Дневная / Ночная / Герман / Дневная
"Германн сошёл с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере,
не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро:
"Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, дама!..". – А. Пушкин, "Пиковая дама".
"Здравствуйте, женившись, дурак и "дурка"!". – В. Тредиаковский (ред.).
Дневная.
Герман обнаружил, что стал говорить медленным голосом, смотреть долго и пристально, прежде чем ответить, жаловаться на скрипы в суставах, а вечерами сидеть у телевизора, "щёлкая" каналы, зевая, в полном безразличии к тому, что ему показывают. Все эти признаки, а с ними ещё несколько, указывали, что наступила старость, время, когда человек начинает жить, словно через силу. Ничего радостного для Германа в этом событии не было, как и для других, таких же "бывших", – бывших, да не ставших.
- Ой, да ты же совсем седой!
Таким открытием "порадовала" Германа давняя подруга, встретившись с ним в кафе, по его просьбе.
По телефону Герман просил знакомую разыскать и принести на эту встречу диски с его музыкой. Когда-то давно Герман делал на компьютере музыку, а итог писал на болванки. Теперь ему захотелось вспомнить, что это было, и вспомнить прежнего Германа. Дама диски не принесла, не нашла: "Наверное, дочка взяла послушать!". Герман внутренне удивился, но спорить не стал: нет, значит, нет… Он расплатился по счёту и вежливо попрощался, обещав "быть на связи" и "держать в курсе", хотя оба, и дама, и Герман, знали прекрасно, что это – только слова.
Выйдя из кафе, пока дама была на связи с кем-то и держала его (её) в курсе, Герман спустился к реке и сел на ступеньках, подвернув плащ, чтобы не измять.
Он сидел и смотрел на пароходик. Пароходик шёл по середине реки, шёл, шёл, да и ушёл совсем под мост.
Поднятая судёнышком небольшая волна, раз, другой, ударила в край самой нижней ступеньки, зелёной и склизкой. Засмеялась волна – и рассыпалась брызгами…
Давно уже наблюдавший за ним, житель берега в серой куртке, коротких брюках и кроссовках на голую ногу, сейчас приблизился к Герману:
- Гражданин хороший, не выручишь табачком?
Голос у него был отсыревший и звучал пунктиром. Отдельные слова и слоги читались внятно и поддавались расшифровке. А другие, ну просто беда: другие, можно сказать, и вовсе не покидали "чёрный ящик", в глубинах которого порождались. И на выходе звучало нечто вроде "гра…хо…ру…".
Герман повернул голову. Он оглядел куртку с клеймом на кармане, штаны, кроссовки. Перевёл взгляд за спину просителя, там маячили ещё двое, очень похожие друг на друга. "Наутро там нашли три трупа… три трупа молодых".
- Скажите, пожалуйста, - спросил Герман, - вы, случаем, не работали в шашлычке? Лет, так, двадцать, двадцать пять назад?
- Работал, а как же, - обрадовался, пунктиром, собеседник, - ещё как работал!
Его кожаное горло самопроизвольно пришло в движение: кадык заходил челноком, как бы взволнованный памятью давних шашлыков.
Те двое попятились от Германа, избегая тоже сделаться жертвами волнения, но в силу деформации пространства не удалились, а, напротив, ещё больше приблизились, и теперь стояли почти вплотную к Герману, возвышаясь над ним, как два невских льва. "Ну почему же три? Когда всегда было два. В той старой зазорной песне, что пели в школе: "Два трупа молодых…". Три лучше звучит, вот почему! Тр... тр…".
- Я не курю, - разрушил Герман львиные надежды.
- Герман…
- А я, как услышал это "не курю", – ну, думаю: он! Думаю, или не он?
- Он!
- Ты один из нас не курил. Правильно говорю?
- Мало того – правильно, ты говоришь – смачно!
- Бабель?
- Бабель!
- Герман!
Чуть не опрокинув импровизированный фуршет (доска на двух булыжниках), третий лев полез обнимать Германа с такой страстью, как будто Герман – это Бабель, и не носит усы, и очки не носит, а носит он фиолетовый лохматый парик, долгий, до попы, и силикон в груди, и нос в сторону… бабель!
