Двести или триста лет тому назад, я работал учеником наладчика на швейной фабрике в центре города. Основным наладчиком был Иван Федорович Кирпичев, а я его учеником. А швейная фабрика (хоть и маленькая, крохотная) – это огромный женский коллектив. Но сейчас не об этом. А о том, что в прошлую субботу пошел я в магазин за кулешом и на кассе встретил Светку Пузыреву. Швею первого разряда. Обрадовались друг другу дико, Светка закричала: давай, жди меня на улице! Ни куда не уходи! И рукой помахала. Страшная она – это что-то.
Дождался, вышла Светка, обнялись, поздоровались. Разговорились. Как то, как се, где ты, где я, что сейчас, а что до этого. Светка ссохлась совсем, веселая, говорит, купила воздушной кукурузы, очень любит, а сейчас на рынок пойдет за морковью. А чего наши? спрашиваю я. Надо же двести или триста лет прошло, а все – «наши». Иван Федорович умер, директор фабрики Ириада Васильевна умерла. Да вообще все умерли, отвечает Светка. А как дети, муж? Я же тебе говорю, все умерли. Светка улыбается, на улице-то она, на солнечном свете, еще ничего, недаром свет и Светка. Чего, спрашиваю, умерли, в каком смысле?
У нас же с Митькой двое было, помнишь? Помню. Вот они и умерли. А мы тут же развелись. И у Вальки Рогачевой старший, как освободился, так и помер. И у Таньки Федоровой. И у Гальки, которую ты кадрил. Постой, говорю, чего ты несешь, как умерли, по сколько же им лет было? Нашим по тридцать, Валькиному двадцать семь, что ли, а у Таньки тоже лет двадцать. Да. И у Гальки молоденький был сынок-то. Ванятка. Ага. Карасев. А? спрашиваю я, не в силах уяснить смысл. Чего «а»? Карасева она по мужу-то. Хочешь кукурузы? Я открою. Погоди, погоди, а чего с ними со всеми случилось?
Наши всё испытывали себя. Сначала старший Федя, а потом младший Сергей. А чего испытывали? Не знаю, так младший говорил, когда Федя погиб, младший сказал: вот и доказал. А как погиб-то, как? я не могу успокоиться. Но Светка как будто не слышит: а у Вальки от наркотиков, у Таньки на машине разбился, Галькин из-за несчастной любви того. Сейчас легче стало, неожиданно добавляет она, закончив список. То есть? Мне легче, а то раньше переживала. А так шесть лет прошло – улеглось. Да и вообще, всем легче когда – там. Кто? Они. Смотрит на меня: а мы здесь.
Потом Света побежала на рынок за морковью – маленькая, худенькая в желтой детской курточке, а я поплелся домой, сжимая в руке куриный элеш, запечатанный в пленку. Потому что кулеш это казачья пшенная каша с салом, приготовляемая в большом чугуне на костре, а я покупаю элеш – такой круглый пирог не пирог с курицей, картошкой и луком. Я их всегда путаю. Кулеш и элеш. Похожи же. А Светка Пузырева любит воздушную кукурузу. Говорит, что подобная была в нашем советском детстве, в картонных коробках. Синих с белым. Или желтых с красным. Я точно не помню, но была. И сейчас есть, только сейчас не такая вкусная. И что поп-корн не совсем то, что…
Когда я подошел к подъезду, то опустился на скамейку – вдруг захотелось присесть – ноги ослабли. У нас снова скамейку вкопали. Несколько лет назад сломали, чтобы пивные алкаши не кучковались, а теперь снова установили. Чтобы бабки на солнышке грелись. Видать, жизнь налаживается. Сел, значит, хотел вытащить пачку сигарет, но вспомнил, что бросил, скоро полгода как. Поэтому распечатал элеш, куснул и подумал: «да еп твою мать, что же это такое происходит?».