СЕРГОФАН ПРОКУДИН
"Антоша, иди в жопу!"
(большая рецензия на маааленький такой роман антоши нечаева «Сибирский редактор»)
Рецензируемый текст находится по адресу: www.proza.ru/2010/05/31/392
Лексика и стилистика рецензии соответствуют языку оригинала.
Всем вы****кам литературного процесса посвящается
Не люблю встревать в чужие дрязги. Человек спорящий и так не выглядит умным со стороны, а когда ещё и ты лезешь в чью-то стороннюю свару, добавляя ей хаоса и бессмысленности, ситуация становится вовсе абсурдной.
Это, наверно, одна из основных причин того, что я до сих пор не завёл собственного блога. Быть блоггером нынеча модно, и всякий, кто упражняется в ежедневных экзерсисах на заданную тему, мнит себя ебу каким смельчаком, стоящим на открытой высокой трибуне и поливающим супостатов мощной струёй мочи. Но это только в его собственном воспалённом мозгу: точно так же каждая кочка на болоте считает себя Эверестом, игнорируя то, что на неё мимоходом гадят лягушки.
Иногда я люблю заходить в блоги кикиморовских земляков-писателей и псевдополитической тусовки, чтобы почитать их излияния. Бля, как это забавно! Дядя Вася Попок пидорасит почём зря Сашу Сорокина, тот не остаётся в долгу, а оба в двухе швыряются кусками кала в некоего эпатажного мальца под ником Штукатуркин. Наверняка им чудится, что идёт битва титанов, жёсткая политическая борьба, однако на самом деле это милое перебрёхивание читает лишь пара десятков граждан, имеющих какое-то отношение к означенной кодле. Ведь все они, вместе взятые, – именно кодла, сплочённая уже тем, что эти персонажи способны отливать (одно из двух значений этого слова выберите себе по душе) свои мысли в слова. Ленин тоже, как известно, в анкетах именовал себя литератором. Но тот не отливал, а отжигал.
Считается, что дьявол изобрёл бухло, курево и игральные карты. Долгое время он пыжился в поисках ещё чего-нибудь, столь же креативного, и вот, наконец, выдумал Интернет, на необозримых просторах которого каждый волен присесть и высраться там, где ему приспичит. Оно бы, конечно, и хорошо: пусть себе сорокины и попки (вот ведь любопытно: как ни наберу в поисковике «Попок», непременно вылезет что-нибудь эротическое) лучше виртуально ***рят друг дружку в узких блоговых нишах, чем чистят себе ****ьники принародно на площади. Зараза Инета совсем в другом: он растаскивает цельное сознание человека по мелочам, делая его фрагментарным, дискретным. Иван Сергеевич Тургенев, к примеру, мог позволить себе писать «Муму» целый год, неторопливо собирая мысли в кучу и перемежая литературное творчество походами на глухариную охоту либо еблей крепостных девок. А вот если я завёл себе блог, то обязан каждый день – хочется мне того или нет – вякнуть в Интернете, написать там какую-нибудь муму. Принцип «Не хочешь срать – не мучай жопу» здесь не канает. И человек уже оказывается на коротком поводке, который он сам себе же и смастерил.
Более того, Интернет двинулся дальше, придумав твиттер – и вовсе уж любопытную забаву, когда ты можешь стрельнуть в ленту новостей коротким сиюминутным сообщением про себя, возлюбленного. Почувствовать себя ньюсмейкером всякому лестно, даже если мейкать особо-то и нечего. Представляю себе такие экзерсисы: «Сижу на толчке и опять грущу о судьбе России» (в антошином случае – о судьбе Сибири) или «У меня уже не стоит, а Наташка всё лезет и лезет. Отвали, ****а!» Что блог, что твиттер – однохуйственно: переосмысленная современностью советская стенгазета, где каждый может почувствовать себя юнкором, накатав пару строк на злобу дня.
Впрочем, всё это была присказка, былинный зачин перед рецензией как таковой. А объясняется пролог просто: на мой взгляд, опус антоши вырос как раз из блогов, как будто блоговый архив за пару лет собрали в кучу, слегка почистили, придумали не шибко замотивированные смысловые мостики между фрагментами и – пожалте, маленький роман готов. Это сам автор так обозначил жанр своего текста: на полноценный роман пердячего пара не хватает, а некоторой эпичности всё-таки хочется. Не будет эпичности: я убеждён, что через пару лет про «Сибирского редактора» никто и не вспомнит, а лет этак через дцать он если и будет кому интересен, так лишь узким специалистам, подобно тому, как сегодня прыщавые аспиранты филфаков копаются в архивных прениях западников и славянофилов XIX века.
