Случайная жизнь. Глава вторая

 
Грозный, 1949 год. Вкраинская мова.


     Я закончил второй класс с одной четвёркой. Этот результат  был хуже, чем в первом году обучения. Тем не менее, мама была довольна. Она часто общалась с директором школы Фаиной Абрамовной Розенбаум; и та говорила маме, что я мальчик способный, но ленивый. Откуда директриса знала обо мне, я не знаю. Для меня она и завуч – Костина бабушка – были недоступны и страшны. Можно даже сказать так – хорошо, что недоступны, потому что страшны. Вызов в кабинет директора ничего хорошего ученикам не сулил.
     После нашего с папой возвращения из Грозного мама сказала папе, что дом надо было продавать даже за семнадцать тысяч. Теперь же придётся ехать в Грозный снова. И мама поедет туда сама. Она давно не видела свою маму, сестру и племянницу. Я, затаив дыхание, слушал их разговор. Я гадал, поеду ли я в полюбившийся город или нет. В конце разговора мама сказала, что я тоже поеду в Грозный. Я запрыгал от радости и бросился ей на шею. Вообще - то, я не любил телячьи нежности, но на этот раз счастье так переполняло меня, что я изменил своим принципам.
     Короче говоря, мы с мамой собрались, и поехали. На этот раз мы сумели достать билет на поезд Уфа – Москва. Посадка на поезд в Туймазе, как обычно, напоминала взятие Зимнего дворца из кинофильма Эйзенштейна. Но на этот раз у нас были плацкартные билеты, и мне не пришлось проявлять чудеса скорости и ловкости. Оказывается, плацкарта означала, что её владелец садился в плацкартный вагон и мог занимать спальное место, указанное на билете. Мы с мамой занимали нижнюю полку. Пейзажи за окнами были великолепны. Всю дорогу я с волнением читал надписи «Счастливого пути», выложенные цветами на откосах железнодорожных путей. Названия станций будили воображение и расширяли мои географические познания о родной стране.
     Наконец, через несколько дней мы приехали в Москву. Я никогда не видел такого богатого города! Там, например, продавались маленькие бараночки, которые назывались «сушки». А ещё в привокзальном ларьке продавалось два сорта пива – светлое и чёрное. И оба сорта были прозрачными, не то, что в Октябрьске. А в другом ларьке продавался резиновый красно-синий мяч. Я с завистью и восхищением смотрел на него, но не попросил маму купить его. Я знал, что у мамы денег хватит только до Грозного. А мама в каком-то магазине купила большое розовое блюдо, сделанное из пластмассы. Пластмасса была ни деревом, ни железом, ни костью. Она очень походила на кость, но не была костью.
     На этом блюде был выдавлен Московский Кремль и большая надпись «Москве – 800 лет», а также даты «1147 – 1947 год». Мама до того была рада покупке, что с гордостью показывала его всем знакомым и в Грозном, а потом и в Башкирии. Все с удивлением рассматривали это блюдо, царапали его ногтями, постукивали по нему и восхищались.
     Грозный встретил нас, как и прошлый раз, теплом и хорошей погодой. Всё так же вдали возвышался Казбек. Он был белым – белым на фоне синего неба. Всё так же валились на землю фрукты в саду у бабушки. Бабушка Оксана, тётя Маруся и её дочка встретили маму со слезами и причитаниями. Они заговорили с ней на странном, исковерканном русском языке. «Ридна доню, моя доню!» - всхлипывала бабушка, обнимая маму.
     Я стоял, оторопев, не понимая и половины слов. К моему удивлению мама тоже начала говорить на их языке. Затем, увидев моё состояние, она сказала: «Женя, це мы балакаем на вкраинской мове. У тебя же мать украинка». «А я?» - с ужасом спросил я. «А ты – русский. Ведь у тебя папа – русский, а национальность определяется по отцу».
     Мама и в Башкирии иногда вплетала в свою речь украинские слова. Но она их применяла изредка, для подчёркивания какого – либо оттенка. Такие слова придавали неповторимый колорит её повествованиям. Но чтобы вот так шпарить только по-украински, этого никогда не было. Оказывается, это был язык её далёкого детства. И ещё я узнал, что у мамы кроме тёти Маруси есть ещё одна сестра – Анна, но она сейчас живёт на Украине.
     На этот раз мы пробыли с мамой в Грозном всё лето. Я сдружился со своим племянником, который хоть и был намного старше меня, но с удовольствием проводил со мной свои каникулы. Мы облазали с ним все окрестности города, прилегающие к нашим домам. Дом бабушки находился на первой Заречной улице, невдалеке от речки Сунжа, а дом мамы – на третьей. Мы несколько раз попытались купаться в речке, но легче было залезть в заросли крапивы – настолько ледяной была её вода. Поэтому мы только заходили в неё по щиколотку, и выскакивали на берег. За речкой были видны большие красивые здания Грозного. Туда мы ходили в основном с мамой. С племянником же наши походы были в противоположном направлении. С каждым днём эти походы становились всё более далёкими. И вот однажды мы дошли до огромных рвов, которые были обрамлены такими же огромными валами. Племянник мне сказал, что во время войны их вручную вырыли жители города, когда немцы вплотную подошли к Грозному. Рвы носили название противотанковых.            
     И действительно, глубина рвов и высота валов были настолько большими, что мне не верилось, что их могли вырыть своими слабыми руками люди.
Кроме рвов племянник показал мне также очень тёплую, но мутную речку. Он сказал, что она течёт с нефтяных промыслов и является лечебной. В одном месте эта речушка протекала под дорогой в трубе большого диаметра.
     Скорость воды в трубе была такой большой, что тебя за несколько секунд выносило потоком с одного конца трубы на другой. Как нам нравилось парить в этом потоке! Мы десятки раз перебегали с одной стороны дороги на другую, чтобы испытать непостижимое блаженство невесомости полёта по трубе в бурном потоке горячей воды.
     О минувшей войне напоминала и выставка трофейных и наших военных самолётов, развёрнутая на центральной площади Грозного. Я с почтением и страхом дотрагивался до холодного алюминия трофейных самолётов, и с ужасом слушал воспоминания взрослых, как немцы расстреливали женщин и детей из пулемётов и пушек этих самолётов. Теперь они стояли, обескровленные, в центре Грозного, напоминая о минувших невзгодах и нашей великой победе. Несколько раз мама водила меня в православный храм Грозного. Я знал, что мама верит в господа бога. Учительница в школе уже рассказала нам, что это был древний пережиток, такой же, как и другие пережитки капитализма, и что мы не должны верить в бога. Бога нет.
     Но моя мама, несмотря ни на что, продолжала в него верить. Она даже говорила, что если бы русские не верили в бога, они не победили бы в минувшей войне. Храм производил огромное впечатление. Он возвышался надо мной своей красной громадой. Внутри храма всегда было прохладно, пахло чем-то душистым, а иногда сверху лилось странное пение. Это пение не было похоже на те песни, к которым я привык. Странный рваный ритм, то стремительный, то замедленный; неровная высота пения и незнакомые мотивы создавали в моей душе странное настроение. Я как бы ощущал себя одновременно и маленькой песчинкой, и чем-то непостижимо огромным.
     Я уже не раз сталкивался с таким странным состоянием моего сознания. Иногда, особенно в те минуты, когда я находился один, засыпая, я чувствовал некое раздвоение. Я ощущал себя, своё маленькое тельце, лежащим в кровати, и в то же самое время, парящим где-то в неведомых высотах.  Я как бы наблюдал картину со стороны. Тогда я казался себе и  малюсенькой песчинкой, и, одновременно,  огромным космическим объектом. Интересно, что раздвоение сознания я наблюдал и в минуты своего гнева. Я мог кричать, выходить из себя, сердиться, и в то же время подсмеиваться над своими выходками. Казалась, два человека одновременно уживаются во мне. Первый, эмоциональный и несдержанный, был способен на глупые поступки. Второй же всегда внимательно наблюдал за первым, давал ему оценку, подсмеивался, но не вмешивался. Последствия для моей совести были ужасными. Второй – холодный  человек по истечении некоторого времени беспристрастно раскладывал на элементы мои поступки. А потом он начинал безжалостно издеваться надо мной. Первый пытался оправдать своё поведение, но безрезультатно.
     Поэтому после каждой ссоры с друзьями, после каждого, даже вполне мирного, столкновения, я чувствовал себя плохо. И неважно был ли я при этом прав, или нет. Второй человек всегда показывал мне, как можно было поступить в том или ином случае. И тогда у меня находились нужные слова, красивые доказательства, но было поздно.  Конфликтные ситуации, как я ни старался их избежать, находили меня, а их умное разрешение приходило гораздо позже. И тогда я повторял древнюю русскую пословицу, которой меня научил отец - «После драки кулаками не машут». Но мой второй человек как раз и махал руками «после драки», чем доводил меня до безумных угрызений совести.
     Мама продала дом за четырнадцать тысяч рублей. Она очень сожалела о том, что папа не продал его в прошлый приезд. Продажа дома заняла много времени; и поэтому мы вернулись из Грозного только перед началом учёбы. Мы снова проехали с юга на север до столицы нашей Родины. Как и в прошлую поездку с отцом, я столкнулся с необъяснимым явлением. Только это было не природное явление в виде дождя, идущего узкой полосой, а рукотворное. Где-то в районе, кажется, Таганрога мы проезжали вдоль морского залива. На несколько километров  на мелководье виднелись корпуса затопленных кораблей. Их было очень много.
     Все люди, ехавшие в поезде, прильнули к окошкам, рассматривая фантастический пейзаж. Но никто ничего не знал о минувшей трагедии. И даже позже я ничего не смог прочитать об этих кораблях. Скорее всего, это был наш черноморский флот, затопленный нашими моряками, чтобы он не достался немцам. Из литературы я узнал, что черноморский флот топился неоднократно. Первый раз это произошло при обороне Севастополя от французов и англичан осенью 1854 года. Тогда трудное решение принял Совет флагманов и командиров Черноморского флота. Адмирал Корнилов был категорически против, а адмирал Нахимов на Совете не проронил ни слова. Старые парусные корабли, как сейчас сказали бы, морально устаревшие, всё - же были затоплены и перегородили фарватер Севастопольской бухты, не давая подходить к Севастополю английским и французским кораблям.
     В 1918 году красные моряки затопили часть флота, кажется, у Новороссийска, в Цемесской бухте. На остальных кораблях войска белой армии покинули родину, уйдя в Турцию, Румынию, Болгарию.
     А у Таганрога, вероятно, мы видели корабли, затопленные в 1941 или в 1942 году, чтобы они не достались немцам. Через несколько лет их, правда, не стало. То ли пучина поглотила огромный труд людей, то ли сами люди подняли корабли из залива.
     Мы без особых приключений вернулись домой. Нас с радостью встретил отец, успевший соскучиться по маме. Соскучился по маме не только отец, но и многие её подруги. Вечерами, окружив маму полукольцом, они внимательно слушали её рассказы о Москве, Грозном, о местах, по которым проезжал наш поезд. Все её рассказы были интересны и поучительны. Особенно потряс слушателей рассказ о выселении чеченцев со своей исторической родины.
     Оказывается, по приказу товарища Сталина все чеченцы были арестованы солдатами Красной Армии. На железнодорожную станцию Грозного по вечерам и ночам стали приходить эшелоны с чеченцами. Мужчины, женщины, дети находились в грузовых вагонах в антисанитарных условиях. Плач и стоны неслись из вагонов. 
     Люди просили пить и есть. Русские бабы с риском для жизни пытались передать им воду и хлеб.
     Угрюмые солдаты, выполняющие приказ, отгоняли этих женщин от вагонов, грозя арестом и тюрьмой. Более страшных дней жители Грозного не переживали.
     Молча слушали мою маму соседки. Иногда то у одной, то у другой стекала по щеке слеза жалости.
     Будучи в Грозном, я не слышал, чтобы маме об этом кто-то рассказывал. Наверное, это была тётя Маруся. 
     Судя по реакции маминых слушателей, они тоже слышали об этом событии впервые. В этом не было ничего удивительного – государственные секреты хранились в то время тщательно.
     По тем временам даже такой рассказ мог закончиться и для повествователя, и для слушателей трагично. Однако всё услышанное было похоронено нашими соседями тут же.
     Однажды мама сказала соседкам, что всех немецких военнопленных начали отправлять домой, в Германию. Немцы были очень взволнованы, так как большинство не видело родины уже несколько лет. Они тепло прощались с русскими людьми, даже с теми, кто их охранял. Мама также сказала, что один молодой немец стал говорить ей, что если бы он знал, какие советские люди замечательные, он никогда бы не поднял на них оружие. Каким образом она оказалась на отправке немцев домой я не знаю, но думаю, что всё это было в действительности.
     Невдалеке от Октябрьска располагались три лагеря для военнопленных. В первом были русские девушки, путавшиеся  во время войны с немцами, во втором жили мадьяры, а в третьем – немцы.
     «Немецкие овчарки», как пацаны называли наших девушек, снюхавшихся во время войны с немцами, носа не казали в городе.
     Мадьяры спокойно шныряли по городу, вынюхивая, что бы спереть. А вот немцы всегда ходили колоннами под присмотром наших конвоиров. Они много строили дорог и жилья в городе, причём их дома выделялись из остальных своим необычным видом и высоким качеством.
     Я так и не выяснил, как мама попала на отъезд домой немецких военнопленных, но, учитывая её многочисленные знакомства и многогранные интересы, не удивлюсь, если она сделала это намеренно.
     Её рассказ о репатриации немцев вызывал жалость к этим чудом оставшихся в живых людям. Однако злость на немцев была до сих пор очень сильной. Поэтому её заключительные слова, что она ответила немцу: «Ну и нечего было сюда лезть!», были встречены одобрительным гулом.
     Мама была выдающейся рассказчицей. Вокруг неё всегда кучковались бабы из нашего барака, зная, что Екатерина Михайловна поможет и словом, и делом. Летом, по вечерам, уставшие женщины часто садились на лавочки около нашего сарая и в полной тишине слушали её рассказы. Мама не брала внешними эффектами. Её речь была проста, но образна. Она была наполнена какой-то внутренней энергией и правдой.   
     Уже будучи постарше, я обратил внимание на то, что её повествования волновали не только «простых» женщин, но и женщин, находящихся выше её по социальной лестнице.
     Хотя Партия и Правительство всячески подчёркивали равенство всех людей, проживающих в СССР, все понимали, что директор нефтяного треста не был равен рабочему.
     Точно так же, директриса детского сада или школы не могла быть приравнена в бабе, которая целыми днями вручную черпаком очищала общественные уборные и вывозила отходы на поля.
     И всё же существовала некий фактор, уравнивающий людей разных слоёв общества. Скорее всего, это был ум того или иного человека, или его характер. 
Конечно, мама была простой домохозяйкой, но трезвый взгляд на вещи и необычайная притягательность делала её центром любой компании. На всех вечеринках мужики наперебой старались покрасоваться перед ней. Папа, часто, выпив несколько рюмок самогона или водки, хмурил брови, бледнел, и тихо злился. А мама в это время лихо отплясывала гопака с двумя-тремя мужиками на спор, кто кого перепляшет.
     Иногда отец после ухода гостей что-то гневно вполголоса выговаривал маме, но та всегда умела найти такие слова, что его гнев постепенно спадал. Может быть, папа думал, что он ей не ровня, и от этого его любовь и привязанность к маме только крепли. Я даже думаю, что он любил её не меньше, чем я.
