Расчет

В. Осинский
РАСЧЕТ
  Рассказ

Перемены (2012 - март) http://www.peremeny.ru/blog/11140

На утренней пробежке у пруда, накрытого рассветным туманом, как матовым стеклом, Обухов упал: сердце сжалось, будто котенок перед резвящейся собакой, и отчаянно прыгнуло. Андрей Петрович очнулся на траве, линялой от росы. Грудь жгло. Обухов попытался вскочить, и его затошнило.
Среди деревьев тенями скользили физкультурники. Напротив Андрей Петровича присела женщина. Обухов представил со стороны: костлявый старик в трусах и кедах добегался до инфаркта, подумал: «все...» – но не мог сосредоточиться на смерти.
Он не мог сосредоточиться на смерти ни в сквере, ни в машине скорой помощи.
Сосед бегун узнал его. Позвали жену...
Он не мог сосредоточиться и в коридоре приемного отделения  на «каталке».
На него настороженно смотрели парень с загипсованным плечом, и то и дело вздыхавшая мать парня. Что-то значительное должно было открыться Андрею Петровичу. На аллее он потерял сознание. Его не было ТУТ мгновение. Следовательно, он был ТАМ! А там ничего нет! Ни барахтанья в черном мешке, как у Толстого, ни рук палача, от которых нельзя спастись, ни даже признания, что жизнь его была хороша…
– Как ты? – спросила жена.
Она была напугана. Рот ее исказила плаксивая гримаса.
– Соврать? – брюзгливым тоном постарался шутить Обухов.
Он снова вспомнил «Смерть Ивана Ильича», дочитанную в детстве с третьей попытки. Позже он видел, как умирали другие. И теперь догадался: там, в книге – частный случай. Главное: для всех это по-разному! И потому страшно.
– Поболеем, отец? – Парень с загипсованным плечом подмигнул Андрею Петровичу. Тот, храбрясь, покривил губы и сразу успокоился: «поболеем» – это еще не конец, это временно.
Из ординаторской вышла медсестра, сердитая спросонья.
Жена разговаривала по сотовому телефону тихой скороговоркой, словно пальцами барабанят в бубен. На ее шлепанец налипла кошачья шерсть: жена не успела переодеться.
Обухов вообразил переполох на работе, цветы ему в конторе и в районной управе.
«Цветы в гроб», – мрачно хмыкнул он.
– Сегодня мне шестьдесят, – сказал Обухов парню.
Мать «загипсованного» вздохнула.
Застегивая халат, подошел долговязый заведующий кардиологическим отделением. На его щеке багровел мятый узор от подушки. Врач приятельски похлопал Обухова по руке: «Ничего, Андрей Петрович, подлечим...» – и отдал распоряжение медсестре.
Между тем в конторе Обуховых готовились к торжеству. Служащие, человек пять.
– Может, получку дадут? – тихо сказал кто-то. – Последние бабки на них ухлопал…
Все посмотрели на подарок в складчину в пакете под столом.
– Жди! – ответный полушепот  выругался. – У них праздник! Не до нас!
В конторе хозяева завели бесшумные порядки – громко не смеялись и говорили тихо.
Все маялись – было уже начало шестого, а еще «застолье», и, значит все затянется!  – поглядывали на аляповатые часы на стене, и, как встревоженные птицы озирались на звуки автомобилей за зашторенными окнами.
Пожилая Татьяна Николаевна с рыхлым лицом подливала в пластиковый стаканчик пиво из бутыли под столом, и нудила о том, как «правильно» отмечали торжества в редакциях, где она некогда трудилась. Через стол Володя Хлопков, программист фирмы, близоруко щурясь, разгадывал кроссворд. Он развалился на стуле и нервно дрыгал ногой. На подбородке у него кустилась плюгавая бороденка. Он обзывал ее «кокстанье», над чем посмеивался лишь начитанный Обухов. Водитель Никифоров, приехавший на заработки из Вологды, тоже Вова, но ниже ростом, дремал в кресле у закутка с товаром для киоска. Хлопков называл Никифорова «Володя маленький» из рассказа Чехова, намекая на шашни между хозяйкой и водителем, о которых все знали: служащие посмеивались, а водитель не понимал. Спозаранку Никифоров развозил газеты, весь день копался в моторах «бэушных» автомобилей хозяев и в кабинете Андрея Петровича важно рассуждал, где купить дешевые запчасти.
