Трофеи

   
За рассказ "Трофеи" автор награждён званием Лауреата Международного конкурса "Белая скрижаль" по номинации "Свободная тема" за 2012г.               

               

Надина бабушка, Маргарита Владимировна,  ещё с утра почувствовала какое-то недомогание: болели ноги, голова, всё тело будто наливалось странной тяжестью и ленью.
- Что-то я, Надюша, себя чувствую неважно. Ты уж сходи в магазин без меня. А лучше – совсем не ходи, у нас вроде всё есть.
- Ба, ну ты же обещала…
- Тогда иди одна. Ты что купить-то хочешь?
-  Сладостей, - резким, недовольным голосом, отвечала внучка.
- Не советовала бы я тебе есть столько сладкого, смотри, как растолстела, - голос Маргариты Владимировны был по-прежнему ровным, спокойным. Она привыкла говорить сдержанно, невозмутимо, потому что знала, только так надо разговаривать с Надей, иначе внучка начнёт сердиться, топать ногами, а потом и вовсе свалится в истерике на пол. Вот уже пятнадцать лет как в их семье с рождением Нади поселилась беда.
- За что, за что? – болело у неё в груди, - За что я осталась одна, без дочери,без мужа с такой бедой?
- Ну, ты идёшь? – раздался из прихожей сердитый Надин голос.
- Нет, придётся тебе идти одной. Деньги в кошельке. И, пожалуйста, зайди в поликлинику, вызови мне врача. Может, что выпишет.

Стукнула дверь.
Маргарита Владимировна легла на диван, укуталась пледом и будто провалилась то ли в сон, то ли в старческую немощь. И, как всегда, когда приходила болезнь, сон уволакивал в прошлое.

А Надя, сердито грохнув дверью, ворча что-то, спустилась с лестницы и пошла в сторону супермаркета. В эти утренние часы народу на улице мало и, главное, нет мальчишек, которые почти всегда, если она шла одна, смеялись над ней, дразнили и иногда даже хватали за подол, а иногда и за грудь, которая выросла непомерно большой.  Но девочка была сильной и могла постоять за себя. Сегодня же никто, кроме пожилых женщин с сумками, ей не встретился. Потому она, хоть и вышла из дома раздражённой, постепенно успокоилась и теперь все её мысли сосредоточились на будущей покупке.

Она представляла себе обсыпанные сахаром булочки с маком и корицей, хрустящие вафли и, конечно же, завёрнутые в разноцветные бумажки конфеты. Мама ей раньше всегда покупала те, которые выбирала сама Надя, а бабушка вечно суёт ей карамельки или сосалки и говорит, что времена изменились, и теперь денег у них совсем мало. Правда, Чупа-чупс  Надя признаёт и, только купит, разворачивает и сразу же начинает  облизывать со всех сторон, конечно, если рядом нет мальчишек, а то или отнимут, или выставят свои пиписьки и начнут орать всякие глупости.

Надя, хоть и была инвалидом с детства, вернее от рождения,  и память у неё была, ну, совсем, совсем мизерная, кое-что помнила из той, старой жизни. Про супермаркет этот помнила, когда он был просто магазином “Продукты” и как она рано утром, ещё магазин был закрыт, с мамой или бабушкой ходила записываться в очередь за мясом и тогда им писали цифры на ладошке, а потом, когда открывали узкую дверь, все в неё ломились. А мама, она такая худенька была и слабая, её все оттесняли, а однажды у неё сил не хватило, и её толпа понесла прямо на косяк двери. Надя помнила, что мама была маленького роста, лицо у неё было узкое и красивое, и почему-то она часто плакала. И ещё у мамы была очень светлая, почти белая кожа, а на ней, если смотреть близко-близко, кружочки веснушек.
Эти веснушки Надя подрисовала фломастером на фотографии, который прибил к кресту мужчина на кладбище, который там всем командует. Бабушка не хотела вешать никакой фотографии.
- Достаточно креста и таблички.  А фотография это не по православному.
- А как же у всех? - возмущалась Надя. - Смотри, и памятник, и фотография.
- Мало ли у кого что. И памятники тоже ни к чему.
Но девочка требовала, кричала. Вот и пришлось Маргарите Владимировне заказывать керамический овал с фотографией дочери.

