- Зачем ты так дрожишь? – спросил он. Она рассмеялась:
- Я не дрожу, это шимми – тряска, мы ее на танцах живота сейчас проходим.
Он валялся на диване после тяжелого дня на новой работе. Она готовилась к своему третьему выступлению на сцене. Им обоим было не так уж мало лет, и вроде бы давно не время для подобных начинаний. Однако такое иногда случается с парами, которые сложились давным-давно, а все еще не нажили, не натворили самых главных маленьких сокровищ, - они распыляются, маются, бомбардируют себя новыми впечатлениями, лишь бы забыться и в отсутствие высшего смысла уберечься от душевной пустоты.
- А ты что там делаешь с телефоном? – снова оживилась она.
- Пишу кое-что.
- Пишешь? Не знала, что ты теперь еще и пишешь.
- Я знаю некоторые буквы, да. Хочешь, про тебя напишу?
Она задумалась:
- Ну, если только про мои завораживающие глаза с мягкими ресницами и округлые взмахи руками в такт.
Он набрал и показал ей: «Голое пузо».
А потом они на время перестали существовать. Потому что занималась весна, очередная весна без зла и смысла. Она расцветала переливами голосов, доносившимися из разных источников песнями, запахом соседской яичницы с помидорами и обрывками ветра в форточку. Их уносило из комнаты на лоскутах воспоминаний о том, что было и о том, чего не было, кружило по небу, швыряло по морю, катало по разнотравью лугов и возвращало обратно в комнату, где он валялся с телефоном, а она готовилась к выступлению. И так продолжалось довольно долго, и этот поток невозможно было остановить, поэтому они просто ждали, спасая друг друга только периодическими взаимными взглядами.
В ее танце было такое движение, - ему казалось, она тянет к нему руки, но каждый раз, когда он готов был протянуть навстречу свои, движение заканчивалось и пряталось в неожиданный разворот или динамичную проходку. Он так и не дотронулся до нее, заснул. Счастливый, обессмысленный и уставший. А она, поняв это, легла рядом и обняла. Тоже счастливая, уставшая, пустующая и с каким-то необъяснимым, невесомым чувством в спине, какое бывает после ортостатического коллапса или от волнующих интонаций чужого голоса, или когда кто-то скажет неожиданную приятность. Ее звали Юлла. Его – Огдар. И пока они так спали, с включенным электрическим светом, смысл был рядом и тихонько плакал, ведь ему очень хотелось наконец родиться в огромный, распростертый и недосягаемый мир.
Смысл смотрел на рассыпанные блестки, которыми мама намеревалась расшить костюм, на отцовские рабочие инструменты, торчавшие из рюкзака. Эти двое нравились ему, конечно, он же сам их выбрал, когда его спрашивали там, на горе, но сейчас он злился не на шутку. Когда уже он сможет гулять нормальными физическими ногами, вдыхать нормальный физический воздух, покорять пространство? Когда уже у этих, застрявших в неопределенности влюбленных не останется сомнений по поводу того, что он, Смысл, им нужен? Он плакал, но никто его не слышал, и слезы одинокого малыша не капали на паркет и не текли по щечкам, так как по-настоящему он пока еще не существовал. Он мог немного видеть и слышать, но как будто через темную пелену, мир только угадывался за этой пеленой, но невообразимо манил, до дрожи, если б только Смысл умел дрожать. Мучительно было то обстоятельство, что поделать с этим он ничегошеньки, ничегошеньки не мог. Будь у него хотя бы настоящие ноги или руки, он бы, конечно, постарался делать так, чтобы предки почаще бывали одни, поменьше уставали и поромантичней были настроены. Он бы как-нибудь передвигал вещи, подталкивал двух дураков друг к другу, или незаметно помогал с домашними делами, чтобы освободить вечернее время, но что об этом говорить, - ни ручек, ни ножек, у него еще не было. Это было похоже на пребывание в бесконечном лабиринте.
Иногда свыше ему давали возможность расслышать их разговоры, особенно если говорили про него. После каждого такого разговора он сначала радовался, что эти двое наконец-то начали что-то в жизни понимать, потом долго ждал, потом расстраивался, а потом плакал, как сегодня.
