Посвящается Марине Никитиной,
вдохновившей меня красотой,
нежностью и жизнерадостностью.
- Я – королева! – упрямо прошептала Ллойса, отворачиваясь от окна. Она часами могла смотреть на заснеженную улицу, на синие тени сугробов, таящие протоптанную тропинку; на серый проржавевший фонарь, излучающий тусклый, унылый свет, на припорошенные свежим снегом ветви елей; на ледяную оторочку ничем не приметной крыши приземистого розовато-желтого строения. Она провела кистью с каплей фиолетовой краски на кончике по кромке сугроба, очерчивая границы вечера. – Я – королева, и я смогу… - Она с отвращением отшвырнула кисточку.
- Ллойса, ты опять бездельничаешь! – голос матери не был строг, но в нем слышалось почти детское упрямство: делай, как я говорю!.. – Я хочу, чтобы ты взялась за кисть. Обязанность каждой Ллойса творить, это не менее важно...
- …чем дышать, - с легкой иронией закончила Ллойса. - Мама, мне не хочется каждый день заниматься одним и тем же.
- Почему одним и тем же, милая? – Голос матери, глубокий, всепроникающий со всепрощающей мудростью в каждом звуке не только обижал, но и раздражал юную Ллойса. – Ежедневно мы творим каждая свой кусочек мира, и мы любим это творчество и находим наслаждение и вдохновение, изменяя мир по собственной прихоти.
- Я все это уже слышала! – в голосе Ллойсы послышались слезы. – По собственной прихоти, ты говоришь? Да я не имею права уронить иглу с ветки на снег.
- Конечно, можешь, только все надо делать аккуратно, чтобы не испугать эти создания за окном. Ллойса, они нестабильны, они подвержены стрессам и волны, порожденные ими, искажают наш мир. Мы должны терпеливо выписывать привычную для них картину мира, внося лишь едва заметные искажения, иначе плохо будет нам самим. Ты же помнишь, когда случайное блуждание вызвало у Ллойса вспышку активного творчества – и в том мире пролились дожди, и ночной мороз сковал город, превратив его в хрустальное королевство. Это было неописуемо красиво, но страдания, испытываемые существами того мира, вызвали обратную волну и мы долго не могли оправиться от последствий. Только стабильность, точность, терпеливость, девочка моя…
Хрустальные чертоги,
стеклянный клекот птиц,
зимы хранитель строгий
не ведает границ
своей суровой власти,
и Он – непостижим…
безмолвен и бесстрастен
над лесом ворожит.
А лес дрожит от боли,
Роняя птиц на снег,
Беспомощный и голый
В сверкающей броне…
Это написано там, - кивнула Ллойса на окно.
Мать сделала предупреждающий жест, призывая к молчанию.
- Даже если ты можешь слышать мысли этих созданий, - вкладывая в последнее слово все восемь оттенков презрения, сказала мать, - ты не должна переносить их в наш мир.
Я - королева, - негромко напомнила Ллойса, - я получила этот титул при рождении и я хочу читать стихи. Эти, как ты называешь, создания, тоже умеют творить.
- Ты наблюдаешь за ними не бесстрастно, - заметила мать. – Ты наделяешь их душой, хотя невозможно представить, что они ею обладают! Ты приписываешь им свои чувства, облачаешь их мимолетные мысли в свои слова и думаешь, что они способны творить?
- Если бы я могла хоть ненадолго попасть к ним, почувствовать, понять, как они живут, как они могут мириться со своим однообразным существованием? Хоть что-нибудь узнать о них….
- Это невозможно, - отрезала мать.
- Раньше ты говорила, что люди, - Ллойса отважилась произнести опасное слово и заметила, как гримаса недовольства на секунду испещрила лицо матери тонкими трещинками. – Ты говорила, что люди вовсе не существуют, что они порождения наших снов.
- Ты была мала, а дети, поверившие в придуманные ими сказки, способны пересекать границы миров. Я вынуждена была лгать, чтобы защитить тебя от тебя самой!
- Вот уж благодарю. Значит, в детстве я могла попасть туда, в Заоконье? А ты мне лгала, чтобы удержать от познания?
- Это было необходимо. Тебя всегда волновали эти… люди. С раннего детства ты интересовалась их жизнью, вместо того чтобы просто рисовать, созидать, вдохновляться своим творчеством, как все Ллойса! Даже если бы ты туда попала, маленькая Ллойса, ты ничего не узнала бы о людях, не больше, чем из окон нашей башни из слоновой кости! Ты никогда не стала бы одной из них, для людей ты – лишь облако пара, дыхание зимы, холодный ветер в волосах...