Наталья Огаркина, мать одиночка, перебирала картотеку подписчиков на газеты.
– Володя, не дрыгай! А вы, Татьяна Николаевна... Надоели ваши россказни! – сорвалась она.
На шее Огаркиной проступили красные пятна. Володя перестал «дрыгать».
– Отпроситесь, Наташа. Вам же за город. И ребенку уроки делать! Хотите? – Татьяна Николаевна предложила пива.
– У кого отпрашиваться? Никого нет!
– Да так иди! – лениво пробасил Никифоров.
– А у меня билеты в театр, – Хлопков ехидно добавил «хе-хе-хе», и снова «задрыгал».
– Какое свинство! Хоть бы предупредили, когда приедут! – Огаркина нервно закурила.
– Во всем виноват Чубайс! – плоско сострил Хлопков.
– Во-во! Одна Москва жирует… – подхватил иногородний Никифоров.
Обычно, дальше он жаловался на жизнь, или полушепотом врал, что достоверно знает, как хозяева разбогатели – «хозяин» в девяносто первом отсиживался на даче, и не был у «Белого дома», как всем рассказывает «хозяйка», а префект, давний знакомый Андрей Петровича, дал им на откуп агентство, даровые помещения под контору и…
Его не слушали – надоел!
– Эра болтунов и выскочек! – усмехался неизвестно чему Хлопков. 
– Анатолий Иванович! Сотников! – перебила водителя Татьяна Николаевна. Седой мужчина лет пятидесяти в углу дивана с пестрым галстуком плетью и кривым узлом, растеряно повертел головой. – Позвоните им вы, узнайте...
– Да, да, – пробормотал тот. Он не следил за беседой и виновато улыбнулся.
«Армейский сапог!» – обиженно, из-за того что его не слушали, подумал Никифоров и сонно зажмурился.
Говорили, Сотникова по выслуге лет уволили из Генерального штаба. Недавно овдовел. Обуховым его порекомендовали из префектуры. И, как считали конторские, теперь отставнику подыскивали хорошую должность.
Когда хозяева ленились и оставались на даче, Сотников замещал их. На грубость Обуховой, тиранившей сотрудников, оставшись с ней наедине, говорил с мягкой укоризной: «Нельзя так! Люди не могут ответить вам тем же!» И та зло поджимала губы.
Обычно Ирина Владимировна металась по конторе, словно муха в банке, затихала и затем упорнее зудела: хваталась за одно, другое, покрикивала: «У нас крупное предприятие!» – называла сторожа, студента, которому негде было ночевать, «секьюрити». Когда муж «редактировал» две газеты префектуры, шипела на всех: «Тише, Андрей Петрович работает!» Никифоров называл это – «игруньки!» Хлопков язвил: «Бабе сорок, мужа нет…» Служащие прыскали. Меж собой обзывали хозяйку Линзой из-за толстых стекол очков и не уважали ее.
Днями Сотников увольнялся и нынче пришел за расчетом. Коллеги решили: нашел место «по чину»! И злорадствовали, что хозяйка осталась без «рабочей лошадки».
Тут дверь распахнулась и в комнату, хищно посверкивая стеклами очков, ворвалась Ирина Владимировна.
– У Андрея Петровича инфаркт! – Кто-то ахнул. Обухова обернулась к ахнувшему – Я в больницу. Кто хочет, со мной! – Хватилась, – К нему же не пускают... – провела ладонью по лицу, словно смахивала паутину, и пошла к себе.
Она мгновение постояла перед кабинетом мужа, в белой кожаной куртке и длинной юбке похожая на вопросительный знак. В вазе на столе красовался букет чайных роз в праздничном целлофановом коконе. Женщина всхлипнула и уткнулась в кулаки.
Татьяна Николаевна, состроив хитрую гримасу коллегам, отправилась утешать.
– Такие деньжищи на цветы убухали, – понизив голос, сказала Огаркина.
– Зато по домам! – Хлопков взглянул на часы. – Успею переодеться...
– Так развозить завтра газеты? Спросить, что ли? – Никифоров сладко потянулся, опустив руки в карманы брюк, поглядел в щель приоткрытой двери хозяйкиного кабинета и, почесывая плешь, побрел в закуток досыпать.
Сотников вошел к Обуховой.
