Калифорния
(по рассказу одной знакомой)
Это путешествие было одним из самых значимых – может, поэтому долго о нём не рассказывала. Большое видится на расстоянии, и должно пройти время, чтоб предстала целостная картина.
Среди всех очарований, разочарований был в жизни один роман. К тому времени, как он случился, за плечами уже стояли бесплодная любовь, неудачный брак, обманутые надежды. Жила среди осколков.
Мы тогда работали в московском проектном институте, и нас, человек 20 молодых специалистов и опытных инженеров отправили в подшефный совхоз на картошку. За это давали отгулы, которые мне были необходимы для учёбы в вечернем институте. Нам предстояло жить на агробиостанции, где стояли небольшие деревянные домики, в которые нас поселили. Выдали постельное бельё, одеяла, обогреватели и по две телогрейки на каждого – мы так по две их и носили.
Колхоз
Эстакада, куда подавалась на сортировку картошка, привезённая с полей – это открытая всем ветрам площадка, и мы ужасно мёрзли, перебирая и ссыпая картофель в мешки. Процесс шёл непрерывно, и поначалу от движущихся транспортёров и монотонной, требующей внимания работы, кружилась голова. Потом привыкли. Жгли в стороне от сортировки костёр, к которому время от времени бегали греться. Заодно пекли в нём картошку. Мыли её предварительно на колонке, а потом, разгребая золу, ловко ставили туда ведро с картошкой вверх дном и обкладывали его дровами. Картошка выпекалась рассыпчатая, с румяными бочками.
На обед ходили совхозную столовую, где нас кормили бесплатно, вкусно и сытно.
С обеда топали по жидкой грязи, доходившей чуть не до колен, благо, у всех были высокие резиновые сапоги, полученные вместе с телогрейками. Путь пролегал мимо фермы. Доярки, завидев нас, выносили ведро тёплого парного молока, и мы его тут же на всех распивали.
Потом лезли в длинную ферму, находившуюся неподалёку от сортировки и набитую сеном. Зарывались от холода в душистое сено с головой и спали оставшиеся полчаса до конца обеденного перерыва.
Если удавалось засветло закончить работу, шли пешком через деревни, сады. Год выдался урожайным на яблоки – за копейки покупали их вёдрами. Иногда кто-нибудь из деревенских скажет: на всех Бог послал - и даст, сколько унесёшь, бесплатно. Целые мешки яблок приносили наши ребята из агробиостанционного сада.
Наши домики делились на две половины – мужскую и женскую, меблированные металлическими койками и тумбочками. Душ находился в отдельном помещении, изредка работал. Но водопровод был в каждой комнате: раковина, кран, тонкая струйка холодной воды. По темноте, наполнив бутылки, мы ходили с ними в кусты для совершения вечернего туалета.
Вставали рано – в шестом часу в комнате начинали звучать тревожные позывные «пи.. пи…». Страшно было выбираться из-под одеяла в холодную утреннюю темноту, запихивать ноги в холодную обувь. Умывались тоже из бутылок на улице, чтоб не создавать очередь к раковине. Чистили зубы, подержав несколько мгновений щётку с пастой во рту, чтоб согреть - зубы стыли. Затаив дыхание, обдавали лицо ледяной водой.
Но была особая прелесть в этих осенних утрах, в самих заморозках – иней хрустел под ногами, пах на траве свежим огурцом и чем-то ещё, терпким, осенним. Начинало светать, и, если не моросил дождь, то солнце светлыми косыми лучами пробивало туманную дымку над землёй, разноцветными искрами дробило и плавило иней. Становилось тепло, радостно.
Окрестности Павловской Слободы, где находился совхоз «Путь к коммунизму» называли Русской Швейцарией. Здесь живописно извилисто текла Истра. На её высоком берегу стояли берёзовые и сосновые рощи. Мы, порой, ходили по тропинке этим берегом, осыпанном чёткими на ещё зелёной траве жёлтыми берёзовыми листьями и шишками. Внизу плескалась и журчала по камешкам чистая неглубокая вода. За ней вдали просматривались холмистые просторы - поля, перелески.