- Откуда ты знаешь?
- Я… я сама была такой же любопытной, как ты, - с горьким вздохом призналась мать, и глаза ее засверкали, она едва сдерживала слезы. - И знаешь, мне удалось попасть к ним, но они так устроены, они слишком примитивны, чтобы увидеть нас, девочка моя… Я хочу уберечь тебя от разочарований.
- А другие Ллойса пытались? Они что-то знают?
- Наверное. Но Ллойса, постой! - голос матери утонул в кружевных извивах тумана, выпущенного рассерженной Ллойса.
Ллойса неслась сквозь розовые, голубые и сиреневые заросли, прозрачные пальцеобразные стволы уклонялись от соприкосновения, так что ей не приходилось выбирать направление или менять маршрут. Сверкающие радужные сферы отрывались от земли и поднимались в воздух, словно любопытствуя, но Ллойса знала, что разума в них не больше, чем в её красках и кисточках. Шары лопались, обдавая девушку ароматами яблок, корицы и миндаля. Мягкий колышущийся лес Межвременья всегда вызывал головокруженье.
Ллойса больше любила путешествовать по незыблемой тверди материального мира. Ей нравилось любоваться седыми елями, утопающими в низких пуховых облаках, оттенённых синевой и багрянцем, и закуржавевшими стволами; роскошными серебряными паутинами, развешанными между деревьев; блестящей мишурой золотого мха, пышными прядями ниспадающего с макушек деревьев к изножью. В широком следе, оставляемом санями, с запряженными в них косматыми рысями, зависали облака танцующих искрящихся снежинок. Очень красиво, но обычно этот путь занимает много времени.
Именно поэтому Ллойса воспользовалась порталом, и уже через несколько минут оказалась в просторной зале, где юные Ллойса прилежно учились живописи - каждая у своего окна, они рисовали панораму празднично украшенной улицы. Ллойса встала перед Ллойса И, своей прежней наставницы.
- Расскажи мне о людях! – потребовала она. – Как попасть в Заоконье, и стать одной из них?
- Юная Ллойса! Здесь слишком много… - Ллойса И многозначительно повела глазами, указывая взглядом на других Ллойса старательно выписывающих картину мира Заоконья. – позже, в Ледяном зале.
Ллойса пила жидкий огонь из огромного костяного кубка, клубы пара скрывали изящную резьбу и пирографию, не позволяя рассмотреть рисунок, чтобы отвлечься от неприятных ощущений.
- Люди, - старательно подбирая слова, осторожно начала Ллойса И, - сотканы не из света и фантазий, как мы, они – существа материального мира, привязанные к жизни своими вещами…
Ллойса вскинула бровь, притворяясь удивленной. На самом деле, неведомая тяжесть налила конечности, заполонила голову, веки начали смыкаться. Ей приходилось прикладывать неимоверные усилия, чтобы не засыпать.
«…Люди созданы из писем, дневников, фотографий… Они очень любят свои тени и отражения…А также им свойственны мечты, воспоминания, они видят сны, как и Ллойса. Многие считают людей примитивными, лишенными души, но зачатки души в них точно есть. Они способны страдать, радоваться как все живые существа, но они отличаются еще и тем, что способны перенести свои чувства в другое измерение, передать их другим людям. Они умеют рассказывать словами, нотами и красками. А еще они умеют любить. Любовь – вот основополагающая сила, камень и цемент их отношений, их жизни…»
Далее слова Ллойсы И слились в одно монотонное бормотание, юная королева погрузилась в тяжелый сон, полный смутных воспоминаний и зыбких видений.
Ллойса распахнула глаза. Легкий, мерцающий свет заливал ослепительно белую комнату. Ллойса устало подумала, что Ллойса И удалось провести ее, усыпить и отправить назад к матери. Постель, плавающая по огромной пустынной комнате, опустилась, Ллойса пришлось вставать. Свет, прежде радующий и вдохновляющий, сегодня особенно удручал. Возможно, сказывалось действие колдовского напитка, возможно, - смутное недовольство и неудовлетворенность, с недавних пор поселившиеся в душе.
Ллойса подошла к окну и устремив грустный неподвижный взгляд за окно.