     Сама она не раз говорила мне, что если бы у неё было образование, то она смогла б работать даже в Правительстве. Она имела в виду окончание высшего учебного заведения. Я этому охотно верил. Я видел, как уважали и любили её люди, с которыми ей приходилось общаться.
     Об отце ничего такого сказать было нельзя. Насколько ловко он справлялся с газовой горелкой, настолько же плохо он говорил и писал. Мы с мамой часто потешались, глядя, как он выводит свои каракули. Даже мой почерк по сравнению с его был просто каллиграфическим.
     Класса с 3-4 я стал в семье главным писарем и счетоводом. Письма родным, какие-то заявления, бланки в сберкассу – всё писал я под мамину диктовку. Я также рассчитывал вес добавок для различных маминых кулинарных изделий и заготовок. Позже она стала доверять мне и некоторые денежные дела в семейном бюджете.
     А начал я свою счетоводческую деятельность в Грозном. В нашей Башкирии на рынках продукты продавались на килограммы. В Грозном же существовала смешная система. Она заключалась в том, что там продукты продавались на фунты и на так называемый «вес».
     Мама помнила об этой странности грозненского рынка, но за долгие годы жизни в Башкирии от неё отвыкла. Она при первом же походе на рынок сказала мне, что в фунте содержится 400 граммов, а в «весе» - два килограмма. А после того, как она заявила, что ей трудно понять, сколько стоит один килограмм, я стал ей переводить эти фунты и «веса» в килограммы. Цену фунта я делил на четыре и добавлял сзади нуль, а «вес» просто делил на два. 
     Мама была поражена моими математическими способностями и нахваливала меня, а я старался изо всех сил.
     Правда, спустя какое-то время мама «въехала» в старую – новую для неё систему и мои услуги больше не требовались. Но, тем не менее, она запомнила, что я стал хорошо считать.
     Вернувшись домой, я взахлёб стал рассказывать друзьям из барака, а потом и школьным, про свои впечатления о поездке. Темы моих рассказов были, конечно, другими, чем мамины. Я, например, рассказывал, как мы с племянником кидались сливами.
     У бабушки в саду росло несколько слив. Под двумя из них стояли бочки с водой. Бочки были такими большими, что мы помещались в них с головкой. Пока один сидел в воде, другой караулил момент со сливами в руке. И вот когда заканчивался воздух в груди, и один, задыхаясь, выскакивал на воздух, поднимая голову из бочки, второй кидал в него сливы. Роли всё время менялись, и доставалось то одному, то другому.
     В начале лета сливы были твёрдыми, как камни, а потом они стали размазываться по лицу. Было немного больно, но весело. Мои слушатели не верили мне, что можно вот так запросто бросаться сливами, которых и в помине не было в Башкирии.
     Второй темой, поразившей моих друзей, была система покупки питьевой воды на бабушкиной улице в Грозном. Сразу после нашего приезда взрослые стали заставлять моего племянника и меня покупать питьевую воду. Бабушка давала племяннику одну копейку, мы брали большое ведро, и шли за водой.
     Вода продавалась в красивой старинной водоразборной колонке за одну копейку ведро. Мы ставили в определённое место ведро, бросали в щель колонки копейку, и колонка отмеряла ровно одно ведро воды. Затем, взявшись с двух сторон за дужку ведра, мы с племянником тащили его домой. Бабушка, мама и тётя Маруся всегда радовались нашему приходу и подхваливали нас.
     Пацаны из нашего барака сильно удивлялись тому, что вода в Грозном продаётся за деньги, и не особенно верили моим рассказам. У нас, в Башкирии вода была бесплатной. Правда, за ней надо было тоже ходить – аж до бани. Там из земли торчала труба с краном, из которого все желающие могли набирать воду. Теперь, убедившись в Грозном, что я в состоянии самостоятельно носить воду, мама посылала меня за ней почти каждый день.
     Как-то вечером я рассказал папе, что мама говорила с бабушкой на исковерканном русском языке – на «вкраинской мове». Отец, сидя на полу в своей любимой позе, поджав под себя одну ногу, рассмеялся и сказал: «А сколько я выслушал этой мовы! У тебя ведь мать – хохлатка». 
     И посмотрел с улыбкой на маму. «Не хохлатка, а хохлушка» - моментально отреагировала мама. «А почему хохлушка, ведь ты говорила, что украинка» - удивился я.
     «Да это кацапы так называют украинцев» - ответила она. Отец пояснил: «Раньше казаки, которые жили на Украине, брили головы так, чтобы волосы оставались только на макушке, наподобие хохолка. Поэтому их и стали называть хохлами». Я снова поинтересовался: «А для чего же так брить голову?». «Да, честно говоря, я не знаю» - ответил отец - «Может быть, чтобы в бою отличать своих от чужих.
     Казаки ведь много воевали. А может быть, чтобы не заводились вши». Я знал, что так люди борются со вшами – отец всегда к лету брил мою голову налысо своей опасной шведской бритвой, которую я боялся, как огня.
     «Ладно, а тогда что такое кацапы?» - снова спросил я. Отец снова улыбнулся: - «Кацап - значит, как цап!». И он сделал по направлению ко мне хватательное движение.
     «Что ты морочишь ребёнку голову!» - вмешалась мама – «Цап по-украински означает козёл. Ты же видел козлов? У них растёт такая же смешная борода, как у кацапов». Неожиданно папа вскочил и стал ловить маму: «Я тебе покажу как цап!» Мама посопротивлялась, а потом с некоторым кокетством сказала: «Ну что ты, Ваня, при ребёнке!».
     А ребёнок сидел страшно довольный – ему нравилось, когда папа ловил маму, а не сердился на неё.
     Мама зря называла папу кацапом - я никогда не видел у него бороды. А вот что касается настоящих козлов, то в моём сознании неожиданно ожили яркие картины, как я ожесточённо и безуспешно борюсь с одним таким цапом. Чуть позже я поинтересовался у мамы, был ли у нас в хозяйстве козёл – большой и злой. Однако мама сказала, что козлов они с папой никогда не держали. Так я и остался в недоумении, где же меня мог безжалостно бодать козёл.
     Школьные друзья встретили меня с некоторым удивлением. Оказывается, за лето, что я провёл в Грозном, у меня появился южный говор. Я, например, стал «гыкать», то есть, произносить вместо «Г» некую его помесь с «Х». Поэтому вместо Грозный получалось что-то типа «Хрозный». Но после дружеской смеховой терапии я быстренько избавился от дефекта речи. Вера Пляскина, конечно, на все эти мелочи не обращала внимания, да и на меня – тоже.
     Я не знаю, как мама привезла из Грозного деньги, вырученные за дом. Скорее всего, она сделала это через сберегательную кассу. После денежной реформы 1947 года она стала все свои сбережения хранить в сберкассе. После нашего приезда из Грозного мы стали жить лучше.   
     По тем временам четырнадцать тысяч рублей были большими деньгами. Например, цена автомашины «Москвич», которая была в свободной продаже, составляла восемь с половиной тысяч рублей. Мама и папа долго обсуждали вопрос, не купить ли нам машину, но потом решили, что я слишком мал, а отец не надеялся освоить её.
     Я страшно переживал, что мы не покупаем машину, но в то же время понимал, что я действительно слишком мал для такого дела.
     Машины в городе были у единиц, в основном, у больших начальников, и приобретение «Москвича» или даже «Победы» выделило бы нас. Я мечтал, как я подкатываю на «Победе» к школе, и это видит Вера Пляскина. Но мечты потому и сладостны, что невыполнимы.
     Короче говоря, отец решил купить мне велосипед. Но даже такая покупка тоже была исключительной. Например, в моём окружении не было ни одного пацана с велосипедом. Поэтому после того, как мы всей семьёй пошли на базар, и купили белокрылый рижский велосипед, у меня объявились десятки учителей.
Ребята намного старше вдруг заметили меня. Они наперебой предлагали научить меня кататься и с удовольствием показывали, как это делать.
     Иногда такой «учитель» исчезал на велосипеде так надолго, что приходилось призывать на помощь и своих, и его родителей. Тем не менее, не прошло и недели, как я научился ездить. Правда, я не доставал до педалей из-за рамы, и мне первый год пришлось ездить «под рамой».
     Как расширились мои горизонты! Какие возможности появились у меня! Первой использовала их мама. В то время было невозможно купить белый хлеб. Поэтому я вскоре присоединился к кампании малолетних велосипедистов, наблюдающих за развозкой хлеба. Мы собирались около пекарни, ждали, когда выезжала повозка с хлебом, и выясняли, везёт ли она белый хлеб. Затем, зная её маршрут, мы приезжали раньше неё к магазину, занимали очередь, и смотрели, будет выгружаться белый хлеб, или нет. Если нужный хлеб не выгружался, мы ехали к следующему магазину, и повторяли операцию. Конечно, у нас было больше шансов купить белый хлеб, чем у других.
     С тех пор наша семья стала часто иметь на своём столе белый хлеб. И пусть не говорят, что в чёрном больше витаминов! Если вас на несколько лет посадить на отвратительный чёрный хлеб, вы ещё как откажетесь от витаминов и захотите чего–нибудь сдобного!
     Другой крупной тратой денег стало приобретение коровы. Коровы стоили недёшево, но мама решила, что я должен каждый день пить парное молоко, и купила корову. Однажды мама появилась у барака с верёвкой в руке, к которой была привязана чёрная корова с белым пятном. Я подошёл к корове, чтобы погладить, но она повернула ко мне голову с двумя острыми рогами, и угрожающе посмотрела на меня. Должен сказать, что, несмотря на все мои уловки и подхалимаж, корова по имени Дунька до конца своих дней никого, кроме мамы, не признавала. Меня она всегда норовила боднуть, даже когда я давал ей сено.
     С этой поры для меня началась полоса пития парного молока. Многие считают, что вкуснее и полезнее парного молока ничего нет. Вот уж это неправда! До чего же противно пить тёплое, пахнущее неизвестно чем парное молоко! Самым же страшным испытанием было пить молозиво. Корова после появления своего детёныша начинает вырабатывать необычайно вязкий и, говорят, калорийный продукт, который позволяет телёнку быстро встать на ноги. Всё это может быть и так, но пить этот продукт человеку нужно запретить!
     Возни с коровой было очень много. Для неё необходимо было добывать сено, менять ей подстилку, ежедневно доить. Сложностей со сбытом молока у мамы не было. Молоко у Дуньки, по мнению соседей, было очень хорошим. Поэтому мама ежедневно стала разносить его по знакомым, в основном, по «богатым» домам.
Там она частенько задерживалась, разбирая проблемы этих домов, давая какие-то советы, да и просто из-за женских разговоров. Иногда я помогал маме тащить тяжёлые бидоны с молоком своим клиентам.
     Как-то раз мы зашли в дом, где проживала семья бурового мастера Трипольского.
     Его жена оказалась приветливой женщиной, чем-то похожей на мою маму. Она ласково поздоровалась со мной и позвала познакомиться со мной свою дочку Валю. Я видел в нашей школе эту скромную девочку на пару лет старше меня, и сказал об этом. У Вали была своя комната, и пока наши мамы о чём-то оживлённо разговаривали, Валя рассказала, какие предметы изучают в четвёртом классе. Она также сказала, что по окончании четвёртого класса должны состояться экзамены.
     Так вот, оказывается, для проверки знаний, полученных за год учащимися, собирается какая-то страшная комиссия. Она мучает бедных учеников, которые от страха всё на свете забывают. Но мне до экзаменов было ещё далеко, так что я не больно то испугался.
     На плечи отца легло приобретение кормов и сена для коровы. Отец для доставки сена иногда использовал грузовые машины, которые водили Сергей Петрович Малмыгин или его старший сын Лёня. Мама давно сказала мне, что Сергей Петрович был моим родным дядей, а все дети его и тёти Фёклы были двоюродными братьями и сёстрами. Всё же из всех своих двоюродных братьев я почему-то выделял Володю. Он тоже относился ко мне как-то по особенному.
Но однажды вместо грузовой машины к нашему бараку подкатил довольно новый маленький автобус, за рулём которого сидел Сергей Петрович. Отец засуетился и стал быстро собираться. Я не мог упустить такой случай и тоже увязался за отцом. Когда мы сели в автобус, то оказалось, что салон, как сельдями в бочке, был набит сыновьями Сергея Петровича.
     Насчёт сельдей я, конечно, загнул, их было всего пятеро, но все они,  за исключением Володи, перебегали с места на место, орали и веселились. Я застеснялся большой компании, но Володя, сидевший отдельно, подвинулся и пригласил меня сесть рядом. Отец сел вблизи водительского места, и они стали обсуждать с Сергеем Петровичем маршрут поездки. Оказалось, мы ехали искать сено по ближайшим деревням. Затем разговор перекинулся на другие темы. Отец спросил, откуда взялся этот автобус и где американский «студебеккер».
     Сергей Петрович объяснил, что по требованию США все уцелевшие американские машины, которые те прислали во время войны, свезли, кажется, во Владивосток и отправили назад в Америку.
     Один знакомый водитель Сергея Петровича, перегонявший «студебеккеры», рассказал ему, что американцы прислали за машинами целый флот. А первым стоял у пирса корабль с огромным прессом. Машины загонялись на этот корабль под пресс, и он давил их, как спичечные коробки. Потом лепёшки грузились на другие корабли, и отправлялись в США. Мы слушали рассказ, разинув рты. 
Разве можно так разделываться с машинами, которые могли бы ещё работать и работать!   
     Сергей Петрович завёл мотор; и мы поехали.
     Мы ехали по незнакомым мне местам по каким-то просёлочным дорогам, сквозь лесные массивы, переезжали небольшие ручьи.
     Мы посетили три деревни – русскую, татарскую и башкирскую. Отец выскакивал из машины, о чём-то разговаривал с жителями, и мы ехали дальше.
     Меня удивляло то, что Сергей Петрович совершенно определённо говорил, какая это деревня, даже знал её название – наверное, он много раз проезжал через них.
     Но для меня всё было внове. Я с неослабевающим вниманием смотрел на людей и дома, колодцы и палисадники.
     Меня особенно удивило то обстоятельство, что несмотря на многие различия, особенно в одежде и головных уборах людей, все три деревни были построены по одному образцу. Как правило, деревня представляла собой широкую незамощённую улицу с колеёй посреди, по обе стороны которой в один ряд располагались дома. Дома отличались высотой, окраской забора, крышей, но все, как один, выходили на улицу тремя окнами. Я чувствовал себя путешественником, попавшим на столетия назад, во времена сказок Пушкина. В тот момент я даже не удивился бы, наверное, даже тому, что из какого-либо дома появился бы царь Додон. Поездка привела меня в некое сомнамбулистическое состояние.
     Всю жизнь я испытывал болезненные ощущения, меня преследовали необъяснимые страхи, особенно, боязнь потерять маму, я часто и неожиданно даже для себя впадал в плаксивое настроение.
     Но сейчас сидевший рядом Володя, папа, о чём-то тихо разговаривающий с Сергеем Петровичем, рокот мотора и мелькающие в наступающей темноте деревья ввели меня в состояние покоя, скорее, покоя счастья. Я впервые испытывал такое, и мне хотелось ехать и ехать среди леса по просёлочной дороге, слабую колею которой вырывали из темноты фары автобуса. Мне не хотелось выходить из машины, но дома нас с отцом ждала мама, которая стала уже беспокоиться из-за нашего длительного отсутствия. После этой поездки я стал навещать своих тётю и дядю Малмыгиных, хотя они жили на другом конце города.