Теперь, когда Леночки не стало, Маргарита Владимировна осталась с внучкой одна. Ей предлагали, вернее, требовали, сдать Надю в интернат, но пока удалось оставить внучку дома. Старушка продала старинную цепочку и медальон, единственное, что осталось у неё от жизни старинного дворянского рода, к которому когда-то принадлежал отец матери, и, сунула, да, сунула деньги от продажи в карман инспектора по опеке.  Она, хоть и не подаёт вида, но постоянно живёт в страхе, что вот придут и отнимут у неё Надю, или вдруг что-то случится, и однажды внучка не вернётся. Поэтому через болезнь и старость проступает тревога, поэтому поднимается с дивана, подходит к окну, вглядывается в прохожих, теребит штору, прислушивается к шагам на лестнице.
- Ба, ты чё не спишь? Лежала бы.
- Ты что так долго?
- На рынок заходила. На работу устраиваюсь.
- Это ещё зачем? Да, и не возьмут тебя.
- Я договорилась. Умар возьмёт.
- Какая работа? Ты же инвалид.
- Инвалид у кого ножка болит. А ты посмотри, какие у меня бицепсы.
- Надя, зачем?
- Деньги надо зарабатывать! Хватит на копейки жить. Конфет вкусных и тех не купить.  У тебя в кошельке, сколько денег было? Вот. Я набрала всего, а кассирша меня на смех.
Я ей все вывалила, а она говорит: “Это тебе только на булку”.
- А обидит кто? Вон мальчишки прохода тебе не дают. Да, и сколько ты там заработаешь?

Но чтобы не говорила Маргарита Владимировна, Надя и слушать не хотела. Мысль же о том, что внучка пойдёт работать на рынок, была для неё нестерпима. Даже головная боль отступила перед этой новой бедой. Она вспомнила свою первую работу, своего отца, физика, вместе с которым долго работала в институте, лаборантскую, где подготавливала приборы к опытам,  вспомнила, как они ходили всей семьёй в консерваторию, как чудесно пела её мама, и все восхищались её голосом и говорили ” Наша Чио-Чио-сан!” И Леночка, Леночка ведь как хорошо училась! Только вот слабенькая была. А всё из-за физики. Вот ведь глупы были. Лезли куда не попадя. Тоже мне Кюри выискались.
- Ты бы лучше школу закончила, - тихо и почти робко продолжала уговаривать внучку Маргарита Владимировна.
- Какую школу, ба? Теперь ни школы никому не нужны, ни институты. А такие как я, везде пригодятся, - и Надя опять протянула бабушке свою руку, чтобы та потрогала её мышцы.
Кривым старческим пальцем старушка тронула руку внучки и перевела взгляд на её лицо – некрасивое, большое, с маленькими, близко посаженными глазами, рыхлым, как будто бы расплывшимся носом, обвисшей нижней губой и сказала про себя слово, которое теперь произносила чаще других:
- ЧуднО. 
Это слово выражало её удивление тем, как изменилась жизнь вокруг неё, в её семье, в ней самой. Как рассыпалось всё, ничего не осталось от того прочного, привычного прошлого, только вот эта больная девочка, её внучка, дочь её дочери.

Поняв, что ей не удастся уговорить Надю, Маргарита Владимировна достала из шкафа несколько платьев, своих и дочери, чтобы выбрать из них что-нибудь соответствующее её понятию “работа”. Но все они были слишком узки для крупной внучкиной фигуры.
- Дай мне деньги. Пойду на рынок, куплю что-нибудь новое.
- Вот, у нас до пенсии осталось пятьсот рублей.
- Этого мало. Надо ещё хотя бы столько же. Займи у соседей.
- Я уж занимала.
- Тогда пойду в старом.
И, сняв с себя заношенное зелёное платьице в мелкий жёлтый горошек, отхватила снизу ножницами здоровущий кусок.
- Вот, теперь нормально, а то длинное было.
- Зачем? – с испугом и тревогой спросила бабушка.
- Теперь так модно.
- Но коротко, не прилично. Девушка должна быть скромной.
- Перестань. Лучше подшей, - сказала Надя и, разворачивая конфету, пошла к телевизору.