Как любят говорить сыщики в романах, обнаружив преступление: «Ищите, кому это выгодно». Вот и я, прочитав антошин опус и несколько типа публицистических фрагментов, написанных им на ту же тему, задался мыслью: зачем чуваку это понадобилось? А ведь надо было, в противном случае не стал бы он потеть, составляя текст, в котором ну очень много букв – более 120 тысяч. Думаю, для мальчика-мажора, более привычного к бухашке в тёплых компаниях и к обсиранию рукописей, попадающих в его потные ручонки, «Сибирский редактор» стал просто титаническим трудом, даже если писался он по кусочкам, блогообразно.
В наши дни, чтобы вызвать живой интерес Интернет-сообщества (вот ведь какая языковая ирония – именовать сообществом миллионы индивидуальных компьютерных дрочил, сидящих по своим норам), надо или кого-то смачно обгадить, или принародно продемонстрировать собственную голую жопу (думаю, равных антоше по части жопы мало найдётся). Поэтому я выберу лежащую на поверхности цель написания «Сибирского редактора»: автору надобно было оптом обосрать писательскую среду, грязь и подковёрные баталии, царящие на литературной кухне. Типа вы там все тли и твари дрожащие, а я, сука, промеж вас на белом коне проезжаю картинно. Вот, бля, Америку открыл! Да кому уже, окромя грудных младенцев, этот секрет Полишинеля не известен? И доблести творца в этом особой нету: сложно ли, на манер казахского акына, взять да обрисовать рутину редакторской жизни и мурла, окружающие тебя? Если уж на то пошло, существуют куда более талантливые произведения на эту тему, взять хотя бы из территориально близких нам недавний роман «Поцелуй Даздрапермы» томского патриарха Бориса Климычева.
При всём моём неоднозначном отношении к отцу народов, не устаю восхищаться мудростью дедушки Сталина, который в своё время не дал писательскому поносу бесконтрольно растекаться по просторам необъятной. Литераторов, конечно же, должно резать или стричь. Для чего эти проститутки будут понапрасну изводить бумагу? – нехай приносят посильную пользу обществу. И вовсе незачем для этого огораживать обширные загоны: достаточно учредить писательский союз и дать щелкопёрам возможность самоорганизовываться там. А дальше – окромя одного умного гебиста для наблюдения – ничего более и не требуется: писаки в погоне за благами сами друг друга в душу выебут так, что и маркизу де Саду не снилось.
В молодые годы, когда ещё пионерская зорька в жопе играла, и мне хотелось быть властителем дум, и меня несло в писатели. До тех пор, пока я не увидел живых писателей вблизи и не понюхал, чем от них воняет. В Кикиморово была в советские времена (а, может, и сейчас ещё есть) областная литературная студия «Притон», куда периодически съезжались со всей земли кикиморовской молодые и не шибко дарования. А дальше – всё аккурат по антоше: «На паре таких семинаров и мне удалось побывать: сонные глаза зрелых редакторов исподтишка наблюдали за развлечениями молодёжи: трах, песенки, водка, стихи». И у меня до сих пор всё это живо стоит перед глазами: в одном углу гостиничного номера маститый Левантин Бухалов декламирует своим подсиралам смеляковскую «Любку Фейгельман», в другой угол тащат ****ь деревенскую поэтессу на инвалидной коляске, а посреди всего этого великолепия спит на диванчике и ссыт под себя пьяный поэт-юморист Саша Варенье из города Сталинска. Бля! Охоту подаваться в такие писатели у меня отшибло сразу и напрочь.
Ещё лохмаче было кикиморовское отделение Союза писателей, занимавшее несколько комнат на центральном Совейском прешпекте. Когда туда ни зайди – картина неизменна: дым коромыслом, звяканье стаканьев, а в прокисшем спёрнутом воздухе витают поэтические тропы – сейчас Серёжа будет читать Саше что-нибудь из своего, а потом Саша порадует стихами Валеру, а уж Валера потрясёт поэзами бородатого Сеню. И все будут довольны друг другом: старик, ты молодец! это же новое слово в поэзии! Лет через двадцать по какой-то деловой надобности я снова заглянул в Союз. И что же? Серёжа, Саша и Валера, облезшие и сморщившиеся, что обезьяньи жопки, но всё такие же пьяные, как и в прежние годы, ебут себя по кругу стишатами (Сеня к этому времени успел благополучно откинуть копыта), тут же путаются под ногами юные писюшки-поэтесски и компьютерные мальчики из целлофанового поколения. Набираются опыта, готовятся перехватить знамя поэзии из слабеющих рук.