- Тише ты… р-р-разольёшь.
- А у нас есть, что разлить?
- Было бы, ты уже давно бы разлил.
А ребята спят. Спят ребята. Два льва-близнеца – взяли своё, и спят у стеночки, обнявшись, и морды такие добрые-добрые. Слева – Кен. При самой первой встрече он вежливо отстранил предложенное "Тверское", пиво тёмное, бархатное:
- После одеколона… не торкает! Вообще ничего!
- А водка?!
- И водка! Одеколонщики только одеколон…
И сейчас, верен себе, Кен пил одеколон. Брат-близнец тоже. Из кручёных фанфуриков толстого стекла бережно переливали они душистое зелье в одноразовый пластик – стаканчики из кофейного автомата. "Было как-то раз, - захорошев уже, вспоминал Кен, - с бодуна, надо поправиться, а перелить – это же время! Ну, пробочку скрутил – и с горла… Мужики потом говорили, они чуть не обоссались: душераздирающее зрелище – стоит Кен и по капле цедит "Тройной"!".
"Бабель" поднялся, качаясь, отошёл в кустики, по делу.
Пока он сидел напротив, его качание уравновешивало такое же качание Германа. Как только "Бабель" встал, уже закачало так, что пришлось встать тоже. Но тут один, свободный конец доски, что изображала фуршет, куда-то обрушился, словно в преисподнюю. А другой её конец непостижимым образом очутился у Германа под щекой. Закрыв глаза, чтобы меньше качало, Герман слушал топот земли, её сырые, из самого нутра, пунктирные голоса. Чья-то рука шмонала по карманам, рассечённая в падении скула надувалась и вытесняла глаз в исподлобье, небольшая мышка под сердцем пищала, свистела, и всё на "и"… и…
- Мужчина! Мужчина, вставайте! Тут, между прочим, милиция ездит!
Герман сел.
Утро выдалось серое. Со стороны реки наползал туман. На лужайке стояла дама в спортивной куртке и смотрела на Германа прищуренным глазом. Тоже прищурившись, Герман возвратил даме её взгляд.
- В карты проигрались? – спросила дама.
- Почему в карты?
Герман вставал. Он ощущал давно подзабытое дрожание организма, всеобщую слабость членов, кружение в голове, сухость во рту и тошноту. Дама с готовностью пояснила:
- У нас одного тоже: обштопали в "буру", он залупаться начал. Они ему – в морду, раз, раз! – и выкинули из окна!
- Из какого окна, - Герман начал было залупаться, однако обнаружил, что говорит пунктиром, и перестал.
- А у вас лицо разбито, - сообщила дама, с небольшим испугом.
"Вот дура", - Герман сердито топнул ногой, проверяя координацию движений. Потом он топнул другой ногой.
Дама отступила, но не ушла. Причину её храбрости Герман нашёл чуть поодаль. Причина носилась вдоль берега, с такой невероятной скоростью и по такой замысловатой траектории, что при попытке проследить её пути, вчерашнее опять ударило в голову.
Герман поскорее перевёл взгляд обратно на владелицу причины. Он вполне контролировал себя и ситуацию. Только глаза… Один ещё ничего: от него мало, что осталось, заплыл, как неосторожный курортник за буйки. А вот второй, целый, ну никак не желал фокусироваться на объекте, сползал с объекта, будто намыленный.
- А вы живёте далеко? – опять она, не в меру любознательная…
Герман с горечью и усилием поднял на неё глаз:
- Нигде не живу.
- Как это?! – ахнула дама.
- Так… Я посплю ещё немного, - Герман осмотрелся и обнаружил совсем близко участок травы, примятость которой недвусмысленно намекала на прошлое и недавнее знакомство...
- Ещё чего! Будет он спать посреди двора, как сирота казанская! Надежда Николаевна! Надежда Николаевна, помогите поднять, будьте добры!
"Появилась Надежда", - Герман хмыкнул…
Надежда была в ящике Пандоры, "всеми одарённой". Надежда лежала там на самом донышке. Все болезни, все невзгоды, несчастья – вылетели и разлетелись по свету, а надежда осталась на дне. Опустись на дно, Надежда – там…
- Пьянее вина, фу-у, - говорила, между тем, Надежда (Николаевна). – Ох, мужики, мужики… И куда же ты его хочешь?
