Месяц назад я представил очередную "порцию" воспоминаний о славных институтских временах. Судя по количеству читателей, (более 1000), они не остались без внимания. "Окрылённый" - соответственно моей фамилии, - я продолжил вспоминать...
Богат «оригиналами» был Четвёртый курс. Вот заведующий кафедрой гигиены – профессор Емельянов. Высокий, слегка полноватый, носивший преимущественно «тройку» в коричневых тонах с едва сходившимися пуговицами пиджака, натянутого на заметном животике. Внешность оттеняла ухоженная подстриженная эспаньолка, кою он время от времени слегка поглаживал. Лекции читал громким, поставленным голосом, употребляя в полуиностранных словах «Э», вместо «Е». К примеру, «прЭдмЭт», «спортсмЭн», «киломЭтр», что не мешало ему путать ударения и окончания, а порою коверкать простые слова. До сих пор в голове остались фразы (может и потому, что мы частенько их повторяли): «Спортсмэны многие киломэтры бежали по всЁй улице...», или «...приставим портняжий мэтр и пропЁхнем пльцАми...». Смешно? Мы смеялись, прячась, понятно под столами аудитории.
Совсем ни на кого не похожим был заведующий кафедрой «История медицины» профессор Н.А.Ананьев. Имел устойчивое прозвище «Памайешь», данное ему за много лет до нас за постоянное употребление трансформированного «понимаешь», употребляемое чуть ли не через каждое второе слово и звучащее как «Пама-айешь». Про него рассказывалось много разных «небылиц». Так, докторскую диссертацию он пошёл защищать при отрицательных «Отзывах» двух официальных оппонентов, сказав, якобы, «Ничего не понимаете, памайешь». И защитил. И стал профессором.
Он также числился патологическим женоненавистником, свидетелями чего были и мы . На его первой лекции мальчишки, как всегда, заняли задние ряды, привычно уступив передние девчонкам. Войдя в аудиторию - типичный лекционный амфитеатр - и заняв место на кафедре, Николай Алексеевич чуть ли не закричал:
-Эт-то что такое? Вы чего тут расселись? А ну-ка наверх!, - и переведя свой взгляд на этот самый «верх», продолжил,
- Ребятки, спускайтесь сюда... Живенько, живенько. - Шум, движение... Затем проверка по списку. Каждую мужскую фамилию он сопровождал «именем-отчеством», а женскую – комкал и морщился (я абсолютно ничего не преувеличиваю). На курсе у нас учились Тоня Сидорова (кажется, Тоня) – высокая, крупная по-русски красивая девушка – и Володя Сидоров – небольшого росточка, невзрачный и ничем не примечательный парнишка. Профессор, подняв Володю и обращаясь к аудитории, говорит:
- А! Сидоров! Какой парень!, - приглашая всех нас повосхищаться вместе с ним едва возвышающимся над столом и покрасневшим сокурсником...
- Садись, Владимир ...(отчество не помню, зато помню, что профессор-то его произнёс), - затем склоняется над списком и полупрезрительно произносит,
- Сидорова! – та, оказавшись на одной из последних скамей, встаёт, высокая, статная, вся из себя...
- Ты чего, эта, на первый ряд выскочила? Должна, пама-айешь, своё место знать. Вот чтоб там всегда и сидела, памайешь. А то на первый ряд...».
Я сам всё это видел и слыщал. И даже знал (показали) его жену. Да, да – был-таки женат. Рассказывают, что гуляли они вечерами не рядышком, а «строем»: Н.А.А.. шагал впереди, а она – отставая на несколько метров. Якобы, в кино сидели на разных местах, и муж, покупая мороженое, просил передать его «вон той женщине».
«Пятницы» считались у Ананьева «банным днём»: с ведома деканата - ни лекций, ни семинаров. Наша сокурсница, пропустив из-за родов экзамен, пришла к завкафедрой домой, да ещё и попала в «банный день». Вот как она сама рассказывала:
- Я говорю, «Здравствуйте», - а он,
- Ты чего припёрлась? Ты, памайешь, не знаешь, что сегодня пятница?,
- Да я, вон, экзамен не сдавала,
- А, не сдавала, памайешь, а теперь беспокоишь, памайешь. Сначала в свой день не пришла,а, теперь, памайешь, припёрлась... Почему на экзамен не явилась?,
- Так рожала я...,
- Во, памайешь, рожают, а потом лезут... А кого хоть родила-то ?,
- Мальчика.,
- Ух ты! Человека родила! Давай зачётку, - протянула, он расписался,
- Иди, - говорит. Вышла, посмотрела – "хор"
На том же четвёртом курсе «цельных» четыре дня отводилось важнейшему для современной медицины предмету (понял сие лишь по окончанию института) - «Физиотерапии». Выделялись они в цикле «Факультетской терапии», В недрах этой кафедры существовало небольшое подразделение под названием «Курс физиотерапии». Заведовал им доцент Юрий Ильич Лакоза - увлечённый, быстроговорящий и прям-таки захлёбывающийся от важности своего предмета. Представляете, что можно усвоить за 4 дня? Понятно, ничего. Полагаю, преподаватели сие сознавали и особых требований не предъявляли, хотя, конечно, «спрашивали» и выставляли оценки.
