Медведицкого района Сталинградской области.
Как утверждает наш Волгоградский краевед-писатель, хопёрский казак из станицы Михайловской, Борис Степанович Лащилин в своей книге «На родных просторах» (Нижне-Волжское книжное издательство Волгоград 1968): «.., на так называемой Гречишной Луке, на левом берегу, находится село, получившее от излучины своё название Гречихино. В прошлом по Медведице производился сплав товаров на барках, для чего барки закупали на Волге, а потом, в разобранном виде зимой, перевозили на Медведицу, где в сёлах Гречихино, Жирное и Линёво они собирались, а затем нагруженные зерном, мукою, дёгтем, углём и кожами, сплавлялись во время весеннего разлива вниз по течению реки до её устья, а потом шли далее уже по Дону... Одним из наиболее опасных для судоходства мест считалась как раз Гречишная Лука.
Сохранившиеся рассказы старожилов утверждают, что на этом плёсе затонуло когда-то несколько барок, гружённых гречихой, и она с тех пор получила теперешнее название».
Так ли это или не так, царствие ему небесное и спасибо, что упомянул в своей книге о моей родной «Гречихе». Я даже допускаю, что те самые «рассказы старожилов» он услышал из уст моего отца – сельского учителя Гречихинской семилетней школы, с которым он вёл переписку до самой отцовской смерти, но так и не побывал у него в гостях. Как, впрочем, и отец у него. А познакомились они с ним после войны, в 1947 году, на семинаре молодых писателей в Сталинграде. После этого семинара, в 1948 году был выпущен толстенный альманах «Литературный Сталинград» (1 – 2 Областное книгоиздательство Сталинград 1948), где отец был представлен стихотворением «Возвращение с фронта», а Борис Лащилин рассказами «Земной рай» и «Герой труда».
В 1950 году отца снова вызывали в Сталинград, на Творческую литературную конференцию писателей Поволжъя. В делегатском вызове с профилем Сталина на обложке написано: «Уважаемый Струначёв Я.В. Оргкомитет при Сталинградском Обкоме ВКП(б), извещая Вас, что Вы являетесь делегатом творческой конференции писателей Поволжъя, приглашает Вас принять участие в работе конференции. Конференция откроется докладом члена секретариата Союза Советских Писателей, лауреата Сталинской премии Ф.И. Панфёрова на тему: «ЛИТЕРАТУРА и ЖИЗНЬ». Конференция начнёт свою работу 6 сентября, в 12 часов дня, в зале заседаний Обкома партии. Оргкомитет».
Тогда брату Александру не было ещё и года. Отец съездил на эту конференцию. И долгое время ходил под её впечатлениями – «чесал репу». Потом Сашка мне рассказывал, что, уже будучи школьником, слышал, как отец, в который, наверное, раз, рассказывал матери о банкете, прошедшем после этой конференции: «Панфёров, приняв лишнего на грудь и распалившись в беседах и похвалах от своей значимости, выхватил из-под себя стул и запустил им в хрустальную люстру со словами – «Мне по хрену! Я – гений!». Тут же подошёл милиционер, объяснил ему, что он хулиганит, и увёл его в администраторскую комнату. Панфёров на ходу выкрикивал, что это ему по фигу - он за всё заплатит. И, наверное, заплатил. Потому что уже на утро в зале висела новая хрустальная люстра, а Панфёров, протрезвев, как ни в чём не бывало, расхаживал среди разъезжавшихся делегатов. Да! Думал отец: «Гениям» всё позволено, даже в Сталинскую эпоху. Однако ему не суждено было вступить в этот вожделенный Союз Советских Писателей. Семейная обстановка и отсутствие денежных средств не позволили, чтобы по каждому вызову добираться до Сталинграда. Потом родился я, потом сестра, потом то, да сё... Хотя он и получал позднее приглашения на очередные Слёты начинающих писателей. А Борис Степанович Лащилин был холост, не обременён семейными проблемами, и, в конце концов, стал настоящим писателем.
У меня и сейчас хранятся все, присланные Лащилиным моему отцу книги с дарственными надписями. Эта не исключение, подписанная 4 ноября 1968 года. В неё он даже вклеил фотографию своей матери, которую боготворил.
Ну, так вот. Село, в котором я родился 1 мая 1953 года, Гречиха, как все мы, жители, его называли, действительно лежит на левом берегу реки Медведицы, у окончания большого, заросшего лесом, безымянного острова, окаймлённого с обеих сторон двумя руслами одноимённой реки. В ширину этот остров метров пятьсот, а в длину все два километра потянет. Летом на его полянах дед с моим отцом сено для своих коров и овец косили. С левой стороны его огибает старое русло – порожистое и каменистое, с нависшим над водой, край села, высоким скалистым берегом. Но воды в нём теперь протекает мало и течение слабое. И, наверное, если баржи на Медведице когда-нибудь и разбивались, то, по-видимому, именно в этом месте, когда это русло было основным и единственным. В детстве мой старший брат Александр (2 января 1950 г.р.), а потом и я, любили пропадать на этой старице с удочками. Тем более что, как раз в этом месте, у тихого руслового затона, в конце восточной части села, предпоследний дом, жили наши дед Пётр Игнатьевич и баба Марфа Фёдоровна Косьяненко – родители нашей матери. В последнем доме улицы с дедовой стороны жила семья Белоглазовых, а напротив, на взгорке, немецкая семья Лохманов. Их сын, Витька Лохман, был на год старше меня. Мы с ним дружили и играли, когда я приходил к деду в гости). Самая нижняя их улица выходила огородами и переулками к реке. Под крутым берегом на территории левады у дедушки всегда стояла лодка, на которой он каждый вечер, на ночь, ставил сети. Пойманной рыбой подкармливал и нашу не маленькую семью.