     Одним из самых любимых наших развлечений было катание на самодельной карусели. Соседний барак имел такую карусель, но нам редко удавалось на ней покататься. Это бывало только тогда, когда желающих из «хозяев» было мало. Карусель представляла собой высокий врытый в землю деревянный столб, наверху которого вращалось колесо с четырьмя привязанными к нему верёвками. Внизу верёвки заканчивались петлей, в которую для удобства вставлялись дощечки.
В зависимости от способа катания пацан либо сидел боком, освободив одну ногу для отталкивания, либо удобно сидел на дощечке. По первому способу катающиеся были «на самообслуживании». Свободной ногой они отталкивались от земли, разгонялись и повисали в воздухе. Скорость разгона была маленькая, и удовольствие от катания было невелико. Зато когда желающих кататься было много, четверо садились удобно, а другая четвёрка начинала их раскручивать.   
     Когда катающиеся поднимались в воздухе на высоту роста, разгоняющие отпрыгивали в сторону, стараясь, чтобы их не ударил следующий катающийся.
«Хозяева» карусели нещадно эксплуатировали нас, заставляя работать «разгоняющими». За это они милостиво разрешали нам иногда покататься.
Естественно, что ребятам из остальных бараков, особенно старшим, это не нравилось. И вот однажды один из них – самый сильный и авторитетный - сказал, что нам надо сделать свою карусель. Когда мы закричали, что нам не найти такого высокого столба, он заявил, что у треста «Туймазабурнефть» лежат буровые трубы.
     Он велел вечером собраться всем пацанам. Нас собралось человек двадцать. Всем хотелось иметь собственную карусель. Мы дождались темноты, и вся ватага двинулась к тресту. Действительно, около треста лежали длинные, метров семь – восемь в длину, трубы. Одну из них мы и стащили.
     Ох, и тяжеленная была эта труба! Пока мы её дотащили до сараев, все сдохли. Мы положили её под стенку одного из сараев и замаскировали бурьяном и мусором. Заводила сказал: «Мы подождём с неделю, чтобы убедиться, что трубы не хватились. Если кто проболтнётся родителям или ещё кому, я вырву ему язык! Вы меня знаете». Мы его знали – он был справедлив, но суров.         
     Всю неделю шла незаметная работа по устройству карусели. Мы выточили ножами деревянный чурбан по внутреннему диаметру трубы, нашли длинный металлический стержень и забили их в один из концов трубы. Кто-то раздобыл руль от автомашины, к которому крепко привязали четыре толстые верёвки, «позаимствованных» из хозяйств родителей. Наконец, заводила сообщил, что трубы от треста увезли и пропажу, по всей вероятности, не обнаружили. Настал великий день.
     Мы уже без боязни вырыли глубокую яму ровно по середине пустыря между сараями и подтащили к ней трубу. Затем на металлический стержень в трубе мы надели колесо с верёвками и начали подъём. Несколько человек тянули за верёвки, а остальные пытались руками поднять трубу и установить её в яме. С криками и воплями затея удалась. Заводила отошёл на некоторое расстояние и заставил выставить трубу строго по вертикали. От этого зависела безопасность катания.
     Свободные пацаны быстро закопали трубу, орудуя то лопатами, то чурбанами для утрамбовки грунта. Концы верёвок завязали так, чтобы на определённой высоте от земли образовались петли.
     Боже! Какое ликование охватило нашу ватагу, когда старшие пацаны первыми опробовали собственную карусель! Из-за того, что наша труба оказалась очень высокой, диаметр разгона и высота подъёма человека в воздух стали огромными.
Время полёта тоже увеличилось по сравнению с соседской каруселью. Всем сразу же стало неинтересно кататься на соседской карусели. И теперь уже не мы стояли в очередь, а ребята из соседнего барака. И теперь уже не мы «разгоняли» их, а они нас.
     Заводила однажды сказал, что карусель пора использовать и для дела. И вот на удивление остальным, он стал ежедневно вскарабкиваться вверх по трубе. Потом мы поняли его великий замысел – он готовился к соревнованиям на башкирском празднике «сабантуй».
     Этот праздник уходит глубокими корнями в историю башкирского и других тюркских народов. По сути дела, у русских и нет такого рода праздников. Может быть, они когда-нибудь и существовали, но теперь ничего подобного не осталось.
     Сабантуй проводится летом, при огромном стечении народа, где-нибудь в прелестном уголке бесподобной природы Башкирии. Люди свободно располагаются на траве красивой поляны невдалеке от леса, трапезничают и от души веселятся.
На поляне выступают самодеятельные ансамбли, причём в концерте может выступить любой желающий. На сабантуе проводят множество конкурсов, из которых самым важным в наших местах был подъём на самый верх высокого деревянного столба, очищенного от коры и смазанного маслом.
     Наверху такого столба на небольшой площадке размещались чрезвычайно ценные и полезные вещи. Это могли быть часы, сапоги, гармошка, штаны или ещё что-либо. Залезть по такому столбу на высоту нескольких метров могли только сильные и тренированные люди.
     Любой парень, снявший со столба приз, становился в глазах друзей, соседей, да и просто зевак настоящим героем – джигитом. Поэтому «столбомания» на некоторое время буквально захватила нас всех, даже меня. Правда, после нескольких безуспешных попыток подняться хоть на метр вверх по трубе, я отказался от этого безумия – моя нежная кожа на руках не терпела такого насилия.

