Солонго

Максиму Чибирову


ПРОЛОГ

Прошло два года. Аэропорт Чингиз-Хан не особенно изменился. Если не считать пышным цветом расцветших плодов цивилизации в виде автоматов с газировкой и кофе, можно сказать, что аэропорт не изменился совсем. Пограничники те же, настороженно-приветливые, внимательные.

- Снова к нам?

Правильный вопрос! Этот человек мне нравится. Он из тех, кому не нужно отвечать моё автоматическое "не опять, а снова". Именно. Снова. Не опять. Паспорт. Печать. Совершенно инородно выглядящий витраж, по обеим сторонам которого висят портреты. Чингиз-хан, Потрясатель Вселенной, и его внук Гуюк, великий каан (или каган) империи монголов. У обоих - интересная биография, сложная судьба.

Выходя из аэропорта через обычные распашные двери - какая это теперь редкость! - я оказываюсь под иссине-чёрным, бездонным небом. Под высоким небом Монголии. И вспоминаю слова монгольского шамана, сказанные мне два года назад в ответ на мой вопрос, вернусь ли я когда-нибудь в Монголию:

- Мы все возвращаемся. Дождём ли, снегом ли...

Дождя нет. Снег лишь кое-где. А я... Я вернулась.

Глава 1

Стоило ли столько времени испытывать судьбу, побывав в Австралии, США, Доминикане, Мексике, Европе и Англии, чтобы вернуться в Монголию? Спящий Улан-Батор не ответит, это очевидно. Возможно, ответ знает тот самый шаман? Жив ли он? Почувствовал ли, что я вернулась? Говорят, шаманы помнят всех, с кем когда-либо разговаривали. В таком случае, всё будет намного проще.

- Кофе?

Гостиничный лаунж-бар (да, Монголия настолько пропиталась цивилизацией, что здесь есть даже это!) с wifi, полумрак, услужливый бармен. Качаю головой.

- Чай. По-монгольски. Две чашки, пожалуйста.

- Может быть, одну большую?

Мне часто задают такой вопрос. И я всегда отвечаю:

- Нет. Две чашки.

И вот две чашки передо мной. Я подношу одну из них к губам. Ну, кто станет моим ночным собеседником сегодня? Потрясатель Вселенной, огненнобородый Чингиз-хан? Или великий каан Угэдэй, его сын? А не побеседовать ли мне с жёнами каанов?

Мне нравилось читать про монгольское нашествие на Русь. Как абсолютно аполитичный человек, я не интересовалась моральной стороной вопроса. Больше привлекало устройство Орды, иерархия, внутренние проблемы. Помню, приходила после работы домой, ложилась в ванну и читала. Сначала трилогию Василия Яна - "Чингиз-хан", "Батый", "Выход к последнему морю". Потом другие книги других авторов. Как-то, спустя много лет, я, будучи в Турции, смотрела на танцующих дервишей. В тот момент время встало, затем покачнулось, а потом рухнуло куда-то в бездну веков, унося меня с собой. Историк Хаджи Рахим, прошедший с монголами весь путь на Русь, - он был дервишем и... Советником Бату-хана. К его мнению прислушивался сам Субудай-багатур, выпестовавший внука Потрясателя Вселенной. Хаджи Рахим, где он закончил свой путь? Вернулся ли он в родные арабские пески или остался в степях Золотой Орды? Может быть, завтра я спрошу об этом шамана.

Мне надо поспать. Хотя бы два-три часа. Встаю, киваю бармену, иду к лифтам.

- Вы не допили свой чай.

Голос немного обиженный. Эх, добрый человек, всё не так просто. Я-то, как раз, свой чай допила. А тот, чья чашка обычно остаётся стоять на столе, напротив моей, пустой... Возможно, он просто не любит монгольский чай. О том, что всё дело в моей компании, я стараюсь не думать.

- Спите хорошо.