Кикиморовская диаспора не дала русской литературе ни одного сколько-нибудь значимого имени. По гамбургскому счёту, без дураков. Но во времена оны писаки хотя бы обслуживали идеологию, и пряников сладких хватало на всех. Не заморачивайся вечными темами, а освещай лихорадку буден, держись в струе, держи язык всегда готовым к лизингу – и будет тебе счастье. Идеология блыснула, новую национальную идею высоколобые интеллектуалы в Москве ещё не придумали, и голодная писательская ****ва беспомощно толчётся у опустевшей кормушки, оглядываясь по сторонам: а когда же пожрать-то принесут? Самые смекалистые и прыткие придумывают ну ваще завиральные проекты типа как на миллион зелёных поиздавать весь литературный молодняк либо бегут с протянутой рукой к губернатору Шаманову. А тот ведь тоже вырос из советской эпохи: условный рефлекс, предписывающий поощрять творцов, у него сохранился, и хотя Шаманов наверняка понимает всю бесполезность литературы в изменившейся исторической обстановке, всё равно от доброты душевной то и дело подкидывает что-нибудь иждивенцам – когда денежную премию даст, а когда и медалькой ограничивается. Зря, конечно. Бросил бы их на милость естественного отбора, чтобы уже окончательно доедали себя и не портили воздух.
В одном из интервью, которые антоша любит раздавать, хоть и кокетничает при этом, как опытная целка («Молодая, симпатичная из Мурманска напрашивается на разговор. Для портала «Писать для всех». – Когда было написано ваше первое стихотворение? Девочка ёбу далась. Стихи меня задолбали уже лет сто назад, хотя книги я выпускаю регулярно»), он с воодушевлением говорит о том, что вот-де пришла для литератора свобода ото всего: пиши, что хочешь, издавайся, как можешь, и иди на *** мелкими шагами тоже совершенно беспрепятственно. Ан нет, милок: как ни крути, а жопа, которую писаке необходимо лизнуть, найдётся всегда – не секретаря обкома партии, так пивной королевишны либо люминевого царька. Так что, сука, воротись, поклонись рыбке!
Как и подавляющее большинство советских региональных и национальных литератур, красноярская тоже не дала урби ет орби ничего значимого. Имеется, правда, крайне писучий Александр Мазуркевич, которому настолько по плечу все жанры – от фэнтэзи до исторических исследований, – что невольно в душу закрадывается нехорошая мыслишка: тут без литературных негров дело не обошлось. Да и от большой литературы вся эта писанина далека. Один только Виктор Петрович Астафьев утёсом высится надо всей перхотью подзалупной, да и то: начинался он как литератор на Урале, рос творчески на Вологодчине и лишь зрелым автором вернулся на берега Енисея. И за то, что Астафьев по-настоящему велик, надобно поклониться не писательской шатии-братии (тот же антоша иезуитски именует Виктора Петровича «одним из самых ярких, известных дедовых учеников»: вот только по части уроков отрезания собственного *** Астафьев отчего-то не преуспел – видать, сила духа и яйца у него были потвёрже, чем у обласканного Советской властью Игнаши Рождественского), а всё той же енисейской стихии да бабушке Катерине Петровне – то есть первым и самым коренным впечатлениям его жизни. Импринтинг называется. Впрочем, за Виктора Петровича у меня предъява будет антоше отдельная – чуть дальше.
А пока – всё про него, болезного. Со страниц «Сибирского редактора» встаёт громоздкая, жирная и достаточно отвратная фигура литератора в третьем поколении: дедушка был совписом-приспособленцем, папаня-алкоголик погиб во цвете лет от семи смертоносных болезней. Рабочие династии продуцируют мастеров с золотыми руками, династии чиновничьи и писательские – тунеядцев и рас****яев, ибо, если ты успешно руководишь делом или слагаешь качественные тексты, не факт, что твои выебки будут наделены аналогичными талантами. Пристроенные же родственниками на тёплое, пусть даже не особо прибыльное место, и прозябающие там, бесталанные наследники любой ценой примутся сооружать себе персональную кормушку, завистливо отпихивая от неё толстой жопой тех, кто способен сделать что-либо стоящее. А пока кормушка ещё не излажена, они будут, как бы играя, покусывать кормящие их руки, угодливо улыбаясь между тем в глаза. Вон, антоша не пожалел ведь говнеца, чтобы мощными мазками наваять из него портрет писателя Солнцева (а ведь проболтался-таки малец в своём опусе: назвал в одном месте своего благодетеля настоящим именем – Романом Харисовичем). А когда был жив Солнцев, сибирскому редактору не в падло было и собачку его выгуливать, и за ***подъёмными таблетками для шефа бегать. Знамо дело, дохлого татарского льва пнуть для ничтожного жидёнка – святое дело.