     Осенью моя сердобольная мама приютила семью дяди Коли численностью в три человека. Дядя Коля был капитаном, воевал, участвовал во взятии Берлина, и недавно демобилизовался. Я не знаю, каким ветром его принесло в наш город. Впрочем, у него кроме жены и дочки не было других родственников, да и жилья тоже. Поэтому выбор места жительства, наверное, диктовался другими обстоятельствами.
     Так или иначе, но он был быстро принят на службу в городской НКВД, получил форму, и стал дежурить по городу.
     Он много рассказывал мне о битве за Берлин и о других боях, в которых участвовал. Особенно сильное впечатление на меня произвёл его рассказ о затоплении Берлина. Гитлер был такой изверг, что во время боёв за Берлин приказал открыть шлюзы реки Шпрее, и затопил город.
     Погибло много наших солдат, но ещё больше самих немцев. Я, правда, не представлял, как можно затопить такой большой город. Поэтому я отнёсся с некоторым недоверием к его словам. Дело в том, что я уже видел кинофильмы про взятие Берлина и водружении знамени Победы на рейхстаге. Так там солдаты ходили по земле, а не по воде.
     Но позже я узнал, что дядя Коля был прав. По приказу Гитлера действительно были открыты шлюзы реки, но вода затопила только Берлинское метро.
     Самым же интересным для меня оказалась способность дяди Коли писать каллиграфическим почерком. К тому времени в школе появились тетради, которые назывались «прописи». Так вот, этим прописям было далеко до прописей дяди Коли.
     Он и меня попытался обучить такому почерку, но после нескольких попыток заявил, что у меня в мозгу имеется некоторая нескоординированность, и поэтому мне трудно писать красиво.
     Как-то я в очередной раз заявился домой с фингалом под глазом. Драки в нашем дворе были не редкость. Именно они были тем последним козырем, который разрешал многие споры. Я гордился, когда мне удавалось побить кого-то. Правда, тогда родители пострадавшего приходили к маме и кричали, чтобы она усмирила своего приёмыша.
     Мама говорила мне, что меня они так называют со зла, и просила не обращать на это никакого внимания. Я знал, что некоторые придурки из барака действительно думали, что у меня неродные родители. Но я знал также, что это глупость и неправда, потому что меня мама любила так, как никто и никого из этих придурков.
     Синяки же у меня проходили быстро. Как-то раз мне мама принесла бодягу – растение, рассасывающее свернувшуюся кровь. Я смешивал бодягу с подсолнечным маслом и мазал этой мазью подбитое место. Синяк жгло, он сразу же краснел, через день-два желтел, и скоро проходил. Ходить с синяком было, так сказать, непрестижно.
     Синяк являлся доказательством твоего поражения, но лучше было ходить с синяком, чем сбежать с места боя.
     Однажды дядя Коля к слову сказал, что у русского народа есть пословица «Дают – бери, бьют – беги».
С первой половиной пословицы я был, хоть и с оговоркой, но согласен, а со второй – нет. И я возразил дяде Коле. Что бежать – постыдно. Вот русские солдаты никогда не бегали с поля боя. Дядя Коля задумался, лицо его поскучнело, и он тихо произнёс: «Ещё как драпали! Чуть Москву не отдали фашистам».
     Я не согласился с дядей Колей, может быть, в единственный раз.
     Я сказал, что учительница объясняла нам, как наш Вождь и Учитель товарищ Сталин воспользовался приёмом Кутузова и заманил немцев под самую Москву. Потом наши предприняли контрнаступление и разгромили немцев. Дядя Коля усмехнулся, но спорить с исторической правдой не стал.
     Внезапно  дядя Коля попал в беду. Однажды он пошёл на работу, и не вернулся. Его жене сообщили, что дядю Колю арестовали. Оказалось, он командовал патрулём из трёх человек, который ночью обходил город и выявлял преступников. В ту злополучную ночь патруль встретил человека с мешком, который, завидев их, бросился бежать. Дядя Коля по армейской привычке, недолго думая, приказал стрелять. Солдат выстрелил, и убил человека. Когда они подошли к убитому, оказалось, что это был какой-то нищий или бродяга.
Вместо того, чтобы доложить начальству о случившимся, дядя Коля приказал солдатам патруля молчать. Убийство человека в нашем городе было чрезвычайным происшествием. Несмотря на то, что убитый был всего-навсего бродягой, городской отдел НКВД провёл расследование и нашёл свидетеля. Одна из жительниц близрасположенных домов сообщила следователю, что она слышала выстрел и видела трёх людей в форме, которые переворачивали убитого.
Подозрение сразу же упало на патруль дяди Коли. После долгих изнурительных допросов один солдат не выдержал и признался.
     На офицерском собрании начальник городского НКВД срезал с кителя дяди Коли знаки различия и приказал арестовать его. После этого дядю Колю судили и отправили в тюрьму.
     Однажды мы с мамой собрали еду, и поехали к дяде Коле в тюрьму. Нам не разрешили встречу, но передачу забрали.
     У меня от тюрьмы осталось тяжёлое, гнетущее впечатление, хотя единственное, что я видел, была лишь её приёмная для посетителей.
     Каково же было наше изумление, когда в начале зимы к нам заявился дядя Коля. Он был в новеньком белом полушубке и в валенках, а на голове была надета шапка-ушанка.      
     И, главное, в руках он держал настоящий автомат! Жена и дочь кинулись ему на шею. После расспросов выяснилось, что его из заключённых перевели в караульные. Теперь он стоял на вышках, и охранял своих бывших коллег по заключению. В город он прибыл за группой заключённых для этапирования их в тюрьму. А пока у него было немного времени, он предложил жене, дочке и мне пообедать в ресторане.
     В Октябрьске в то время работал единственный ресторан. Он был расположен на улице Девонской и назывался «Башкирия». Я в первый раз был в таком роскошном заведении, да ещё в такой компании. Мы все были в страшном восторге. Дядя Коля – что вырвался на волю, а жена и дочь - от нежданной встречи с родимым человеком. Меня же приводил в экстаз автомат, запросто висевший на стуле.
     Возбуждение охватило даже официанта. Он бегал с такой скоростью, что навсегда создал у меня ложное впечатление о советских официантах.
     А дядя Коля, с насмешкой глядя на летающего со скоростью света официанта, наставительно сказал мне: «Запомни, Женя, нет такого человека, которого страх наказания не сделал бы лучше. Я это знаю по себе». И, посмотрев на жену и дочку, лукаво спросил их: «Правда, ваш папа самый лучший?».
     Жена и дочка дуэтом защебетали: «Конечно, папочка!».
Спустя некоторое время жена и дочь дяди Коли съехали от нас. Сразу же выяснилось, что у нас большая комната, а в ней может быть порядок.