Дед Петро прожил долгую и трудную жизнь. Родился в 1885 году на хуторе Рудом, рядом с хутором Лиходеево Еланского района, которые потом объединились в одно село под названием Берёзовка. Вскоре умер отец Иван, а мать Матрёна загуляла и оставив его на попечение двоюродной сестры Галины в Елани, завилась в неизвестном направлении. В Елани Петро закончил 4 класса церковно-приходской школы и его взял в батраки местный купец Дозоров. Он развозил хлеб из пекарни по хлебным лавкам и был на побегушках. Отец его Иван род свой вёл от запорожских казаков, переселившихся на верхний Дон с Полтавы, после разгрома Потёмкиным Запорожской Сичи. Фамилию носил, конечно же, КАсьяненко, от имени Касьян, но со временем, при выписке паспорта, какой-то волостной писарь-грамотей написал «КОсьяненко». Так они и остались «Косьяненко».
Петро был роста выше среднего, красив и статен, сноровист в работе, черноволос и горбонос. Носил бороду (насколько помню это я) и любил петь «хохлячьи» казачьи песни. Когда собирались застолья из большой, съезжавшейся на лето со всех концов страны семьи (а детей они с бабкой нажили 11 душ, но только шесть дочерей и один сын, Михаил, смогли пережить все свалившиеся на головы нашего народа беды с начала 20 века на описываемое мной время), он всегда был запевалой и тащил песнями весь стол. Особенно запомнилась песня «Йихав козак за Дунай». Когда доходило дело до припева, он приосанивался и начинал стучать кулаком по столу в такт словам «та було б», что, по-русски, означало «да было бы»: «Та було б, та було б нэ любыты! Та було б, та було б нэ ходыты! Та було б, та було б тай нэ зна-ать! Чем тэпэрь, чем тэпэрь за-бу-вать!». Следом за ним начинали подстукивать и все поющие мужчины, в результате чего блюда с закуской, бутылки и стаканы начинали подпрыгивать на столе и издавать хрустальный звон.
В 12-летнем возрасте Петра забрал снова в Рудой его родной дядька по матери, Андрей Иванович Журбин, у которого он прожил 7 лет. По достижении 19-летнего возраста Журбин засватал за него любимую внучку мельника (однофамильца Петра) Иосифа Петровича Касьяненко – Марфу Фёдоровну Коротицкую 1888 года рождения, которая и жила у Иосифа. Потом тот отдал им в придачу и свою ветряную мельницу.
Дед Петро прошёл Первую Мировую, Империалистическую войну, был ранен в руку разрывной пулей, перенёс тяжёлую операцию и остался жить. Затем пришла революция, раскулачивание, выселение семьи из собственного дома, скитание по чужим дворам, отправка на строительство Беломоро-Балтийского канала, через год экипировка из лагеря умирать в родные края, как доходяги после заворота кишок… Но бабка сумела его отходить травами, и он снова остался жить. Хотя всю оставшуюся жизнь, до 82 лет, проходил с бандажом, потому что внутренний послеоперационный шов на животе лопнул от непосильного труда на Беломорканале. Потом была статья И.В. Сталина «Головокружение от успехов» и ему, как многодетному, незаконно раскулаченному, выдали 4000 рублей для строительства своего дома. А потом отец, после Вликой Отечественной войны, помотавшись по Верхнему Дону и осев в Гречихино, перетащил и их сюда же из села Лиходеева.
Здесь, в Гречихе, набожный, справедливый и добросовестный, он стал, при отсутствии церкви, выполнять роль церковного старосты в местном молельном доме: читал молитвы на православные праздники, крестил детей, отпевал усопших. У него в доме я впервые познакомился со старо-славянским языком, церковными книгами и стал их читать, что впоследствии мне помогло в педагогическом институте без труда осваивать древне-русский язык и сходу переводить тексты на современный русский...
И вот мы с братом, под маркой, что идём к деду с бабкой (так как одних нас на речку не пускали), бежали к старикам, где у нас хранились удочки. Захватив их, котелок, пять-семь картох в придачу, головку цибули и спички - на целый день убегали вверх по старице в сады, которые не знаю, кем и когда были вдоль левого русла насажены. Фруктовые эти сады с переменным успехом то колхоз брал под охрану, то бросал их, как тянущие баланс хозяйства на дно, были основным местом летнего пропитания гречихинской детворы.
Ещё одним местом пропитания гречихинской детворы – весеннего пропитания – были обширные заливные луга, начинавшиеся сразу за садом. После схода половодья, они ярко начинали зеленеть, приманивая к себе любителей сбора щавеля, дикого лука и другого съедобного и целебного разнотравья. А если считать, что в те годы все сёла в основном жили на подножных кормах, то на эти луга делались настоящие набеги из разновозрастных ватаг. Туда шли и взрослые, и молодёжные компании, и уличная шантропа. И всяк находил себе место для сбора дикоросов и отдыха.
В июньский месяц сенокоса, колхоз сгонял туда всех колхозников и весь тягловый скот. Впрягал всех в сенокосилки и грабли и начинал заготовку сена для дойного стада коров. А отец на оставшихся после половодья многочисленных озёрах и старице всё лето, по воскресениям, успешно ловил сетями карасей, щук и сазанов.
Семья у нас была большая – 5 человек детей, а работал в основном один отец. Так что с самого детства в нас превалировал добытческий дух. Мать была домохозяйкой, и ей хватало дел по огороду и обихоживанию и обшиванию нас – троих сопливых послевоенных последышей.