Я не то, что в разведку пойти с антошей, – на одном гектаре гадить с ним не уселся бы безбоязненно: *** знает, чего от такого субъекта ожидать можно. Слава Аллаху, мы никогда не встречались, и до вчерашнего дня я даже понятия не имел о том, что этакое барахло на свете существует. Поэтому моя первая в жизни литературная рецензия, будучи, скорее, записками постороннего, претендует на относительную объективность. В очередь за подачкой из астафьевского фонда я никогда не стоял и не собираюсь, пороги редакций и издательств со своими рукописями не обиваю: просто живу обычной человеческой жизнью, иногда выставляя свои тексты в Инете на потеху публике. Я не мню себя рупором эпохи: скорее, мучаюсь со своим бестолковым божиим даром – удачно складывать слова. Стараюсь не писать годами, десятилетиями даже, но природное проклятие, заложенное в меня, то и дело пытается вырваться наружу.
Для чего, снова упорно спрашиваю я себя, антоше понадобилось любой ценой стремиться к скандалу, к эпатажу? Ну, главное-то понятно: если в человеке нет внутреннего содержания, он хотя бы внешней чешуёй стремится блеснуть, лишь бы о нём по****ели меж собой блоггеры. Но зачем же такими экстремальными методами-то? Ради красного словца антоша не то что родного отца (вы****ка залётного грузина) не пожалел – под раздачу попало всё семейство, оптом: дедок с отрезанным ***шкой наперевес появляется в тексте раз двадцать, педагогическую мамку ебут почём зря предприимчивые северяне за строганину и коньячок, и даже бабке, которой автор, судя по интонациям, симпатизирует более всего (чисто антисемитски предположу, что именно её гнилая кровь и проявилась удачно во внучонке), спуску не было. Короче, «любовью к отеческим гробам», о которой писал когда-то ас Пушкин, здесь и близко не пахнет. Вот тогда-то меня осенило. Периодически на протяжении опуса антоша интересуется то у красноярских писак, то и вовсе безадресно: зачем дедушка отчикал себе хуй? Таки я поясню: ослепший к ****ям ещё в пору активной писательской жизни, старый пердун, надо думать, провидел многое внутренним зрением и к концу дней своих наконец понял, какой ущерб своему роду и будущему русской литературы нанесла утечка из его хуя – в виде аукнувшегося через поколение внука.
И вот тут, вероятнее всего, надо искать вторую цель, ради которой был написан «Сибирский редактор». Не побоюсь показаться замшелым фрейдистом: автор опуса стремится не то уподобиться дедушке, не то дистанцироваться от него. Ведь ничем иным, как виртуальным прилюдным отрезанием собственного ***, этот текст не назовёшь: и стыдно, и больно, и потешно. Неужли в полутора центнерах жира всё-таки наличествует какая-никакая душонка? Можно было бы порадоваться если не за антошу, то хотя бы за его жену-литераторшу (на хуй был ей нужен такой хуй?), вот только одно мешает: если старпёр Рождественский после акта протеста пошёл и незамедлительно удавился, то внучок его ухитряется существовать дальше и стричь на этом позоре купоны, тыча своей отрезанной писькой в морды публике. Так что здесь посыпание головы пеплом не просматривается: то же самое дедовское лицемерие – только вид сбоку. Яйца от курицы недалеко падают.
И будьте уверены – сорокалетнему о****олу за это ритуальное обрезание ничего не грозит: в астафьевском фонде он сидит крепко, над запасными аэродромами безоблачное небо (одно редактирование рукописи ликёроводочной метрессы чего только стоит), а в краевой администрации поуссыкаются над пасквилем, махнут рукой и скажут: «Чего ещё от этой семейки ожидать – то собственные *** жарят, то говном плюются». Потому-то всей книжной псевдохрабрости – хер цена.
