«Моя мама не умерла. Она стала каплей дождя. Дождь выпадет на землю и прорастет цветок. А когда цветок увянет, он удобрит землю чтобы на ней росли другие цветы», – говорит не по годам серьезная девчушка в красном платьице.
Это Кейла. Ей почти восемь. Глазки как у хитрого пушного зверька. Симпатичная мордашка. Темные волосы собраны в хвост. Платье у Кейлы – безбрежные воды океана.
Пожилая женщина в накрахмаленном белом халате отводит меня в сторону. Берет за руку, доверительно шепчет: «Доченька, ты с этой, – кивает головой в сторону девочки, – будь осторожна. Она у нас немного того: ходит по ночам». Женщина пахнет котлетами и борщом. Ее седые волосы похожи на утреннюю дымку, поднимающуюся над землей ранним июньским утром. Я понимающе киваю головой: «Она давно здесь?» Моя собеседница оживляется: «Кейлу нам привезли в прошлом году. Я не знаю подробностей, но Тамара говорила будто ее мать умерла от воспаления легких». «А отец? Что с отцом?», – спрашиваю я и почему-то представляю пустую кровать со смятыми простынями на казенном матрасе в пропахшей хлором больничной палате. «Отца у нее как бы и не было. Не записан в свидетельстве о рождении. Родные брать девочку отказались. Бабушка честно сказала, что будет приезжать, но воспитывать не может, нет средств», – поправляет пухлыми пальцами выбившуюся из косынки прядь. «Ужас», – зачем-то прерываю ее монолог. «Да… Она же еврейка. Чистокровная поди. Там и бабка, и прабабка чернявые, носатые. Руки породистые, тонкие. Обычно они своих не бросают, а эту взяли и бросили. Сестра Тамары нашей, Зойка, говорила будто бабушка боится девочку, считает бесноватой».
Кейла подбегает ко мне и протягивает букет ромашек.
«Моя мама очень любила ромашки. Мы пили ромашковый чай. А ты будешь моей мамой?». Взгляд у Кейлы раненой лошади. Я задыхаюсь от боли где-то в ложбинке между грудью.
«Ты дочь Анат?», – спрашиваю и уже знаю ответ. Да, да, та же блуждающая улыбка, тот же выдающийся, чуть с горбинкой, нос. Я бы узнала ее из тысячи, из миллиона маленьких еврейских девочек. Анат. Как же я могла забыть ее! Моя радость и моя боль. Моя первая и последняя. Моя случайная и внезапная. Любила ее неистово как любят первый осколок золота в ушах, первый чуть пьяный смех.
Анат, Анат, Анат… ты уходила и гул твоих шагов дождем обрушивался на косяк моих дверей, на меня, на тех, кто был до и после. Моя первая порочная тайна, моя пагубная привычка. Мы вместе делили постель, вместе беззаботно порхали от аудитории до аудитории. Чужие и такие родные друг другу.
«Нет», – печально вздыхает девочка. По щеке ее пробегает солнечный зайчик.