Татьяна Николаевна, близоруко щурясь и расставив локти, капала лекарство в рюмку и беззвучно считала губами. Ирина Владимировна с распухшим носом, за столом, заваленным бумагами, протирала очки.
– А! Анатоль Иваныч. Вы за деньгами, – без выражения сказала она и полезла в сумочку.
Татьяна Николаевна сбилась и сердито покосилась на кошелек и на отставника.
– Это подождет, – сказал Сотников.
– Подождет… – машинально повторила Обухова. – А что же с газетами делать?
Дорогой из больницы, когда первая тревога улеглась, Обухова вспомнила о делах, с неудовольствием сообразила: они сами собой не сделаются, – фактически всем руководил муж! – и окриками дела не подгонишь. 
– Кому-то надо редактировать! Может вы, Анатолий Иваныч? – спросила она.
Сотников пожал плечами.
– Попробую.
Хозяйка оживилась:
– Ага. Тогда, как начнут пускать, согласуйте с Андрей Петровичем.
Она застегнула сумочку с деньгами.
К Обухову в отделение интенсивной терапии заглянул чиновник управы и передал поклон от префекта.
Навестил взрослый сын от первой жены, плечистый и угрюмый парень. Он зашел с внуком Андрея Петровича. За пять минут сын дважды выходил курить. Внук поглядывал на апельсины, а когда разрешили взять, сопя, принялся счищать кожуру и забыл про деда.
Жена приходила по утрам – в двенадцать, и вечером – в шесть. Шуршала пакетами, суетилась. Обухов капризничал: ему было совестно одному в палате, когда в коридоре, пропахшем лекарствами и экскрементами, лежали люди…
Но смирился.
Навестила Татьяна Николаевна. По ее переглядам с женой Обухов понял: сейчас обе вернуться в контору и будут пьянствовать.
Когда сотрудница вышла, он попросил Иру никого к нему не водить.
Одному стало тошно. Тревога за жизнь улеглась. Газеты, финансируемые управой, торговый киоск у Киевского вокзала, самообман своей важности в управе…
Все не то! Сын? Отцовский долг «родить и накормить», вроде, выполнил: Андрей Петрович кичливо полагал, что дети должны искать встречи с родителями, а не наоборот и никогда первым не звонил сыну. Когда уходил от первой жены, та обронила мальчику: «Вырастешь, разберешься!» Обухов обиделся, что ребенок промолчал и теперь уже по давней привычке таил на сына обиду.
Ирину Андрей Петрович не любил. Он овдовел в пятьдесят. Испугался пустоты вокруг. Тут подвернулась перезревшая девица. Она вечно сюсюкала с матерью по телефону.
Ирину удивило его предложению о замужестве: рядовой сотрудник газеты, едва знакомы...
Правда, говорили: до августа девяносто первого он занимал высокий пост в центральной газете. У него были повадки обнищавшего аристократа. И угодника стареющих дам редакции. Среди них Ирина оказалась самой молодой.
 Вскоре, через старые связи, Андрей Петрович открыл дело: знакомства – это капитал. Его страх одиночества Ирина приняла за привязанность и полюбила, как любят в последний раз. А когда поняла, что любит придуманное в нем, все равно любила. Ее мелочный деспотизм, интеллектуальные озарения кухарки, треп с подругами, боявшимися Андрея Петровича, как школьного завуча – все это Обухов встречал раньше, и сумел подстроиться. Поколение жены еще надеялось переменить «написанное на роду». Но и это для Обухова было в прошлом. Жизнь умещалась в абзац автобиографии: душой не за что зацепиться! Обухов думал: это все – больничная меланхолия! И копался в себе, пока понял: копаться не в чем!
Вечером к нему заглянул седой мужичек со взглядом дрессированной собаки: в первый миг Андрей Петрович не узнал отставника.
Как-то, думая о Сотникове, Обухов вспомнил срочную службу – с иронией! – сравнил себя и его. В пятьдесят Обухов снова начал, добился; женат на молодой женщине. А у этого ничего, кроме казарм. Впрочем, по отзывам Ирины, он наладил распространение, выгодно выбирал товар для киоска. Сотрудники считали его своим и трудились на совесть.
Теперь они уточнили материалы для номеров, и Сотников засобирался.
– Вам тоже некуда идти? – вдруг спросил Обухов и удивился своему «тоже».