Сваренная на природе уха служила для нас и первым и вторым блюдом, а десертом, в зависимости от сезона, - ягоды земляники, вишни, крыжовника, яблоки, китайки, дули, груши и даже мёд из чьей-то заезжей пасеки, если кто-нибудь из отчаянных пацанов умудрялся стащить пару-тройку рамок с сотами. Ципки с наших рук и ног, как мать ни старалась их свести, смазывая каждый день сметаной, не сходили до самой осени. Особенно с братовых. Потому что тот постоянно любил удить рыбу, засучив штанины до самых ягодиц и забредя в воду, как можно глубже. За что чуть не поплатился жизнью, сорвавшись с подводного обрыва. Дело было на Песках, и хорошо, что там в это время загорали старшие пацаны: Толик Бирюков, быстро сориентировавшись, прыгнул в воду и вытащил, уже было захлебнувшегося брата, хотя он и мог плавать. Растерялся, упав в воду с удочкой.
Я плавать не умел совсем, поэтому в воду не лез – рыбачил всегда с берега.
С тех пор, как я стал себя помнить и осознавать, а это случилось с четырёх с половиной лет (в период 1957-58 г.г.), я был под постоянным патронажем своего брата Александра. До самого его уезда из дома в 1967 году, после окончания десятилетки на учёбу и работу, в Белую Калитву. Мать, выпроваживая нас на улицу, назидательно внушала ему, чтобы он нигде не бросал меня, а мне – чтобы я не отставал от Сашки. Тот всё время ерепенился перед ней, не желая брать меня с собой, а выйдя с навязанным мной на улицу, давал щелбана и сказав «не отставай», устремлялся как всегда, через всё село, к нашим дедушке с бабушкой.
Жили мы на южной оконечности села, в некотором даже отдалении от него, на въезде в село со стороны цивилизации – села Медведицы, которое ещё звалось на старый немецкий лад Франком, в обширном общем дворе школы семилетки. Большая школьная территория у длинной одноэтажной школы, напоминающей собой растянутую букву «П», с большим полисадом из жёлтой акации и фиолетовой сирени с внешней стороны, – была с внутренней стороны огорожена ремонтировавшимся ежегодно школьной мастерской деревянным штакетником.
Посередине двора были врыты в землю: бум – деревянное бревно на двух опорах для отработки упражнений по выработке равновесия тела; турник; брусья и высоченная бревно-перекладина с крюками на двух столбах, на которую вела стационарная деревянная лестница-стремянка. На эти крюки весной вывешивались спортивные кольца, канаты и деревянные шесты для обучения учащихся лазанию по вертикальным снарядам. Также были насыпаны две песчаные грядки для прыжков в длину и высоту.
На этой территории находился и наш дом на две семьи, с хозяйственной пристройкой и сараями. В одной половине жили мы: мать, отец, я, брат Александр (трагически погиб 4 июня 1991 года в Белой Калитве), средняя сестра Валя (ныне проживает в Аткарске на Медведице), 1939 года рождения, и только родившаяся в 1958 году младшая сестра Оля (проживающая сегодня в Камышине). Старшая сестра Майя, 1938 г.р., уже уехала учиться в Ростов-на-Дону (сейчас проживает в Белой Калитве). В другой половине семья тёти Гали Сагай. Работала она уборщицей в школе. Мужа не было, и она одна тащила четверых детей: Александр уже отслужил в армии танкистом и теперь работал в колхозе трактористом, Валерка – заканчивал семилетку, Люба – на пару лет была младше меня и Таня – ровесница моей сестры Ольги.
Через дорогу, напротив нашего дома, располагалось сельское кладбище, и в конце него старое немецкое здание из красного кирпича, служившее колхозу амбаром для хранения семенного фонда. За этим амбаром отец со своими старшими учениками обычно устраивал стрельбы из малокалиберной винтовки на уроках физкультуры, для выполнения ими норм на значок БГТО (Будь готов к труду и обороне). А по кладбищу он периодически гонял Валиных «женихов»: парней, которые, подвыпив, от безделья, чтобы обратить на себя её внимание, надевали на голову тыкву или белую простынь и ночью иногда стучали в окна со стороны кладбища, ухая и пристанывая, как мертвецы. Валя тогда училась заочно в Саратовском библиотечном техникуме, работала библиотекарем в Гречихинской избе-читальне, и отбоя от местных ухажёров, желающих с ней подружить, не было. Помню, однажды он схватил железную кочергу, сделанную из 15 мм прута и погнался за ними по кладбищу. Догнал одного. А это оказался его бывший нерадивый ученик Котков, Валин одноклассник, которого потом посадили, за другие проделки, как раньше интерпретировалось - за мелкое хулиганство. Тот остановился, вырвал у отца кочергу и убежал. Отец пришёл весь в трансе, чуть не матерится... А наутро нашёл свою кочергу возле дома, завязанную в узел. Потом ходил к местному кузнецу, выправлял кочергу и ставил ему «магарыч». Так что кладбища мы с детства не боялись. Хотя родителям жить напротив него было неприятно.
В Гречиху можно было проехать по двум дорогам: по той, что отделяла наш дом от кладбища, подходящей прямо с юга, от села Медведицы (Франка), через бугор, и с западной стороны, со стороны Дурного оврага, по дороге, идущей вдоль пойменного леса реки Медведицы, но тоже из Франка. Обе эти дороги в конечном итоге выходили к школе. И уже от неё двумя переулками спускались через всё село, почти к самой речке Медведице. Была ещё и третья дорога, идущая по лесу, вдоль речки, которая выходила к колхозным скотным дворам. Но по ней ездили в основном зимой, когда она замерзала, потому что летом, после весеннего паводка она долгое время стояла в лужах и грязных колдобинах.