Один из моих друзей где-то достал талстющий – страниц на 500 – том «Основы физиотерапии». Сгибаясь от тяжести, принёс его на занятие, показал г.Лакозе и кротко спросил достаточно ли будет данного пособия для занятий (в четырёхдневном цикле!). Тот аж взорвался от восторга и все четыре дня не сводил глаз со столь прилежного студента.
Позже сей «восторг» наблюдал и я, ибо я, и ещё один мой приятель последовательно (учились в разных группах) выступили с тем же номером: вооружившись указанным фолиантом, скромно интересовались, годится ли он для занятий «Вашим предметом, Юрий Ильич». И у всех срабатывала задумка безотказно: цикл засчитывался автоматом.
Не могу сказать, что теперь по истечению более полувека мне стыдно за ту проделку, хотя и гордиться ею столь откровенно, как тогда - на четвёртом курсе, не могу.
А вот кафедра «Топографической анатомии и оперативной хирургии». Заведовал ею профессор М.А.Егоров – старенький и по стариковски добрый, вызывавший умиление негромким голоском и некой шепелявостью, небольшого роста с абсолютно седым ёжиком, скрытым, как правило, круглой медицинской шапочкой. Почти всегда ходил в тулупе, поверх которого одевался с трудом застёгиваемый белый – не сказать, чтоб уж очень – халат.
Занятия проводил непосредственно у проформалиненного трупа, собирая всю группу вокруг себя. Никогда не проверял присутствующих, чем многие, в частности, я, пользовались, позволяя себе приходить не к 8 утра, а, к примеру, в 11 (занятие заканчивалось в полдень), по возможности бесшумно открывая дверь и на цыпочках прокрадываясь к центру, где вокруг профессора толпились все.
Однажды я, «запоздав» по обыкновению на пару часов, вот так тихонечко пробираюсь к «толпе», дабы через головы заглянуть на препарат и чего-ничего сказать, обратив на себя внимание профессора: мол, вот он я, туточки, значит. Где-то на середине моего крадущегося продвижения от двери до стола вдруг слышу громкое: «А вот и Крылов пришёл!». Все поворачиваются, а я, от неожиданности продолжая «красться», только через несколько секунд столбенею и начинаю бормотать невразумительно, что, мол, ногу натёр, троллейбус сломался, железнодорожный переезд закрыли, потому, значит, опоздал (на 2 часа!)... Оказывается, в это утро, вопреки обыкновению, профессор проверял присутствующих, и моё «неприсутствие» было, таким образом, выявлено. Замечу, за столь наглое поведение никаким санкциям не подвергся.
Свой предмет, в отличие от нас, Михаил Аркадьевич обожал.Чрезвычайно гордился, что учился у знаменитого хирурга Мартынова – того самого, кому в своё время доверили оперировать аж И.П.Павлова. Многократно это упоминал, но нас сие как-то особо не впечатляло. Может и потому, что предмет был «муторный», никакой «оперативной хирургией» там и не пахло – сплошная «топографическая анатомия». То бишь преподаватель тыкал пальцем в какую-нибудь точку на трупе, а ты должен был наиподробнейше перечислить, что под ней и что там справа и слева, какие нервы, сосуды, кости, внутренние органы. Мы не верили, что всё это поддаётся запоминанию и с некоторым ужасом ожидали экзамен. Преподаватели нам сочувствовали, в порядке дружеской помощи называли «пунктики», любимые профессором. В частности, операция «Трахеотомия», живописуя которую ни в коем случае нельзя было не упоминуть т.н. «однозубый крючок», коим трахея фиксируется перед разрезом (томией).