- А в дворницкую!
- Точно! Проспится – и вот нам и дворник готовый.
- Ага! Жулька, помогай!
Ушастая, добрая подметала, кокер-спаниель Джульетта помогала хозяйке – тыкалась носом Герману в ноги… давай, давай, Гера!
В небольшой подвальной комнатушке Германа уложили на койку у стены. Вдоль других стен выстроились гвардейского роста мётлы, молодцеватые лопаты, грабли, скребки.
- Лиз, а он?..
- Не знаю! Товарищ, товарищ! Вы не желаете до ветру прогуляться?
Герман не ответил.
"Уснул уже, - сказали голосом Надежды, но почему-то на целую октаву ниже. – Это кто же его так, бедолагу?". – "В карты проигрался! Ага!".
Стены дворницкой приятно пахли сухим лекарством. Герман уснул по-настоящему.
Днём замок на двери прыгал-прыгал, не сдался.
Ближе к вечеру его отомкнули ключом. Пришли двое – Лиза и другая дама, преклонных лет и суровая на вид. Герман для себя назвал её так: французская старуха.
Она осталась у двери. Бойкая Лиза спустилась и водрузила перед Орфеем судки:
- Вот! Нате вам куриный супчик, покушайте, помогает! А я вам глазик обработаю!
- Спасибо, обработали уже, - отказался Герман.
- А вы с юмором! Хорошо! – закричала дама. – Смотри, Жулька: весёлый дворник!
- Дворнику ни к чему юмор, - внушительно заметила "французская старуха". – Он должен вицами не сыпать, а мести!
Лиза в ответ на это комично подняла и опустила плечи.
- Я ещё ничего не решил, - сказал Герман. – А, может, я не хочу?
Подметала Жулька из-за ноги хозяйки весело подмигивала ему карим блестящим глазом: давай не дрейфь, соглашайся!
- Вы, может быть, хотите, чтобы ваши дружки вам ещё разок морду разбили? – холодно заметила старуха. – Или вы хотите в милицию?
- Бабушка!
- Так это легко устроить. У нас во втором подъезде – да, Лиза? – живёт целый майор. Уж, на мой взгляд, – может, ошибаюсь, конечно, – дворником приятнее, чем с разбитой мордой после карт.
- Да кто вам эту глупость сказал?! "После карт"… что за чушь! – не выдержал Герман.
И так велико было его возмущение, что даже свернувшийся в улитку, заплывший курортник вновь обрёл зрение на короткое время.
- Вы же сами вчера сказали, забыли? – примирительно шепнула ему Лиза.
- Да ничего я не говорил! Дело было вовсе не так.
- А как?
- Ну, - в поисках зрительной опоры для воспоминаний, Герман обвёл глазом производственный арсенал и остановился на лопатах. – Ну, пошли мы в кафе…
- С этими?!
- Нет, эти уже потом. С одной знакомой. А почему пошли. У неё мои диски, я хотел их забрать. Ну, диски. CD. Ну, я пел когда-то.
- Вы музыкант? – с участием закричала Лиза.
- Был. Нет. Не музыкант. Просто, баловался.
Воспоминания тех лет, все разом, как содержимое ящика Пандоры, нахлынули на него, в звуке, в цвете, в струнах и проводах. Он один. Сидит, закрывшись. И, закрыв глаза, выдувает самодельные ноты в микрофон…
Герман, человек взрослый, бывалый, человек битый, плакал недолго. Когда он отёр слёзы, добрая Лиза сказала примирительно:
- Музыкант – это можно. Пойте, сколько душеньке вашей угодно.
- У нас в доме, – у нас не дом, кондоминиум, кон-до-ми-ни-ум, – у нас никому петь, плясать не возбраняется, - подтвердила старуха. – Идём, Лиза. Судки ты завтра заберёшь.
- Идём, Жулька!
