Глава тринадцатая.
1
Слова сестры о разграблении его дома, не давали покоя. После завтрака Виктор решил пойти на другой конец села и посмотреть своими глазами.
Прогулка по улице не принесла ему удовольствия. Раньше он знал здесь каждое дерево, и каждое дерево знало его. Но сейчас не узнавал тех улиц, по которым бегал босоногим мальчишкой. Когда-то широкие и чистые, они превратились в узкие тропинки, заросшие по обочинам высоким бурьяном. Все подворья и дворы заброшенных хозяйств, так же были заросшими. Только отдельные дома, где еще теплилась жизнь, были убраны, бурьян у ворот скошен, а во дворах слышалось квохтанье кур.
Но то, что он увидел, подойдя к родному дому, повергло еще в большее уныние. Словно сердцем чувствовал, что необходимо прийти сюда, и он пришел. Пришел, чтобы поклониться праху родного дома.
Из зарослей молодых верб торчала только крыша, с покосившейся, полусгнившей трубой. Сквозь густые кусты крапивы и колючек, Виктор с трудом прошел к калитке, которая долго не хотела открываться. Под напором плеча она со скрипом открылась, впуская во двор, заросший бурьяном до такой степени, что Виктор с трудом добрался до порога и зашел в дом.
Здесь стоял полумрак. Сквозь щели закрытых ставнями окон, длинными тугими полосами пробивались солнечные лучи. В глаза сразу бросилась груда кирпича от развороченной печки и дымохода, где когда-то находились чугунная плита и духовка. Вокруг лежала мертвенная пыль, пахло сыростью. У окна одиноко стоял стол, за которым Виктор когда-то провел огромное количество времени. За этим столом он читал книжки и учился писать, а затем делал уроки, выполнял институтские задания. Здесь же писались многочисленные заметки и статьи в районную газету, сочинялись рассказы.
В левом углу комнаты стояла кровать. Присев на панцирную сетку, покрытую густым слоем пыли, Виктор долго сидел, боясь пошевелиться. Солнечная полоса, через щель в ставнях, падала к его ногам, а он сидел и чувствовал себя словно в сырой, холодной могиле, погребенный заживо.
Роем нахлынули воспоминания. В одно мгновение в памяти пронеслись годы, прожитые в этом доме. Как на экране телевизора, промелькнули родные, сохранившиеся в памяти лица - отца, брата, матери. А вот лицо бабушки, как Виктор ни старался, вспомнить не мог. Долгие годы стерли все черты когда-то родного, любимого лица, оставив лишь неясные очертания.
И вот дом, оставшийся без хозяев, погибал, а вернее уже погиб. Все в нем пропахло тленом и грибковой плесенью. Виктору стало жутко и печально.
Почему же встреча с прошлым бывает такой волнующей и такой горькой? Наверное, потому, что, как сказал один мудрец, хорошее мы начинаем ценить лишь тогда, когда теряем.
Выпотрошенный и опустошенный, встал и осторожно, боясь собственных шагов, спотыкаясь о груды кирпичей, лежавших на полу, пошел к двери. Вышел во двор, ярко освещенный солнцем, и, преодолев заросли бурьяна, оказался на улице. Опустив голову, и погруженный в свои мысли, он медленно брел, глядя себе под ноги.
- Зайди, составь компанию!
Виктор поднял голову и увидел деда Кузьму. Он сидел на лавочке у ворот, под нависшими сучьями тополя, росшего за высоким забором.
Для своих восьмидесяти лет это был очень крепкий и энергичный старик. Лицо чисто выбрито, седые волосы гладко зачесаны назад, одетый скромно, но опрятно. Сколько помнил Виктор, таким он был и много лет назад. Общительный и веселый он умел сгруппировать вокруг себя людей, работать с ним было одно удовольствие.
Присев рядом со стариком, Виктор грустно вздохнул.