Мой друг, разуверившись в возможности прочитать и, тем более, запомнить изложенное в толстенном учебнике, уговорил лаборантку кафедры подсунуть ему на экзамене определённый билет, на вопросы которого – только на них - несколько дней заучивал ответы. Задумка сработала, и он бойко демонстрировал «знание предмета» (понятно, не всего, а лишь вопросов, обозначенных в билете) профессору, восседавшему в своём привычном тулупе, закамуфлированном халатом. Говорил громко, бойко, стараясь избежать… дополнительных вопросов. Не избежал, получив предложение рассказать о той самой «Трахеотомии».
- Рассекаем кожу, подкожную клетчатку, обнажаем трахею, - профессор насторожился, - берём однозубый крючок, - торжествующий взгляд на прфессора, который в этот момент начал довольно улыбаться, - и фиксируем трахею…,
- А скажите-ка мне…, - очевидно должен последовать какой-то вопрос. Студент, повысив голос почти до крика, прямо в лицо бросает повтор:
- И однозубым крючком…». Пораженный Михал Аркадьевич,прерванный на полуслове, закрывает рот и, казалось, испуганно смотрит на отвечающего, забыв, чего хотел спросить. А тот продолжает на разные лады обыгрывать пресловутый «однозубый крючок», победно поглядывая на экзаменатора. Где-то через минуту наконец-то опомнившийся профессор, обретая дар речи, говорит:
- Поразительные знания! - и ставит «отлично».
Нельзя не упомянуть кафедру Акушерства и гинекологии. Доцентом там был В.А.Покровский. Большой – на голову выше меня и вдвое шире, краснолиций, красноту оттенял абсолютно седой ёжик на практически лысой голове, ходил широкими шагами по клинике, сопровождаемый обычно многочисленной свитой врачей, ординаторов и, конечно, студентов. Полы халата развевались, да и застёгнут он был, если застёгнут, на одну пуговицу. Голосом обладал зычным и громким. Он, по-моему, вообще, не знал, что такое шепот. Славой пользовался беспримерной. Говорят, принимал роды чуть ли не у всех женщин Рязани, то бишь половина жителей города прошла через его руки,, и только с открытием Мединститута занял место доцента кафедры.
Всех нас поразил первый же обход. Представьте, входит в палату, где обильно – человек 5-6 - представлены роженицы. Животы обнажены и торчат. Покровский подходит к очередной, приставляет стетоскоп – заслуженная деревянная трубочка – к животу, на несколько секунд замирает, а потом громогласно объявляет, оглядывая орлиным взглядом всю палату:
- Плохо рожаем! Так мы с вами никогда не родим.
Вот это «мы с вами» на меня произвело ошеломляющее впечатление, и я, задохнувшись от смеха (благо умел смеяться бесшумно), упал на четвереньки и быстренько уполз в коридор.
Сдавать экзамен мне пришлось именно В.А.Покровскому. Готов я был не плохо и посему совершенно не волновался – это помню. Помню и как экзаменатор начал требовать от меня перечисление действий, ежели роды оказываются осложнёнными. Ты, мол, работаешь в сельской больнице, а у тебя типа:
- Что если...?, - я,
- Ну тогда ...,
- А не помогает, -
Ну, так сделаю...,
- Бесполезно,
- Тогда я предприму...,
- Не-е, не рожается, - тут я разозлившись, говорю,
- Всё! Кладу роженицу на телегу и везу к Вам. - Он засмеялся – как всегда, на весь корпус - и поставил отлично.
Пятый курс. Этот, как, впрочем, и шестой, оставили в памяти значимо меньший след. Может потому, что кончалось «студенчество» и неуклонно приближались «суровые будни» практикующего врача. Я, кстати, не будучи уверенным, что задумка с аспирантурой по Фармакологии реализуется, продолжая прилежно работать в кружке (к окончанию института имел 5 напечатанных статей), чуть ли не каждую ночь дежурил либо на терапии, либо на хирургии. Помню, что сначала увлекла меня последняя, но позже больше стала нравиться терапия, требующая «умствования и логики». В ходу был такой анекдот: «Хирурги ничего не знают, но всё могут; терапевты всё знают, но ничего не могут; невропатологи ничего не знают и…ничего не могут».
Безусловно, некие казусы случались. Среди них в рубрике «Никогда не забыть» ставшая достаянием всего института ситуация с моим другом.
На кафедре госпитальной терапии наша группа «попала» к доценту Холопову, о котором ходил слух, что «придирается» и что получить у него зачёт не просто. На первом же занятии нам раздали больных, дабы мы подготовили «Истории болезни», кои через неделю предстояло «защищать».