Он полулежал в теплом свитере: в щели рамы сквозило.
– Пожалуй... – просто ответил гость. – Смеркается! – За окном беззвучно шевелились желтые листья. – Маша любила эту пору. Маша – это жена.
 Обухов хватился, что гость разоткровенничается. Но Сотников молчал.
– В каком звании вы уволились?
– Полковник. – Сотников улыбнулся. – Вам, наверное, не с кем поговорить?
– Главное, не о чем. Пусто на сердце, словно оно ждет, чем все закончится...
– Сегодня наш секьюрити проспал, – заговорил Сотников, чтобы позабавить больного. – Никифоров – на склад. А парень с перепуга, в темноте его подушкой. У Никифорова что-то хрустнуло в шее, и он весь день обещал прибить, как он назвал, «этого сыкуранта».
Мужчины беззвучно рассмеялись.
Обухов повторял «сыкуранта», заходился и боязливо держался за сердце.
– С Пушкина любят у нас их словечки, – отсмеялся он.
– Вы в шахматы играете?
– С удовольствием.
– В следующий раз я принесу...
Ирина Владимировна в контору приходила поздно. К ее приходу Сотников снимал кассу, проверял накладные, принимал подписчиков. За день он успевал сделать то, что Обухова делала за неделю. В управе его уже знали в лицо, любили с ним работать и из первых рук узнавали о здоровье больного. Сотников предложил установить дополнительные киоски, чтобы распространять печатную продукцию о работе префектуры по всему округу, а для «фирмы» через те же киоски расширить «оборот товаров». В конторе каждый знал, что ему делать. Сотников не подгонял коллег, но у них все получалось споро. Часть сэкономленных денег он предложил «раскидать» на премии. Ждали только выздоровления Обухова, чтобы окончательно «решить вопросы», как говорила Ирина Владимировна.   
Наталья шутила над Сотниковым: «настоящий полковник», а Хлопков: «батяня комбат». Никифоров подсаживался потолковать с ним о запчастях, а Татьяна Николаевна при нем деликатно прятала пиво и советовала ему, чтобы он не сильно откровенничал в префектуре – «перехватят идеи!» 
Как-то, раздраженная праздными придирками, Наталья надерзила Обуховой:
– Какой секьюрити? Просто сторож! Тоже мне – олигархи местного квартала!
Сотников урезонил Наталью. Та ушла за свой стол работать.
Все привыкли к склокам женщин. Но тут был вызов снобизму хозяйки. Обухова заподозрила сговор людей. Против нее! И впервые заревновала к «авторитету» Сотникова.
Мужу она не сказала: пересказ мельчил конфликт, а «психовать» Андрею нельзя!
Мужчины играли не более партии за вечер. Думали долго. Играли без теории, но внимательно и цепко, и для обоих увлекательно.
Если Сотников задерживался, Обухов расставлял фигуры и смотрел за окно, где дотлевал осенний день.
Однажды их за игрой застала Обухова. Улыбка сползла с ее капризного рта. Она бросила пакеты в ноги Андрея Петровича, и стянула блестевшую с дождя куртку.
– Я думала, вы снимаете кассу в ларьке! – сказала она Сотникову и толкнула стул с доской: фигуры горохом застучали о пол. – У Андрея Петровича больное сердце, а вы...
Сотников поднялся. Обухов заложил руки за голову и, как уязвленный подросток, уставился в потолок. Чуб сполз ему на брови. Отставник вышел.
– Возомнил о себе! – зло сказала Обухова, когда дверь за Сотниковым закрылась.
– Что именно?
– Надо... надо знать свое место!
Муж побледнел. Ирина Владимировна хватилась.
– Тебе нельзя волноваться, а ты в шахматы...
– Не в карты же на баб!
Он грубил ей впервые.
Ирина Владимировна проглотила обиду, сославшись про себя на нездоровье мужа.
Ночью Обухов думал о том, сколько раз в жизни он огибал острые углы, заискивал перед теми от кого зависел, поступал против совести. А потом мучился!
Сейчас он едва не умер! Как если бы слизняка склевал дрозд: мгновение и ничего уже нет. И что? Где разгадка его жизни?
Он вспомнил, как в детстве зимами мать перед сном грела ему одеяло, распяв руки на печке. С мамой было спокойно, какой бы изувеченной не была душа…
Так, когда в нем зазудело: не успеваю, делаю не так и не то?