Башкирия, 1951 год. Пионерия.


     Наконец-то мы дождались настоящих морозов! Каждый год школьники Октябрьска с нетерпением ожидали сорокаградусных морозов. Именно при температуре сорок градусов по шкале Цельсия и ниже нам запрещали ходить в школу. Как правило, сильные морозы наступали в ясную солнечную погоду.
Недаром Пушкин писал:

Мороз и солнце –
День чудесный!

     Какие незабываемые зимние каникулы устраивала нам погода!
Все дети, освобождённые от занятий, целыми днями  играли на улице. И никто в эти дни не замерзал и даже не простужался. Единственным правилом было – не дотрагивайся до железа ни голыми руками, ни языком. Какие только игры не устраивали выдумщики – мальчишки! Это были и прятки, и догонялки, и бои между нашими и «немцами». К тому времени я научился сносно кататься на коньках и лыжах, и это было тоже интереснейшее времяпровождение.
     Про каток надо сказать отдельно. В первые годы, когда я был поменьше, папа заливал каток прямо на нашем огороде. Конечно, это была трудоёмкая операция, да и каток получался неровным, но именно на нём все малыши нашего барака сделали свои первые шаги на коньках. Позже, когда у меня появились настоящие коньки, я стал много времени проводить на катке городского парка. Невозможно передать атмосферу катания. Красивая музыка, весёлые друзья, прекрасный лёд – всё создавало великолепное настроение. Пацаны, кто как мог, выделывали различные пируэты, чтобы произвести впечатление на друзей и, особенно, на девочек. Именно на катке завязывались непринуждённые отношения между мальчишками и девчонками, которые иногда перерастали и в более глубокие чувства.
     Я с завистью смотрел на катающиеся парочки. Девчонки громко вскрикивали, нарочно падали, чтобы их партнёры могли поднять своих подружек. Ребята учили их правильно кататься, проделывая чудеса катания. Сам же я любил играть в пятнашки. Огромные скорости, которые развивали убегающие и догоняющие, требовали мгновенной мобилизации всех твоих сил, ловкости при увёртывании, быстрого изменения направления полёта по льду.
     Интересна была и игра в паровозик. Играющие цеплялись друг за друга, и начинали движение. Сцепка представляла собой как бы радиус, начало которого находилось в центре, а конец двигался по окружности. Первый игрок в начале сцепки почти не двигался, зато последующие набирали огромную скорость. Последний же летел так, что не хватало сил держаться за предыдущего, и он  вылетал в сугроб. После этого он становился первым, переходя в начало, а в сугроб летел очередной последний.

     В начале весны моя соседская подружка Любка уехала из барака – её семья получила новую квартиру. Их комнату в бараке заняла одна татарская семья. Это была молодая пара с маленьким ребёнком. Однажды я увидел, как этот ребёнок стоял на подоконнике своего окна и тихо горько плакал. Это продолжалось несколько дней, и я, не выдержав, спросил у мамы, что такое случилось с ним. Мама сказала, что он прошёл исламский обряд обрезания. Потом она добавила, что это делается из гигиенических соображений, и что скоро всё у малыша заживёт.
     Я ничего не понял, и пошёл за разъяснениями на улицу. Пацаны постарше рассказали, что у татар и башкир существует обычай отрезать часть мужского достоинства. Я содрогнулся. Я не мог себе этого представить. Но знакомые приятели татары сказали, что обрезание необходимо, и что русские дураки, что этого не делают. Меня, однако, они не переубедили. Уж лучше быть дураком, чем лишаться такого важного.

     В конце учебного года всех учеников четвёртых классов, в том числе и меня, приняли в пионеры. Это был незабываемый день! На первом этаже школы была проведена школьная «линейка». По длинному коридору в две шеренги выстроились ученики. Около каждого класса стоял классный руководитель, а в центре «линейки» стояли директор и завуч школы. Рядом с ними расположился небольшой школьный оркестр.
     После торжественных речей и повязывания пионерских галстуков, которые будущие пионеры принесли с собой, оркестр заиграл гимн.
Мы все уже знали слова гимна и, после вступления, запели. Молодые звонкие голоса звучали  строго и торжественно. Величественная мелодия заполнила школьное пространство и вырвалась на улицу.               
     Я почувствовал, как душа устремилась вверх, соединившись в едином порыве с остальными поющими. Никогда так трогательно и пронзительно не звучали знакомые с детства слова гимна:

             Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
             И Ленин великий нам путь озарил.
             Нас вырастил Сталин на верность народу,
             На труд и на подвиги нас вдохновил

             Славься, Отечество, наше свободное,
             Дружбы народов надёжный оплот!
             Знамя советское, знамя народное
             Нас от победы к победе ведёт!