Но тотального эксгибиционизма антоше мало. В своё время Эдичка Лимонов не хотел войти в литературу и историю исключительно как обсасыватель негритянских ***в, а попёр в политику. И антоше страшно остаться в памяти людской лишь мелким литературным клерком, у которого в активе – один дедушкин жареный хуй. Потому сибирский редактор пыжится, изображая из себя ещё и общественного деятеля. Но Лимонов жизнью своей доказал искренность выбора: партию реально строил, по тюряжкам скитался, так что ему можно. А тут сидит себе в тёплом кабинетике этакая туша (к месту вспоминаются строчки ещё одного талантливого лицемера – Евтушенки: «Напрасно какое-то тело из белого жирного сала в сплошных завереньях потело, что эти стихи написало») и пьяно взрыдывает типа Ярославны на Путивльской стене: «Ах, Сибирь моя, Сибирь, несчастная, безымянная, подчинённая страна! Край земли, безлюдная Ойкумена. Как похожа она на всех нас, на людей российских, сибирских: на славяночку-проститутку в иностранном борделе, которую насилуют днём и ночью, подсаживают на наркоту и в конце концов по прихоти извращенца-клиента, смеясь, убивают под ледяным глазком кинокамеры; на солдатика, деревенского пацана, который ни сном ни духом не ведая о национальных интересах, национальной политике гибнет за просто так, забиваемый или своими в казарме, или неведомым неприятелем, который лично ему ничего плохого не сделал, а виноват только тем, что богата его территория каким-нибудь жидким, твёрдым или газообразным золотом; на мать этого солдатика, растившую сына без какой-либо помощи и поддержки, своими руками и грудью, кровью и потом, и ночными рыданиями, и дневными надрывами; на убогого мужичка, перед властью трясущегося, негодяям кланяющегося, запуганного и ни к чему не годного…» Бля, красивый пассаж! Аж хочется цитировать и цитировать. Голимая поэма Маяковского «У Блока в штанах»: «О, Русь моя! Жена моя! До боли… (далее по тексту)».
Короче, если кто не понял этих затейливых аллегорий, поясню: сибирский редактор расстроился по поводу того, что Москва гадская хочет запродать китаёзам Сибирь вместе с ним, антошей, и его женой-южанкой. Вот только сама красивость текста напрочь отбивает веру в его искренность. Просто чувачок расчухал очередную тему, на которой можно попытаться заработать дивиденды, и теперь он – борец за свободу Сибири: сидит и рассылает электронки с воззваниями по всему белу свету. Карбонарий, хули! Он даже картинно жалобится одной из своих корреспонденток (написано стопудово по пьянке): «короче распсиховался я что-то прошу прощения. не могу спокойно про это писать, реально тема больная. всё болит от неё». Насчёт всего не знаю, а вот жопа болит точно: это же надо сначала высидеть на ней пафосный текст, а потом долго тыркать пальцем по клаве, отправляя письма *** знает куда.
А что ты, милок, реально сделал, кроме очередного малоосмысленного вяканья в Интернете? В знак протеста демонстративно отрезал свой ***к перед Президентом, заехавшим в Край? Бросился на высоковольтное ограждение Красноярска-45? Взялся совершать ритуальные убийства китайцев? Многого хотите, господа: всё это или больно, или страшно, или некомфортно для нашего борова. А вот ****еть, как известно, – это не мешки ворочать. И не надо поминать всуе рядом со своим именем сибирских областников: Потанин с Ядринцевым за свою идею горя хапнули по полной, и мужики были – не тебе чета.
Полным фиаско завершилась для сибирского редактора и другая попытка – вскочить петушком и усесться на одном Боливаре за спиной Валентина Распутина. «Вот человечище! – думал я, сидя в первом ряду рядом со своим другом, поэтом послевоенного поколения. – Во сила сибирская, во мощь природная, неуёмная! Вот кто землю нашу защитит от москалей-супостатов да от капиталистов поганых, международной, бля, олигархии». Да несрастуха у антоши получилась. Валентин-то Распутин, который жизнь положил на то, чтобы родную Сибирь защищать от разорения, моментально вычислил прихлебателя, стремящегося сорвать дешёвые овации на актуальной теме. Вычислил и послал в жопу. Жаль, что ещё и по ****у не съездил.
Короче говоря, после прочтения «Сибирского редактора» у меня осталось разве что ощущение гадливости – будто клопа вонючего проглотил. И позабыл бы я это неприятное происшествие через неделю, и не ввязывался бы в эту бучу, но ощутил необходимость впрячься за человека и писателя, которого очень уважаю.