Неделя пролетела незаметно, и вот день «защиты». Вся группа стоит у койки, на которой, потеснив пациента, сидит наш преподаватель. Первой докладывает свой «труд» Рая Дронина. Она, не скажу, чтоб особенно бойко, что-то, там, рассказывает. Причём её постоянно и, вроде бы, лениво перебивают встречными вопросами.
- А что это означает?
- А чегой-то мы должны тебе верить? - Раиса что-то отвечает, видимо, не совсем впопад.
- Да откуда ты это взяла?
– А у меня, вот, записано,
- Ты кто? Врач? Нет ты – писарь!! «Записано» у неё… Читать надо больше, с больным общаться…Двойка! Работу не засчитываю! , - и без паузы,
- Кто готов?
Мне, понятно, очень хотелось поскорее отделаться и покончить с грузом предстоящего диалога с «придирой-доцентом». Достался мне «язвенник». Я с ним не один час беседовал, патологию эту хорошо, мне казалось, знал, так отчего не вызваться. Говорю:
- Давайте я попробую. Крылов, моя фамилия. - Всем кагалом переходим к соседней кровати, куда нехотя пересаживается и «придира».
- Ну, давай, чего у тебя, там… - Я, не суетясь, оглашаю в порядке очерёдности разделы «Истории болещни», никто меня не перебивает и, вот, последний вопрос –лечение.
- Атропин…,
- Зачем?
- Так живот же болит; -
- А-а! «Живот болит - атропин», голова болит – пирамидон… Ты кто? Врач? Нет – ты не врач, ты фельдшер. Симптом – лекарство. А где госпитальный комплексный подход к больному… Чему мы вас учим? - и ещё пару минут брюзжание и упрёков. Но… «Историю болезни», поставив «тройку с минусом», таки зачёл, сказав, что сегодня больше ни у кого принимать не будет, так как «подобную чепуху» слушать не желает, и дал ещё неделю на подготовку.
Мой близкий друг, прекрасно знающий музыку (мог пропеть от увертюры до финала чуть ли не все оперы), читать не любил (по моему, кроме «Графа Монтекристо», ничего и не читал). А тут, подчиняясь обстоятельствам, взял в библиотеке объёмную монографию «Бронхоэктатическая болезнь» – 400 с гаком стр, дабы подготовиться и «дать бой» «зануде-доценту».
Наша группа, да что, там, группа, весь курс об этом знал и с интересом ожидал предстоящую «схватку». И вот день настал. Миша прям-таки нетерпеливо рвался в бой, полагая, что нет для него вопроса, каковой мог бы рассматриваться как трудный. И ошибался. Нашёлся, знаете ли, «трудный».
Но об этом чуть позже. А пока горделиво уверенный, держа в одной руке тоненькую «Историю болезни», а другой экспансивно жестикулируя, мой друг начал процедуру «защиты». С пафосом, не чураясь артистизма, рассказывается о причине болезни, механизме её развития, симптоматике, определяющей диагноз, и всё это в тишине, не нарушаемой никакими высказываниями преподавателя, сидящего по обыкновению рядом с пациентом и хмуро поглядывающего на разошедшегося студента. А тот прям-таки «поёт», прерываясь лишь на пару секунд для набора очередной порции воздуха.
Апофеоз – «Лечение».
- Больного следует поместить в отдельную палату…,
- Погоди. Ты мне вот что скажи, - Миша останавливается, лицо выражает предельное внимание и способность ответить на любой вопрос (зря чтоль штудировал цельных 400 страниц), - Только честно: ты почему не готовился?, - мы все застыли, а Миша, задохнувшись и пытаясь что-то сказать, буквально забулькал,
- Да я…, да монография…, да…,
- Стой! Не верещи. Прям тут всем нам скажи: Почему не готовился!
Дальнейшее не помню, потому что, будучи намертво сражённым приступом гомерического смеха, вылетел из палаты.
А «Историю болезни» Холопов ему не зачёл. Чуть позже выяснилось, что рассказывать-то надо было про данного конкретного пациента, а не вообще. «Больного следует поместить в отдельную палату…» (это из монографии), а он лежит в окружении семерых таких же бедолаг и воздух, отнюдь, мягко говоря, не свежий, и проветривают комнату совсем даже не «каждый час». Словом, с «госпитальным» аспектом терапии мой друг не справился, из-за чего и пострадал.
Я описал наиболее врезавшиеся в память персонажи, эпизоды и ситуации. Конечно, это далеко не всё. Может быть вспомню и ещё что-то и обязательно поделюсь с читателями (хорошо бы таковые нашлись).
2.04.14. Ю.Крылов