Это коридорный. Я улыбаюсь. Да, я буду спать хорошо - под высоким, бездонным даже, небом Монголии.


Глава 2

- Халхин-Гол! - водитель машет рукой куда-то вправо, не отрывая взгляд от дороги.

Да, река Халхин-Гол. Много я о ней слышала, давно ещё. В свой прошлый приезд даже смогла погулять по берегу этой реки. Сейчас я более мягкая, что ли. Меня тянет на романтику. Увидеть золотой Керулен, голубой Онон, которые так часто вспоминали монголы, ушедшие на Русь - вот об этом я мечтаю.

- Как произносится Халхин-Гол на монгольском? - я спрашиваю это не из вежливости, просто очень хочу знать.

- Халхын голын байлдаан!

Водитель смеётся, я смеюсь. Нет, не запомню. Димка, возможно, и запомнил бы, а потом написал бы в ЖЖ что-нибудь до неприличия классное, предварив это "что-нибудь" названием реки на монгольском. Кстати...

- В футбол играешь?

Водитель резко тормозит. Потом, снова набирая скорость, поворачивается ко мне. Выражение лица - неописуемое. Восторг, настоящий, детский, неподдельный, который я так люблю видеть на лицах мужчин.

- Играю! И брат играет, и племянник. Монгольский футбол - он лучший!

Я чуть усмехаюсь. Мальчишка! И это мне нравится. А он понимает мою усмешку по-другому. Смущается, краснеет. Монголы очень оригинально краснеют - на их желтовато-бронзовой коже проступает малиново-бордовый румянец.

- Для монголов - монгольский футбол лучший. Я это хотел сказать.

- Слушай, нас тут двое. Давай будем считать, что монгольский футбол - лучший в мире для всех. Кто тут против? Никто. Значит, лучший!

И мы едем дальше, продолжая дружески болтать о футболе, о реках, об истории.

- Вот ты - русская. Я - монгол. Мы же воевали раньше! А сейчас дружим. Едем вместе, смеёмся. Представляешь?

Да уж. Думал ли великий джихангир Бату-хан, а, тем более, его дед, Потрясатель Вселенной Чингиз, что так будет? Тоскуя по родным степям, где ковыль гнётся под ветром, а земля вздрагивает под копытами монгольских лошадей, замерзая в русских лесах - о чём думали монгольские воины, греясь у костров?

- Бог урусутов силён! Он не даёт джихангиру победы! - старый, сморщенный шаман Угдэ выкрикивал эти слова, стоя перед Бату-ханом. Джихангир молчал. Он и сам чувствовал, что что-то не ладится. Закрыв глаза, он вспоминал о бедной юрте, в которой вырос, укрытый своим воспитателем Субудай-багатуром от недоброжелателей.

- О чём ты думаешь, хурхэ? - водитель вырвал меня из далёкого прошлого. Смотрю на него. Лет двадцать, наверное, ему. Мальчишка. Хороший. Хурхэ? По-монгольски это значит "милая". Ну, пусть я побуду хурхэ.

- Ты знаешь какие-нибудь монгольские песни?

- Конечно знаю! Про багатуров, про небо, про реку - какую ты хочешь?

- Спой мне про золотой Керулен и голубой Онон. Эту песню пели твои предки, пришедшие на Русь.

Волитель задумчиво смотрит вперёд, на дорогу. А потом начинает петь, на монгольском, гортанно, протяжно. И время отступает. Я вижу усталые лица монголов, сидящих у костров. Вижу белоснежную юрту джихангира. Вижу его самого, задумчиво стоящего возле юрты. Куда он смотрит этим грустным, невидящим взглядом? Не пытается ли он, сквозь заснеженные русские леса, увидеть свои любимые степи, свой дом?

- Вспомним, вспомним степи монгольские, голубой Керулен, золотой Онон…

Водитель, чуть коверкая язык, начинает петь по-русски. Я подпеваю. А вокруг - монгольские степи. И это здорово, всё же...