Поднимаясь следом за ней по лесенке, Лиза объяснила:
- Мы тут вас, это, закроем! Знаете, и вам, и нам… А вы отдыхайте! Здесь и книги есть, от прежнего дворника остались. Пушкин, Майн Рид, Новиков Дмитрий. Тот дворник хвалил Новикова. Читайте, если хотите!
Ключ снова загремел в пляшущем замке, и всё стихло для Германа до утра.
Ночная.
Во сне подошёл некто, позвякивая бубенцами на колпаке. Подошёл к спящему – склонился...
Герман открыл глаза.
Кто-то стукнул замком, раз и другой. За дверью послышались шорохи, как от платья, два голоса заспорили…
- Лиза? – вслух подумал Герман.
Он сам не поверил своему предположению, сделанному наугад: что Лиза будет делать здесь, у дворницкой, глубокой ночью! Когда вот же она, Лиза: в бумажном шлафроке сидит у зеркала в своей комнате, густые кудри распустила по спине и с закрытыми глазами сама себе показывает язык. Язык длинный, узкий, острый, как жало, дрожит, облизывает губы, пунцовые, блестящие…
Два тупых сплюснутых соска выставились из прорех в бумажном одеянии. Они надуваются и растут, крепнут, по мере того, как левая рука хозяйки Жульки, ровно, не останавливаясь, словно маятник заведённых часов, движется в пространстве раздвинутых ног.
- Лиза! – воскликнул Герман.
Он вскочил на ноги и, сам не свой, бросился, сам не ведая, куда…
Лиза ойкнула. В полутёмном зеркале возникла бабушка и погрозила пальчиком костяным:
- Мужика тебе надобно, Лизавета, вот что!
Всё исчезло.
Герман увидел, что он давно уж стоит на самой верхней, последней ступеньке той лесенки, что ведёт к двери, одетый, но почему-то босой…
По ту сторону железа шла возня. Один норовил прижать другого к двери. Почему-то Герман уже знал, что это Лиза и майор, живущий во втором подъезде.
"Как же так, ведь майор женат, кроме того, втайне от всех, посещает собрания Церкви Иисуса Христа Святых Последних Дней, иначе говоря, мормонов, - и это откуда-то было известно Герману. – Ах, да: ведь у мормонов многоженство. И можно перекрещивать мёртвых, и даже умерших давно и в другой стране".
Железо заскрипело, к нему с размаху прижалось что-то мягкое, наверное, тёплое. "Один раз только", - произнёс голос майора. Герману было слышно, как он целует даму, не отрываясь, и гнусно сопит носом.
- Это уже, право, не лезет ни в какие ворота, - промолвил Герман, обращаясь к двери со своей стороны.
Словно в ответ ему, дверь затряслась так, как будто и не железная вовсе, под сдвоенным натиском оттуда, с улицы.
- А ну, тихо ты, - прикрикнули на строптивую дверь, разом, в один голос, Герман и майор, каждый со своей стороны.
Майор старался, как следователь на допросе… Пыхтел, мычал, пукал. Звенел пряжкой расстёгнутого, распущенного брючного ремня. Время от времени, не в состоянии сдержать наплывы чувств, он выражал их при помощи универсального местоимения "ну-йоп-ты!".
Герман, у которого, по неизвестным ему самому причинам, слух обострился до болезненного совершенства, мог слышать, как шуршит, отслаиваясь, и валится на асфальтовый "пятачок" перед железной дверью обдираемая телом старая краска. Или как свистит и рвётся из вывернутых ноздрей, чёрных, круглых, как наставленные в упор стволы, душа майора из второго подъезда… даже и это слышал бедный Герман.
- Герман! Герман…
- Это невозможно, и я с ума сойду.
- Герман Герман Герман, - пела дверь, голоском однообразным и скучным, всё на одной ноте.
"Вот ещё новости, - невольно подумал Герман, - вот новости: ария старой графини в исполнении Лизы!".
- Я ещё тогда, девятого мая, собирался запустить тебе пёрышко, - сопел майор на двери, - да бабка твоя помешала! Вот старая сука! Как самой долбиться в очко, так ничего…
- Молчи, - вскипела дама, вне себя от негодования. – Дурак, молчи о том, чего не понимаешь! При чём здесь "очко"?