Со стороны второй дороги, за школьным двором, находились колхозные механические мастерские, МТС, вокруг которых зимовали сеялки, веялки, конные сенокосилки, грабли, жатки, стопами возвышались острозубые бороны и в ряд стояли поломанные немногочисленные колёсные тракторы ЧТЗ. Тракторы ДТ только входили в обиход, и бедным послевоенным колхозам их купить было не за что. Тягловой силой служили в основном волы и верблюды. Лошади и те были на особом учёте. Потом, после объединения, когда Гречихино стало отделением большого сельскохозяйственного совхоза Медведицкого, здесь появились и комбайны и бульдозеры.
С этой же стороны школы стоял и несколько квартирный одноэтажный дом для учителей. В нём проживали три семьи: директор школы Данила Андреевич Сердюков с женой. Учительница немецкого языка с дочерью Людмилой, которая училась с моим братом в одном классе. А вот с третьей семьёй наши родители и мы, как говорится, дружили семьями. Это была семья завуча школы, Федосеева Ивана Фёдоровича, ставшего потом, в 1960 году, директором Медведицкого детского дома, а в 1964-65 году, после его расформирования, одним из заместителей директора Жирновской школы-интерната. К сожалению, забыл, как звали его жену. Кажется, Таисия Ивановна. Но детей помню, так как бывал у них не раз в гостях, в Жирновске, когда обучался уже в старших классах. А у их Наташки был даже на свадьбе, как раз после окончания Ростовского-на-Дону мореходного училища, перед отъездом на Камчатку, в сентябре 1973 года. У него было четыре дочери: Люся – 1949 г.р., Наташа – 1952 г.р., и две близняшки – Таня и Оля. Такого же приблизительно рождения, как моя сестра, Оля. А вот Валя у них родилась уже в Жирновске.
С Наташей мы постоянно играли в папы-мамы, возясь с куклами, в промежутках, когда брат не брал меня с собой к бабке с дедом, потому что больше в школьном околотке наших одногодков не было, и играть ни мне, ни ей было не с кем. Иногда ссорились, и мне Иван Фёдорович, деланно нахмурившись, постоянно грозил культей правой руки: «У-у, разбойник! Смотри! Ещё раз обидишь мою Наташку – уши отрежу!».
Бояться я его не боялся. После этих слов я всё время начинал думать: как же он одной рукой мне ухо будет резать? Ведь его другой рукой сначала оттянуть надо! Но вид рубцеватой культи, добрых чувств тоже не вызывал. Я знал, что он ветеран войны, и отец рассказывал, что ему кисть оторвало осколком. «Но ведь у меня тоже отец ветеран! - думал я. – У него только глаз с бельмом. Что же он за меня не заступится, что ли?».
В те годы село Гречихино было обширным и вполне самодостаточным селом, не то, что теперь – одна улица, восстановленная в конце 70-х годов прошлого века. Улицы проходили вдоль реки и спускались к ней с горы песчаными террасами. На горе, у перерез;вшего село надвое глубокого оврага, стояла красного кирпича старая немецкая кирха. Она тоже служила колхозу амбаром для хранения зерна. Она и сейчас там стоит, как немой свидетель расцвета села в сталинскую эпоху и упадка в хрущёвско-брежневскую эпоху неперспективности отдалённых от территориальных центров сёл. С её колокольни потом, уже отслужив в армии, упал и разбился насмерть Толька Бирюков, полезши ночью за улетевшими туда голубями из своей голубятни. Тот самый Толька, который когда-то спас моего утопающего в Медведице брата.
Впрочем, центр, как и теперь, находился именно на этой, восстановленной ныне улице, на стыке пяти пыльных песчаных дорог, подходящих сюда из противоположных концов села. Здесь стоял большой деревянный дом сельской управы с детскими яслями-садом через стенку и большим внутренним двором. Смешанный магазин продовольственно-промышленных товаров, керосинная лавка с закопанной в землю железной цистерной для хранения керосина и ниже, на соседней улице, располагался фельдшерско-акушерский пункт, через стенку с которым проживала его бессменная «фельшарица» Мария Алексеевна.
Она запомнилась всем своей «тяжёлой» рукой на выполнение инъекций. Куда бы она ни делала уколы: хоть под лопатку, хоть в руку, хоть в левое, хоть в правое «полужопие», как она выражалась, - это были до того болезненные процедуры, что лично я их помню по сию пору.
По центральной улице, идущей от сельсовета вверх течению реки, у оврага, чуть ниже церкви, стоял большой деревянный клуб, в котором располагалась сельская изба-читальня, где и работала моя сестра Валя. Я часто бегал к ней на работу и проводил время в переборке книг и просмотре в них картинок. А уж вечерами читальня ломилась от парней и девчат, пережидающих в перелистывании журналов и книг время до начала очередного сеанса фильма. В этом клубе постоянно теплилась культурная жизнь. Здесь часто давали концерты, как местные самодеятельные артисты, так и приезжающие из Франка и Жирновска. Звездой местной самодеятельности была наша Валя. У неё был прекрасный голос, и она по рангу тянула на местную Людмилу Зыкину. Они тоже часто ездили с концертами по культстанам в посевную или хлебоуборочную страду. Помню и выступление, подготовленное и привезённое к 7 ноября в Гречиху старшеклассниками Медведицкого детского дома. Одна из участниц, красивая черноволосая девушка, задорно выводила: «Приходите свататься! Я не стану прятаться! Я невеста не плоха! Выбираю жениха!» Я тогда в неё просто влюбился. Но никто до сих пор этого не знает. А я не запомнил тогда, даже как её звали.
Через овраг, как раз от клуба, в другую часть села, был переброшен длинный деревянный пешеходный мостик. На нём, на перилах, вечерами всегда сидели местные парни в приблатнённых фуражках и накинутых небрежно на плечи чёрных пиджаках, курили, смеялись и «задирали» проходящих в клуб девушек. То бишь, заигрывали с ними. А те, отбиваясь от шаловливых рук, неистово визжали, обзывая их дураками.
