Александр ЯХЛАКОВ.
ОХОТА
( зарисовка )
Зимний невесомый день. Тишина. Лес, серебристый от снега, неподступной зубчатой стеной охраняет ее. Она, тишина, застыла белыми шапками на лапах елей, сизой изморозью прильнула к заледеневшим стволам, впиталась темнотой среди деревьев, паутинно опутала их и, казалось, нет такой силы, способной нарушить ее. Хотя, чу… живет лес. Нет-нет и простучит, как телеграмму отобьет, непоседа-дятел. С легким шуршанием-вздохом соскользнет лишний снег с ветвей и они, облегченно, мерно замашут, словно извиняясь за секундное беспокойство. И совсем уже кощунственно врывается перекатный гром от пролетевшего в небе самолета, но и он, достигнув остроконечных зубьев леса, разрывается ими, затухает в косматости его и глохнет. И снова тишина.
Хоть раз за зиму я вырываюсь из города. Экипируюсь, как положено: мохнатая шапка, полушубок, водолазный свитер, унты, патронташ, ружье, рюкзак. Домашние в смутной надежде на добычу, обещанную в который уже раз, суетятся, проверяют, перепроверяют – все ли взято. Теща, я уголком глаза заметил, быстро перекрестила мою спину. Я браво поднимаю кулак, и за дверь, на электричку, к тишине.
И вот я здесь. Иду налегке. Ружье оставлено у деда Антипа, у которого я всегда останавливаюсь. Громоздкий оранжевый рюкзак – мечта туриста-многодневщика, - тоже там, вместо него – антипин солдатский сидор с немудренным запасом. Финские фирменные лыжи – тоже у Антипа, а на валенках - подбитые лосиной «броды», как их назвал хозяин. Представляю, сколько скрипу было бы от «фирмы», зубами бы скрежетал от их визга, а эти – что надо.
Вхожу в лес, расстегиваю полушубок, снимаю шапку и медленно иду вглубь, в тишину. И тут, словно испытывая меня, на фоне серо-зеленого ствола ели столбиком, уши торчком, вольно свесив передние лапы, сидит беляк! Не шелохнется, точно посверкивает золотистыми глазами. Мишень на заказ. Стою, как и он, столбиком. Смотрим друг на друга. Осторожно, чтобы не спугнуть не зная кого: зайца или тишину, отворачиваю в сторону, ухожу. Косой, чувствуя мои мирные намерения, мне показалось, даже поднял лапу, как бы останавливая меня, мол, встретились и не поговорили. «Хитер, зайчиша, видишь, что я без пукалки, вот и позируешь, а от вооруженного-то от меня ты давно бы зад показал среди деревьев».
Подхожу к избушке. Сверкает она белой округлой лысиной, а жестяная коричнево-черная труба в центре ее высунулась как перископ. Единственное оконце амбразурно щерится на подступивший лес. Дверь до середины занесена снегом. Ни следочка. «Устроен же человек», - удивляюсь сам себе. – «Сидел бы сейчас в четырехкомнатном «вигваме», на надцатом этаже, в шлепанцах, в халате атласном, и попивал бы кофе у телевизора, ан нет, к избенке этой берендеевской притопал, значит…»
Ногами отшвыриваю снег от дверей, дотягиваюсь до черенка лопаты у стены, не с первой попытки выдергиваю ее - вооружен, снег летит по сторонам. Уф, ныряю в темень избенки. Глаза привыкают. Здесь все на месте: печурка, лежак, дощатый столик у окошка – все, как год, два, десять лет назад. Потираю руки, открываю дверцу печки – дрова на месте, береста готово свернулась под полешками. Запалил. Смотрю и смотрю на причудливые выкрутасы пламени, как оно оплывает дрова, заполняет собою пустоты между ними, поначалу словно ласкает, уговаривает дрова, но только это ласка хищника, игра кошки с обреченной мышью, никуда уже полешкам от огня не деться, и они злобно запотрескивали, запостреливали, а огню только это и надо – зацепился, вгрызься, - возьмет свое сполна; он уже не мечется, а жадно охватывает, словно заглатывает поленья, довольно гудит. Печка малиновеет, избушка быстро наполняется теплом. Стены темнеют, стекло на окне запотевает. Полушубок давно снят, а хочется еще и свитер стянуть, но останавливаю желание. Беру чайник, выхожу, щурясь от снежной белизны, набиваю его снегом, плотно набиваю, возвращаюсь, ставлю на багровую плиту печки – зашипел, застрелял чайник, потом тихо застонал, и наконец, загудел.
Через несколько минут, обжигаясь, отдуваясь, пью лесное чудо. Никакого сравнения с домашним цивильным пойлом – «кофием» - никакого! Разморенный теплом и чаем, вяло дозаряжаю печку, разваливаюсь на лежаке. В голове ни одной мысли, просто хорошо, благостно, и все.
Задремал ли, забылся ли… Открыл глаза – окошко уже не белеет – темно, тихо. Соскакиваю на пол. Печка, остывая, умиротворенно потрескивает. Кочережкой разгоняю по углам темно-красные, посеребренные инеем-пеплом угли, закрываю дверцу, одеваюсь; сидор на плечо. Выхожу, отвешиваю низкий поклон «дому сему». Возвращаюсь, и как что-то тайное, сокровенное несу с собой, а несу – тишину.
1980 г. Архангельск