Как чудесно пахла эта незабвенная подмосковная осень, как щемяще была она хороша…
Новенький
В первый вечер на мужской половине одного из домиков был назначен банкет, на котором предстояло всем нам поближе познакомиться (мы были из разных отделов) и отметить начало колхозной вахты. «Сложились» и заслали гонца, который доставил к столу рюкзак с портвейном и консервами. Ребята затащили с терраски в свою комнату теннисный стол, накрыли его казённой простынёй, а девушки сварили картошки, настряпали нехитрых салатов из капусты и моркови.
Когда стол был уже накрыт, прибыл новичок. Мы рассаживались, а он на своей койке разбирал вещи, чувствуя себя неловко – его не звали к столу, а уйти было некуда. Я позвала его за стол. Тот, кто сидел со мной рядом, ворчал, что не хватит портвейна, ответила, что поделюсь своим. Новенький сел рядом, робея среди нашей вечно острящей, весёлой и довольно образованной компании. (Много узнавала тогда нового для себя – разговоры шли о запрещённых и неизвестных мне авторах, политических темах, обсуждались поэзия, законы физики, последние нашумевшие фильмы, тайны мироздания и банальности бытия…)
С того дня «новенький» стал моим постоянным спутником. Работала ли - держал и оттаскивал мой мешок с картошкой, шла ли через хлябь среди подружек - «чавкал» сапогами сзади; в обеденный перерыв садился за один со мной стол, утром держал местечко в автобусе, которым нас возили на сортировку. (Вообще, мужчины нас там опекали, старясь согреть, принести какой-нибудь гостинец, овощ, создать максимум комфорта при минимуме возможностей).
Иногда я, шутя, от него пряталась – за какой-нибудь столб или угол. Он так растерянно останавливался и начинал озираться по сторонам, чем смешил народ.
Однажды мы перебирали картошку на складе, а по радио передавали какой-то старинный вальс. Он подошёл ко мне и пригласил коротким поклоном, как дореволюционный офицер. Я молча встала с перевёрнутого ведра, сбросила грязные перчатки и положила руку на его плечо.
В сыром полуподвале, освещённом 60-ватной лампочкой, среди гор картошки, на глазах наших девчонок и местных работниц, в двойных телогрейках и тяжёлых резиновых сапогах мы неслись в танце. И - всё исчезло вокруг, кроме радостной, счастливой музыки, кроме этого стремительного движения, почти полёта.
После танца он раскланялся с серьёзным видом, а я грациозно, как придворная дама села на рабочее на место (то есть, ведро). Шутка, конечно, но в душе ликовал вальс, и продолжалось движение другой, прекрасной нездешней жизни.
Отсюда всё и началось. Ощущение чего-то небывалого, очень хорошего, надежду дал мне этот человек с самого начала нашего знакомства. Как будто далеко-далеко, из тьмы засветился вдруг разноцветный новогодний огонёк, как предвкушение чуда, необычайной перемены…
Зима.
Он дарил мне пластинки с произведениями Вивальди, с лютневой музыкой. Ею звучит та зима в моей памяти. Мы бывали с ним в театрах, концертных залах, ресторанах. У меня на столе всегда теперь стояли гвоздики – единственные тогдашние цветы. Мы вместе ходили обедать, он тайком приносил и клал на мой рабочий стол булочки и пирожные. Вечерами, после работы давая уроки математики, английского, помогал расплатиться с долгом. Впервые обо мне заботились… Это была тёплая зима.
На Новый год меня пригласил друг, молодой режиссёр – отметить праздник в компании с актёрами и поэтами - куда-то на дачу в Подмосковье. Он поехал со мной. Помню станцию, рельсы в розовом свете вечера, группку ребят, нагруженных рюкзаками; длинную улицу вдоль деревни, что вела нас в бревенчатый дом около леса. Вечерело, зажигались фонари и звёзды.
Топчемся на крылечке, отряхиваем веником снег. Входим - сени, кухня – чисто, уютно, топится большая русская печь. Хозяйка улыбается, на столе – приготовленные овощи, продукты. Берусь помогать резать салаты, готовить. А в комнате уже наряжена ёлка, накрыт праздничной скатертью стол. Здесь мы провожали старый год.