А Маргарита Владимировна села в уголок справа от балкона, где на небольшом   столике с изогнутыми ножками стоял старинный Зингер,  каким-то чудом доживший до двадцать первого века. Всегда исправная, смазанная швейная машинка работала безотказно! Но вдруг старушка с удивлением заметила, что иголки-то нет. Надя к машинке с раннего детства не подходит…. ЧуднО…. Опрокинула машинку. Стала перебирать нитки – может быть, там,  потом отодвинула  верхний ящичек, справа от ручки, и там нет. Пришлось тащить стул, на него ставить табурет и шарить, шарить на антресолях.
- Ба, ты что? Ты сейчас свалишься. Давай я.
- Нет, ты не найдешь.
- Да, вот он, слева.
С трудом слезла на пол, держа в руках какой-то тяжёлый свёрток, и, покачав головой, сказала, нет, не внучке и не себе, а куда-то в пространство:
- Сколько же всего уже было…
И, присев за машинку, развёртывая свёрток, перенеслась куда-то далеко- далеко, будто и не слышала требовательного голоса Нади, не видела привычной домашней обстановки, состарившейся вместе с ней.  Будто кадры из давнишнего фильма, возвращалась к ней её молодость, та, далёкая, послевоенная. Как же было тогда всё радостно, ярко, ново, как блестели листья на деревьях, как ликовало всё вокруг – природа, люди. Вот она с родителями, сдав свою первую студенческую сессию, едет на дачу, в съёмную избу на краю деревни, трясется полуторка по просёлочной дороге, ветер гремит брезентом, раздувает концы тряпья, перехваченного верёвками, чиркают по кузову ветки, и пахнет, пахнет липой, сосной, травами. А когда машина остановилась, и она стала спускаться, стоявший рядом с домом молодой мужчина, ещё в военном, подхватил подмышки, поставил на землю, заулыбался:
- Вы к нам, наверно?
- Не знаю. Отец снимал.
- К вам, к вам, - тоже улыбаясь, говорил отец, вылезая из кабины.
И захлопоталось, замелькало – из машины в дом, и лицами засветилось, его, его братьев, матери.
Мужчину звали Степаном, он только что вернулся с фронта, и в его фигуре, в радостно блестевших глазах, уверенной походке как бы читалось – “Победитель!”
Всё лето он работал с братьями и матерью в поле, вечерами что-то ремонтировал в доме: то на крыше, то подправлял окна, то затыкал между брёвнами пучки жёлтой соломы. Но чтобы Степан не делал, глазами отыскивал Маргариту, их глаза встречались и улыбались друг другу.
Когда Маргарита брала ведро, чтобы сходить за водой, он сразу же хватал своё и шёл рядом с ней на родник. На обратном пути он всегда нёс два ведра, её и своё. Однажды, когда она сидела у открытого окна и перешивала из маминого довоенного платья себе сарафан, он подошёл и спросил:
- Шьёте?
-   Пытаюсь. Иголка вот сломалась…
- Ну, это ерунда. Сейчас принесу.
- У Вас что иголка есть?
-Этого добра у нас, сколько хочешь, - засмеялся и полез на чердак.
И уже через минуту спустился вниз с вещмешком в руках, зашёл в избу.
- Разрешите?
И, неспешно вынул из него тяжёлый свёрток, завёрнутый в промасленную бумагу и перевязанный растрёпанной верёвкой.
- Вот, - сказал он, разворачивая его и торжественно выкладывая на стол перед Маргаритой таинственные коробочки.
- Что это?
- Трофеи.
Он взял одну из них, надавил пальцем на боковую поверхность и выдвинул содержимое. Там,  завёрнутые в тонкую папиросную бумагу,  прижавшись, друг к другу, лежали ровные ряды блестящих, каких-то, как показалось Маргарите, светящихся иголок.
- Вот. Немецкая сталь. Красивые, правда? В Берлине нашёл. Брать не хотел, и не взял бы никогда, а перед этим письмо от матери получил. В нём она жаловалась, что шить не может, потому что иголок нет…. Вот, через всю Европу тащил. Боялся, конечно. Вдруг статью припишут.  Теперь торговать буду. Потихоньку, конечно.
И вдруг, ни с того ни с сего, схватил Маргариту за руку:
- Выходи за меня замуж! Заживём по-барски. Вот он, миллион мой, весь перед тобой.
Маргарита Владимировна вспомнила, что не могла удержаться от смеха, так ей показалось нелепо это предложение.
- Простите, - отсмеявшись, сказала она, - просто это так всё неожиданно.
Но обидевшийся Степан уже убирал со стола своё богатство, складывал обратно в мешок.
- Я думал ты человек, а ты, так, дачница, - и добавил презрительно и жёстко, - москвичка.
Теперь обиделась Маргарита. Сощурившись, посмотрела на Степана:
- А дачница и москвичка, что же, не человек?
И вышла. Когда вернулась, не было ни Степана, ни его иголок.
Каково же было её удивление, когда после переезда в Москву обнаружила в своей сумочке одну из коробочек. Со Степаном они больше не виделись. Подарок же его сохранила. Правда, за все годы только две иголки и использовала, а остальные хранила, прятала, возила с собой с квартиры на квартиру.
- Ба, я есть хочу. Что это у тебя? Иголки. Зачем столько?
Надя хотела взять, но Маргарита Владимировна закрыла коробочку и сказала:
- Это всё, что у нас на чёрный день осталось. Иди на кухню. Сейчас обедать будем.
Закрыла коробочку и положила в карман фартука. И про себя добавила:
- По теперешним деньгам тысяч сто, наверно.