- Чего мрачный такой? – спросил дед Кузьма. – Аль случилось что?
- Случилось! Ходил, смотрел свой дом и после всего увиденного, хоть волком вой.
- Оно и понятно! – вздохнул дед. - Кому же хочется видеть, как собственное гнездо рушится? Я хорошо помню, как твой отец его строил. После войны с лесом туго было, каждое бревнышко на вес золота. Да разве он один? Мы с фронта пришли, а тут, почитай, половина села сгорело. Многие тогда строили и думали - на века строим, а тут на глазах все рушится. Если бы можно было поднять наших стариков, так они, глядя на эту картину, добровольно назад в землю ушли. А нам вот приходится смотреть. Хочешь ты или нет, а смотри и душу свою рви на части.
По мере того, как он говорил, широкое лицо его менялось, полные губы опустились в уголках, кончик прямого носа побелел, а в прищуренных серых глазах запрыгали злые зеленоватые искорки. Выдержав паузу, продолжал уже другим голосом, неожиданно резким и строгим.
- Я, считай, с начала века тут живу, можно сказать, живой свидетель истории. И все хорошо помню. При моей памяти, сколько этих правителей сменилось, а такого бардака никогда не было. Взять, например, двадцатые годы. Разруха была страшная. Фабрики и заводы стояли, железные дороги травой заросли, поля пустовали, а все хлебные запасы съедены. А тут еще повсеместная засуха в двадцать первом, просто – хоть в петлю лезь. Люди умирали, как мухи и в городе, и в деревне.
И вот тогда правительство не растерялось, ввело Новую экономическую политику. Для крестьян сделало один сельскохозяйственный налог, а людям сказали: «Вот вам земля от государства, обрабатывайте ее хорошенько, выжимайте из нее, как можно больше, и вот налог. Рассчитайтесь по нему, а остальное - все ваше».
Поверили мужики, и в первый же год такой урожай вырастили, что и страну накормили и промышленности сырье дали. И это не в одной деревне, а по всей стране.
Вот я и думаю, почему же при организации колхозов, новому правительству не сделать бы так же? Я голову даю на отсечение, что за несколько лет мы не только свою страну, весь мир бы хлебом и мясом завалили. Так ведь нет! Одни хлебопоставки чего стоили. План выполнишь - еще накидывают. Крестьянин целый год от зари и до зари хребет гнет, а тут приедет какой-нибудь ответственный уполномоченный и распорядится, колхозникам оставить хлеба по килограмму на трудодень, а остальное все государству сдать. Вот мужик и чешет в затылке, зачем же ему стараться, если он не имеет права пользоваться тем, что сам вырастил.
Дед Кузьма достал из кармана кисет с самосадом, вынул оттуда свернутую аккуратным прямоугольником газету, оторвал от него бумажку, согнул лодочкой и насыпал в нее хорошую щепоть табаку. Затем свернул все это хозяйство в тугую трубочку, послюнявил край газеты и, прижав его пальцами, сунул в рот.
Виктор с интересом наблюдал за манипуляциями деда, а когда тот прикурил, спросил:
- Все дымишь, не пора ли бросать?
- Э-э! – махнул тот рукой. – Разве его черта бросишь? Ведь почитай шесть с лишком десятков лет курю. Да, честно сказать, уже и не к чему свое здоровье беречь. Пожил я, слава Богу, вдосталь, а сейчас и жизнь пошла не в радость, такая, что тяжко смотреть на все эти безобразия.
Дед Кузьма замолчал и глубоко затянулся.
- Так вот, - снова заговорил он. - Если рассуждать дальше, то можно проследить и отметить те причины, которые постепенно приводили колхозы к разрухе. Взять послевоенные годы. Народ, практически, чуть ли не задарма работал, но зато налогов было не сосчитать. Налог хлебный, налог мясной, налог масляный, налог шерстяной, да я сейчас всех налогов-то и не вспомню.