- Так, это… тройка, семёрка, туз – "очко" ведь? Двадцать одно!
- Ах… боже, я подумала…
Стыдясь своей развращённости, Лиза опустила голову, так низко, что совершенно скрыла зардевшееся лицо под многообразием своих рассыпавшихся и очень длинных кудрей. Растерянность её была только на руку майору. Пряжка брючного ремня ускорилась и отстукивала ритм, подобно метроному, ударами в железо, рядом с вывернутой коленкой Лизаветы Ивановны.
Всё, что было до этого, все те звуки сейчас показались пленнику дворницкой шуткой и безделицей, в сравнении с этим! О, железный, неумолимый метроном! Господи, если Ты есть где-нибудь, сжалься над бедным своим Германом! Бац, бац, бац, бац… О, придёт ли конец этому? Приди!
Словно по наитию, Герман вытянул руку – и коснулся замка… Каким образом навесной замок вдруг очутился здесь, с этой стороны двери, об этом он даже не подумал. Более того, он этому и не удивился.
Ключ был в замке. Повернув ключ два раза, Герман открыл замок, и дверь отворилась, как если бы кто-то потянул её на себя с той стороны. По-прежнему не удивляясь ничему, Герман сделал два или три шага, и ступил на освещённую сцену, на которой он увидел микрофонную стойку.
Микрофон слегка фонил. Не зная, что делать дальше, Герман направился к микрофону. Зрители недружно, вяло зааплодировали... Обогнав Германа, кто-то другой оказался на его месте. Пел он, или читал стихи, а может, юморил, этого не помнил Герман. Его сменила незнакомая Герману девица и принялась приплясывать, снискав этим некоторое одобрение публики.
И так это продолжалось. Попытки Германа тоже выступить, – с чем именно, он так и не решил, – обрывались в самом начале более разворотливыми. Наконец, Герман уж и не пытался конкурировать с другими: стоял себе в сторонке и просто смотрел…
Аудитория, что он поначалу принял за людей, были карты. Первые ряды здесь, как и в обычном мире, занимали "картинки": дамы, короли и валеты. Тузов, как ни старался, не смог Герман обнаружить ни одного. Тузы подразумевались, на это указывало наличие четырёх пустующих кресел в самом первом ряду…
Последние места занимали "цифры", до старшей – десятки. Вели они себя так, как того и следовало ожидать от мелюзги: шумели, толкались, плевали на пол и бранились друг с другом. Большей профанации идеи Арканов и представить нельзя.
В четвёртом ряду, к своему немалому удивлению, Герман заметил майора и Лизу. Они сидели рядышком. Два голубка. Майор интимно шептал что-то соседке, почти касаясь её шеи своими пышными усами… Как и все здесь, они тоже были карты. Лиза, разумеется, дама. А её кавалер – всего-навсего тройка, жалкая тройка. "Я семёрка", - решил Герман. Почему семёрка, он не смог бы объяснить. Впрочем, куда больше собственного значения его волновал другой вопрос: кто же старуха? Скоро ему представился случай это узнать.
Майор шептал-шептал, да и вышептал, наконец, свою даму из зала в коридор. Они вышли, Герман следом…
Он увидел длинный, не очень хорошо освещённый коридор. В двух шагах майор мял Лизу руками, ориентируясь по большей части под юбку и за корсаж.
Лиза говорила:
- Пётр Васильевич, прекратите, пожалуйста, ну, что вы, как маленький!
В ответ Пётр Васильевич, вот именно как маленький, шестиклассник такой, чмокал её в щёки, в губы, в шею, в… Между чмоками выдувал:
- Как молодожён… в свой медовый месяц… имею право!
- Ваша жена дома осталась! Какой ещё месяц!
Не замечая Германа, парочка продолжала возиться, как дети. Герман не знал, что и подумать. Наконец майор, очевидно входя в роль молодожёна, так ему импонирующую, вскинул "молодую" на воздух и усадил на подоконник. Аплодисменты... Лиза прилежно нанизывала одинаковые звуки на тонкую, вот-вот порвётся, ниточку дыхания, вытягивая его из себя. Вытянув шею, она ухватилась руками, крепко, за плечи товарища майора. Товарищ майор сопровождал стандартные телодвижения медвежьим рыком, который становился всё более низким.