Однако я немного отвлёкся и хочу вернуться к воспоминаниям о втором русле реки, которое огибает остров с северной стороны. Это русло более позднего происхождения, чем первое, и на описываемый период было полноводным и стремительным, с глубокими ямами, в которых водились сомы. Отец туда тоже ходил на рыбалку. Помню, однажды в воскресение, взял и нас с Сашкой. За пару дней до этого, он подготовил несколько закидных удочек, привязал к ним колокольчики, подстрелил из мелкашки и зажарил воробья, мы накопали жирных белых навозных червей, а потом, по пути, под камнями на старице наловили миног. Подготовили так сказать разносолы для сомов. Как сейчас помню: мне не верилось (а может это есть подспудные воспоминания материнских насмешек над отцом), что сом прямо-таки нас там и ждёт. Но, как бы там ни было, в воскресение разбудил он нас рано, и мы, привязав снасти и прочую поклажу к его видавшему виды промысловому велосипеду, двинулись в неблизкий путь. Надо было километра два пройти через село до первого, старого русла, перебрести его по камням на порогах, перейти на остров и ещё полкилометра брести по островным зарослям.
Добравшись до места назначения, отец выбрал несколько, одному ему приметных ям, насадил на крючки, привезённые для сомов «разносолы» и закинул грузила удочек подальше от берега. Нас с Сашкой распределил по колышкам с колокольчиками, воткнутыми в берег, что бы смотрели и слушали, а сам поднялся выше по течению, к своей закидушке... Не помню, поймали ли мы в тот день что-то ещё, но помню, что вскоре леска на моей удочке задёргалась, колокольчик пронзительно зазвенел, а я ещё пронзительнее завопил: «Па-а! Быстрее!»
Отец успел вовремя, так как колышек, воткнутый в берег, уже накренился от натяга лески и готов вот-вот был уплыть в пучину ямы вместе с закинутой удочкой. Долго он водил севшую на крючок с жареным воробьём рыбину кругами, пока та не выбилась из сил, и потом медленно подтянул её к берегу. И вот, смотрим, из глубины показалась усатая тупая чёрная морда величиной с носок великоразмерного растоптанного валенка. Это был действительно сом. Восторгам нашим с братом не было предела.
Потом, уже работая на Камчатке и приехав на похороны отца в 1988 году в совхоз Медведицкий, где наша семья проживала с 1961 года, мы, собравшиеся старые товарищи-соседи: я, брат мой Сашка, Владимир Тюменцев и братья Байкаловы (Сашка и Женька), царствие им небесное (из всех нас остались в живых я, да Вовка Тюменцев), решили совершить сплав на плоту от Песковатки до Франка. И мы его сделали.
На Вовкином ИЖаке с коляской нас забросили толи под Песковатку, толи под Шмаковку (не помню уже, какие сёла были выше Гречихи и Малой Князевки). Из сухих стволов разномастных деревьев мы соорудили большой плот, и пошли сплавом по Медведице. Было лето. Жара неимоверная, которая только бывает в наших холмистых степях в конце июня. Вода в реке – парное молоко. И вслед за плотом, на котором плыли наши вещи, мы на всём протяжении экспедиции поочерёдно тащили бредень, ловя рыбу для попутного питания и для привоза домой. Так вот, это северное, второе русло, мы пробрели по сплошным пескам, максимум по грудь в воде. Ни разу не свалившись в омут, даже там, где мы с отцом когда-то поймали сома. До такой степени обмелела, сузилась и заросла за это время наша любимая река Медведица.
А тогда, с отцом, мы больше ловить не стали, а, привязав добычу к раме велосипеда, двинулись в обратный путь. Наверное, отец подумал, что пойманной рыбины нам и так хватит кушать дня на три. По пути он вырезал из толстого лозняка кукан и тоже приторочил его к раме.
Перед въездом в наш школьный двор, отец отвязал сома, пропустил кукан через его жабры и отдал мне конец прута: «Закидывай на плечо и тащи!». Я взвалил кукан с сомом. Его морда лежала на моём плече, а хвост, ещё сантиметров двадцать, тащился по земле. Так мы и вошли во двор: я впереди, согнувшись под тяжестью сома, рядом Сашка, радостно оглашающий весь двор о нашем прибытии, а сзади улыбающийся отец, ведущий за руль велосипед.
Не скажу, что я был в те поры большого роста, но длина сома выходила за размеры одного метра – это к гадалке не ходи. Так я вижу это теперь со стороны прожитых лет.
Тут на высоком крыльце дома появляется мать и всплескивает руками, не веря своим глазам: «Матинка Божъя! Рыбаки вернулись!»
- А ты как думала! - С гордостью восклицает отец. – Во! Смотри, какого Генка сома поймал!
Я летал в эмпиреях. Конечно, я поймал: ведь не на ту удочку, которую Сашка сторожил, клюнул сом?
На такое диво сбежались и все соседи. Короче, оставили мы себе сомятины – голову на щербу, да мяса на раз наесться. Остальное раздали соседям. Такое всегда практиковалось в нашей семье. Любые уловы отца мать делила на несколько частей: для нас и для соседей. Да так и было на Руси во все времена: люди помогали друг другу. И нам кто-то чего-то постоянно давал. Попробуй, прокорми такую ораву детей на отцовские учительские грош;? Даже, если он рыбак от роду.