Глава 3

В Монголии люди хлебосольные. Случайные гости для монголов - радость, всегда стремятся накормить повкуснее.

- Бартер. Они нам - еду, мы им - новости.

Мой водитель выводит машину на основную дорогу. Одинокая юрта, где мы с ним пили чай и ели вкуснейший творог, медленно растворяется где-то позади.

- Хорошие в Монголии люди.

- И я хороший?

- И ты.

Его зовут Тургэн. Это имя означает "быстрый". Наверное, поэтому он и стал водителем - любит скорость.

- Тургэн, сколько лет ты за рулём?

- Пять. Целых пять лет. Умею и маленькие машины водить, и большие. А ты умеешь?

- Умею. Я двадцать лет вожу машину.

Тургэн восхищённо цокает языком. Потом спрашивает, как моё имя.

- Я же тебе сказала - Нетта. Мы в гостинице знакомились.

Тургэн смущается.

- Я не расслышал. У вас, русских, трудные имена.

Объяснять, что моё имя далеко не русское, я не стала. Зато спросила вот, что:

- А какое монгольское имя подошло бы мне?

- Солонго. По-нашему это значит "радуга". Вот слушаю тебя, смотрю на тебя и думаю: ты - Солонго.

А я вспоминаю радугу над польской трассой после совершенно ужасного ливня. "Радуга над дорогой. Да только зачем?" - писала я в своих стихах. Оказывается, я видела солонго.

- В Монголии часто бывает радуга?

- В горах часто. В городе нет. Ты приезжай почаще, тогда радуга будет часто! - Тургэн смеётся.

- Это монгольский комплимент?

- Что такое комплимент?

- Это хорошие слова, которые люди говорят, желая сделать приятное собеседнику.

- А тебе не приятно, Солонго?

Я задумываюсь. Приятно ли мне? Да как-то никак. Неужели я настолько разучилась радоваться простым вещам?

- Приятно. Просто мне грустно, Тургэн. Давай споём. Ты хорошо поёшь.

Тургэн начинает петь какую-то ритмичную монгольскую песню, хлопая по гудку. Ему весело. И это веселье постепенно передаётся и мне.

- О чём ты поёшь?

- О том, как со мной на лошади ехала радуга.

- И ты говорил с радугой о футболе! - хохочу я.

Всё не так уж и плохо. Я люблю степи и горы, правда, каюсь, я - дитя цивилизации. Мне важна чистая постель, тёплый душ. Ну и прочее. При этом, сейчас я - под высоким небом Монголии, в её степях.

- Менду, Бату-хан! Чем прикажешь кормить лошадей? У проклятых урусутов ничего нет, а наши лошади умирают от холода и голода.

Джихангир устало взглянул на говорившего. Мрачный и угрюмый темник Бурундай, лихой воин, стоял перед Бату-ханом, твёрдо глядя ему в глаза. На такое решались немногие...

- Вели всем поворачивать коней. Мы возвращаемся в Орду. Урусуты от нас никуда не денутся, мы вернёмся, когда их злобный бог оттает и прекратит посылать на землю белых мурий.

Почему Бату-хан принял такое решение? Его сочли трусом не только нукеры, но и многие советники. При этом, все вздохнули с облегчением. Когда изрядно потрёпанное и поредевшее войско вернулось в степи, там как раз хозяйничала весна. Цвёл ковыль, тот самый колдовской ковыль, чей горький запах не раз снился и джихангиру, и всему его войску.

- Солонго, скоро стемнеет. До шамана не доехать засветло. Давай найдём юрту и переночуем там?

- Мудро. И нас угостят чаем. Мне нравится ваш чай, Тургэн.

Мы нашли юрту до того, как над Монголией зажглись звёзды. Хозяева встретили нас, как дорогих гостей. Тургэн рассказывал им что-то, а я пила чай и смотрела на огонь, горящий посредине.