Антоша ведь у нас не только резатель правды-матки и апологет сибирской свободы. Он – ещё и один из главных экспертов по Виктору Астафьеву. Для него писатель, при жизни ставший классиком литературы, всего лишь по свойски – Петрович. И на это обращение антоша, по его сучьим понятиям, имеет полное право: он ведь, было дело, пил с Виктором Петровичем коньяк, оставшийся от каких-то поляков. Может, и неоднократно даже. Один из его блоговских опусов так и называется – «Мой Астафьев». Это ты, сука, жопу свою огромную получше мой, а Виктора Петровича прихватизировать не *** – достанет с тебя и фонда!
Таким-то уровнем знакомства с великим писателем и я мог бы похвастать. Ещё в 1989 году, будучи журналистом Кикиморовской областной студии телевидения, я договорился с Астафьевым об интервью и на два дня прилетал для этого в Край. Виделись мы с Виктором Петровичем в течение всего одного вечера: записали беседу в телестудии, а потом поехали к нему домой. Что это была за встреча, о чём мы говорили, и какие впечатления я вынес из краткого знакомства с Астафьевым – рассказывать никому не собираюсь, это останется глубоко личным. Скажу лишь, что я убедился в главном: автор похож на свои книги, которые я читал тогда взахлёб, как глоток чистой и студёной воды. На память о той встрече у меня осталось несколько книг, подписанных Виктором Петровичем, в том числе – составленный им сборник молодых поэтов «Час России», в котором, возможно, затерялись и стишата восемнадцатилетнего антоши, тогда уже вступившего в пору половой зрелости.
Роль Астафьева в своей писательской карьере сибирский редактор, надо отдать ему должное, признаёт. Но – с чисто жидовскими оговорками: «Лично я Виктору Петровичу многим обязан. Это и первые мои публикации в Сибири и в столице с его подачи и с его предисловием, рекомендация в Союз, премия его имени, на которую он сам меня выдвинул, предисловие к первой книжке… Всего не счесть. Но я всего этого и не просил. Ничего не просил. За слово его напутственное ему благодарен, но Союз для меня – организация ничтожная, не уважаю её. На премию тоже чихать хотел». Забавная представляется мне картинка: ветеран-фронтовик, писатель, известный всему Советскому Союзу, гоняется по Красноярску за юным талантом и предлагает тому помощь вкупе с самыми разнообразными дарами, а антоша манерно отнекивается: «Уйди, противный, не надо мне от тебя ничего!»
Убеждён: надо было. И хватал всё – ртом и жопой. А теперь неудобняк признаться в том, что ты въехал в литературу, как на индийском слоне, на горбу великого человека, вот и приходится дистанцироваться, а самый выигрышный способ для этого – приняться швырять говном в своего умершего благодетеля. Ну не вечная ли тема? – самыми стрёмными предателями очень часто оказываются люди из твоего ближнего круга, которых искренне любишь и которых кормишь с руки.
В среде литераторов Края, желающих постфактум принизить роль Астафьева в русской литературе либо обгадить его как человека, антоша, увы, не одинок. Есть и у Мазуркевича в одном из романчиков пара пассажей о Равиле Солнышкине и о классике Мустафьеве, который забрёл как-то в краевой театр оперы и балета, чтобы приобщиться к культуре, «но, облопавшись в антракте коньячку, всё второе действие аккомпанировал маленьким лебедям и прочей фауне ядрёным храпом». Но тут, по крайней мере, всё прозрачно: Мазуркевич хотя бы Астафьеву ничем в жизни не обязан – просто понимает, что никогда ему не подняться выше своего уровня талантливого и материально обеспеченного беллетриста, вот и давит его страшенная жаба – писательская зависть. Это вообще традиционный для писак вид спорта – «в круг сойдясь, оплёвывать друг друга».
В случае же с антошей расклад совсем другой: сибирский редактор поливает помоями человека, расчистившего ему путь в литературную среду, классика, чьим именем кормится сейчас литфондовский дармоед. Не ухмылка судьбы ли это? – антошиного папеньку советская власть когда-то брякнула об *** за неполиткорректную инсценировку астафьевской «Кражи», а антоша наворачивает ныне своё в фонде имени красноярского литератора. Продолжает упрямо гнуть отцовскую линию или пытается с помощью мелкого вредительства отомстить покойному писателю (а попутно и всей российской литературе) за свою детскую безотцовщину и беспонтовую жизнь?