А отец был действительно рыбак Божьей милости. Хотя я только недавно стал понимать, что божья милость даётся только непоседам и настырным людям. Казалось бы – рыбы, что в реке, что в озёрах, что в старице – из воды выпрыгивает... А на всю Гречиху рыбаков – отец мой, дед Петро, безносый Данилин, да ещё пара-тройка стариков. Остальные воды, что ли боялись? А отец ночами не спал, – сетки вязал, один в ночное на луговые озёра на своём ржавом, скрипучем велосипеде, как почтальон Печкин, ездил. А ржавый он был у него потому, что, приезжая на место, он прятал его, утапливая в воде. Чтобы не нашли и не украли. Лишиться велосипеда в те годы было равносильно, что сейчас лишиться любого транспортного средства, от мокика до крузака. Это был бы конец всем его отдалённым, удачным рыбалкам.
Возвращаясь в воскресение к обеду домой, с навьюченными на велосипед мешками с невытрясенными сетями, он постоянно рассказывал нам с Сашкой страшилки о ночном ... После обеда на скорую руку, мы выходили к нему во двор, на помощь. Помогали, отторачивать мешки, вытряхивать и разносить по траве сети. Потом начинали выячеивать запутавшуюся в сетях рыбу, а он по ходу рассказывал... То, о том, как ему всю ночь в шалаше филин спать не давал, ухая, и, как он его уханья за крики ведьмы принял... То, о том, как он гнилушки трухлявого пня, которые светились в ночи, за горящие волчьи глаза принял... То, как его велосипед нашли-таки заезжие, жирновские рыбаки, и он еле отбил его у них... Мы, вытряхивая рыбу, слушали все его приключения с обострённым вниманием, и только иногда задавали вопросы: «А ты чё? А он? А потом чё было?..» И только мать, прибегая за очередным, наполненным тазиком с рыбой, юродствовала: «Ой! Та ты ж, наверное, от страха и в штаны напрудил!» Отец только ухмылялся. А мне даже обидно было, что мать так низвергает отца с вершин его храбрости.
А однажды в сети запуталась водяная выдра – выхухоль. Она, конечно же, уже была мертва, когда мы её дома выпутывали, но своей богатой лохматой шерстью она напоминала футбольный мяч, и мы потом полдня, за неимением оного играли этой «хохулей» в футбол. Пока отец не отобрал и не выбросил её в помойную яму.
...Мало того, – они валенки с дедом Петром на пару для своих семей и для всех желающих (конечно, за доступную плату) валяли из овечьей шерсти. А валянье – это тебе не баран чихнул: пар, смрад, вонь, суета, грохот рубеля, стук молотка по колодкам, выкрики «быстрее-быстрее»...
В общем, когда они начинали свои «валянья», не спали все дети: комната-то была одна, а валяли они на кухне. Зато каждый член нашей семьи имел свои собственные чёсанки – такие тонкие удобные, пушистые валенки, на которые можно было одевать галоши. А галоши на валенках – это было верхом шика для деревни. И, мне жаль было, что детских галош тогда не делали. Потому что, только и разговору было, после просыхания обнов, – какой размер галош подойдёт на ту или иную пару валенок.
Не смотря на то, что я был сравнительно мал, память до сих пор сохранила много наиболее ярких картин из моего приключенческого гречихинского детства. Потому они, наверное, и запомнились, что были как вспышки молнии в неискушённом детском мозгу. Например, был такой случай:
Летним вечером мы все играли во дворе: я, Сашка, Люся, Наташа, Люба, ещё кто-то (не помню), и тут пастух пригнал с пастбища коров. Стадо частных коров и овец выгоняли рано утром в степь за нашим школьным двором. Возвращались они также по дороге мимо нашего дома и шли дальше к центру села, по пути, разбиваемые хозяевами на гурты и заворачиваемые каждый в свою сторону.
Хозяева скотины нашего двора выходили отбивать свой гурт первыми. А в стаде коров был большой «пырючий» рогатый жёлтый бык, которым родители нас всё время пугали, чтобы мы не выбегали из двора к стаду. Но надо было такому случиться, что чья-то из наших коров в это день «загуляла», и бык сам ворвался за ней в наш двор.
Пока девчонки с визгом и криком метались по двору, решая, куда спрятаться, а мы с Сашкой помогали им подниматься на высокое школьное крыльцо, я замешкался и, оглянувшись, увидел, как рассвирепевший бык с кольцом в ноздрях, выкатив глаза и пригнув голову низко к земле, надвигается на меня могучей горой, отрезая от спасительного крыльца. Слышу уже опережающий события чей-то крик: «Бык Генку запырял!» И мне почему-то стало так спокойно на душе, что я подумал: «Да, а то там!», и вжался спиной в ровную стену школы, поджидая приближающего быка. Он, слава Богу, шёл на меня медленно, глядя исподлобья, выставив длинные рога на уровне подмышек, а я расставил руки в стороны и, двигаясь влево-вправо у стены, отцентровывал его удар. «Главное, - думал я, - чтобы он не попал мне одним рогом в грудь. Надо, что бы его рога воткнулись в стену у меня подмышки. А тогда я захвачу их руками и повисну на его голове, а там пусть лучше шмотанёт меня, чтобы я отлетел в сторону.
Всё так и случилось: бык ткнулся рогами в стену и упёрся лбом мне в грудь. Но давление на грудь его лба было едва ощутимым, потому что воткнутые в стену между моими подмышками рога не давали быку возможности размазать меня по стене... Это длилось какую-то секунду, и тут же бык отскочил от меня и кинулся прочь. То, с криками подбежавшая мать, огрела его несколько раз штакетиной по хребту и тут же, вся в слезах, кинулась ко мне. Стала обнимать, целовать, осматривать и причитать. А я стал её успокаивать.
Сбежавшиеся на крики взрослые, вооружившись палками, стали гонять быка по двору. Тут же вбежал пастух с длиннющим кнутом и стал хлестать его по бокам. Бык галопом выскочил на улицу из школьного двора.
