Сижу, пишу…, встревоженный ранним весенним солнцем ветерок упорно пробивается сквозь приоткрытое окно, нарушая порядок мыслей; попросту говоря, приводя их в совершенную сумятицу. Фразы выходят угловатые, сцены неестественны, а герои похожи на дебютирующих актеров – говорят отрывисто, смеются громко и все время поглядывают на режиссера, – строка не идет! В злости стучу клавишами, ругаюсь и пью остывший уже чай, с ненавистью поглядывая на беснующуюся за окном природу. В отличие от меня она проста и естественна: краски ее легки и убедительны, стиль по пушкински певуч, и до зависти оригинален.
Скрипнул диван, - поворачиваюсь. На нем, игриво поджав ноги (кстати сказать, стройные и весьма соблазнительные) сидит белокурая девица, и не без сарказма смотрит на мои творческие муки.
- Ну что, никак? – спрашивает она, глядя на меня игривым и, я бы сказал, соблазнительным взглядом.
- Никак, - честно отвечаю я, неосознанно пытаясь заглянуть за отворот ее легкого платья, поскольку грудь ее, как мне кажется, не уступает по красоте ее ногам. Только потом в голову приходит мысль о неестественности ее появления в изолированной квартире.
- Это нормально, - отвечает девица, меняя свое положение таким образом, что начисто рассеивает мои сомнения на счет ее груди.
Некоторое время девица выжидательно смотрит на меня, но я молчу. Во-первых, потому, что людям моей профессии не привыкать к подобным явлениям, особенно после нескольких часов работы над романом, а, во-вторых, потому что я вообще не люблю удивляться, считая это уделом юных девушек и романтических юношей. В конце концов, стройная девица – не средневековый воин в полном вооружении, и не какой-то там, господи упаси, хоббит, а значит, и нет повода для волнений.
- Ты кто? – наконец спрашиваю я, потому что дальнейший осмотр ее женских прелестей становится уже просто неловким.
- Я муза, - отвечает она, и артистически медленным движением руки несколько распахивает отворот платья.
- Неплохо, - говорю я, осознавая всю ответственность момента. Голова соображает довольно быстро, если принять во внимание необычность ситуации.
- Может немного вина? – спрашиваю я, мельком глядя на часы. «Уже пятый час, а значит, в моем распоряжении не так уж много времени! Хотя, девочка худовата, и спиртное должно подействовать на нее быстро».
Она хмыкнула, что, по-видимому, означало: «давно уже пора было догадаться», и весьма фривольно развалилась на диване. «Если у нее сильные духи, то меня ожидают проблемы», - подумал я, идя на кухню за вином, потому что обоняние жены способно улавливать самые тончайшие запахи женской парфюмерии, и это нельзя не учитывать.
- Ну, что пишешь? – спросила она, лихо отхлебнув из бокала чуть ли не половину, и медленно положив в свой розовый ротик дольку принесенного мной яблока.
- Да так, всякое…, - сказал я, садясь рядом, и приблизительно рассчитывая минимальную скорость развития событий для возможного достижения успеха.
- И что, ты думаешь, что мое посещение как-то поможет тебе?
- Понятия не имею, - ответил я, кладя свою руку на ее гладкую, наверное, на совесть проэпилированную лодыжку.
- Много вас таких, мучителей и бумагомарателей; все пишите, пишите, как-будто со времен Гомера хоть что-то изменилось вокруг! – сказала она, не отнимая, правда, моей руки.
- Это так, но муза, так сказать, требует, - ответил я, машинально поднимаясь рукой выше по ее бесконечной ноге.
- Муза? – она засмеялась, осушив вторым глотком бокал, и протянув его мне. - Какая на хрен муза! За две тысячи лет вы мне уже так надоели, что я уже ни от кого, ничего не требую! Плетут всякую дребедень, а сами на ноги мои поглядывают, и ручки туда все, туда! – она внезапно засмеялась пронзительно звонким и обидным смехом. – А особенно старички смешные – на колени падают, руки целуют, а глазки такие просящие! Она снова засмеялась, и устало зевнула.
- Устала я сегодня, ну, да ладно, давай, начинай!
- Что начинать?
- Ну, говори, как ты меня хочешь, какая я красивая, и неотразимая…, только вина налей еще! – теперь в голосе ее чувствовалась неподдельная усталость, как у секретарши, вяло улыбающейся в конце рабочего дня на в ответ на комплименты всевластного шефа.
Я некоторое время смотрю на нее, чувствуя, как постепенно шерсть моя поднимается дыбом. Мы, писатели – народ добрый, можно даже сказать гуманный, но петь дифирамбы шалавам – это слишком! Конечно, я уважаю Древнюю Грецию, но заявись ко мне не, вяжущим лыка, хоть сам царь Леонид, клянусь, я выпроводил бы его вон как обычного алкаша.
- Пусть Гомер тебе это скажет, кошка драная! – говорю я спокойно, не убирая улыбки с лица.
- Чего? Это ты мне, что ли? Да ты что себе возомнил! Без меня ты и строчки не напишешь!
Уже немного захмелевшая, она пытается ударить меня, я перехватываю ее руку, и волоком вытаскиваю на лестничную площадку. Не удержав равновесия, ее прекрасное тело падает на холодный бетон, и я чувствую себя настоящей свиньей – чувство это, надо сказать, всегда приятно мужчине после перенесенного оскорбления. Я удовлетворен. Я подхожу к ней, и пытаюсь помочь ей подняться, но она отталкивает мою руку, злобно глядя своими красивыми древними глазами.
- Будь проклят, смерд! – цедит она сквозь зубы, но уже не пытается ударить, и это радует. Я улыбаюсь в ответ самой глупой из своих улыбок, мне приятно видеть перекошенное злобой лицо той, которой, возможно, признавался в любви сам Достоевский, или Бальзак.
Она уходит, а я сажусь писать. Просидев с час, с ужасом чувствую всю тщетность усилий. «Вот, стерва, она мне отомстила!» Еще час, и ни на йоту не сдвинул с места мой роман! Тупо сижу, глядя в экран, ощущая гулкую пустоту в голове. А все из-за чего? Не люблю я выслушивать всякие пакости от женщин, даже если они когда-то сводили с ума самого Гомера!