А Новый встречали в лесу – приёмник, висевший на суке, передавал бой курантов, хлопало шампанское, кричали «ура». Катались на санках, а потом до рассвета читали стихи. Мне нравилось нравиться, быть в центре внимания, а он словно немного со стороны наблюдал за нашим весельем, стараясь не мешать… Тогда стало появляться в его взгляде что-то отстранённое, тревожное.
Перемены
Он говорил, что я похожа на него, предлагал пожениться. Писал мне смешные стихи. Весной мы ходили на фильмы Тарковского, бродили по закоулкам старой Москвы. Как много было в Москве тогда зелени, как замечательно пахла молодая листва в мае после коротких ливней. В лужицах, отражавших розовое вечереющее небо, лежали тополиные серёжки. Зацветала сирень.
Мы мечтали, как замечательно проведём лето, поедем на море…
И - наступило лето. Ярким солнечным днём сидела на лавочке в Лужниках и плакала – он сказал, что уезжает в Америку. Навсегда.
Всё вдребезги, всё снова – в осколках…
Ему тогда было уже известно, что вскоре станется с Россией. Он говорил, что нужно увезти отсюда бывшую жену, когда-то ушедшую от него к какому-то художнику, вместе с детьми, ради детей, «во чтобы то ни стало». Когда-то давно он уже просил, чтоб ему открыли визу - хотел уехать к сестре заграницу, но тогда его не отпустили, лишили работы. И он, блестяще окончивший университет, какое-то время был вынужден работать истопником в котельной.
Подули ветры перемен. Из страны разрешили уезжать – ему тоже.
Нужно было продавать вещи, оформлять документы, визы на всё семейство. Он «рвался на части», по два раза в день звонил мне на работу, просил срочно выйти на улицу. Пять минут держал меня за руку, прижимал к себе и убегал… Этот надрыв продолжался до октября, и когда, он, наконец, уехал, то через всю свою грусть я вздохнула с облегчением.
На Новый год получила от него две открытки из Италии и Австрии – и стала счастливой. Но время шло, больше известий не было…
Весной я познакомилась со своим будущим мужем. Но об этом потом.
Свободна!
Осталась позади ещё одна зима, прошла весна. Окончилась очередная сессия. В конце июня я простудилась и оказалась в больнице. Стояло удивительное лето – ночью шли проливные дожди, а днём больничный парк купался в солнце, утопал в высоких пышных травах, в благоуханной листве. После процедур брала томик Бунина, уходила из палаты в парк читать, по пути рвала с дерева зелёные яблоки. Однажды кто-то сзади прикрыл мне ладонями глаза – его брат привёз мне первое письмо от него. Письмо о том, что он пришлёт мне вызов, что «хватит драм и пора всё решить».
С тех пор он стал звонить. У меня не было своего телефона, в соседнем подъезде жила моя бабушка, он звонил к ней, и она с балкона кричала мне в открытое окно: «иди к телефону!».
Он поселил своих близких в Массачусетсе, выписав бывшей жене из СССР её художника, а сам перебрался в Калифорнию.
Приглашение пришло в июле; пройдя мытарства, я встала в длинную очередь у посольства, где люди дежурили по ночам, чтоб навсегда покинуть летящую в пропасть родину. Помню, как высокий рыжий американец протянул в окошко руку с моим паспортом, отказав в визе.
Но на следующий год я её всё-таки получила, снова пройдя десятки разных инстанций. Опять оказалась у того же окошка, и тот же американец тем же движением уже подавал мне в окошко пустой паспорт. Но не успел – молодая американка в зелёном свитере, что работала вместе с ним, внимательно посмотрев мне в лицо, отвела его руку, взяла паспорт и поставила штамп – лети.
Срывающимся от волнения голосом кричала я в телефон на тот конец света – свободна, отпустили. Деньги на билет он мне уже переслал, оставалось билет купить.
С Ольгой мы познакомились в аэропорту, в очереди за билетами. Узнали, что их можно купить не раньше, чем через два месяца, когда как раз кончится виза.
Ольга говорила, показывая на карту: «Смотри, где Лос-Анджелос, и где Вашингтон. Зачем нам лететь через Вашингтон, когда можно через Мексику?» «Ну и полетели» - сказала я.