«Замечательный, пронзительный русский писатель Астафьев, не картинно болевший за всё национальное, за всё человеческое». Это нечаев пишет в более-менее официальной публикации «Нужен ли нам Астафьев?», под которой рядом со своим именем он не преминет поставить волшебные словосочетания: «Союз российских писателей» и «Фонд Астафьева». Но существуют и совсем другие его высказывания – уже для собратьев-блоггеров: «Поняв литературу, как искусство, художество, выше художественности Астафьев не вырос. До всечеловеческих, божеских открытий дойти не сподобился. Поэтому я и называю его иногда «средним писателишкой», хотя это, безусловно, комплимент в его случае». По-простонародному подобный верх лицемерия антоши именуется: «такого на одном месте не уебёшь».
А вот ещё один из самоуверенных пассажей нечаева по поводу качества астафьевских текстов: «Астафьев в прозе несдержан, нерасчётлив, часто впадает в ненужную публицистику, нравоучительство, порой самодурство, порой просто дурь. Без редактора, советчика Астафьев никто и ничто». Прочитает такое человек несведущий, и почудится ему, будто это, как минимум, Фёдор Михалыч (кстати, фамилия сибирского редактора комично аукается с фамилией центрового прототипа «Бесов») восстал из бездны и укоризненно грозит перстом одному из продолжателей традиций русской литературы. А это, оказывается, так считает, почёсывая жопу, всего лишь антоша нечаев. Имеет ли он на это моральное право и круче ли качество его собственных опусов? Да ни хера подобного – среднестатистические унылые тексты и вторичные стишата, на которые и внимания никто не обратил бы, не сдабривай их автор время от времени матерками да дедушкиным ***м. Общим местом уже стало то, что в редакторы и литературоведы толпами прутся творческие евнухи, которые не способны написать ничего самоценного, и которым куда проще прокормиться, отгрызая по мелочи от великих трупов.
«Большая литература – вещь жёсткая, она не знает увёрток и снисхождения, – назидательно толкует антоша. – Или ты писатель, или ты говно. Одной художественностью сыт не будешь, не кормит она никого. Литература всё же – духовное творчество, она фиксирует этапы развития души человека. Здесь у Астафьева полный провал». Чья бы корова, ****ь, мычала… Весь «Сибирский редактор» – полный апофигей духовного убожества, самой чёрной зависти и мелочной злобы: без какого-либо внутреннего развития главного героя или хотя бы минимальной надежды на свет в конце тоннеля. Вот это и есть полное говно.
Виктор Петрович прошёл за свою жизнь огромный путь духовной эволюции: от безудержной страсти полуграмотного парнишки к писательству, чтобы сохранить в печатном слове свою родову и енисейские просторы, – до крупного честного литератора, не скрывавшего своих взглядов и на хую видавшего всякого рода политкорректность. Пройти войну, сменить несколько территорий обитания, пережить потерю дочери, пробиться через лицемерие советской литературной цензуры – это ли не подвиг? И надо быть тотально слепошарым антошей, чтобы не увидеть того, как эта человеческая эволюция выливалась и на страницы астафьевских книг.
«Даже лучший его роман «Прокляты и убиты»… полон ненависти, лжи, мести. Это на старости-то лет, когда требуется очищение. ОЧИЩЕНИЕ, но совсем не клизма», – блеет стихийный толстовец антоша. Тебе, сука, разве что скипидарная клизма с патефонными иголками поможет! Мне вспоминается документальный фильм «Русский крест», в одном из эпизодов которого актёр Георгий Жжёнов, заслуженный сиделец сталинских времён, встречается в Красноярске с Астафьевым. И мороз по шкуре пробирает, когда видишь, как быстро нашли общий язык и насколько похожи внутренне два больших человека, которые встретились впервые в жизни, но до этого разными долгими путями прошли через одни и те же унижения, кровь, голод и грязь российской новейшей истории. И – остались людьми. И – не сломались. И – ничего не забыли. «Кто старое помянет – тому глаз вон…», – утверждает старая пословица. Но вторая её часть, предусмотрительно изъятая из языка нечаеподобными утырками, завершает: «…А кто забудет – тому оба». Для Астафьева его личная война не закончилась никогда. Думаю, он воевал до гробовой доски, даже попав в окружение, а на войне, как известно, все средства хороши.
