Палящее солнце изнуряло, так и хотелось поскорее плюхнуться на кровать в номере. Сам бы я точно не поехал на велосипеде по этим раскалённым улочкам, куда бы то ни было. В такой-то знойный день?! Впрочем, здесь почти каждый день лета такой. И надел ещё, как назло, чёрную футболку. Её мрачный цвет будто притягивал ко мне злобные лучи, которые накапливались на теле подобно назойливой мошкаре.
Я то и дело отставал от отца, лениво покручивал педали и опускал голову на грудь. Так и хотелось скинуть потную рубашку и упасть на какую-нибудь скамейку в тени… Мы подъехали к какому-то местному храму, тихонько возвышавшемуся над этим маленьким городком, и оставили велосипеды неподалёку. Сквозь чёрную решётку с хитроумными узорами и линиями виднелся золотой купол с крестом наверху. Мы прошли через калитку во двор.
Церковь была ослепительна, так что я жмурил глаза или отводил их в сторону. Неподалёку оказалась скамейка из мрамора, куда я поскорее приземлился, – даже попытался вздремнуть. Сюда проникали лишь редкие, самые настырные лучики, и скамейка была приятно прохладная. Угнетала только мысль, что возвращаться назад придётся под тем же нещадным солнцем, крутя педали уставшими ногами. Белая церковь возвышалась передо мной. Мне не очень хотелось туда идти, и я надеялся, что отец тоже ограничится внешним просмотром. Давно я не бывал в церкви – очень давно. «Кто виноват?» - извечный вопрос всех времен и народов. В данном случае можно вспомнить об обстоятельствах, что являются виной всему, но зачем пытаться искать себе оправдание, отчаянно барахтаясь в море или лёжа на брюхе под лучами солнца. Я чувствовал себя некомфортно здесь, у подножия храма. Уже давно я себя укорял… – но почти ничего не делал, чтобы исправиться. Поэтому решил смириться теперь. Ведь эти внутренние укоры – вроде как сплошное лицемерие, когда ты бездействуешь.
Человек стремится к покою. Покой – или штиль духа, или его сон. Штиль требует больших усилий, это действительно трудно. Многие, наверное, большинство пытающихся проводят всю свою жизнь в этой постоянной борьбе, в этой войне. Я хотел лишь «забыться и заснуть», говоря словами классика, – как и те многие. Не первый – не последний. Я успокоил этот невозмутимый голос совести, заставляющий каждый раз ёжиться от неприязни к самому себе и плакать в подушку от собственной слабости и беспомощности…
В церковь я не хотел заходить, потому что мне было тошно это делать ради галочки. Я вошёл бы, почувствовал знакомые укоризны внутри, помолился бы с благоговейным трепетом и каким-то неясным страхом. Вспомнил бы о том, что в себе надо что-то менять. Потом, весь скованный в невидимые цепи, вышел бы, подобно узнику. Прошёл бы несколько шагов за ограду и постепенно вернулся бы к своему обыкновенному состоянию.
Я уже не тот ребёнок, в котором искренняя вера трепетала тихим постоянным огоньком зажжённой свечи: «…the child has grown, the dream is gone, I have become comfortably numb…». Я привстал, чтобы посмотреть, где отец, но никого не увидел впереди. Был лишь храм и опустелая площадь перед ним. Дороги назад я не знал.
По жилкам пронеслось лёгкое волнение. Я встал и направился вперёд медленными осторожными шажками. Какое-то время петлял, пару раз обошёл двор кругами, всматриваясь в тени и силуэты, что первоначально привлекали взор. Вернулся, собственно, туда, откуда пришёл, так и не найдя отца. Солнце почти доконало меня, хотелось пить. Вот хотя бы глоточек чистой, прохладной водицы… Хоть один глоточек…
Вдруг я увидел порхающую совсем рядом красивую, хоть и совершенно простую, белую бабочку. Её невесомые полупрозрачные крылышки светились изнутри лучами солнца. Не знаю почему, но это было поразительно. Я с минуту стоял, приоткрыв рот, и наблюдал за её лёгким полётом. Божье создание не прикладывало никаких усилий, чтобы держаться в воздухе – просто порхало рядом со мной, спокойно и ровно взмахивая крылышками, то подлетая ближе, то взмывая выше, когда я случайно, нехотя, делал резкое, опасное движение… А впереди белел простой и удивительный купол в чистом голубом небе, наполненном простой радостью… Я опустил голову. Неподалеку от меня, прохаживаясь своей обыкновенной походкой, такой спокойной, умиротворённой, гулял отец, оглядывая храм. Я обрадовался и улыбнулся, увидев его; волнение как рукой сняло - я нашёлся…
Однако солнце всё так же нещадно опаляло и изнуряло тело.
- Зайдём, поставим свечи, - просто сказал отец.
Я хотел подождать снаружи – гордыня унылым, но упрямым голосом убеждала меня, что все это лицемерие и показуха, она меня спрашивала, кого я хочу обмануть, и я с ней во многом соглашался… Но я не нашёлся, как ответить отцу, и промямлив что-то с опущенной головой, шагнул ногой на первую ступеньку. Высокие, но узкие двери были открыты настежь.
Перекрестившись, я ступил внутрь и внезапно окунулся в поистине блаженную прохладу просторных и высоких сводов… На деревянном столике лежали разные свечи, так что любой мог взять себе столько, сколько требовалось…
Когда я увидел эту икону, глаза мои широко распахнулись в благоговейном молчании. Это была икона Божьей матери. Какие у неё были глаза! Поистине христианские глаза, наполненные кротостью, смирением, великим благом… В них совершенно не было той религиозной строгости, какой, может, дышат какие-нибудь иконы крестоносцев. Нет… Эти глаза так всепрощающе смотрели на тебя, что ты невольно озарялся изнутри, и на лице даже проступала светлая, покорная улыбка. В этот чудесный момент ты осознавал, насколько ты несовершенен, но не было того сухого укора, от которого болезненно сжималась душа. Напротив, ты чувствовал, что всё будет хорошо… Господь поможет тебе... И не возникало наивных иллюзий – это был не порыв, который заставляет на короткие моменты преобразиться; рванувшись, прыгнуть, подлететь и свалиться обратно, лишь сила притяжения даст о себе знать… Нет… Это было совершенно спокойное и трезвое течение, светлое и постоянное… Молитва была искренней и усердной, хотя я молился, как умел, прося и благодаря…
Свеча тихонько переняла пламя и встала в песок. Огонь пошатывался при моём волнующемся дыхании… Казалось, здесь всегда горело пламя. Тихое, ровное пламя множества таких маленьких свечей горело вечно. И не было ни минуты, ни мгновения, когда огонь затухал …
Мы вышли. Солнце заботливо пригревало, и лучезарно-голубые небеса озаряли всё вокруг. Я с живой радостью и трепетом оглядывал эти девственно-белые стены, купол и крест в небе, глубокую арку, обласканную сквозными лучами…
Ехали через поле.
Златоглавые колоски качались на ветру, но упорно не хотели пригибаться к земле, стремясь выпрямиться во весь свой рост и вытягиваясь к небу…
- Кажется, мы ехали не по этой дороге, - произнёс отец, осматриваясь. Но теперь я был спокоен: я понял, что рано или поздно мы, хотя бы извилистыми тропами, просёлочными дорогами этой страны выйдем туда, где нас уже наверняка ждёт горяченький, иногда даже обжигающий губы, домашний обед…