Билеты в Мексику продавались свободно. Оставалось получить мексиканскую визу. Это заняло ещё два дня – мы нашли посольство где-то в глубине старой Москвы, созвонились, и без особых заморочек получили желаемое. Билеты на самолёт лежали у нас в кармане.
Я прощалась с родиной, бродила по берегам Истры, прижималась щекой к шершавой монастырской стене. Перед отъездом собрала родственников. Не знала, вернусь ли.
Путь
После Шеннона было одиннадцать часов перелёта. Как это описать? Неприятно. Когда самолёт остановился на взлётной полосе в аэропорту Кубы, пассажиры аплодировали экипажу.
Вышли из самолёта в тропики. Шли до аэропорта, как по парилке, а внутри в зале работали кондиционеры, и полтора часа до самолёта в Мексику прошли вполне комфортно.
В Мехико мы простились с Ольгой, она сразу пересела на самолёт в Лос-Анджелос, а мне предстояло улететь следующим утром, потому, что я что-то напутала.
Я звонила ему, он, расстраивался, что-то перестраивал, передоговаривался с аэропортом и сообщил, что мне на ночь заказан номер в гостинице.
Увы, испанского я не знала, кое-как изъясняясь по-английски, пыталась вытребовать номер, но мне его не дали. Делали вид, что ничего не понимают.
Познакомилась с каким-то испанцем, он попробовал мне помочь – тщетно. На прощанье мы нарисовали на клочке бумаги импровизированные карты городов, в которых каждый из нас проживает, и пригласили друг друга в гости.
Так я и ночевала на стульях в аэропорту. Услужливые мексиканцы предложили сдать чемодан в камеру хранения, дескать, негоже, что он рядом стоит. Сами и отнесли. Утром у чемодана оказалась разорвана молния, и украден фен. Мексиканцы – те же цыгане.
Предстояло найти свой самолёт. Время уже подходило, а я всё бродила по длинному фойе с дверями, к которым снаружи пристраиваются рукава-коридоры, ведущие в самолёты. Показывала каждому швейцару свой билет, они отсылали меня от одного к другому. Потом подвели к входу в один из рукавов и велели ждать на скамеечке. Там сидела женщина, американка, я ей показала свой билет, по её лицу пробежала тревожная тень - оказывается, до моего рейса оставались минуты, а я сидела у чужого рукава. «Они вымогают деньги» – сказала она.
У меня не было ни гроша! Я рванулась к первому попавшемуся швейцару, схватила его за лацканы воротника и начала трясти и орать на весь аэродром самым настоящим русским матом. И он понял! Его лицо приняло кислое выражение, и он повёл меня к моему рукаву, где уже заканчивалась посадка.
Села на своё место и вздохнула с облегчением - на борту Боинга комфортно и спокойно. Американцы - это тебе не мексиканцы, с ними надёжно, как в СССР. Ко мне подошёл красавец-стюард, и когда узнал, что я русская, даже присел на корточки – такая это была редкость.
Самолёт, летя к Лос-Анджелесу, не поднимался над облаками. Я видела, как внизу проплывают квадратики кварталов, поля, леса, водоёмы…
Посадка. Стюард передал меня с рук на руки красивой беременной американке, которая проводила на эскалатор, поднявший в большой холл.
Там мы и встретились…
Калифорния
Он хотел выглядеть стопроцентным американцем, гордо вёз меня сам на своём собственном автомобиле, и показывал – смотри, там – то, там – сё.
Я и видела, и не видела. Была ошеломлена. Это я? В Америке? Неужели?
Наверное, и ему было странно видеть меня здесь, рядом с собой.
Мы приехали в Белмонт, маленький городок вблизи Сан-Францисско.
Он снимал квартиру в двухэтажном доме. В холле этого дома зеркальный пол, фонтан со скульптурой, бассейн во дворе. Как хорошо и удобно обустроены его комнаты и весь быт. Какой толстый палас лежит на полу! Но я не удивлялась - была готова, что в Америке всё именно так и должно быть. Красиво, комфортно.