Назавтра мужчины опять играли в шахматы. Но творческое напряжение пропало: любой ход неоконченной партии мог стать последним, как накануне...
– Анатолий Иваныч, извини Иру! – Днями они перешли на «ты». – Она ревнует тебя к работе, ко мне...
Тот что-то промычал. Им стало неловко, и Обухов перевел на другое:
– Ты как в армии оказался?
– После института забрали офицером. Там и остался...
– Значит, не по своей воле? – оживился Обухов.
Он был небрит, и глаза его блестели огнем ночных размышлений.
– Почему же? По своей! – Сотников откинулся на стуле. – Сравнил там и на гражданке. Там больше понравилось.
– Приказывать понравилось?
– Не-ет! Почему обязательно приказывать? – Сотников засмеялся. Подумал. – Я лейтенантом ротного старшину застал. Фронтовика. Из крестьян. Замечательный мужик! У него в семье полдюжины братьев было. Так он говорил: брата в драке не бросишь. Прав брат или нет, бей его обидчика – потом разберешься! Так и служить надо! Везде! Если любишь свое дело. Так и служил. Во всяком случае, старался!
Обухов заерзал. Он знал про взрослую дочь Сотникова, где служил и, как овдовел. Обухов рассказал про бывшую жену. Сына. Но все это были пунктиры обыденного, чего можно было не знать.
– А если бы не армия?
– Ты хочешь спросить, не жалею ли о том, что армию выбрал? – Сотников пожал плечами. – Помнишь притчу об иноке и настоятеле? Как бы ни поступил, говорит настоятель иноку, пострижешься в монахи или нет – все равно пожалеешь! – Он усмехнулся и добавил. – Нет, не жалею. Может, что-нибудь поправил. А так, коли взялся, так делай! На совесть!
– А я, Толь, даже день рождения внука не помню, – вдруг признался Обухов.
Они неловко помолчали.
– Извини, Анатолий Иваныч, что в душу лезу. У нас-то тебе нравится?
– Рутины много. И рановато Ирине Владимировне с людьми. Людей уважать надо!
– Да-а. После полка тебе тут тесновато! Ничего! Вот выйду – поработаем! Ты поможешь! А?
Он повеселел от мысли, что теперь все измениться!
Конторские огрызались. Обухова ревниво «считала» их «пренебрежения».
Взялась, было, редактировать газеты вместо Сотникова. («Новые игруньки!» – язвил Никифоров.) Оба корреспондента «плюнули» и «заболели». Остались пустые полосы по одной на газету. Из типографии грозили штрафом. Впопыхах Ирина Владимировна перепутала, и полосы вышли близнецами. Тираж пропал. Хозяйка два дня не появлялась в конторе. Она лишь навещала мужа и заискивала перед ним.
Сотников уладил скандал в префектуре.
Конторские при нем работали, будто ничего не произошло. Но над Линзой смеялись почти открыто. Уволить кого-либо, она не смела.
Перед Татьяной Николаевной в кабинете оправдывалась: мол, вымоталась...
Через три недели Андрея Петровича выписали.
Дома радость и предчувствие перемен у Обухова померкли. Привычные вещи – пижама на спинке стула, как в первый день болезни, старый компьютер на рабочем столе, рыжий кот, довольно потянувшийся при виде хозяина – все как в музее собственной жизни…
Ничего не переменить!
И не к чему!
– Андрей Петрович доволен вашим отчетом! – похвалила Обухова Сотникова.
Она была любезна с ним всю неделю, что муж долечивался дома.
Ранний ноябрьский снег принарядил грязные дворы и серые крыши.
Обуховы приехали поздно. Затем, долго совещались: Сотникову должны были зарплату за два месяца работы. 
Конторские слышали зудящее, на одной ноте, бормотание Линзы, и «бу-бу-бу» «самого».
– О вашей премии спорят, Анатолий Иваныч! – сострил Хлопков.
Татьяна Николаевна сердито уставилась в монитор.
Сотникова пригласили в кабинет Ирины Владимировны.
Хозяйка курила  с оскорбленным видом. Нос ее распух от слез, пальцы дрожали.
Обухов устало тер виски. Седые волосы топорщились на его ушах. Он забыл предложить Сотникову стул.