«В плане общечеловеческом Астафьев мелок, ущербен, болен. Людей он презирает, смотрит на них свысока, не верит людям. Любви для Петровича нет. Любовь для него – жалость, оскорбительная бабья жалость, очень русская и очень незрелая», – продолжает гнуть свою псевдогуманистическую линию антоша. Вот типичный пассаж неблагодарного животного, которого добрые люди пустили подкормиться с собой за стол, а скотиняка набухалась, тут же рыганула да ещё и хозяев дома на *** послала. С кем, как не с вами, молодыми мудаками, возился Виктор Петрович: пробивал ваши из мозгов выдроченные рукописи и подкармливал вас со своих кровных гонораров? Святой человек: понимая всю тщету своих усилий, он питал слабую надежду, что из быдла может взрасти что-то стоящее. Вон, даже фонд учредил для подкормки литературных уёбков. Эх, не на ту стезю Астафьев денежку пустил! Моя бы воля – я премию эту направил бы на установку памятников сдохшим литераторам, и чем поганее писака закончил свои дни, тем пышнее памятник над его могилкой сооружался бы – в назидание потомкам. Дедушка антошин здесь был бы вне всякой конкуренции: обелиск над его усыпальницей торчал бы отрезанным хуем метров на пять в небо.
Неважно, будет ли написанное Астафьевым иметь широкую читательскую аудиторию в далёком будущем. Считается: человек жив до тех пор, пока его помнят. Книги Виктора Петровича останутся живыми всегда, ведь всегда найдётся на свете хотя бы один человек, которого захватит хлещущая из астафьевских произведений стихия, который увидит в размышлениях писателя о жизни и людях что-то созвучное своим мыслям. По крайней мере, я свой резонанс с Астафьевым ощущаю.
Вспоминается анекдот про смерть старого пчеловода, у постели которого собрались дети и внуки, чтобы услышать последнее наставление патриарха. Незадолго до смерти пасечник на минуту пришёл в себя и прошептал: «Всё на этом свете – ***ня…», потерял сознание, очнулся и добавил: «…кроме пчёл». А потом, уже окончательно уходя в мир иной, обречённо признал: «Да и пчёлы – тоже хуйня…»
На мой взгляд, Виктор Петрович как раз был таким пасечником, красноярским экклезиастом, который задолго до своей смерти понял, что его писательский труд – суета сует, не уменьшившая энтропии в мире. Последние телевизионные и печатные интервью Астафьева полны усталости, разочарования и даже растерянности: жизнь прошла, силы иссякли, а всё написанное им не изменило людей, не сделало их чище и прекрасней. Вины Астафьева в этом нет: люди всегда были такими – слабыми, ленивыми, лживыми и вероломными в своей общей массе, так что никакая литература не способна изменить их. Именно это, думаю, осознал в старости литературный реалист-идеалист из Красноярска, и это стало его личной трагедией.
Но тут уже – не удержусь и продекламирую ещё раз не к ночи будь помянутого Евтушенку – «жизнь кончилась, и началась распродажа».
«Есть зло, которое я видел под солнцем, и оно часто бывает между людьми: Бог даёт человеку богатство и имущество и славу, и нет для души его недостатка ни в чём, чего ни пожелал бы он; но не даёт ему Бог пользоваться этим, а пользуется тем чужой человек...». Это уже не слова из нечаевских блогов – это Экклезиаст. А антоша – как раз тот самый чужой человек, который захребетником уселся на астафьевское наследство и похваляется: «Зарплата у меня хорошая (затрахался иномарки менять), поэтому сру я на всех с верхней полки, тявкаю, на кого заблагорассудится, прекрасно понимая, как завидуют все они мне».
Я не завидую. В день, когда может случиться этакое, и я обзавидуюсь литературному паразиту, я перестану уважать себя окончательно и бесповоротно. Я не испытываю к автору ни малейшего сочувствия или жалости. И, не зная толком даже, цитирую текст «Сибирского редактора» или просто желаю это от всей своей большой души, я повторяю и повторяю: антоша, иди в жопу! иди в жопу! Ибо послать на *** – будет много внимания и чести, послать во ****у – слишком приятно для посылаемого, а вот жопа – позабытое всеми гиблое место, где прозябают пожизненно и откуда уже не возвращаются, – будет самое то.
И герой моей рецензии антоша отвечает мне беззаботно своим романом: «А ничего и не случилось особенного. В жопу, так в жопу, на ***, так на хуй, подумаешь! В принципе это не так уж и далеко».
Без комментариев.