В магазине, огромном, великолепном, чего только не было. Свинина розовыми ломтиками в прозрачной упаковке, сотни сыров, сортов колбасы, рыба на колотом льду. Водки, вина, пиво. Сколько разного мороженого, фруктов и овощей… А у нас пустые прилавки, дефицит…
Он говорит: выбирай. Пожимаю плечами. Тогда он сам складывает в корзину персики, шоколад, австрийское пиво. Брокколи возьмём? Что это? Капуста… Картошка мытая... Тележки можно выкатывать на улицу, никто не следит, и не надо отгонять обратно.
Вечером мы пошли к океану. Грозный, непостижимо огромный, он с шумом лизал берег, оставляя на белом песке клоки пены, водоросли, звёздчатые ракушки.
Он показал рукой на созвездия огней вдали: Сакраменто, а там – Лос-Анджелос… А там, во тьме, на невидимом противоположном берегу за тысячи километров – Россия.
Помню двухэтажный дом на берегу – он был полуосвещён и просматривался насквозь: лестница, огромная деревянная коряга, увитая плющом, богатая мебель. Как в сказке.
Днём, когда он был на работе, я гуляла по Белмонту. Ходила мимо уютных одно- и двухэтажных домов частных домов, мимо седых пальм и берёз. Мимо слив, с которых падали на землю спелые ягоды и разбивались, разбрызгиваясь соком. Во дворах тихонько, нагоняя дремоту звенел тонкими трубочками китайских колокольчиков, ветер. Это было похоже на детство, на деревню…
Останавливались машины – подвезти? Людям непривычно, что я иду пешком, там ведь даже тротуаров нет. Однажды видела, как пылесосят выступы домов и асфальт.
В Калифорнии всегда лето, всегда + 30, и ветер с океана. Можно ходить футболке – не холодно, можно в ветровке – не жарко.
Иногда я заходила в огромный магазин, где продавалось всё. Разглядывала товары в витринах, а продавцы с любопытством разглядывали меня, спрашивали – чего бы мне хотелось. Отвечала, что не говорю по-английски, они заинтересовывались и почему-то предполагали, что я француженка. Когда я говорила, что русская, переспрашивали и не понимали. Может, они вообще не знали, что такое «рашн»? Или не верили своим ушам…
Как и дома, на меня обращали внимание мужчины. Это нравилось, придавало уверенности. Осколки не склеивались, но впереди была целая жизнь…
Днём, пока его не было дома, я валялась на балконе, загорала и читала. От нечего делать, прочла, наконец, «Войну и мир», пропуская батальные сцены. Здесь впервые открыла Библию - он подарил мне карманный экземпляр.
Пыталась готовить суп из ломтиков той нежнейшей, без единой жиринки, свинины, и только переводила мясо и портила отличные кастрюли и сковороды – здесь суп не едят, а обжарить свинину на тефалевой сковороде без масла (как он сказал) у меня не получалось.
Как-то он возил меня гулять в лес, где растут «редвуды» - большие хвойные деревья с розовой древесиной. Лазали по горам с сухой травой, бродили по этому лесу-парку, смотрели вдаль на океан. Сорвала травину, обвешанную семенами-сердечками (у нас она называется «кукушкины слёзки») - здесь эти сердечки были крупнее раза в три.
Красиво в Калифорнии, как в Крыму, только ухоженней и масштабней. Сколько здесь разнообразных растений, цветущих кустарников, цветов. Вечером выходишь в чудную пахучую тёплую ночь, в тишину, под звёзды и голова кружится от мысли, что где-то там далеко, на краю света твоя родина, а ты здесь, на другой стороне планеты. А там ждут. Слышно, как ждут…
Мы ездили по калифорнийской трассе, что называлась «фри-вей» - свободный путь. Это - шестиполосная широкая дорога, по которой встречные авто пролетают короткими «пшиками», броском навстречу, смазанным пятном, не успевая оформиться в предмет, как призраки. Трасса летела вдоль бесконечных кукурузных полей, конеферм и пахла не выхлопом, а природой.
По узкой белой дороге катались вдоль берега океана, у подножия гор, поросших хвойными лесами.