     Это был гимн самой сильной державы мира, и пели его будущие граждане великой страны.
     Никогда больше не слышал я такого исполнения гимна! Нигде в целом мире не было такого хора!
     После окончания четвёртого класса состоялись экзамены. Какой страшный момент мы все пережили! Не зря об этом говорила мне Валя Трипольская два года назад!
     Мама в день экзаменов сажала меня на пороге комнаты, что-то приговаривала, а затем заставляла целовать образок с Господом Всепредержащим – так было написано на образке.
     Я, как мог, сопротивлялся и не хотел участвовать в пережитках, но обряд, как правило, действовал положительно, потому что я получил четвёрки и пятёрки. Учительница, правда, была мной недовольна, потому что я, по её словам, знал предметы лучше, чем отвечал на экзаменах. С этого года  до десятого класса мы по окончании каждого учебного года сдавали такие экзамены. Особенно много их было в седьмом классе.
     С тех пор меня всегда трясло перед экзаменами.
     У Лены, дочки заведующей детсадом, экзаменов пока не было. Я иногда посещал её дом. Они жили в одном из коттеджей, которые построили пленные немцы. Он был очень красивым. Вокруг него был участок земли, который утопал в сирени, клёнах, и других деревьях. У Лены была отличная библиотека, из которой я периодически брал книги. Я был заядлый читатель, но книг было мало. В школах иногда не хватало даже учебников.
     Но как бы то ни было, а экзамены закончились, и наступило лето. Однажды, когда мы увлечённо играли в клёк, к нам подошёл высокий красивый парень и несколько минут смотрел, как мы играем. Это был двоюродный брат Эдика. Он учился в Москве в институте и приехал в гости к тётке на каникулы. И вот этот студент прервал нашу игру и стал вежливо, но настойчиво доказывать нам, что нигде в стране не играют в клёк. Национальная игра в России– это городки.
Во-первых, он раскритиковал наши кривые палки. По его словам, чтобы точно попадать по цели, надо было иметь ровные биты, подогнанные по росту и силе игрока.
     Во-вторых, клёк является индивидуалистической игрой, где каждый сам за себя. В городках же играют две команды, и в них царит дух спортивного соревнования.
     Он также сказал, что для игры в городки надо иметь десять городков – по пять для каждой команды; и по две биты на каждого игрока.
     Он говорил так зажигательно и страстно, что мы решили последовать его советам. Недолго думая, мы отправились в лес на Чапаевскую гору, чтобы нарезать материал для палок и городков.
     Чапаевской горой жители Октябрьска называли самую высокую возвышенность в окрестностях города. По преданиям именно здесь проходила чапаевская дивизия перед взятием Уфы.
     Мне всегда казалось, что это была выдумка, так как делать чапаевцам на горе было нечего. До Уфы, по словам папы, было более 200 километров, а во время Гражданской войны здесь не было даже приличных дорог. Это сейчас под горой по окраине города проходит широкое красивое шоссе, соединяющее Октябрьск с одной стороны с Уруссу, а с другой - с Туймазой.
     Мы регулярно посещали Чапаевскую гору. На её вершине рос орешник, из которого мы и решили сделать городки и биты. Взяв немного еды, мы забрались на гору и углубились в лес. На этот раз мы действовали осознанно в выборе материала.
     Выбрав абсолютно ровный ствол орешника, мы вгрызались в его основание ножами. Ножовки у нас не было, а топоры, которыми когда-то рубили дрова, мы брать боялись, страшась милиции.
     Поэтому срезать крепкий ствол ножом было занятием тяжёлым. Тем не менее, через несколько часов мы нарезали достаточное количество стволов и освободили их от веток. Затем, чтобы отдохнуть и перекусить, мы разожгли на полянке костёр. На кострах мы часто пекли картошку, разогревали пищу, грелись в холодные дни, да и вообще любили болтать возле огня.
     Но на этот раз произошло нечто неожиданное. Один из пацанов достал что-то из кармана штанов, и кинул в костёр. Хорошо, что он мечтательно добавил: «А как сейчас рванёт!». Он бросил в костёр настоящие патроны!
     Моя мама часто говорила мне, что в областях, где прошла война, гибнет много ребят. Они находят неразорвавшиеся снаряды, патроны и тому подобные вещи, и подрываются на них. Хотя в наших местах боёв не было, но через Октябрьск везли на переплавку на заводы Урала всякое военное оружие, в котором иногда была и взрывчатка. Поэтому я сразу же вскочил и закричал, чтобы все разбегались от костра.
     Пацаны послушались меня, и вовремя. Началась настоящая пальба. Пули беспорядочно летели во все стороны. Мы залегли, как солдаты в кинофильмах. Ничего страшного не произошло. Все были дико возбуждены и орали, как сумасшедшие. Затем мы потушили костёр известным способом, для чего всегда экономили свою урину. У нас пользовался большим авторитетом тот, кто вносил в это важное дело наибольший вклад, так как оставлять горящий костёр в лесу было недопустимо. Мне никогда не удавалось внести наибольший вклад. Вот если бы дело происходило ночью, то я наверняка бы был первым.
     Дома мы под руководством Эдькиного брата нарезали городки и биты. Затем мы научились составлять из городков фигуры и запомнили последовательность выбивания этих фигур. Игра оказалась действительно замечательной. В ней было много от клёка, но она отличалась организацией. Действительно, если в клёк вся толпа мучила одного мающегося, то в городки за победу боролись две команды. Правда, и здесь не обошлось без пристрастий. Даже в командную игру были привнесены симпатии и антипатии. Формирование команд пошло по принципу – с этим я играю, а с этим – нет. Но справедливости ради следует сказать, что внутри команд сплочение и взаимовыручка стали огромными. Эдькин брат уехал, оставив нам в подарок игру. Клёк был забыт, и теперь между бараками закипели городошные страсти.
     Однажды около играющих появился незнакомый мальчик несколько старше меня. Он долго наблюдал за тем, как мы играем, а особенно за мной. Я не люблю, когда на меня так пристально смотрят, и не понимал, чем вызван такой интерес. Играл я в тот день не слишком хорошо, хотя и с обычным азартом. Внезапно появилась мама и попросила меня закончить игру. Я взял свои палки и понёс их в сарай. Мальчик и мама следовали за мной.
     Мама сказала: «Женя, знакомься. Это твой двоюродный брат Юра». После этого она ушла. Я, не зная, что делать, подошёл к бочке со жмыхом, хранящемся в сарае, и предложил Юре его покушать.
     Жмых мы покупали для коровы, как раньше для свиней. 
     Он изготавливался из шелухи семечек и был твёрдым. Я его иногда за компанию с коровой Дунькой тоже грыз. Юра с трудом отгрыз кусочек жмыха и положил кусок назад в бочку. Да, ко вкусу жмыха надо привыкнуть!
Затем мы пошли к нам в барак, и мама угостила нас беляшами. Мама поинтересовалась, как Юре живётся в Златоусте. Тот отвечал, что он живёт у своего дяди Андрея, и что с ними живёт и его бабушка – мама дяди. Юре исполняется в этом году 16 лет, он заканчивает школу и готовится вначале поработать на металлургическом комбинате, а потом пойти служить в армии. В Октябрьске Юра остановился у дяди Серёжи и тёти Фёклы. Мама спросила Юру, узнал ли он Володю. Тот отвечал, что узнал, хотя Володя сильно вырос за то время, пока они не виделись.
     Из этого разговора я сделал вывод, что Володя и Юра раньше были хорошо знакомы и тоже являются двоюродными братьями.
     Он ещё немного посидел у нас и ушёл. Я так и не понял, зачем он приезжал из своего Златоуста.
     Однажды прекрасным летним вечером я отправился к Малмыгиным. Я хотел повидаться с Володей, а также обсудить с Шуркой некоторые проблемы сборной СССР по футболу. Когда я зашёл во двор их дома, то увидел странную картину.
Посреди двора, окружённый сыновьями и соседскими пацанами, стоял Сергей Петрович и что-то им говорил. Увидев меня, он сказал: «Поскольку полку Малмыгиных прибыло, предлагаю сегодня команды поделить по принципу: «Малмыгины – против соседей».
     Увидев настоящий футбольный мяч в руках Сергея Петровича и свисток на его шее, я понял, что пацаны собрались играть в футбол.
     Идея Сергея Петровича так понравилась, что все стали подпрыгивать и кричать. Только один незнакомый пацан сказал: «Конечно, за вас будет играть Лёнька». Леонид, старший сын Сергея Петровича только что вернулся из армии и выделялся из толпы. Однако выход был найден сразу же – Леонид согласился стоять на воротах.
     Мы пересекли дорогу возле дома и оказались на огромном пустыре, на краю которого достраивался Дом Техники. Невдалеке я увидел вкопанные в землю четыре столба – штанги ворот самодельного футбольного поля. Это был большой прогресс по сравнению с полями наших бараков. Дело в том, что когда ворота обозначаются камнями или кепками, многие голы становятся сомнительными. Мяч, прошедший на некоторой высоте рядом со «штангой» оспаривался играющими командами аж до драки. Особенно важно это было при играх «барак – на барак». Высота ворот определялось ростом вратаря. Если вратарь кричал, что он прыгнул, но не достал до мяча, гол не засчитывался.
     Я оглядел свою команду. Нападающими были Володя и Васька, как старшие после Леонида. Полузащитником назначили маленького Толика, а мы с Шуркой стали в защиту.
     Коренастая невысокая фигура Леонида надёжно закрыла просвет ворот. Противников было на два человека больше, но меня не пугало их численное превосходство.
     Сергей Петрович свистнул, и игра началась.
     О! Это была великая битва! Мои двоюродные братья оказались быстроногими и бесстрашными бойцами. Наше деление на нападающих и защитников быстро стёрлось. Мы неосознанно стали действовать по принципу: «все в защите – все в нападении». Волны бились то об одни, то о другие ворота, но наши волны были яростней. Дух братства витал над нашей командой, но я, в отличие от остальных братьев, почувствовал его впервые.
     Мои двоюродные братья были хорошо сыгранными. Но и я показал всё, чему научился за четыре года футбольных боёв на лужайках около наших бараков. У меня было несколько козырей – великолепная реакция, быстрота бега и полноценная игра левой ногой. Я уже давно обнаружил, что моя левая нога так же послушна, как и правая, и многие финты я делал именно ей. Удар левой ноги был почти таким же сильным и точным, как и правой.
     Это давало мне преимущество в борьбе с защитниками. Когда я перемещал мяч под удар левой ноги, бдительность противников падала, чем я и пользовался. Вратари часто тоже не ожидали такой «подлости», и иногда это заканчивалось для них плохо.
     Но была у меня и одна существенная слабость. Несоответствие моего роста и худобы приводила к тому, что я довольно неустойчиво стоял на ногах. При толчке в плечо и, особенно, в спину я летел на траву. Даже не очень сильный удар выше пояса выбивал меня из игры, как городок, по которому удачно приложили битой. Поскольку в защите обычно играли крепкие ребята, мне приходилось прилагать огромные усилия, чтобы не быть сбитым. Лучшим способом избежать опасного столкновения была скорость. Поэтому я, как правило, проталкивал мяч за спину защитника, и, не дожидаясь, пока он развернётся, проскальзывал мимо него в погоне за мячом. Впрочем, если я видел, что соперник равен мне по силам, я мог и сам войти с ним в клинч.
     Мы закончили матч со счётом шесть: ноль в нашу пользу, и один из голов был забит мной «с левой». Сергей Петрович нам нисколько не подсуживал, да этого и не нужно было делать. По моему мнению, счёт был маловат. У себя мы обычно заканчивали игру при двузначном счёте. Но здесь и этого оказалось достаточно. Мы доказали полное превосходство командного духа над численным превосходством.
     Сергей Петрович был крайне доволен, хотя и старался скрыть это под маской невозмутимого судьи.
     Когда мокрые и грязные, мы пришли домой, тётя Фёкла встретила нас пельменями, которые успела налепить вместе со своими дочками. Это было её фирменное блюдо. Так же, как моя мама всегда угощала гостей бесподобными беляшами, тётя Фёкла угощала их пельменями. Братья и я быстро помылись, поливая друг друга холодной водой, и сели за стол.
     Все набросились на пельмени, как голодные волчата, и даже я был вовлечён в этот порыв.
     Тётя Фёкла с улыбкой на своём круглом полурусском-полубашкирском лице с умилением смотрела на своих «волчат» и уговаривала меня «съесть ещё несколько пельмешков». Я наелся так, как никогда в жизни. Когда я дома отказался от ужина, мама привычно пожаловалась отцу, что я опять ничего не ем.
     Я сказал ей, что наелся у Малмыгиных, и рассказал, как мы играли в футбол. Мама внимательно всё выслушала, вникая в каждую мелочь, и заявила отцу, что Сергей Петрович молодец, раз так занимается со своими детьми.

     Но я не всё время занимался играми. Дети бараков часто помогали своим родителям по хозяйству. Иногда задания были довольно сложными. Как-то раз Колькина мама велела ему зарезать курицу.
     Он этого никогда не делал и пришёл ко мне за советом. Я сказал, что читал, как курам отрубают головы топором. Тогда мы пошли в наш сарай и взяли топор, которым кололи дрова. Потом мы пошли к Эдику с предложением принять участие в важном деле. Эдик тоже внёс предложение. Он сказал, что рубить голову надо на деревянном пеньке.
     Мы снова пошли в сарай, на этот раз к Эдику, и он взял с собой чурбан. Колька сказал, что мама ему велела резать курицу в их огороде. Мы поставили чурбан на краю огуречной грядки, и Колька принёс курицу. Это был великолепный экземпляр. Колька нёс её, прижав её крылья к туловищу. Курица страшно недоумевала и беспокоилась. Увидев нас, она забеспокоилась ещё больше и стала косить глазами, спрашивая, что этим трём от неё нужно.
     Я велел Эдику взять курицу за клюв, а потом вместе с Колькой положить её на чурбан так, чтобы шея вытянулась. Ребята выполнили мою просьбу, но Эдик спросил, не попаду ли вместо куриной шее ему по пальцам. Я сказал, что за свою долгую жизнь нарубил столько дров, что рука стала твёрдой. Ребята выполнила мои указания, я размахнулся и со всей силы ударил топором по куриной шее. Дальше всё пошло не по плану. Курица от неожиданности вздрогнула, потом передёрнулась и вырвалась из Колькиных рук. Колька не ожидал от неё рывка такой силы и застыл на месте с остатками перьев в руках. Курица замахала крыльями и полетела. В первую секунду я подумал, что не попал по куриной шее. Но, посмотрев  на плаху, я увидел, что топор вонзился в пенёк на целый сантиметр, а сидевший Эдик сжимает отрубленную голову курицы. Курица тем временем приземлилась в огурцах и начала убегать от своих убийц. Бежала она странно. Она делала нормальных два-три шага и затем тыкалась обрубком шеи в огурцы, оставляя на них кровавые следы.
     Эдик, не поднимаясь с корточек, задумчиво произнёс: «Не знал, что куры любят огурчики». Нашу оторопь сменил истерический хохот.
     Мы бросились по огуречным грядкам ловить несчастное животное, но поймать её не удалось. Наконец, истратив весь запас жизненных сил, она упала бездыханной в огуречные листья. Больше я никогда не резал бедных кур.