- Но, ведь после войны разруха была, - сказал Виктор.
Старик вздохнул, выпустил изо рта густую струю дыма и задумчиво проговорил:
- Я понимаю, что разруха, но чем яблони были виноваты, на которые налог наложили. Имеешь в хозяйстве яблоню, плати. А если у тебя в хозяйстве несколько, то все это выливалось в кругленькую сумму. И тут возникает вопрос, а где взять деньги-то? В колхозе работали за палочки, а платить нужно деньгами. Вот народ и принялся уничтожать яблони. Плакали, а вырубали. Практически все сады уничтожили...
Дед Кузьма говорил горячо. Голос его звонкий, но уже надтреснутый, на высоких нотах чуть дребезжащий, властно рвал стоявшую тишину. Он говорил свободно, ни единого лишнего слова. Видно было, что все это копилось давно, только не кому было высказать. Теперь же, в лице Виктора, он обрел внимательного собеседника, с которым спешил поделиться всем, что наболело и волновало его.
- А во времена Хрущева, правительство еще больше отличилось, - продолжал дед Кузьма. - Оно ограничило количество скота, который колхозники оставляли в зиму. Ведь до этого, как было? Каждый хозяин старался вырастить, как можно больше овечек, чтобы зимой и самому мяса поесть, и на продажу оставалось. Теленочка год растили, а потом сдавали в государство. И государству хорошо, и люди денежки имели. А тут, что? Теленка сдай государству в счет мясного налога, овечек тоже сдай, а себе оставь всего три штуки. Вот каждый хозяин и подумал: "А зачем мне нужно все лето растить скотину, стеречь, кормить, поить, а осень наступит, сдавай все государству, а сам оставайся в зиму без денег и без куска мяса". И начал народ переводить скотину. В результате уничтожили все частное поголовье. А почему? Да потому, что отбили у мужика-колхозника всякий интерес. А теперь вот, совсем колхозы разрушили.
- Мне кажется во всем этом правительство виновато, - заговорил Виктор. – Что-то оно упустило, в чем-то во время не разобралось, повело не ту политику насчет деревни.
- Конечно не ту! – воскликнул дед Кузьма. – Где это видано, чтобы хлеб принимали за копейки, а железки продавали за тысячи? Ведь сейчас, чтобы купить трактор или комбайн, надо урожай зерна за три года со всего бывшего колхоза собрать. Да и то вряд ли хватит. Или взять фермы. Знаешь, почему уничтожили всех коров в колхозе?
- Догадываюсь.
- Потому, что литр молока стоит в несколько раз меньше, чем горючее. Вот и посчитай. Чтобы отправить на молокозавод десять, а то бывает и пять бидонов молока, везут их на машине, а когда слякоть или распутица, то и трактор в сопровождение. Да они горючего сожгут больше, чем стоит молоко. Откуда тут прибыли быть? Вот и результат. Сотни разрушенных ферм, страшно смотреть. Вместо окон и дверей - черные провалы, вместо крыш – ребра стропил. Такое впечатление, что здесь война была, все разбомбили. Ты вот правильно говоришь, что после войны разруха была. Но на то она и война. А сейчас, при полувековом мире, довести сельское хозяйство до такой разрухи - огромный талант нужен!
- И такое везде творится, - сказал Виктор, вставая. – Ладно бы здесь, в глубинке все происходило, а то ведь и рядом с Москвой все рушится и никому до этого дела нет.
Дед Кузьма тоже встал.
- Уже уходишь?
- Да, надо идти.
- Долго гостить собираешься?
- Как получится.
- Ну, что ж, спасибо за компанию. Хоть душу отвел в разговоре с тобой. А то просидишь у ворот целый день и человека не увидишь, поговорить не с кем. Ну, всего тебе доброго.
С этими словами дед Кузьма скрылся за высокой, дощатой калиткой.
Смотрите продолжение http://www.proza.ru/2014/06/21/1219