"Все же вы опояшьтесь смирением ума по отношению друг к другу, потому что высокомерным Бог противится, а к смиренным проявляет незаслуженную доброту" (1Петра 5:5)
Эта история, дорогой читатель, случилась в конце прошлого века, когда ещё большую часть политической карты мира занимала страна под названием СССР и многие тогда считали, что так всё и останется в ближайшие сто лет, а может и тысячу лет. Но я, дорогой читатель, не хочу утомлять вас политикой, мой рассказ о человеческой гордости и такой же слабости, о мнимой смелости и настоящей трусости, о том, как легко смеяться над другими и как трудно принимать, когда смеются над тобой, короче, мой рассказ о нас, мои дорогие.
Для начала познакомлю вас с основным героем этого рассказа. Самойлов Николай родился в далёких шестидесятых в небольшом хуторе на Черниговщине. Его отец - Самойлов Фёдор Кузьмич, щупленький мужичок с щетинистыми усами, в те же шестидесятые, проходил срочную службу недалеко от Чернигова, однажды был отправлен в один из местных колхозов на уборку урожая вместе с ЗиСом, на котором он проходил эту самую службу. Колхозная жизнь и местная бурачиха (самогон из свёклы) сделали своё дело: отслуживший больше двух (из трёх положенных) лет, - за эти годы кроме казармы и полигона он почти ничего не видел, поэтому, когда местные девчата стали уделять пристальное внимание бравым солдатикам, наш Фёдор не устоял перед чарами Ганночки: пухленькой, статной хохлушки с розовыми щёчками и заразительной улыбкой, почти никогда не сходившей с её лица. Их отношения быстро зашли слишком далеко, и следующей весной дембель Самойлов поехал не домой - в далёкую Уфу, а в тот самый хутор, где через месяц после его приезда родился маленький Колька.
Колька рос невзрачным, хиленьким мальчишкой, ничем не приметным, разве что своим низким ростом (в классе ниже его была только Вика Брыченко), и поразительной неспособностью к украинскому языку (из всего его богатства Колька освоил только - «це», «ни» и «шо»). Из-за маленького роста и не украинской фамилии Самойлову младшему приходилось не сладко: мальчишки смеялись над ним, девчата тоже старались не упустить возможности пришпилить Кольку-москаля острым словцом, а иногда и просто ткнуть в бок кулаком или стукнуть книгой, а то и портфелем по голове. Отец утешал плачущего сынишку будущей службой в Армии, где он станет настоящим мужиком, и тогда никто не назовёт его слабаком. Ганна, видя сыночка плачущим, прижимала его к груди, и, улыбаясь, говорила, чтобы он не обращал внимания на глупых диток; что краше его нет хлопца во всей округе; потом угощала сына любимыми варениками с картошкой. После такого утешения Колька быстро успокаивался и решал ждать, когда придёт пора идти в Армию, тогда он всем докажет, что они зря над ним смеялись.
Колька вырос, наконец пришла долгожданная пора воинского призыва, но из-за низкого роста и троечного аттестата, взяли Самойлова в стройбат и за два года он не только не возмужал, но даже, кажется, ещё больше усох на казённых харчах и без маминых вареников. Когда он в пёстром кителе героя дембельской фантазии (Юдашкин отдыхает, когда за форму берутся казарменные умельцы кройки и шитья) вошёл в сельский клуб, девчата разинув рты смотрели на пьяного Кольку и готовы были на всё, только бы потанцевать с бравым солдатом. На следующий день сказка стала явью: форму он снял, …а под нею всё тоже щуплое тело сильно засушенного Геракла и тот же Колька-москаль, да ещё и с прыщами по всему лицу и больной головой от выпитой бурачихи.
Не буду больше утомлять читателя подробностями о жизни нашего героя, сообщу только, как Самойлов попал в гвардейскую бригаду морской пехоты. После стройбата Николай, поступил и не шатко, не валко закончил строительный техникум, работать по специальности не хотелось, поэтому младший Самойлов стал всё чаще вспоминать геройское возвращение из Армии. Больше всего в своей жизни он боялся высоты и поэтому очень хотел прыгнуть с парашютом. Ещё, когда по экранам СССР с огромным успехом прошагал фильм о десантниках - «В зоне особого внимания», и почти все мальчишки бредили ВДВ, наш Колька был не исключением, тоже мечтал о голубом берете и тельняшке. Поскольку, стройбат не десантура, Самойлов стал подумывать о службе по контракту. Возвращаться в Армию Кольке совсем не хотелось, но желание прошагать по селу в красивой форме победило.
Капитан Налевайко, увидев будущего десантника с рапортом принять на оную службу, зычно выругался и сказал:
- Ты на себя в зеркало смотрел, Илья Муромец? Тебя ж ветром унесёт вместе с парашютом, если, конечно, к гаубице не привязать, - смеялся капитан, но когда, наученный жизнью и местными знатоками, Самойлов достал огромную бутыль с мутной бурачихой, Наливайко, почесав затылок, серьёзно добавил: - Но, если подумать, вместо гаубицы, пожалуй, гранатомёта хватит. Вот список документов, неси, …будем оформлять.
