К шести часам диспансер окончательно опустел. Семён Арсеньевич с наслаждением вытянул затекшие ноги. Беспрерывная вереница пациентов растаяла, а впереди замаячили предстоящие долгожданные выходные. Врач невольно уставился на висящую яркую картину на стене. Этот цветочный натюрморт он купил у одного художника ещё в самом начале врачебной карьеры, и вот в последнее время Семён Арсеньевич стал замечать, что пёстрый букет полевых цветов может то тускнеть, то вновь наливается сочным шафраном. И вот сейчас масляные краски будто только выдавили из тюбика, ожили, посочнели, что всегда являлось предвестником чего-то необычного или неприятного. За свой двадцатилетний опыт работы психиатром уж каких только пациентов не видел Семён Арсеньевич, с чем только ему не приходилось разбираться, какие жизненные узелки он не распутывал, а всё равно, когда странная картина вдруг по весеннему расцветала, разливаясь кровавыми разводами, сжималось сердце старого психиатра в беспокойном ожидании неприятностей.
С силой хлопнула входная дверь, ещё в самом начале длинного коридора он услышал резкий, властный голос:
-Смотри куда идёшь! Живей шевели ногами, некогда мне тут с тобой возиться.
Обладательница зычного голоса, сорокалетняя пухлая дама в пушистой чернобурке с яркими накрашенными губами заглянула в кабинет и прочеканила то ли просьбу, то ли приказ:
-Доктор, вы нас пораньше примите, а то мне некогда?
Перехватив вопросительный взгляд доктора на её пушистую короткую шубку добавила:
-Не стала сдавать в гардероб, а то там ни замков, ни решёток.
Семён Арсеньевич пригласил её жестом в кабинет и вновь вопросительно посмотрел на пушистую шубку. Посетительница поспешно её скинула и вновь на кого-то зашипела:
-Давай быстрее, чего расселась?!
В дверях кабинета показалась пожилая женщина в стареньком, заношенном платье. В новой обстановке она невольно потерялась, тревожно закрутила головой, разглядывая кабинет.
-Иди уже, чего встала, как тумба! - подгоняет позади сорокалетняя модница, подталкивая указательным пальцем в спину.
Старушка запнулась на ровном полу и чуть не упала. Но наконец, все расселись: около доктора, поджав ноги под себя, оказалась бабушка, а строгая сопровождающая примостилась сбоку.
Доктор посмотрел новую амбулаторную карточку, никаких обращений и сведений нет, закрыл её внимательно стал рассматривать неумытую, неаккуратно застёгнутую, нечесаную, с длинными, неухоженными ногтями старушку.
-Слушаю вас, Надежда Сергеевна, что беспокоит, на что жалуйтесь?
Бабушка на секунду оживает, услышав знакомые слова, пробует что-то произнести, но не получается, язык не слушается её. Вместо привычных слов раздаётся какое-то нечленораздельное брюзжание.
-Доктор, у нас большие проблемы, - подключается молодая сопровождающая, на вас вся надежда.
Семён Арсеньевич изобразил неопределенный жест, который может выражать всё что угодно, но на самом деле ничего не выражает, и она продолжила.
-Совсем бабка из ума выжила, ничего не соображает. Ни приготовить себе не может, ни убрать за собой, целыми днями только сидеть на кровати. Своими мутными глазами, как корова водит и какие-то нечленораздельные звуки мычит.
-Песню, может, поёт? – уточняет доктор.
-Может и песню. Мне с ней некогда рассиживаться. Так вот, всё бы ничего, но она туалет перестала находить. Встанет ночью и давай по всей квартире шарахаться, как ночное пугало. Спрашиваю её: «Чего встала?» Молчит. А через пятнадцать минут опять юбками своими зашебуршит по всей квартире. Достала меня совсем. Да и это бы ничего, только в любом месте юбки свои задерёт и ссыт прямо на пол. А у меня, между прочим, ламинат дорогой постелен. Ремонт только закончили. А моча её такая ядовитая, что ламинат белеет и пучится. Я ей говорю: «Ты совсем дура что ли? Ничего не понимаешь что ли?» А она молчит и ссать на ламинат продолжает. Не знаю, что с ней и делать Мне она не нужна. Куда-нибудь её определите, чтобы глаза мне не мозолила.
Несколько раз её телефон взрывался модным ренгтоном, но она его раздраженно выключала.
Пока раздавалась эти справедливые, но обидные слова бабушка замерла на стуле, тревожно теребя краешек платья, всматриваясь пустыми, ослепшими от жизни глазами то в доктора, то в сидящую рядом говорящую.
-Вы кем ей приходитесь?
-Как кем?! Дочерью! – на секунду молодуха замолчала и добавила, - надоела она мне хуже всего на свете. Куда-нибудь сдайте её, мне абсолютно без разницы! Заберите её от меня, сил моих больше нет. Все ночи из-за неё не сплю, ламинат караулю, а утром на работу ещё бежать надо. Днём её в своей комнате закрываю, чтобы ничего не разбила. У меня у самой дочь подрастает, на неё тоже столько сил надо угрохать. А тут ещё это чудо в перьях, каждый божий день ссыт на ламинат.
В дверь заглянула молодая девица, ярко накрашенная, в короткой норковой шубке.
-Маман, ты скоро? Почему звонки сбрасываешь? Ты совсем забыла, что мы в салон опаздываем, нас там никто ждать не будет!
Сорокалетняя дама встрепенулась:
-Доктор, помоги её положить куда-нибудь подальше. Я так от неё устала. Я не нанималась за ней всю жизнь батрачить. Мало она мне крови попила, теперь ещё на старости лет такие фортеля преподносит. Ладно, если с больницей сложно, то хотя бы таблеточки какие-нибудь выпишите.
Ухоженные пальцы с яркими кольцами крепко схватили рецепты.
-Давай вставай. Видишь, никому ты не нужна, даже дурка от тебя отказывается.
Бабушка послушно соскочила и опять принялась близоруко разглядывать свою дочь, что-то бормоча, словно видела её впервые.
-Пошли давай, что топчешься на одном месте, как коза на выданье!
Женщины в коридоре переругивались по поводу салона, уводили ненужную одновременно мать и бабушку по коридору.
Доктор смотрел вслед на безмолвную, грязную старушку, выжившую из ума и размышлял о нашем обществе вечной молодости и красоты, которое с ненавистью смотрит на любое проявление слабости и убогости; общество, которое локтями, ногтями и глоткой приучает распихивать более слабых, чтобы получить всё самое сладкое от жизни; общество, признающее лишь силу, власть и деньги, а милосердие, жалость и любовь к близким осталось в далеком прошлом, в недостроенном, уродливом, социалистическом мираже, а теперь и вовсе эти слова обесценились и означают лишь пустой, без всякого смысла и значения звук. Он невольно представил, что через каких-то стремительных тридцать лет эта самая крашенная модница окажется в подобном кабинете, потому что всё в жизни взаимосвязано и за всё надо платить.
Фотография с интернета