- Солонго, почему ты попросила две пиалы?

- Как бы тебе сказать... Это моя традиция, что ли. Я и кофе два покупаю, и дома ставлю две чашки. Если пью, то два стакана.

- Значит, у тебя есть дух, который всегда с тобой. Так говорят шаманы.

- Они тоже ставят чашки и стаканы для духов?

Тургэн устраивается на полу, блаженно жмурясь на огонь. Так, наверное, спали его предки - много веков назад.

- Нет, Солонго. Шаманы используют духов для работы. А у тебя что?

- А у меня... Я с ним живу. Он в моём сердце, понимаешь? Всегда.

Тургэн не отвечает. Может быть, спит. А может быть, понимает, что я не жду ответа.

Глава 4

Рассвет в Монголии - отдельная тема. Я сижу, прислонившись к какой-то деревяшке, снаружи юрты. Хорошие люди - монголы! Ну встал гость рано, ну вышел на улицу. Никому никакого дела до этого нет, с расспросами не полезут. Это позволило мне увидеть, как меркнут звёзды, как всё ярче и ярче становятся очертания гор.

По легенде, бог войны Сульдэ никогда не спит. И только на рассвете он позволяет себе закрыть глаза.

- Сульдэ... - тихо произношу я, обращаясь к древнему божеству.

Вот выбрала я время! Бог только что задремал, а тут я. Вечно у меня всё через одно место.

- Сульдэ! Слышишь ли ты меня, Сульдэ?! Я сдался. Я пошёл на поводу у своей слабости! Мои люди гибли сотнями, замерзая в урусутских снегах. Пророчества моих шаманов не сбывались! Мы не смогли одолеть урусутов! Мы отступили!

Бату-хан, раскачиваясь, закрыв лицо руками, стоял на вершине горы. По традиции, именно здесь джихангиры советовались с Заоблачным Правителем и с другими богами.

- Сульдэ!!!

Эхо, раскатившееся по горам, напугало терпеливо стоящих у подножия священной вершины нукеров. Ожидая джихангира, они обменивались новостями.

- Что ты так кричишь? Сульдэ не глухой. Это не урусутский бог. - дервиш Хаджи Рахим, ставший, после похода на Русь, советником Бату-хана, неодобрительно смотрел на джихангира.

- Почему Сульдэ допустил наш позор?! Почему не дал сил сокрушить урусутов? Почему не послал огненный дождь, чтобы растопить снега?!

Хаджи Рахим молчал, глядя в высокое небо Монголии. Потом он почтительно склонился перед Бату-ханом:

- Хан, Сульдэ - бог. А ты и твои воины - люди. У вас есть душа, которая тосковала по дому, по этим степям. У вас есть тело, не привыкшее к холодам и снегам. И у вас есть сердце, рвавшееся назад, домой. Дай отдых войску. Не один год вы пробыли в походе, дай твоим воинам обнять жён и поплакать над могилами умерших родителей. Дай лошадям отдых, дай им набраться сил. А уж потом, если требует того твоя честь, собирай Орду вновь. Сульдэ поймёт тебя.

- Солонго! Доброе утро! Ты встаёшь вместе с солнцем! - Тургэн, бодрый и выспавшийся, стоял на пороге юрты, сладко потягиваясь.

- Как на монгольском "доброе утро"?

- Ты не запомнишь. Дай, я запишу.

Тургэн достаёт из машины, стрящей около юрты, маленький блокнот и старательно выводит карандашом: ;гл;;ний мэнд х;ргэе!

- И тебе не болеть... - бурчу я, понимая, что мой водитель прав: монгольский язык запомнить сложно.

Поблагодарив хозяев мы с ними прощаемся. Тут мне удаётся блеснуть:

- Байрлаа, баяртай!