Так Самойлов стал прапорщиком только не ВДВ, а морской пехоты, потому что бурачиха дело хорошее, но если выпить лишку, можно многое перепутать, в том числе и ВДВ с морской пехотой. Так, с пьяной руки Наливайко, Николай попал в город Балтийск, в бригаду морской пехоты и был этому несказанно рад, потому что чёрная форма морпеха была восхитительной, а прыгать с парашютом было не обязательным условием для её ношения. Самое трудное было найти такой размер этой формы для «могучего» прапорщика, чтобы его из неё было видно. Служба была, конечно, не сахар, но он терпел ради предстоящего отпуска, о котором Колька мечтал каждый день: он видел, как пройдёт по селу, сражая наповал всех своим видом, девчата сходят с ума по нему, парни скрепят зубами от зависти.
Если, дорогой читатель, я тебя ещё не утомил, то перейду к сути своего рассказа. Когда Самойлов вернулся из долгожданного отпуска, сверкая многочисленными значками на кителе, в их числе значок парашютиста-отличника, именно этот значок привлёк особое внимание командира части – майора Куборского, тучного мужчины, лет сорока, с пышными рыжими усами. Майор был большим любителем розыгрышей и очень не любил тех, кто часто хвастался, поскольку сам грешил этим делом, поэтому увидев значок на груди «бравого» морпеха, Куборский решил проучить молодого прапорщика. План воспитательной операции родился спонтанно и тем же вечером, предварительно побеседовав со всеми прапорщиками дивизиона (кроме Самойлова), командир созвал срочное совещание контрактников.
Когда все расселись вдоль длинного стола в кабинете командира, Куборский, поправив усы, самым серьёзным голосом (на который он был способен) сказал, теребя перед собой белый лист бумаги:
- Пришёл приказ комбрига, вот эта бумага, - сделав многозначительную паузу, он продолжил, - Не буду её всю зачитывать, суть, в том, что все офицеры и прапорщики нашей гвардейской бригады должны в этом месяце сделать, как минимум один прыжок с парашютом.
При этих словах прапорщик Самойлов слегка побледнел, потом его сердце учащённо забилось, потом почти остановилось, а Куборский тем же серьёзным голосом продолжил:
- Завтра по графику от нашего дивизиона на прыжки поедет пять человек. Так как для меня нужен транспортный парашют, потому что с обычным я по пояс в землю уйду, то на этот раз командир будет не первым. Я решил эту честь предоставить прапорщикам, вас как раз пятеро, к тому же уже есть специалист, - и он показал в сторону Самойлова.
От этих слов на Николае побелела даже форма, сердце то выпрыгивало, то останавливалось, желание осуществить давнюю мечту усиленно боролось с всёпоглощающим страхом, в итоге – страх победил, и, вжавшийся в стул, Самойлов невнятно залепетал:
- Ни, ...я не могу, …я не хочу, …я не поеду!
- Как это не поеду? Вы что, товарищ гвардии прапорщик, не слышали – это приказ комбрига, а приказы не обсуждаются! Завтра в семь ноль ноль все на КПП, машина отвезёт на аэродром, там инструктаж и прыжок, к обеду будете дома. После обеда разрешаю отдохнуть. Всё, совещание окончено.
Все встали и стали выходить по одному из кабинета. Не живой, не мёртвый Самойлов продолжал сидеть в позе человека, случайно попавшего на фильм ужасов, причём кино ему так понравилось, что он теперь боялся собственной тени.
- Вы свободны, товарищ прапорщик, - сказал Куборский, довольный результатом удачно воплощённого плана, но, ни одной мышцей на лице, не показал своего довольства убитому на повал Самойлову.
Всю ночь Николай не мог уснуть: он проклинал день, когда ему пришла в голову мысль – вернуться в Армию; потом он уговаривал себя не бояться, ведь наконец-то завтра он сможет осуществить свою давнюю мечту; снова проклинал, уже Наливайко, за то, что он за самогон готов любого десантником сделать; опять думал о мечте, об ужасном приказе комбрига и так всю ночь. Утром не выспавшийся Самойлов вышел из комнаты в шесть тридцать одетый в полевую форму. Чёрные круги под глазами и бледный вид, как бы кричали за него: Спасите, я не хочу прыгать! По узкому коридору общежития ему навстречу шёл Мамедов в одной тельняшке и спортивных штанах, с полотенцем на шее, и что-то насвистывал.
- А ты шо, не едешь на прыжки? – спросил его, голосом умирающего, Николай.
- На какие прыжки? – удивился Мамедов, будто он проспал вчерашнее совещание, сидя напротив Самойлова в кабинете комдива.
- С парашютом, - выдавил из себя желанное слово «парашютист-отличник»
- А, ты про это, - засмеялся сослуживец, - так это командир тебя разыграл из-за значка, который ты носишь.
- Как разыграл? – остолбенел Самойлов, чувство радости от того, что прыгать не надо, и обиды, что его развели, как пацана перемешались, гневный румянец опалил прыщавые щёки и тут же угас под напором другого чувства – нестерпимого, сжимающего сердце, стыда. Понурив голову, прапорщик вернулся в комнату, сел на кровать, снял с вешалки парадный китель и открутил значок «парашютист-отличник», потом сунул его в кармашек чемодана и подумал: «Привинчу, когда в отпуск поеду».