Бабушка Шура поставила на середину кухонного стола тарелку с внушительной стопкой блинчиков. Сметана, мёд, сахарный песок уже находились на своих местах. Две тарелочки из любимого сервиза с сиренью, вилки и чайные ложечки около них, две чашки для молока – всё готово. «Эх!» - махнула она рукой и достала из стенного шкафа последнюю баночку своего любимого абрикосового варенья, которое сварила этим летом, купив пару килограммов абрикосов у какого-то южанина, согласившегося сбросить цену, сказав при этом: «Вары, мать, вары, кушай!»
«Никита-а-а!» - позвала она внука, а вернее - правнука. Просто в обиходе они не усложняли своё общение этим длинным и уж очень грустным для Александры Васильевны «пра». Как всегда, трижды пришлось повторить приглашение, и появился внук. Он стал в этом году первоклассником, поэтому редко приезжал к бабушке (весь в заботах), хотя и звонил, всегда вежливо спрашивал о здоровье и говорил, что скучает.
Мальчик втянул носом воздух и воскликнул: «Вкусно пахнет! Ура! Блинчики!» Едва присев за стол, подцепил кружевной блин и переложил на свою тарелку.
Второй блин проскочил также незаметно, а дальше пошли привычные для мальчика уговоры: «Съешь ещё один, Никитка! Надо кушать! Не балуйся!» И уж совсем рассердилась бабушка, когда внук, хитро улыбаясь, стал кружить одним блином, как пропеллером, в воздухе. «С едой не играют!» - воскликнула она, чуть растерявшись оттого, что приходится поднимать голос на долгожданного гостя.
Вдруг ей стало как-то невероятно обидно. Она сначала даже не поняла почему, но в ту же секунду воспоминание, словно вырванное из детства, заставило ее серьёзно и строго взглянуть на внука. Бабушка Шура села на стул, а Никитка каким-то внутренним чутьём понял: «Шутки кончились».
- Никита, я сейчас расскажу тебе историю про блинчики и девочку Шуроньку, - и бабушка, поглядывая то на внука, то на стопку с такой любовью напеченных ею блинов, а то на окно с ледяными узорами, начала рассказывать мальчику:
- Шла война с фашистами. Стояла такая же морозная, холодная зима, как в этом году. Шуронька была, как и ты, - первоклассницей, только военной поры. И всё время голодной. В конце зимы было особенно плохо: и мочёная брусника уже закончилась, и орехи, и сушёные грибы, и запасы с огорода надо до весны растягивать. И вот Шуронькина мама Евдокия Петровна собралась пойти по деревням менять на продукты стеклянные банки, довоенный отрез ситца, какие-то ложки, спички и другие вещи. Посадила она дочку за стол, выложила три куска хлеба, полученного по карточкам на три дня вперёд, и стала объяснять:
- Шуронька, вот этот кусок хлеба съешь сегодня вечером, а потом ложись спать, - и мама завернула хлеб в первую белую тряпочку.
– Это тебе на следующий день, - положила ещё один ломоть, тоже завёрнутый в салфетку. Третий тоже завернула и положила рядом.
- Смотри, Шуронька, не съешь всё сразу! Ешь по одному в день! Я вернусь через три дня!
Для убедительности мама ещё раз указательным пальцем показала на каждый из трех сверточков: раз, два, три.
Мама ушла, и сразу стало как-то тоскливо и немножко тревожно девочке. Но в доме было тепло от хорошо протопленной печки с плитой. Рядом с печкой лежали сухие наколотые полешки. Шуронька знала, что их надо периодически подбрасывать в печь, осторожно открывая чугунную дверку. Можно поиграть в девчачье богатство - разноцветные стёклышки, собранные на улице, в тряпичную куклу, сшитую мамой. А можно повязать кружева тонким-претонким крючком, который достался маме ещё от её мамы.
«Интересно, уже можно съесть сегодняшний хлеб?» – Подумала Шуронька, и в тот же миг ей так захотелось есть, что она, не медля, развернула первую салфетку, стала откусывать хлеб и, только когда осталось совсем чуть-чуть, вспомнила, что надо бы поставить чай. Вскипятила на плите воду и заварила в тонкий стеклянный стакан чай. Мама её была заядлой чаёвницей, поэтому у них ещё сохранились довоенные запасы чая, смешанные с листьями лесной земляники.
Шуронька не заметила, как, прихлебывая из блюдца чай, съела второй кусок хлеба. Совсем забыв о мамином строгом наказе, подчиняясь только нестерпимому аппетиту, съела и третий кусок. Потом, сытая и разогревшаяся от чая и еды, посидела, глядя на три пустые белые тряпицы, скомкала их и засунула в полку. Довольная, легла спать.
…Все следующие два дня Шуронька сидела на маленькой приступочке печки и плакала. Иногда навзрыд, иногда тихонько всхлипывая: «И-и-и, и-и-и». Есть хотелось всё больше и больше. Она нашла глиняный горшок с солью, насыпала немного кристалликов на ладонь и полизала. Достала из полки три скомканные тряпицы, расправила их, стряхнула и собрала крошки. Понюхала каждую салфетку, потом аккуратно сложила и убрала.
Ночами она забиралась под тёплое одеяло, подтягивала коленки к животу, обхватывала их ручками и засыпала. Утром первым делом бежала к замёрзшему окошку, которое выходило на улицу, дышала на него, прикладывала ладошку, пока не появлялась проталинка, и смотрела, не идёт ли мама. Но маму она всё-таки проглядела. Дверь в комнату открылась вдруг, мама, уже без телогрейки и валенок, вошла и сразу всё поняла:
- Шуронька! Ты всё съела в первый день?! Ну, не плачь, не плачь, дочур, сейчас я напеку тебе блинчиков.
Мама развязала верёвочку, которой был перевязан один из полотняных мешочков, взяла миску, насыпала в неё муки, ещё чего-то, быстро-быстро стала перемешивать деревянной ложкой. Вскоре на чугунной конфорке плиты стояла сковородка, и мама ловко подмазывала её наколотым на вилку кусочком сала. Шуронька, как заворожённая, смотрела на мамины ловкие движения, а та приговаривала:
- Потерпи, потерпи чуточку, пусть остынут. Мама встала на табуретку, чтобы достать с самого верха полки спрятанный там мешочек с сахарным песком. Сахарные песчинки хрустели на языке, разливаясь сладостью, нежностью и любовью к мамочке. Один, второй, третий блинчик… Шуронька не могла остановиться. Ей казалось, что она никогда не наестся.
…И вдруг раздался голос:
- Бабушка Шура, я догадался, Шуронька – это была ты! А маме своей ты оставила блинчиков?