Кусочек мира - заснеженная улица, синие тени сугробов, таящие протоптанную тропинку; серый проржавевший фонарь, излучающий по вечерам тусклый, унылый свет, припорошенные свежим снегом ветви елей; ледяная оторочка ничем не приметной крыши приземистого розовато-желтого строения. Люди-муравьи, спешащие по своим ежедневным, мелким делам. Суетливые, озабоченные, торопливые… Никому нет дела до красоты, никому не интересны основы мироздания… Может, старшие Ллойса и правы. Люди не стоят внимания. Но что это? Один из муравьев, в черном полупальто, красным шарфом в несколько витков, обернувшимся вокруг шеи и черными непослушными волосами, припушенными снегом, остановился, нацелив прямо на Ллойса черную коробку с круглым сверкающим глазом. Ллойса вздрогнула от вспышки света и отпрянула от окна. Казалось, человек нашел способ пронзать пространство и пересекать границы миров.
- Это всего лишь вещь, - презрительно сказала мать, незаметно вошедшая в комнату и неизвестно сколько наблюдавшая за непокорной дочерью. – При ее помощи они научились останавливать время. Особенно они любят свои отпечатки. Не стоящая внимания вещица. А вот тебе пора заняться делом.
Мать прошествовала к хрустальной столешнице, парящей в воздухе, взяла длинную кисть и стеклянную коробку с красками, подошла к окну, у которого замерла Ллойса, провела первую коричневато-фиолетовую линию у изножья сугроба, разграничивая свет и тень.
Ллойса вторично увидела человека в красном шарфе на другой день. Он шел неторопливо, словно танцуя, подняв лицо к верхушкам деревьев. Ллойса едва удержалась, чтобы не нанести немного краски оттенка зари, чтобы освежить бледные щеки незнакомца. Он ей понравился. Теперь в ее величественной, размеренной жизни появился смысл – ждать незнакомца. Иногда он пробегал, подняв воротник куцего пальто, укрываясь от порывистого ветра и колючек снега, иногда останавливался и смотрел на птиц или на фонарь или фотографировал очаровательные сахарные выпуклости и синеватые впадины девственно-чистого снега.
И Ллойса поняла, как проникнуть в Заоконье.
Случай представился скоро. Незнакомец остановился под фонарем, нетерпеливо поглядывая на часы (бедняжка, даже не представляет, что время не торт, чтобы дробить его на сектора и ломти!). К нему приблизилась девушка, тоже без шапки, ее кудрявые рыжеватые волосы искрились от снега. Она поцеловала незнакомца и Ллойса ощутила смутное беспокойство. Молодой человек вытащил из рюкзака книгу с картинками и спешно принялся листать ее. Он нервничал и скользкий «альбом для фотографий» - новое понятие Ллойса бережно припрятала подальше от матери, выпал из рук. Девушка и незнакомец одновременно присели, чтобы поднять, стукнулись лбами, рассмеялись. Этого мгновения Ллойса хватило, для воплощения своего заветного желания.
Эндис отбирал фото для газеты, недовольно хмыкал, щелкая «мышкой». Все не то. Отвлекся выпить кофе. Задумался, придерживая ручку «турки». Звонок Рамины выбил его из колеи. Рассерженная девушка (чувственные губы и изящная шея уже снились ему после абсента) говорила странные вещи: вроде на фото на переданной флешке еще чье-то лицо. Женское. Быть того не может. Он не шутник по жизни. Тем более фотосет был щедро оплачен. Отпечатанные снимки девушку вполне устроили. Что не так с флешкой? Он пригласил Рамину к себе, надо выяснить что к чему. Он нервничал. Наверное, поэтому работа не шла. Кофе и сок из пары апельсинов немного успокоил. Эндис вернулся к компьютеру. Пара пейзажей после перерыва отправилась в корзину, с прочими можно было поработать.
Звонок в дверь опять оторвал его от монитора. Рамина. Еще прекрасней прежнего. В зеленых глазах насмешка, хотя она совсем не шутит и не часто улыбается. Опасается «лапок» возле глаз. Алые губы, алый лак на коротких ногтях. Черная флешка послушно скользит в гнездо.
