Ужин закончился, и все продолжали по инерции острить и рассказывать какие-то беспорядочные и лихие истории из жизни. Вилов был не в настроении и желал поскорее отделаться от этого общества. Впрочем, он часто бывал не в настроении и вообще предпочитал одинокие прогулки шумным сборищам. Гулять по пустынной дорожке во время безучастно моросящего дождя и, смотрясь в рябые зеркала луж, рассеянно размышлять о собственной душе, иногда читать по лицам прохожих чужие судьбы… Выбрав момент, Вилов по-английски выскользнул за дверь, оставив позади добродушный хохот…
Дома никого не было. Войдя, он с минуту постоял, скинул одежду, походил по комнате, меланхолически оглядывая предметы. Лето было в самом разгаре, но в этих окрестностях, где дул лёгкий бриз, заманчиво веявший морем, тепло оставалось ненадолго. Даже утренняя роса, впитывая тепло бескорыстного солнца, попросту испарялась, не оставляя следов даже на листочках. Воздух обвила предночная прохлада, и пришлось растопить печь, замарав при этом руки сажей, что накопилась из сожранных пламенем дров. На огонь, известное дело, можно смотреть бесконечно. Вот и Вилов уселся у печки, заворожённый танцующими язычками пламени, одетыми в соблазнительные полупрозрачные накидки, и погрузился в какое-то неопределённое состояние, которое нельзя назвать задумчивостью, ведь мозг в такие минуты не слишком жив и остёр. Может быть, это расслабленная мечтательность без определённого направления, когда в голове мысли и желания летают так же, как искорки, невзначай взвивающиеся перед глазами из пламени и исчезающие в тёмном воздухе.
Огонь вяло угасал, появились первые тлеющие угольки. Некоторые из них болезненно съёживались, моментально обращаясь в рваные седые комочки, которые в изнеможении сваливались вниз – в тесную ямку с кучкой золы на дне…
Вдруг Вилов услышал какой-то слабый шорох в соседней комнате. А домик его и состоял из двух маленьких комнатушек, которые приходилось часто проветривать. Воздух быстро пожирался жильцом: рот жадно и слепо глотал пустоту, но в горле становилось лишь суше, а жажда дыхания не исчезала, не утоляемая, казалось, мизерным глотком…
Шорох повторился. Сердце Вилова замерло, но не от страха. Он приподнялся и открыл дверь. Комната пустовала, на первый взгляд. Лишь ветки в окне, сквозь которые неразборчивой мозаикой проглядывала прикрывшаяся белым гримом луна, заставляли на полу угрожающе шевелиться длинные чёрные пальцы, издавая неровный, жутковатый стук.
Шкаф. Старый шкаф в дебрях комнаты, привлёк внимание Вилова, взволнованного до лёгкой дрожи. Он распахнул скрипучие дверцы шкафа…
Глаза его в этот момент так же распахнулись, он остолбенел, словно деревянное пошатывающееся изваяние, и тихо только проговорил:
- Лиза…
Перед ним, тихонько съёжившись калачиком на дне шкафа, лежала молодая девушка, с длинными огненно-рыжими волосами. Вилов знал её: Лиза училась с ним в одной группе. Более того, бедный был в неё давно влюблён: почти полтора месяца, как он не мог спокойно спать по ночам из-за игривого пламени её волос. Глупые страхи и сомнения стали одолевать его. Вилов ещё больше уединялся, пытаясь забыться в прогулке или сне. Ему было тошно притворяться, вливаясь в праздные застолья друзей и родных. И хоть Вилов и Лиза учились в одной группе, они почти не общались. Язык у него поворачивался лишь сказать о какой-нибудь глупости вроде учёбы или, что ещё хуже, о погоде. Изредка могла вырваться какая-нибудь шутка, скомканная по пути предательскими устами, которая потом вытесняла все мысли на целый день. До самой ночи Вилов, как воск, стекающий с горящей свечи, таял, бесконечно прокручивая про себя плёнку памяти, где героиней была она, ежеминутно бормоча разные обидные слова в свой адрес. А она мигала своими милыми глазками во все стороны и жила в своё удовольствие, как радуясь, так и сокрушаясь по поводу всяких мелочей.
- Лиза… - повторил он тихо и восторженно, - как ты здесь оказалась? – он был удивлён, что голос ему очень неплохо повиновался.
Она подняла бархатные, полные мольбы и томления глаза; такие простые в своём прямом взгляде и в то же время столь непостижимые. Две бездонные бездны, в которые каждый раз так трудно решиться взглянуть, но когда взглянешь, быть может, мельком, почти случайно, то тут же растаешь под этими лучами, как первый снег, прикрывавший наготу земли своим покрывалом и превратившийся в воду, которая, оживлённо, но ещё неопределённо извиваясь, стекает по дорожкам и канавкам, трепетно журчащим, пробивающимся куда-то потоком…
- Я боялась, что ты меня прогонишь… Я сбежала из дому.
Меня, наверно, ищут… можно мне пока остаться?
Сердце Вилова билось лихорадочно.
- Да… Я буду только рад…
- И… я давно любила только тебя…
Он протянул дрожащую руку, в ту же секунду ощутившую прикосновение холодных нежных её пальцев. Лиза тихонько заплакала и прижалась к Вилову, положив рыжую свою головку на его плечо. Он признался ей в своих чувствах, подрагивая и волнуясь, но относительно ясно выговаривая слова; как-то невнятно утешил… Под лёгким шелковистым одеялом они долго о чём-то говорили, пытаясь ловить каждое мгновение, и, будто захлёбываясь, тонули в экстазе единения. Вилов раскрывался ей, шепча обо всём, что его мучило, беспрерывным хаотичным потоком… И она ему вроде ласково улыбалась… отвечая так сочувственно и понимающе… Даже не важно Вилову было, что именно… Но она отвечала ему - Вилову…
Это была огромная комната, и в ней - лишь они вдвоем. И ни души вокруг… Крик дворового петуха пробудил Вилова ото сна. Он протёр слипшиеся глаза, чуть не свалившись со стула на разложенные на полу дрова, наколотые для растопки и готовые вспыхнуть, лишь только проскочит между ними искорка…
Юноша увидел раскрытую печку с потухшими угольками, почти превратившимися в золу. От жутких когтистых пальцев на полу не осталось и следа - ровный утренний свет теперь наполнял комнату, проникая в самые дальние уголки.
Печка. Угольки… Так, значит, это был лишь сон… Сладкий недуг, который так же исчезнет, как пепел от костра развеется на ветру, когда тот затухнет, оставив на земле лишь примятые кусочки травы, когда-то такой живой и зелёной…