Другой случай связан с близлежащим оврагом, тем самым, который и по сию пору пересекает территорию бывшей Гречихи надвое.
Начинался он метрах в ста от нашего двора и перпендикулярно впадал в Медведицу. Глубина его в районе немецкой кирхи и сельского клуба достигала шести метров, а то и больше. Это ежевесенние бурлящие сточные воды от таявшего на полях снега прорыли с годами такой котлован. Ширина его в этой части превышает пятнадцать метров. Летом он зарастает лебедой, бурьяном и лопухами, и мы там постоянно играли в войну или в альпинистов и первопроходцев. Зимой же заваливается снегом, и мы с его склонов катались на санках и лыжах.
И вот, в начале зимы, после первой большой метели, мы пошли к оврагу – прыгать в снег с его обрывистых краёв. Сашка, Вовка Джусупов (казашонок, Сашкин одноклассник и гречихинский друг), конечно же, я и наш рыжий пёс Дружок. Долго ли мы там прыгали, - не помню. Помню только, наступив на край обрыва, я провалился сквозь незатвердевший ещё снег, который припорошил щель между краем обрыва и наметённым у склона сугробом.
Хорошо, что, падая, растопырил руки в разные стороны, и повис на локтях над расщелиной между краем оврага и наметённым снизу сугробом. Глянул вниз - мать честная: щель уходила вниз, между обрывистой глинистой стенкой оврага и белым сугробом, загибаясь по его склону, до самого дна оврага, которого за изгибом мне не было видно. Я заорал, как сказал бы папа, «благим матом», призывая на помощь. Сашка с Вовкой, оценив обстановку, крикнув мне, чтобы я не шевелился, выбрались на край оврага и, уцепив меня за правую руку, вытащили из пропасти.
Родителям, ясное дело, мы ничего тогда об этом не сказали. Потому что взбучку за меня получил бы брат, за недосмотр.
И ещё случай. Колонок с питьевой водой тогда в селе не было. Воду для питья все носили из речки. Жутко теперь вспомнить эту воду. Особенно в весеннее половодье. Весь навоз с удобренных за зиму колхозами полей стекал с растаявшим снегом в Медведицу по всему её протяжению. Но деваться было некуда. Воду натаскивали вёдрами из речки, отстаивали, кипятили, ругали на чём свет стоит начальство за то, что не могут пробурить скважину для артезианской воды, и, успокоившись, пили то, что есть. Первую скважину пробурили около скотного двора, наверное, в 1965 году, если не позже.
И вот однажды летом, гойдая с братом во дворе, мы увидели, как мать прошла с полным ведром в дом, но, перекинувшись с ней несколькими словами, продолжали бегать по территории, во что-то играя. Потом, запотев на жаре, с пересохшими глотками, кинулись в дом утолять жажду принесённой матерью «водой». Я влетел первый, увидел в полутёмном коридоре полное ведро, пробежал на кухню, схватил со стола кружку, вернулся, зачерпнул под жвак и, задержав дыхание, стал клокать холодную жидкость... Добрую половину кружки выпил, пока у меня дыхание просто не остановилось. Я открыл рот от нестерпимого жжения во рту и неизвестного для меня доселе противного запаха... А Сашка кинулся в комнату, где что-то вязала мать, с криком: «Мамка! Генка керосину напился!».
Эх! Что тут началось! Меня скрутило и начало рвать. Мать заголосила и стала давать мне «запить» простую пресную воду. Для промывки желудка... Сашку бегом отправили в фельдшерский пункт, за «МарьАлексеевной»... Через полчаса прибежала «фельшарица», успокоила мать, что это не смертельно, и начала делать мне искусственное промывание желудка.
Керосин тоже носили вёдрами. Из центра. От сельсовета, где, как я уже описывал, находилась керосиновая лавка.
К вечеру мне полегчало. А запах керосина я по сию пору чувствую за километр.
Можно ещё много рассказывать о наших детских «шалостях», например: как я чуть не поджог школьную уборную, а потом до ночи прятался в вырытой Дружком в стогу сена норе; как Сашка разбил камнем стекло легковой «Волги» у перекупщиков («спекулянтов») куриных яиц. А хозяин, выскочив из машины, полдня гонял его по кукурузному полю. Хорошо, что не поймал, а то бы отвинтил голову. Как меня отец учил плавать на надувных волейбольных камерах, а я неожиданно перевернувшись, чуть не утонул на мели у берега, на его глазах...
Ещё надо сказать, что река Медведица, являясь в этом месте границей между Сталинградской и Саратовской областями, отделяла от Гречихи и саратовское село Малую Князевку. Насколько помню: хоть и мы в Сталинградской области, являясь её самым северным селом, жили, мягко сказать, плоховато, но Малая Князевка, являясь самым южным селом Саратовской области, уже в те годы жила не сладко (А потом её вообще закрыли, как неперспективное село). А вернее будет сказать: только и жила за счёт Гречихи: Сталинградская область снабжалась продуктами гораздо лучше, и её жители постоянно приплывали в наш магазин. Для этого специально был построен большой баркас и содержался штатный перевозчик. Хотя, в другом разе, Малая Князевка выручала наших старших учеников своей средней школой.
После окончания Гречихинской семилетки, наши школьники, кто не хотел идти в ФЗО, а желал получить среднее образование, плавали гурьбой в Князевскую десятилетку. Перевозчику была работа на целый день. И бывало весной или летом, когда он уходил на обед, а мы, мелкая шантропа, загоревшая до черноты под жгучими лучами степного солнца, валялись на песке, нам кричали с другого берега люди, что бы кто-нибудь из нас, старших, перевёз их в Гречиху. Обычно эту роль выполнял Витька Данилин. Бот, на половину вытащенный на берег, стоял тут же, у стихийного сельского песчаного пляжа.