Фотосет. Море черных кружев, алая подвязка, одноразовая тату. Рамина загадочно смотрит в сторону. Рамина наклоняет голову, тень ресниц на нежной щеке. Рамина призывно глядит в объектив, ничего не обещая. И рядом воздушная тень. Неуловимое движение воздуха. Взметнувшееся облако светлых волос. Таинственное притяжение прозрачного взгляда. Что еще за глюки? На снимках ничего подобного не было. Рамина протягивает белый конверт с фотографиями. Пятнадцать фото для коллажа (как говорит сама модель). Тот же водопад медной роскоши волос, призывный взгляд, игра моментов и – на каждой – прозрачный русалочий взгляд светловолосой незнакомки. Причем на фотографиях ее изображение выражено отчетливей. Эндис пригладил волосы, непонимающе покачивая головой.
- Ничего не понимаю, - признал он. – Я посмотрю, может, на карте еще остались первоначальные снимки. Если нет – придется еще раз сессию проводить.
- Вряд ли. – Рамина была категоричной. – Я не могу. Фотосъемка – это как танец. Один раз получается по вдохновению, потом пропадает интерес. Я не профессионал в этом. Может, как-нибудь в фотошопе получится убрать глюк?
- Не понимаю, как такое могло получиться? Не на пленку же снимал. А, вот и фотки ваши. Никаких глюков и призраков. Сейчас снова в комп перекину.
- Знаете, я лучше вашу карту возьму и дома сама фото солью. Завтра верну.
- Эндис, что за хрень? – голос редактора не был строг, и любимое ругательство звучало почти мягко, но в голосе слышалось и железо. – Твоя блондинка уже начинает напрягать. Девушка, конечно, хороша, но лучше все-таки привнести в твои снимки немного разнообразия.
- Не понял.
- Загляни сегодня на работу. В любом случае не помешает.
Эндис застыл соляным столбом у стола редактора. Папки с фотографиями. Празднование Дня города. Коронация. Детский праздник. Столетний юбилей газеты. И на каждом. Каждом. КАЖДОМ снимке – она, Белоснежка. Королева снегов с нежной, будто прозрачной кожей, русалочьими глазами и улыбкой. Вот она в толпе хохочущих детей в костюмах книжных героев в библиотеке. Обнимает пирожника на Ратушной площади. Скатывается с ледяной горы. Машет рукой из расписных саней из-за спин девушек из кордебалета.
- Я понимаю, что твоя подруга - фотогеничная красотка, и любит повеселиться в толпе. Но какое отношение она к редакции имеет? И честно, говоря, не помню, чтобы она праздновала с нами…
На экране мерцает фото с юбилея газеты: сотрудники с бокалами шампанского под цветочной аркой в Ратуше, и невесомые объятия Белоснежки посередине.
Редактор озадаченно теребил жиденький бакенбардик, а Эндис думал, что хорошо бы наконец выспаться, и проснувшись, обнаружить, что происходящее всего лишь сновидение. Можно даже рассказик потом написать. Но жить в затянувшейся галлюцинации как-то не очень…
Белоснежка на краю первого в городе бассейна под открытым небом; в хоре мальчиков; на аллее журналистов. Взгляд все пронзительней, кожа наливается молочной спелостью, она улыбается, она смеется. Она озорничает, строя рожицы на последних снимках. Она выходит на передний план, не скрываясь за чужими спинами, не прячась в многоликой толпе. Что она такое? Почему это происходит с ним?
Эндис ищет ее взглядом на каждом празднике, в концертном зале, семинаре, собрании. Ее там определенно нет. А на снимках всегда в центре событий!
Эндис отложил гитару. Пришла Рамина с картой памяти. Песня про Белоснежку еще дрожала в складках штор, когда Эндис отворил дверь. Рамина чуть-чуть, уголками рта, улыбнулась и протянула черную бархатную коробочку.
- Это что? Предложение руки? – пошутил Эндис, неожиданный прилив радости вспенил сердце.
- Почти. Маленькая благодарность. За удачный фотосет. Пойдем? – не уточняя, предложила Рамина, и Эндис с готовностью зашвырнул в мусорную корзину мысли о Белоснежке.
- Только фотоаппарат возьму.
- Это несомненно.
Дверь за молодыми людьми захлопнулась. Ллойса вышла из столба танцующих в солнечном свете пылинок и удовлетворенно кивнула головой.
«…Люди созданы из писем, дневников, фотографий… они любят свои тени и отражения… А также им свойственны мечты и воспоминания, они видят сны…» И я стану человеком. Прости, мой маленький, милый создатель и спасибо за все. Больше я тебе не помешаю…
Ллойса пересекла комнату, на миг задержалась на пороге и, отворив дверь, решительно шагнула за порог, где ее ждал удивительный, блистательный, замечательный мир.