Чтобы не упасть, Герман прислонился к стене. Вдруг – густая, словно краска, бурая жидкость потекла из ушей майора, из волос, по шее. Сначала струйками. Потом ручейками… И, наконец, так и хлынула целым потопом. Опрокинули ведро… изнутри! Конвульсивные биения Петра Васильевича очень мало напоминали муки сладострастия. Цепко сжавшие его бока круглые коленки-фонарики обрели угловатость. Кожа пошла морщиной. Вытянулась, грозя лопнуть изнутри под напором старческой мёртвой кости...
С подоконника смотрела на Германа старая графиня. Медведь-любовник, залитый бурым, сворачивался узлом у её голых ног. Отвратительная костлявая нагота старухи ужаснула Германа.
- Герман! – рявкнула старуха. – Герман, ну? Кто я?
"Тройка… семёрка… туз!" – в одно мгновение пронеслось перед глазами. Двадцать одно, профанное очко, или двадцать первый Аркан в картах Таро. Тройка, семёрка… дама!
Мир, Вселенная. Следующий в Марсельском Таро, древнейшей известной системе, двадцать второй Аркан – "шут", он же – "сумасшедший". Судьба Германна после проигрыша! Но в чём причина? Как мог туз (а он сам видел, своими глазами – туз!) перемениться в даму пик? Обманула проклятая старуха? Но мёртвые не врут. Всему виной – несуществующий "двадцать третий Аркан". Маг, раскладывающий карты. Первый из Великих Арканов – "маг", или "скоморох" (опять шут!), и он же – последний. Маг-банкомёт переменил карты, ведь, колода – в его руках. Ох, Шура… что за масонские шутки! "Славно спонтировал!"… Всё существует и не существует. Истина антиномична, а жизнь, взятая как следование истине, с необходимостью принимает её, истины, внутренние свойства, что в их внешнем выражении выглядит как бред, абсурд, безумие.
Партия окончена. Слуги гасят свечи и убирают карты со столов, исчерченных мелом.
Герман не помнил, как он вышел к реке.
Берег был усеян фигурами. Неподвижными, будто уснувшими. Когда он проходил мимо, они даже не поворачивали голов. Никто не произнёс ни слова. Воздух был так спокоен и тих, словно воздуха и не было вовсе.
Один-единственный фонарь на высоком столбе освещал весь берег, уходящий в бесконечность, везде, куда ни повернись. Его было достаточно, света единственного фонаря, отсюда – и до конца бесконечности.
Конец бесконечности существует, он везде.
Герман.
Мир Германа и таких, как Герман, есть не что иное, как прибежище и воплощение гипертрофированной, во многом – условной, сексуальности.
Этот мир не знает компромиссов – таких, как мораль, культура, закон, и даже – "здравый смысл". Это мир голой правды, мир, сочащийся вечной похотью подростковых фантазий…
Сатиры и наяды населяют его. Первые, всегда пребывающие в состоянии готовности, обильно, если не чрезмерно, вооружённые от природы, подстерегают вторых, с известной целью, в любых ситуациях, включая и такие, в которых вопросы сексуальной эксплуатации в обычном, "нормальном мире", не возникают. Сюжеты этих любовных историй условны и линейны. Своей заданной примитивностью они оставят далеко позади и самого Мопассана с его провокационным рецептом сельской интрижки: дескать, всего пара поцелуев – и вали её на сено или лаванду…
Мир Германа также выстлан сеном, весь, от институтской аудитории, до купе в поезде, идущем "из Калинина в Тверь". В угоду сюжету, реальные М и Ж предстают здесь как функции, как очеловеченные фигурки животных, и ведут себя соответственно, хотя и сохраняют привлекательные особенности натуры, женской и мужской. Герман любит животных. Животные любят в его рассказах.
Хаотичные и неправдоподобные, эти истории обрываются порой "на самом интересном месте": автору неинтересно это "интересное", где любовная реальность вступает в свои права – что может быть скучнее?!