– Я не знал всех обстоятельств... – Он, покосился на жену и рассердился на свое малодушие. – Сколько мы вам должны?
– То есть?
– Вы собирались увольняться...
– Да, но вы, кажется, просили меня помочь...
– Обстоятельства изменились…
Андрей Петрович поерзал на стуле. Он старался не смотреть в глаза отставника.
 – За два месяца, – сухо сказал Сотников.
 Андрей Петрович тяжело вздохнул.
– Сами понимаете, фирме ваш промах с номерами обошелся...
– Я вас …не совсем понял.
– Тебе нельзя волноваться! – Ирина поджала капризный рот – она походила на хорька – и протянула калькулятор мужу. Тот кивнул. Сотников припомнил рассказ Чехова, где рассчитывали гувернантку, и хмыкнул.
– Разве за ту услугу, что вы нам оказали… 
– Не стоит благодарности!
Обухов покраснел, хотел извиниться. Но жена взвизгнула скандальным голосом:
– Прекратите же издеваться! Андрей Петровичу нельзя волноваться! Вот ваши деньги! И …и захватите всех ваших, этих!
Обухов побледнел. Ирина Владимировна бросилась к нему.
Когда Сотников вышел, она добавила:
– Ты же сам видишь! С ними невозможно работать!
– Жлобы! – проговорил Хлопков: конторские слышали весь разговор в приоткрытые двери.
Из кабинета выглянула Обухова и с ядовитой улыбочкой спросила:
– Что тут у нас?
– Ничего, – буркнул Хлопков и отошел от Сотникова.
Воробьи и голуби терзали булку на наледи у подъезда.
Оправляя меховой воротник пальто, на улицу вышла Огаркина и присела на скамейку рядом с Сотниковым. Анатолий Иванович прикурил дрожавшую в ее пальцах сигарету. Он запихнул галстук в карман.
– Так и не научился завязывать галстук. Маша завязывала.
– Куда ты теперь?
– Зовут тут, – уклончиво ответил Сотников.
– Устроишься, возьми к себе, –  Огаркина отпулила окурок указательным пальцем и встала.
Обухов долго ходил у себя, прислушивался к сердцу, и повторял «обойдется». Потом прикинул, сколько они сэкономили, и остался доволен своей оборотистостью.
А Ирина Владимировна гримасой и круговым жестом показала Татьяне Николаевне закрыть дверь на ключ, и достала из-под стола початую бутылку водки. Товарка подыграла: подкралась на цыпочках. Женщины выпили, не чокаясь, чтобы не слышно.
Через три года руководство префектуры поменялось. Обуховой предписали передать дела и казенное оборудование ее приемнику.
Ирина Владимировна явилась в префектуру к новому директору.
Седой мужчина с моложавым лицом, в галстуке с кривым узлом у казенного стола с ноутбуком, «на ходу» расписался и подал Обуховой документы. Когда секретарь обратилась к нему по имени отчеству, и в дверях его назвал очередной проситель, Ирина Владимировна узнала Сотникова.
– Вы? Что вы здесь делаете? – спросила она по старой привычке, свысока.
– Работаю, – пожал тот плечами и улыбнулся. – Как поживает Андрей Петрович?
– Андрей Петрович умер год назад! Второй инфаркт!
В повадках Ирины появилось суета, как у людей сильно пьющих.
– Извините! Не знал! Я могу помочь?
Обухова вздохнула.
– Теперь уже не чем!
Возле двери она обернулась.
– Вы простите за тот случай. Я была несправедлива к людям!
Она повторила фразу, которую говорила в последнее время не раз, и звучавшую на ее вкус, пронзительно. Посмотрела с заученной грустью.
Сотникова смутило ее ложное раскаяние. Он пробормотал: «Ничего! Бывает!»
– Андрей вспоминал вас! Шахматы и вообще. Значит, вы тут! Префект говорил, что ему нужны профессионалы…
В коридоре Обухова недобро ухмыльнулась: вот, кто науськал на нее новое руководство! «Тоже мне – новые люди!»
  Женщина вспомнила, как умирал муж. Он сказал медсестре: «Действительно! Какая тяжесть!» Ирине передали его слова. Тогда она обиделась, что последние мысли Андрея были не о ней.
Ком подкатил к горлу. Она промокнула носовым платком глаза и поправила очки.
Предстояло обойти другие кабинеты.