Они улыбаются. Повторяют те же слова, а Тургэн автоматически переводит их мне: "спасибо, до свидания!" Передают мне свёрток размером с батон. И ещё один, чуть побольше. Что-то говорят на монгольском.

- Это для шамана. Тот, что поменьше. Он просил. А этот, другой - нам с тобой. Еда, Солонго. Они беспокоятся, что мы не поели.

- Да ты вчера только и делал, что ел! - притворно возмущаюсь я.

- Это было вчера, Солонго. Сегодня я не ел. Поехали. Шаман ждёт.

Сажусь в машину. Ждёт? Он что, сообщил об этом, что ли? Тургэн серьёзно смотрит на меня, потом переводит взгляд на дорогу.

- Шаман явился хозяину во сне и велел послать ему немного творога. Значит, он знает, что мы к нему едем. И ждёт нас. Тебя. Что ты удивляешься? Ты же общаешься с духом, чашку ему ставишь. Значит, понимаешь всё.

Я молчу. Возможно, Тургэн и прав. Сила шамана - загадка. А что касается моего духа... Я не просто не общаюсь с ним, я даже не знаю, помнит ли он моё имя. И если да, то какими эпитетами сопровождает он мысли обо мне?

- Сульдэ, помоги мне! - я прошу об этом тихо-тихо. А потом, украдкой достав медальон, смотрю в глаза своему духу, шепча все самые нежные и ласковые слова, которые только знаю. Где ты, дервиш Хаджи Рахим? Как мне нужна сейчас твоя мудрость, твой совет! Я не джихангир, я просто женщина, чьё сердце разбито на мелкие осколки.

Тургэн открывает окно и смеётся.

- Что с тобой?

- Радуга, Солонго! Видишь, вон там - радуга!

Радуга над дорогой. Я это уже проходила. Однажды. Если надо, пройду ещё раз. Плевать.

Глава 5

Юрта шамана - будто вне времени. Всё осталось именно таким, каким я и запомнила. Не доезжая метров десять, мы остановились.

- Солонго, ты иди. А я буду ждать. К шаману в гости без приглашения не ходят.

Я усмехнулась. В прошлый раз я приехала сюда безо всякого приглашения, да и в этот раз - тоже. Но спорить не стала. Вышла, вдыхая холодный чистый воздух. Постояла, подавила в себе желание покурить, подошла к юрте.

- Входи. Не мёрзни.

Я помнила этот голос. Почему-то помнила этот странный, чуть с акцентом, низкий тембр. Войдя, встретилась глазами с шаманом. Постарел? Такой же? Наверное, он тоже - вне времени.

Бату-хан злился. Шамана, с которым он хотел говорить, всё ещё не доставили к джихангиру. Старик был упрям и слезать со своих гор в степи не хотел, несмотря на то, что приказ внука Потрясателя Вселенной был предельно ясен: немедленно прибыть на Курултай, "священную" сходку монгольских ханов.

- Субудай-багатур! Почему до сих пор великий шаман Оюунгэрэл не сидит в моей юрте?!

Старый Субудай ехидно посмотрел на бывшего своего воспитанника.

- Шаманы не собаки. Свистнешь - не прибегут. Я послал за Оюунгэрэлом моих самых верных нукеров, к заходу солнца они будут здесь вместе с шаманом.

Бату-хан кивнул. Рассеянно перебирая серебряные пайцзы - знак посланцев хана, наделённых особыми полномочиями - он подумал о собственной никчемности.

- Старый пёс... Верный мой друг, Субудай! Настолько, насколько велик был мой дед, Чингиз-хан, настолько же ничтожен я. Без советов моих мудрых военачальников я не могу ничего. Без шамана я бессилен.

- Ты забыл про меня, великий хан! - буркнул Субудай. - Я знаю тебя с того дня, как поил тебя из рожка молоком степных кобылиц. В тебе есть сила. Заоблачный Правитель не случайно доверил тебе Орду.