Не успела она встать и дойти до кухни, как раздался звонок в дверь. Открыла Надя.
Вошла полная немолодая женщина лет пятидесяти и сразу же с порога заговорила громко и требовательно.
- Ну, что у вас ещё? Сколько раз говорила “ Не вызывайте меня!” Вам давно пора в дом престарелых, а Наде в интернат. Я вас лечить не буду. У меня вон сколько вызовов. Да и дома тоже чёрти что, похуже, чем у вас. А за бесплатными рецептами идите в поликлинику, я их по домам не разношу, это к медсестре.
- Людмила Петровна, я, кажется, простыла, трясёт как-то.
- А это бисептол, пусть Надя купит. Да, у Вас есть. Я помню.
- А может, давление?
- В Вашем возрасте всё может. Будет хуже, вызывайте "Скорую". А пока не вижу оснований. Всё, мне некогда. И не забывайте сколько Вам лет, готовиться надо, готовиться…
И за порог.
- Вот так-то, Надюша, вот меня и полечили, вот мне и полегче. Ты покушай, а я пойду полежу. Что-то есть расхотелось. После обеда булочку возьми в хлебнице. С молочком
поешь.

Ох, как Надя любила эти булочки, особенно посыпанные сахарной пудрой. Она часто заходила на рынок и стояла у прилавка, иногда протягивала руку и будто гладила их через стеклянную витрину. Сегодня, когда она, обойдя близкие к их дому магазины, зашла на рынок и  стояла, как обычно у прилавка, к ней подошёл хозяин рынка, немолодой, крупный мужчина, с выбивающимися из полурастёгнутой  рубашки курчавыми волосами. Она знала это, Умар, хозяин рынка.

- Хочешь у меня работать? – весело спросил он, - булок вволю будет.
А уж за его спиной какой-то молодой ей гримасы строит, будто лицо её некрасивое передразнивает.
- Только этого-то убери, - говорит Надя, - а что ж, завтра и приду.

Завтра и пришла. Рано пришла. Часов в семь утра. Пусто было. Все прилавки пустые. И людей никого. Только у того места, где обычно булки, стоял молодой, вчерашний. А Умара нет. Подошла к молодому. 
- Ты чего припёрлась?
- На работу. Бабушка сказала, что на работу надо пораньше приходить.
- Правда, что ли, работать?
- А то. Ты потрогай какие у меня бицепсы.
- Что ж, сэчас хлэб привезут. Разгружай. А я после аппендицита. Мнэ врэдно.
И пошёл куда-то вглубь, по направлению к кабинету Умара.