     В июле отец получил свою вторую медаль, которая называлась «За трудовую доблесть». Она приравнивалась к медалям «За отвагу», медалями Ушакова и Нахимова и «За боевую доблесть». Медаль была изготовлена из белого металла, и на его фоне ярким красным пятном горела пятиконечная звезда с серпом и молотом посередине. Мама и я были очень рады награде, пожалуй, даже больше, чем отец.
     Он привычно хмурил свои брови и недовольно молчал, когда мы с мамой его нахваливали.

     Учёба в пятом классе давалась легко, но природная леность не позволяли мне быть первым. Костя, не в пример мне, учился только на отлично. Возможно, его бабушка-завуч и играла какую-то роль, но я то знал, что все пятёрки были заслуженными. Он вырос в спокойного подтянутого мальчика, с которым я так и продолжал сидеть рядом за партой.
     Я всегда мог списать у него нерешённую задачу и знал, что в любой ситуации могу рассчитывать на него. Жанна и Вера Пляскина тоже учились хорошо. Коллектив класса на пятом году обучения претерпел изменения. Мы начинали учить иностранные языки, и некоторые детсадовские перешли в класс с изучением английского языка. Я же продолжил учёбу в своём классе; мы стали изучать немецкий язык.
     Новым моим приятелем в школе стал Ренат Шаяхметов.   
     Он тоже был выходцем из нашего детсада, но пока мы были маленькими, у каждого из нас были свои привязанности. Однако теперь, после нашего возмужания, интересы поменялись, и то, что раньше было нам неинтересно, становилось важным.
     Ренат представлял другую культуру, его рассуждения частенько были необычны, и я с некоторым удивлением стал вглядываться в того, кто ещё недавно был мне неинтересен. 
 

 Башкирия, 1952 год. Орлово озеро.


     С каждым годом, по мере взросления, всё большие наши помыслы летом стала занимать речка Ик. Купание и рыбалка отнимали много времени, но они того стоили. Никакие бассейны не могут заменить вольный воздух реки, красоту природы, дрожь лески от усилий пойманной рыбы сорваться с крючка.
     Мы переходили Ик напротив паросилового хозяйства, где работал мой отец, и закидывали удочки на татарской стороне, заросшей кустарником. Я устраивался обычно на небольшой полянке у речного обрыва и, закинув в воду леску с крючком, внимательно следил за поплавком. Пескари клевали азартно. Не проходило и часа, как на кукан, изготовленный из ивы, нанизывалось по 50-100 жирных красавцев -пескарей. Иногда попадалась и более крупная рыба, например, краснопёрка или сом, и тогда моему восторгу и зависти приятелей не было предела. Мы всё время соревновались друг с другом, стараясь опередить других по количеству пойманной рыбы. Это состязание тоже было немаловажным фактором рыбалки, потому что каждый, даже самый неказистый пацан, мог на несколько часов стать первым.
     Обязательным ритуалом каждого похода была охота на лягушек.
Они миллионами располагались на прогретых отмелях, куда не могла добраться крупная рыба, чтобы полакомиться ими. Гвалт, который лягушки поднимали, был сопоставим, пожалуй, с непрерывным паровозным гудком.
     И здесь соревнование для нас было самым важным фактором. Набрав несколько камней, каждый выбирал жертву, и старался попасть в неё. А какой крик радости мы поднимали, когда отвратительная лягушка плыла на глубокое место кверху брюхом!
     Однажды один из друзей сказал, что во Франции таких вот лягушек едят. Мы не поверили. Это было недоступно сознанию. Такую противную ужасную тварь страшно было даже брать в руки, а не то, что есть. Старшие говорили нам, что цыпки и бородавки, появляющиеся к концу лета у нас на руках, были следствием нашего общения с лягушками. Поэтому наша ненависть к ним была огромной. Мы не понимали тогда, что наносим вред природе. Нам никто ни разу об этом не сказал. Взрослые были заняты своими делами и, пожалуй, даже не знали, где мы проводим свободное время и чем занимаемся. Единственным оправданием нашего варварства было то обстоятельство, что плывущие вверх брюхом лягушки были отличной пищей для крупных рыб, которых было в речке несметное количество.
Но мечтой всех мальчишек была рыбалка на Орловом озере. Я тоже страстно мечтал побывать на нём.
     И вот однажды Колька и Эдик сказали мне, что они утром идут на озеро, и если я хочу, то могу присоединиться. Выйти предполагалось в четыре утра, поэтому мы с разрешения родителей заночевали на сеновале Эдикиного сарая. Ночь была тёплой, сон сладким, но ровно в четыре утра Колька разбудил нас. Мы быстро спустились с сеновала и направились к речке.
     Через полчаса мы вброд перешли Ик, и, не спеша, двинулись по просёлочной дороге вдоль речки. Природа ждала солнца. На востоке было уже довольно светло, но солнце ещё не взошло. Наступила какая-то таинственная тишина; всё как будто прислушивалось к себе и ещё к чему-то.
     И вдруг над речкой из-за горизонта выглянул край весёлого раскалённого шара и залил всё поле ярким светом. Безоблачное небо заиграло всеми оттенками голубых и синих красок, поле ярко расцвело всеми своими цветами, и в наших душах возникло необыкновенное, восторженное состояние. Мириады бабочек разом появились над полем, создав фантастическую по красоте подвижную картину, беспрерывно меняющую свои размытые очертания. Прилив бодрости и взрыв веселья сорвали нас с места. Мы побежали по кишащему полю. Остатки росы мгновенно покрыли водой наши босые ноги, придав дополнительный эмоциональный заряд. Бабочки беспорядочно и неумело разлетались перед нашими лицами вверх, вниз, в стороны, затевая с нами весёлую и бесстрашную игру. Подсохнувшие кузнечики завели свою скрипичную перекличку, веером рассыпая перед нами яркие краски подкрылков.
     С восторгом в душе приближались мы к Орлову озеру.
     Поле осталось позади; появились вначале редкие, а потом всё более густые заросли кустов и деревьев. Наконец перед нами осталась узкая щель в буйной растительности, цеплявшейся за волосы, брюки, удочки. Я продрался к воде, и замер в восхищении.
     Неширокое длинное подковообразное озеро предстало во всей красе. Вода была покрыта цветами лилий и кувшинок, с листьев которых перелетали красавицы-стрекозы. Изредка на воде появлялась рябь, вызванная кипением подводной жизни. Я дотронулся до воды. Она была холодной и изумительно прозрачной.
     Мы устроились невдалеке друг от друга, вне зоны видимости из-за растительности, и развернули удочки. Клевали окуни. Их яркая раскраска и яростное сопротивление ввели меня в состояние экстаза рыбаков, о котором они помнят всю свою жизнь.
     Позже я не раз бывал в этом благословенном уголке природы, растворяясь в ней, ощущая всем существом неповторимость своих чувств. Я с отчаянной смелостью бросался в холодную воду ключей, бивших со дна озера. Ключей, создававших и обеспечивающих саму жизнь многочисленным созданиям – рыбам, стрекозам, мухам, подводным и наземным растениям.

     Со школьными учебниками в Октябрьске всегда были проблемы. Их катастрофически не хватало перед новым учебным годом.
     Поэтому родители и ученики всё лето держали в уме необходимость их приобретения. И когда Костя под большим секретом сообщил мне, что в Уруссу в книжном магазине якобы появился нужный нам учебник русского языка, мы решили сгонять туда на велосипедах.
     Косте велосипед купили чуть позже, чем  мне, а в прошлом году велосипед появился и у Рената.
     Мы решили посвятить Рената в тайну, и рвануть в Уруссу втроём.
     Ренат в таком путешествии мог сыграть большую роль, так как он хорошо, если не отлично, знал татарский и башкирский языки, и мог всегда помочь нам в общении с местными жителями.
     Короче, в один из прекрасных летних дней мы отпросились у родителей, взяли у них деньги, немного еды, и поехали в неизвестном направлении. Вернее, примерный маршрут мы знали. По улице Девонской надо было доехать до шоссе, которое раздваивалось на окраине города. Вправо оно направлялось к далёкой, расположенной километрах в тридцати Туймазе, а налево – к Уруссу.
     Мы доехали до поворота, повернули налево, и через несколько минут доехали до паросилового хозяйства, где в этот момент, наверное, работал мой отец. Затем мы въехали в незнакомый нам мир. Пустынное шоссе равнодушно подставляло свой асфальт под шины наших боевых машин и мы, вслед за ним немного вильнув вправо, поехали вдоль берега Ика. Справа высились последние отроги Уральских гор, а слева на много километров расстилалась живописная долина реки.
     Через километр-два мы въехали в татарскую деревню. В отличии от ранее виденных мной деревень, она была рассечена надвое не пыльной просёлочной дорогой, а шоссе. Правая часть её взбиралась в гору, а левая примыкала к реке. Деревня называлась «Туркменево». Я всегда удивлялся названиям деревень вокруг Октябрьска. Странная смесь татарских корней с русскими окончаниями – Нарышево, Мулино и это Туркменево, как бы говорила о том, что перед нами – село, но все почему-то называли эти маленькие селенья деревнями.
     В центре Туркменево, в верхней части деревни, высилась деревянная старая мечеть. Здание мечети, обшитое вертикальными некрашеными досками, побелевшими от времени и башкирской непогоды, возвышалось над домами. Контур мечети напоминал русские церкви шатрового типа, только вместо креста на шпиле был укреплён полумесяц. Само слово «полумесяц», на мой взгляд, является каким-то странным.
     Например, на картине изображался месяц, а назывался – полумесяц. Или – общество креста и полумесяца. 
     Так и здесь – мечеть завершалась серпом месяца, а все говорили – полумесяц. Я из слов мамы знал, почему христиане избрали своим символом крест, на котором был распят Иисус Христос, а вот почему мусульмане избрали своим символом «нарождающуюся» луну, для меня было неизвестно.
     Мечетей, кроме этой, в Туркменево, я в окрестностях Октябрьска не видел. Наверное, они, как и церкви, почти все были разрушены после революции восставшим пролетариатом. А ведь символ мечети – «полумесяц» так напоминал серп из герба этого угнетаемого когда-то класса! Мы притормозили велосипеды и внимательно осмотрели здание мечети. Её обветшалый и одновременно какой-то горделивый вид вызывал в душе смесь чувств жалости и восхищения. Жалости оттого, что потомки строителей довели сооружение до столь плачевного состояния; и восхищения, что, невзирая ни на что, этот символ народного единения продолжает чудом стоять и даже функционировать.
     Конечно, в тот миг ни я, ни Ренат, ни Костя не смогли бы объяснить наше смущение и смуту в душе словами. Мы просто молча смотрели на уцелевшие остатки символа древней веры татар и башкир.
     Затем мы снова набрали скорость и покатили по шоссе. На выезде из деревни нас поджидал довольно затяжной подъём. Когда мы преодолели его, то снова оказались в деревне. Это была уже другая деревня. Ренат сказал, что это русская деревня Московка. Мы дружно захохотали. Оказывается, даже в нашем захолустье есть, хоть и маленькая, Москва. Позже, уже в Питере, я узнал, что Москва тоже деревня, только «большая». Это ленинградцы говорили так из зависти. Они не могли простить Москве, что Петроград, инициатор революции, именно из-за революции перестал быть столицей страны.
     Я вспомнил красавицу-Москву, огромный, кишащий людьми Казанский вокзал и богатые привокзальные лавки. Моё настроение подскочило до небес, и я в припадке веселья запел популярную песню:

Была бы только Родина,
Да Родина счастливою,
А краше нашей Родины
Нет в мире ничего!