Шаман, сидевший, как и в прошлый раз, перед жаровней, полной красных злых углей, задумчиво посмотрел на меня.

- Что, постарела?

- Не то. Другая ты.

- Злее стала?

- И это не то. Почему ты хотела увидеть золотой Керулен и голубой Онон? Почему думаешь о временах прошлых, смутных?

- Разве времена, когда твоя страна потрясала вселенную, смутные?

- А разве горе и ужас, которые сеяли вокруг себя монголы, радовали тех, чьи города попирал монгольский сапог?

Тупик. Я не хотела спорить, я была, как уже писала раньше, аполитичной. История Золотой Орды для меня - лишь история. Великая, горькая, грустная история.

- Сядь. Что ты поняла за эти годы?

Допрос - не допрос. Для простой беседы - слишком жёстко. С трудом опустившись на пол, протянула руки к огню.

- Ноги болят?

- Упала недавно, подвернула ногу. Снег шёл, а я в сапожках тонких, поскользнулась.

Шаман покивал, протянул руку к моей ноге. Боль начала отступать. Приятное тепло разлилось по лодыжке.

- Легче?

- Теперь да. Спасибо.

- Как ты домой дошла? Помнишь?

Я помнила. Помнила, как упала посреди людной улицы, как испугалась, что сломала ногу. Помнила, как сидела на снегу и плакала - от боли, холода и мерзкого ощущения собственного бессилия. А вот как я ехала домой - я не помнила. Мобилизовалась, пытаясь нормально нажимать на педали. Уже дома, сняв сапоги, легла на кровать, обняв подушку. И снова заплакала, но на этот раз не от боли, а от дичайшей тоски по своему единственному, тому самому, который не хотел пить со мной чай или кофе.

- Видишь. Ты изменилась. Раньше ты бы плакала от боли. А теперь плачешь от тоски.

Я говорила вслух или шаман умеет читать мысли? Почему-то второе меня совсем не удивило. Я кивнула. Мы сидели так минут двадцать. Просто молчали, глядя на угли в жаровне. Потом шаман сказал:

- Пусть твой друг придёт сюда. Не надо ему мёрзнуть. Буря будет.

Я позвала Тургэна. С почтительным поклоном он вошёл в юрту, лег возле противоположной от шамана стенки.

- Он нас не услышит. Спать будет. А ты говори. Я ведь ждал тебя. Говори.

- Я не знаю, что мне говорить. О чём говорить. Ничего нового ведь нет.

Я опустила глаза. А когда подняла их, увидела на месте шамана совсем другого человека. Того, с кем очень хотела бы побеседовать все эти годы. Он был именно таким, каким я видела его на фотографии. И он был отцом моего любимого.

Глава 6

Бывает так, что долгое время хочешь встретиться с человеком, поговорить. А когда встреча происходит, сказать тебе нечего. Не потому, что нет слов или мыслей, а потому, что не знаешь, с чего начать. Для меня это всегда был самый тяжёлый момент - начинать разговор с незнакомым человеком.

- Я не знаю, как говорить с вами. Вы совсем не знаете меня, а если и знаете, то совершенно не то, что есть на самом деле.

Мне было страшно. А ведь раньше... Раньше я часами с ним беседовала. В дороге, под проливным дождём, на пресловутой трассе Москва - Варшава. В церквях и часовнях, где я просила благополучия для этого человека, прося взамен выслушать меня, хотя бы один раз. Во время долгих ночных перелётов между странами и континентами (как же смешно и нелепо звучит сейчас эта фраза!).

Как говорить с отцом человека, заменившего мне весь мир, заслонившего мне белый свет, обесточившего мой мир и подарившего моему миру самые прекрасные яркие краски? Как?!

- Я кажусь вам смешной? Нелепой? Сумасшедшей? Наверное, со стороны так и есть, а копать глубже вам и не приходило в голову. Зачем? Мир давно живёт по железным устоявшимся законам и правилам. Одно из правил гласит: "Чужие проблемы нас не касаются." Это ведь так?