Также вечерами молодёжь шастала на гулянки, вечеринки, концерты или фильмы в клубы: наши – в Князевку, князевские – в Гречиху. А потом случались свадьбы, роднившие наши сёла. Например, одноклассник сестры Вали, гречихинский баянист-самоучка Николай Синельников после армии женился на девушке, которая работала заведующей клубом в Малой Князевке и т.д.
Но мои старшие сёстры Майя и Валя заканчивали десятилетку в Линёве – большом селе, находящемся от Гречихи на расстоянии 30 километров вниз по течению Медведицы. Туда определил их отец и пристроил к знакомым на квартиру.
В конце 1960-х годов, когда река Медведица ещё сильнее обмелела и перед той самой «Гречишной лукой» намыло множество мелких островков. Сельские власти этих двух, захиревших уже бесперспективных деревень, стали каждое лето делать переходные деревянные мостки в этом месте. Соединяя берега, с островка на островок. Для ежедневного поддержания общения и беспрепятственного посещения магазинов: что бы оставшиеся в деревне люди быстро могли ориентироваться - куда, что, дефицитного привезут и туда бежать и покупать. Хотя в этом месте речку можно было уже перейти с засученными выше колен штанинами.
К этому времени уже был создан и активно развивался большой совхоз – «Медведицкий» с центральной усадьбой во Франке, и жителей Гречихино стали активно переселять в построенные там специально для них дома. В Гречихе остались только старики, не захотевшие перед смертью покидать родину, да брошенные собаки и кошки. Некогда оживлённое, многолюдное село превратилось в вымирающую деревню.
В 1959 году семья Федосеевых переехала во Франк, потому что Ивана Фёдоровича назначили директором Медведицкого детского дома. Засобирался из Гречихи и мой отец. Он нашёл себе работу в Саратовской области, в селе Большие Турки Свердловского района Баландинской (ныне Калининской) области, в тамошней четырёхклассной школе. Съездив туда и получив под жильё половину плохо держащего тепло дома с одной большой комнатой и русской печью, растопырившейся на добрую её треть, в августе 1959 года он забрал с собой и всю нашу семью. В Турках не было электричества, и все куковали при керосиновых лампах.
Там мы прожили полтора года. В 1960 году я пошёл в 1 класс Большетурковской начальной школы. Отец был первым моим учителем. Сестра Валя также стала работать библиотекарем при местном клубе. Брат Сашка, закончив четвёртый класс в Турках – в пятый стал ходить за три километра, в соседнее село Михайловку.
Хоть село и называлось Большие Турки, но это была самая настоящая деревня, состоящая из одной улицы, протяжённостью менее километра.
Жизнь в Больших Турках из-за множества неудобств и холодного дома ни матери, ни отцу не нравилась, и они решили перебираться во Франк. Тем более, что дед Петро и дом для нас присмотрел «по дешёвке». Вернее, тоже полдома, но о двух комнатах и с большим коридором. Всего за сто рублей. Как раз собирался уезжать из него дедов друг – одноглазый Федька Козынченко – старьёвщик, а дом был совхозный, и он сначала как будто пустил нашу мать с сестрой Ольгой к себе на квартиру, прописал её, потом уехал куда-то совсем, и переехали мы. А со временем мы у совхоза эту половину дома выкупили.
Дядя Федя ездил по деревням на телеге и собирал вторсырьё: старые самовары, макулатуру, шкуры убитых животных, всякое тряпьё, и за это расплачивался с взрослыми деньгами, а с детьми – надувными шарами, глиняными свистульками, игрушечными пистолетами и прочей детской дребеденью. Приезжая в Гречихино, он постоянно останавливался на ночлег у деда Петра и поэтому драть три шкуры за вполне приличную свою квартиру не стал. Хотя сто рублей для нас в те годы были огромными деньгами, если зарплата учителя была 40 рублей. Но дед обещал нам бессрочный займ, и отец не раздумывая ломанулся покупать наконец-то собственное жильё.
Весной 1961 года мы переехали в село Медведицу (Франк), центральную усадьбу совхоза Медведицкого, в дом, который и сейчас там стоит на улице Ленина под номером 36 (а был под номером 30), в правую его половину. Калитка нашего двора располагалась строго против парадной калитки детского дома, в котором директором работал наш бывший друг по Гречихинской семилетней школе – Иван Фёдорович Федосеев.
В мае 1961 года меня определили в 1 «Б» класс начальной школы, стоящей и поныне в центре села, как памятник располагавшемуся когда-то в этом здании красного кирпича речному училищу, в котором учили шкиперов тех самых, завозимых сюда с Волги в разобранном состоянии барок. Классным руководителем у меня стала Анастасия Ивановна Шаптала, царствие ей небесное.
Учились мы тогда вперемешку с детдомовцами, потому что на территории детдома для них не было предусмотрено наличия своего образовательного центра. Это были незабываемой остроты школьные годы, вплоть до расформирования этого детского учреждения летом 1964 года и перевода детей в другие интернаты области, в том числе, в большинстве, и в Жирновскую школу-интернат. Ивана Фёдоровича отправили туда заместителем директора, выделив его семье в соснах, в доме рядом с интернатом, трёхкомнатную квартиру.
На фотографии 20.05.1954 года: отец Яков Васильевич Струначёв, брат Шурик, мать Матрёна Петровна Струначёва (Касьяненко)со мной на руках. На заднем плане, стоят сёстры Валя и Майя. Сестры Ольги ещё не было в проекте.
Март 2010 года
Петропавловск-Камчатский