В Санта-Крус (Святой крест) бродили по берегу, наблюдая, как народ носится по волнам с помощью виндсёрфинга, под разноцветными парусами, запускает бумажных змеев, сидит и лежит в ветровках на берегу, катается на огромных американских горках… Много мексиканцев. Много удивительных пар с детьми – он европеец, она – азиатка.
В Пало-Алто (Старое Дерево) - студенческий городок, эвкалиптовая роща - жили его родители. Мы подружились с его мамой. Она говорила, что живёт здесь, как на курорте. И уговаривала меня остаться: «Деточка, не хотите жить с ним, оставайтесь у нас, только не уезжайте обратно…». Мы потом какое-то время переписывались.
Сан-Францисско – сказка на берегу океана, с парками и пряничными домиками викторианской эпохи и вместе с тем это - большой современный город с грандиозными небоскрёбами. Прекрасный город.
Заходили там в какую-то церковь, удивительной архитектуры и неизвестной конфессии. Внутри светло, от витражей на стенах и на полу лежат разноцветные блики, всё убрано свежими цветами.
Впервые в жизни повстречала бомжей – людей без адреса, не работающих, лежащих на газонах. В России их ещё не было.
И впервые на улице Святого Марка увидела гомосексуалистов - на этой улице находятся их клубы и рестораны. Весёлые, беззаботные, они гуляли парами, за ручку и обнявшись; целовались, проезжали в открытых машинах, махали мне и посылали воздушные поцелуи. Такие красивые, стройные. С сожалением думала: зачем?
В Чайна-таун (китайском квартале) купили сувенир – палочки и мисочку для риса.
Гуляли в изящном японском парке среди композиций из коряг и камней, среди фонтанов и ручьёв, мхов, травы, невиданных кустов.
Обедали в китайском ресторане – ели печёную курицу в сладком лимонном сиропе. Странное ощущение – мясо с вареньем. Я посолила. И поперчила. Съедобно.
Проходили мимо викторианских домиков, вплотную прижавшихся друг к другу. На некоторых висели таблички – sale, и такой странностью казалось, что не только эти дома, но земля вокруг них продаётся, имеет цену.
Мимо проезжал трамвай – вагончик, облепленный народом. Местный раритет.
Пересекали по мосту Халф-Мун-Бей - залив Полумесяца, и он рассказывал, как однажды этот огромный, несусветный, на металлических опорах мост рухнул в воду со всеми автомобилями во время землетрясения…
В Белмонте ездили в колледж - если я останусь, надо же чем-то заняться. Обучиться языку и компьютеру в течение года стоило 5 долларов, работать потом пристраивали (а коллеги на работе, когда уезжала, пугали, что стану проституткой, больше, дескать, никуда не возьмут).
Его добрая, милая мама уговаривала меня остаться – не хочу у него, можно у них (мамы и папы), и даже добавила, что вскоре с Россией будет большая беда (знали об этом, кто уехал – не зря ж уезжали). Но, возможно, эти ее слова и стали основой моего возвращения домой.
Неосознанно понимая, что Отечеству грозит гибель, начало которой я уже увидела слишком явственно – неосознанно мне нужно было вернуться. Всем сердцем своим, всей кровью: домой… К больной, любимой, драгоценной моей родине и любви (но это понятно теперь – тогда была лишь боль, кольнувшая сердце: домой! «
Он всё говорил о преимуществах здешней жизни, старался убедить, что в Калифорнии хорошо, гораздо лучше, чем в России.
«Да, - думала я - хорошо, очень хорошо, как в раю. Красива природа, документы оформляются быстро, комфортный быт, есть работа, и люди, как люди. И ты нашёл здесь свой причал и приют. А я ещё нет. С тобой мне было бы надёжно, ты жалел бы меня и берёг. Но мне нужно домой. В Россию…» В ад, как он предсказывал…
В аэропорту Он стоял, понурив голову. Прощались навсегда.
Я пишу эти строки спустя много лет, зимой. А тогда было лето, конец августа, и дома меня ждала новая подмосковная осень в светлых рощах и полях, брат, и будущий муж. Вернулась бы я теперь, когда всех их уже нет, когда здесь так холодно?