     Костя и Ренат оглянулись на дуркующего горлопана, но ничего не сказали. Они знали меня ещё с детского сада, и знали, что горлопан через пять минут может распустить и нюни. Примерно так и получилось.
     Проехав несколько километров, мы увидели, как впереди показалась машина. Это была полуторка, которая неслась с огромной скоростью, наверное, километров сорок в час, не меньше. Она быстро приближалась к нам и внезапно, за несколько метров до нас, стала делать левый поворот, наезжая на нашу кавалькаду. Оказывается, мы только что проехали единственный поворот на просёлочную дорогу, и, представьте себе, именно на неё и надо было повернуть машине! Я ехал последним и хорошо, что, увидев наезжающую машину, Костя и Ренат прибавили ходу. Передо мной образовалось свободное пространство, и я тоже нажал на педали. Грузовик с грохотом повернул, пройдя мимо моего заднего колеса всего в паре сантиметров. Когда он помчался дальше в клубах пыли, мы остановились и стали с возбуждением обсуждать случившееся.
     По мере обсуждения липкий страх стал заползать в наши души. Ведь что делать, если один из нас будет сбит или, не дай бог, убит, мы не знали. Довести на велосипеде, например до больницы, потерявшего сознание товарища было бы совсем непросто.
     Давно, ещё в глубоком детстве, мы не раз обсуждали с друзьями, на каком расстоянии должны ездить машины друг от друга, чтобы не совершать аварий. И мы пришли к единогласному решению, что автомашины должны двигаться с интервалом в один километр.
     Но вопрос, на каком расстоянии должна держаться машина от велосипеда, тогда нами не обсуждался. Мы ещё не знали, что у нас будут велосипеды. Это было несбыточной мечтой.
     Так с приключениями мы добрались до станции Уруссу. Такой жалкой станции я ещё в жизни не видел! Мы со смехом мигом переделали знаменитую поговорку. Она звучала теперь так: «Деньги есть – Чишма гуляем, денег нет – Урусса сидим». Действительно в Уруссу не останавливались пассажирские поезда, не было железнодорожных касс, у которых томятся десятки желающих отправиться в путешествие, там даже не было буфета! Но там был малюсенький магазин, в котором мы обнаружили три учебника по русскому языку для учеников шестого класса. Наверное, в Уруссу просто не было учеников шестого класса, и мы были первыми шестиклассниками, посетивших этот забытый медвежий угол.
     В переводе с татарского название Уруссу означает русская вода, а попросту – водка. Пожалуй, не так уж много найдётся в мире мест, имеющих такое роскошное название. Вероятно, русская водка произвела на коренных жителей такое неизгладимое впечатление, что они решили увековечить его таким экстравагантным способом. Я знал, что раньше татары и башкиры не пили крепких напитков, а обходились кумысом, от которого, кстати, тоже можно хорошо захмелеть. Недаром у русских, живущих в Башкирии или Татарии, в большом почёте пословица о водке.
     Эта пословица часто идёт вместо первого тоста: «Как её татары пьют; мы то, русские привыкли». В этой пословице были одновременно и отвращение к горькому яду, и восхищение татарами, не пьющими это зелье, и некая покорность вредной привычке.
     Вернувшись домой я с триумфом показал купленный трофей маме и отцу, чем вызвал довольные улыбки, что ещё одна маленькая проблемка была разрешена. Мама прижала меня к груди и сказала: «Какой же ты у меня, Женя, большой и самостоятельный!». Когда же я стал смеяться над Уруссу, отец заявил, что я напрасно так отношусь к этой станции.
     По его словам выходило, что почти всё снабжение буровиков и нефтяников Октябрьска происходило именно через Уруссу, которая была ближе всего расположена к городу. Он также добавил, что станция является важным узлом для транспортирования добытой нефти.
     И он наставительно добавил мне: «Не плюй в колодец, пригодиться воды напиться». В действительности же я не хотел смеяться над Уруссу, которая, как оказалось, является такой важной для Октябрьска станцией.
     Больше того, мы с Костей и Ренатом были очень довольны, что купили там необходимые учебники. Просто, наша бьющая через край энергия и оптимизм требовали выхода, который у подростков иногда бывает направлен не туда, куда надо. Однако, про то, что меня едва не сбила машина, я родителям не сказал. Мама так за меня переживала, что запросто могла отнять велосипед, а это было бы для меня настоящей трагедией.

     Сенсация! В Октябрьск приехала футбольная команда ВВС!
     О ней ходили легенды. Аббревиатура ВВС расшифровывалась как Военно-воздушные силы. Эту команду создал сам сын Сталина - Василий – командующий военной авиацией Советского Союза. В неё он собрал лучших футболистов страны, включая Боброва.
     Вячеслав Бобров был великим футболистом и хоккеистом. Он обладал пушечным ударом, ломавшим штанги ворот противника.
     Мы знали ещё одного великого футболиста Советского Союза – вратаря Хомича. Это был человек-кошка. Он имел такую реакцию и прыгучесть, а главное, такую храбрость, что, не страшась, бросался в ноги нападающим, выцарапывая мяч из их ловких ног. Только он мог брать любые пенальти и вытаскивать «мёртвые» мячи из «девяток» ворот. 
     Но Хомич не играл в ВВС, а Бобров в Октябрьск не приехал.
Но и та команда, что приехала в Октябрьск, чтобы сразиться с нашим «Нефтяником», тоже произвела на нас неизгладимое впечатление.
Во-первых, на этих молодых, подтянутых и красивых футболистах лежал ореол чемпионов СССР.
     Во-вторых, их футбольная техника настолько превосходила технику наших футболистов, что, казалось, они играют с нами, как кошка с мышкой.
Этот великий для «Нефтяника» матч судил судья республиканской категории, известный всей Башкирии Николай Ануфриев из города Белебей. Город Белебей был тоже в некотором роде знаменитостью, как и судья.
     Я у Фурманова прочитал, что 25 чапаевская дивизия после её создания получила первое боевое крещение под Бугурусланом и Белебеем. Разгромив белых в Белебее, чапаевцы затем освободили железнодорожную станцию Чишмы, а затем уже и столицу нашей республики Уфу.
     Ануфриев был честным и принципиальным судьёй. И, всё же, видя полное превосходство футболистов ВВС над нами, он невольно слегка подсуживал «Нефтянику», состояние которого было плачевным. Но ничто не могло спасти нас от краха.
     Наши ребята яростно бегали по полю, стараясь отобрать мяч у перепасовывающих его лётчиков, однако, это удавалось очень редко.
     По сути дела, наши футболисты владели мячом только тогда, когда начинали игру с центра поля, а это было часто. Голы как из рога изобилия посыпались в ворота «Нефтяника». Красный и мокрый вратарь не успевал вытаскивать мячи из сетки своих ворот. При счёте 0:10 его сменил другой, но и тому москвичи загнали в ворота шесть безответных голов.
     Для нас это был позор и унижение.
     И всё же на последней минуте матча нашим удалась отчаянная контратака. Потерявшие бдительность лётчики пропустили выпад, который мог закончиться голом. Подогреваемые орущими болельщиками, сгораемые от бессилия и стыда, футболисты «Нефтяника» гуртом перешли на половину обидчиков. Они заперли высокомерных москвичей в штрафной площадке, и, казалось, мячу некуда деться, кроме сетки ворот. Отрезвевшие от неожиданного нападения лётчики проявили всю свою выдержку и всё мастерство, чтобы погасить взрыв. Они внезапно осознали, что один-единственный гол, забитый в их ворота, будет для нас означать победу «Нефтяника».
     Шестнадцать забитых голов уже как бы не будут считаться.
     И спортивная удача улыбнулась гостям.
     Вратарь гостей остановил мяч на линии ворот, закрыв его своим телом. Вокруг лежащего неподвижно вратаря собрались игроки обеих команд и судьи.
Главный судья Ануфриев тщательно проверил положение мяча, определяя, пересёк ли он линию ворот. Когда он дал команду выбивать мяч от ворот, то есть, не зафиксировал гола, стадион взорвался.
     Это был вопль горечи поражения и жалобы на несправедливость судьбы. Выход был найден классический – мы заорали: «Судью – на мыло!».
     Николай Ануфриев элегантно повернулся к трибуне и красноречиво развёл руками. Мы его поняли – он не мог пойти против своей совести – и замолчали.
А когда команды покидали поле – футболисты ВВС с высокомерным превосходством, совершенно свежие и уверенные в себе, а наши – измочаленные и выжатые, стадион притих. Но затем он вновь взорвался.
     Мы благодарили гостей за красоту и мощь их игры, за то, что такая великая команда удостоила чести играть с «Нефтяником» города Октябрьска. 
Несколько месяцев спустя мы услыхали по радио, что вся хоккейная команда ВВС, цвет советского спорта, погибла в авиакатастрофе. 
     В живых остался только Бобров, который ехал поездом. Для всех октябрьских болельщиков это был день скорби.  Мы не видели хоккейную команду ВВС, но у нас перед глазами стояла неповторимая игра молодых талантливых футболистов этого клуба.
     Мы знали также, что многие футболисты, как и Бобров, зимой играли в хоккей. Так что, вполне возможно, что и некоторые футболисты, игравшие в Октябрьске, тоже безвременно ушли из жизни.