По большому счёту, всё это – полная ахинея и бред собачий, что сам автор сознаёт превосходным образом. А потому и уничтожает созданное, как можно скорее, без следа, без остатка… пока эти тёмные фигуры его воображения не выбрались в мир, словно жабы из колодца. Нет, уж лучше пускай они барахтаются там, внизу, покорные воле – не создавшего, но пробудившего их к жизни – карандаша…
Дневная.
- Что я говорила! Как волка ни корми, а он всё в лес норовит, - торжествовала "французская старуха" на другое утро. – Ты посмотри внимательно: может, украл чего?
- Ага, лопату… Или метлу на память утянул!
Втроём – бабушка, Лиза и верная Жулька – они стояли посреди опустевшей дворницкой.
- Вот вам и дворник с чувством юмора, - разорялась старуха, - да, нечего сказать: неплохую шутку удрал!
Не отвечая ей, Лиза уселась на стул. Она в размышлении, в тревоге – поднесла к вискам кончики пальцев. Как же так? Дверь на замке… а замок на месте? Нет, я решительно схожу с ума.
- Нашим "дворником" вчера уже интересовался этот майор из второго подъезда. Вот и повод сходить к нему, а, Лизавета?
Схожу… с ума.
- Да, только Джульетту домой заведу.
Майор был дома. При виде Лизаньки глаза Петра Васильевича заблестели…
- Эти мне бегуны! Вы себе представить не можете, сколько проблем они создают сотрудникам правоохранительных органов! Это уму непостижимо. Не пропало ничего, вы не проверили?
Усадив дам, старую и молодую, за стол, майор в два счёта сбегал и вернулся – коньячок, там, лимончик, – и разлил по рюмахам, пузатым и объёмистым, маслянистую, терпко пахнущую, солнечную жидкость:
- Девушки! За всё хорошее!
Лиза, конечно же, поперхнулась и закашлялась. Майор кинулся на выручку, как тигр бенгальский, как огонь… лимончик, конфетку… по спинке похлопать… Ограничились лимончиком. Повторили. Лиза уже смеялась, блестя зубами и глазами. Смеялся и товарищ майор, при негласном одобрении старухи. Супруга Петра Васильевича находилась нынче в отъезде, Пётр Васильевич сегодня холостой. После третьей, первой из тех, что мелкими пташечками, хозяин придвинулся к молодой гостье и взялся мять ей колени, под столом. Бабушка взирала на это всепроникающим, мудрым и мёртвым взглядом. Она тоже окосела после коньяка. Ей в пику, дама заливисто хохотала… Длань товарища майора, отстояв первый завоёванный плацдарм, теперь наращивала усилия, переходя в решительное и бескомпромиссное наступление, что известно, чем заканчивается. Красный, потный, Пётр Васильевич мял короткое Лизкино платьице. Детский сад…
- Э-кхм, - очнулась от своей дрёмы, сладкой и слюнявой, старуха. – Лизка, пошли-ка домой!
В этот раз у него не вышло. Но – лиха беда начало, первую песенку зардевшись поём... Не прошло и недели, как товарищ майор сделал Лизу своей любовницей. Это случилось сразу по возвращении из поездки жены Петра Васильевича, на другой день. Нам, одиноким, не понять вас, семейных; зато вы нас, кажется, прекрасно понимаете…
Они стали встречаться почти каждый день в дворницкой, на койке несостоявшегося дворника. На редкость неудобное, жёсткое и скрипучее ложе. Пикантности обстановке добавляло то обстоятельство, что дверь не запиралась. Она запиралась – но с той стороны, на замок… Трахаться с чужим мужем, который к тому же в отцы ей годится, да ещё зная, что сюда могут войти… кто угодно, когда угодно… было по кайфу.
Помимо немолодого Петра Васильевича, Лизавета Ивановна (втайне от старухи) имела и ещё пару "друзей". Один – студент из "консервы", Лиза подклеила будущего дирижёра сразу после концерта: нам дирижёрская палочка самим, вот как нужна! Второй – торговец овощами-фруктами на рынке по имени… какая разница? Главное, горячий кавказский мужчина, это раз, свежайшие овощи-фрукты в доме – всегда, это два.
"А Герман сошёл…".
И теперь сидит, звенит бубенцами.
2014.