Надя осталась одна. Ни продавцов, ни уборщиков. Никого.
Но вот появился мужчина в синем комбинезоне. Подошёл.
- У вас кто хлеб принимать будет?
- Я, - сказала Надя.
- Тогда пошли.
Идти пришлось до самого входа на рынок. Пройти через ряды, где днём красуются разноцветные фрукты, овощи, зелень. Через ряды, где желтеют веники, зазывают весёлые пластмассовые вёдра, блестящие тазы, мимо пёстрого прилавка с моточками ниток, катушек, иголок. А у машины уже торопят:
- Скорее, скорее, и так опаздываем.  Еле к вам пробились. Ехать всего ничего, а мы час потеряли.
- Давайте, - говорит Надя, - подхватывает поддон и тащит. Она удивляется тяжести воздушных батонов, своих любимых булочек.
- Если ты так ковыряться будешь, мы до завтра от вас не уедем, - говорит мужчина в синем, он подхватывает лоток и почти бежит к хлебному прилавку.
- Ну, кто у вас за главного, кто расписываться будет?
Надя оглядывается, никого нет.
- Ты и расписывайся.
      -  Я не умею.
      - Чего? В школе училась?
      - Училась. А расписываться не умею.
- Тогда фамилию напиши.
- Я писать не умею.
- Ну, ты даёшь. А какая у тебя фамилия? Я сам за тебя распишусь.
-Голицына.
- Вот. Теперь всё в порядке. Держи накладные. Ну, пока, Булка.
- Я не Булка, меня Надей зовут.
- Теперь Булкой будешь, ну, всё, пока.

- Булка и есть, - смеясь и, гримасничая на ходу, веселился, молодой, тот вчерашний, имени которого Надя тогда ещё не знала, но рассердилась, топнула ногой и закричала:
- Уйди, уйди, гад, а то получишь.
- Дэвушка, ты что же так сэрдишься? – спросил, подходя вместе с  Надиным обидчиком, Умар, - нэ хорошо. Он мой племянник.
- А что он…?
-Ну, ладно, ладно идите,  работайте.

Как это “идти работать” Надя не знала, а потому пошла вдоль рядов, которые начинали заполняться продавцами. Она подошла к женщине средних лет, полной приветливой женщине, у которой бабушка когда-то покупала квашеную капусту и та давала им пробовать то из одного ведра, то из другого и приговаривала:
- Вот попробуйте, это сладенькая, а эта с ягодками, провансаль, а эта с лаврушкой и перчиком, ой, ну и остренькая же.
Вот и теперь женщина улыбнулась и сказала:
       - Как ты рано. Подожди, сейчас расставлю.
       - Вам что помочь? – спросила Надя, - я теперь здесь работаю.
       - А? Ну, вот тогда поставь на прилавок, - и указала на небольшие пластмассовые бадейки, в которых лежали солёные огурцы, помидоры, капуста…

Так начался первый рабочий день Нади, отмеченный в календаре как первое августа две тысячи первого года.
 В этот же день к Наде на рынок пришла бабушка.
Умар и раньше видел эту красивую старую женщину с аккуратно-уложенной на затылке косой. Одетая очень строго и просто она чем-то напоминала его покойную мать. Правда, у той были волосы тёмные, и на голове она всегда носила платок. У этой, хоть и седые, но будто бы покрытые лёгкой позолотой волосы всегда были на виду и только зимой или осенью она надевала маленькую тёмную шляпку, похожую на те, которые он видел в телевизионных передачах, когда показывали хронику послевоенных лет. Его мать сгорбилась к старости, как-то осела, а эта держалась прямо, хотя и чувствовалось, что это ей нелегко.
Он подошёл к ней и сказал:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте, - ответила она строго.
- Как учительница, - подумал Умар, - и сказал, робея и волнуясь:
- Вы нэ пэрэживайте. Всё харашо будет.
- А я и не переживаю - сказала женщина, и взглянув прямо ему в глаза, протянула руку и добавила, - Маргарита Владимировна  Голицына. А Вы?
- Умар Халидович Алибеков.
- Ну, вот и хорошо. Как тут моя внучка, справляется?
И вдруг, по-старушечьи опустила плечи, отчего сразу стала маленькой и беззащитной и сказала:
- Я ведь одна её ращу. У нас никого больше нет.
Потом быстрым движением ткнула ему  в руки небольшой свёрток, тот самый, который хранила почти всю жизнь, перевозила с квартиры на квартиру, прятала на антресолях, который за долгие годы стал её талисманом и последней надеждой.
- Распорядитесь как надо. Это для Нади.
Повернулась, чтобы уйти, а он стоял и смотрел ей вслед и слышал, как громко стучит у него сердце.