Над диваном, на стене висели лошади. Огдар купил у одного уличного художника и подарил Юлле. Картина не казалась шедевром, но вместе с тем была очень приятна глазу, и Смысл иногда подолгу рассматривал ее сквозь темную пелену нерожденности. Там был ветер, гривы, и хвосты, и свобода, и особенное благородство. За животными угадывался степной пейзаж. Она была очень искренняя, эта картина, и кроме того, Смысл почему-то знал, что будет иметь к лошадям непосредственное отношение, наверное, работать с ними. Когда родится, конечно, если родится конечно. Он дал лошадям имена, и это заняло, признаться, немало времени, поэтому он твердо решил не обижаться, если у Юллы и Огдара будут проблемы с тем, как впоследствии назвать его.
А они об этом иногда думали, и всегда в такие моменты казалось, что имен на свете недостаточно, а те, что предлагались, были чаще всего либо шуточными, либо проблемными вариантами. Имя хотелось выбрать счастливое, красивое, да ведь не было даже известно, мальчик первым будет или девочка. Смысл знал, но все ведь могут и переиграть в любой момент. И родители могут, и там могут, наверху.
Наверху о нем заботились. Периодически с горы спускался с обходом душехранитель и спрашивал как дела, вносил информацию в специальные таблицы, смотрел ласково, советовал быть мужиком и ждать терпеливо. Иногда он даже мог слегка толкнуть Юллу или Огдара с досады, тогда они говорили друг другу: «Ой, что-то меня шатает». Смысл держался молодцом в дни таких посещений, но в последнее время эффекта уже ненадолго хватало, а у душехранителя, надо сказать, полно еще разных других дел и забот, поэтому зачастить в гости он никак не мог, хоть некоторые и считают, что такие могут все.
Но мы недаром заглянули в жизнь Огдара и Юллы именно в этот одурманивающий весенний вечер. Нужно было успеть показать, каково им было без Смысла. Дело в том, что спустя совсем немного времени, момент истины наконец-то настал, и Смысл перестал знать и ощущать все то, что знал и ощущал ранее. Поэтому-то он и не мог обрадоваться, он ведь уже не знал, что так долго ждал чего-то. Первая обрадовалась Юлла в ванной, взволнованно закусив губу вскрывала розовые коробочки и проделывала таинство еще и еще раз, чтобы увидеть, как проявляется результат свершившегося волшебства. Челка упала на глаза и слегка мешала следить за магией, а в самих глазах появилась такая глубина и бездна, что Огдар, когда потом увидел, даже испугался. А когда понял, он долго падал в бездну ее глаз и не хотел, не хотел раскрывать никакого парашюта, потому что знал, что падать теперь все равно придется бесконечно. Руки его стали еще заботливее, чем прежде. Не только дома и у ее тела, но и на работе, где он с остервенелым воодушевлением ремонтировал, резал, красил и пилил. Они стали могучие, его руки, невозможно сильные, невозможно бережные и невозможно шершавые.
Юлла, конечно, перестала ходить на занятия, и только вспоминала то свое, третье выступление, которое успело состояться. Перестала пить кофе и упрекать. Дни ее были теперь такие же округлые, как взмахи руками в восточных танцах и как ее растущий живот, который постепенно превращался из полумесяца в луну. Она лениво готовилась к тому, чтобы оставить работу, рисовала по вечерам, вышивала или спала, положив голову Огдару на колени. А вокруг все почему-то радовались, нервничали, завидовали и даже суматошничали.
А потом… Потом это было как какой-то захватывающий прыжок с высоты. Ноги на фоне неба, ноги на фоне снега, а светло-то как и что-то зеленое… Только еще все длилось очень долго и причиняло боль. Но зато это были, как потом выяснилось, его, Смысла, настоящие долгожданные ноги, с крошечными, но вполне настоящими пальцами. Он, конечно, не мог помнить, как их ждал, но душехранитель стоял рядом и одобрительно кивал головой, занося пометки в таблицу. Выходя из роддома, душехранитель наткнулся на Огдара, который места себе от волнения не находил, и почти по-дружески пнул его в плечо, а кто-то сказал: «Мужчина, присядьте, а то вас уже шатает».
И так у них появился он.