Человек напротив меня молчит. Ему нечего сказать мне или он просто не может? Я задаю себе этот вопрос, а в ответ в ушах звучит голос шамана:

- Говори. Просто говори то, что ты чувствуешь и думаешь.

И я постепенно успокаиваюсь - насколько это возможно. Мне хочется плакать, но я знаю, как смешно, мелодраматично и пошло будут выглядеть мои слёзы сейчас, перед этим бесстрастным человеком.

- Я никогда не знала вас лично. Только по рассказам. Но, что это меняет? Если люди хотят поговорить, действительно хотят, для них нет преград. Не существует ни границ, ни языковых барьеров, ни часовых поясов, ни разницы в положении в обществе. Или я живу иллюзиями?

Он молчит. По-прежнему молчит. И мне снова так хочется спросить у мудрого дервиша Хаджи Рахима, ставшего советником джихангира, какие слова мне нужно сказать? И где мне найти их, чтобы достучаться до каменной стены, до стены из титана, до ледяного сердца.

- Почему-то, все те, с кем я действительно хочу поговорить, не хотят со мной разговаривать. Они или проходят мимо, не замечая меня, или отгораживаются стеной молчания. Что я сделала им такого, что они отвергают самое главное - искренность?

Я вдруг осознаю, что мои слова звучат упрёком или жалобой. А это неправильно, потому, что я этого не чувствую. Горькое удивление, грусть, боль - вот и всё. Никаких обид или упрёков, хотя многие и считают, что я лгу. Нет. Не лгу, так как давно поняла, что моя беда - это только моя беда, и никто за неё не в ответе. "Где постелила - там и спи" - меткая, хоть и жестокая поговорка.

- Я давно поняла, что бесполезно винить кого-либо в собственных проблемах. Когда те, кого мы считали друзьями, предают нас, это не совсем их вина. Мы тоже приложили к ситуации руку, попустительствуя, обижая, подталкивая людей к предательству. Так же и с общением. Если кто-то не хочет общаться с нами, значит, мы сами это заслужили. Мы не интересны, мы раздражаем, напрягаем. При этом, если человеку больно от того, что мы отталкиваем его, почему нельзя проявить милосердие? Хотя бы поговорить, подержать за руку, выслушать!

Молчание. Тургэн, уснувший на полу юрты, не слышит ни моих слов, ни горестного стона внезапно налетевшего ветра. Шаман сказал, будет буря. Странно. Как будто бы природа чувствует, что у меня сейчас на душе. И разделяет со мной мою боль, мой страх, мою тоску и усталость. Не физическую, нет. Усталость моральную. Я ведь, действительно, устала биться о каменную стену.

Глава 7

Степи, степи... Пейзажи Монголии разнообразными не назовёшь. Горы, озёра, степи - вот и всё, что можно здесь увидеть.

- Я полюбила этот край. Зимы здесь суровые, но зато весна прекрасна!  Эти чудесные голубые цветы, пробивающиеся из-под снега у подножия гор - никогда я не видела такого!

Константинопольская княжна, ставшая одной из "семи звёзд" Бату-Хана, его третьей женой, сидела в своём шатре, перебирая стебли ранних весенних цветов. Её служанка, китаянка Ла Инь, молча слушала госпожу. Её увёз из Китая монгольский тысячник. Мужа и детей китаянки монголы убили, дом сожгли. Даже если бы и представилась возможность вернуться на родину, Ла Инь ею бы не воспользовалась. Возвращаться к пепелищу - что может быть горше? Восторгов госпожи китаянка не разделяла, поэтому позволила себе спросить:

- А любишь ли ты своего мужа? Бату-Хана?

- Люблю ли я его? Конечно! Он велик, он мудр, он заботится обо мне, как и о других жёнах, дарит мне дорогие подарки, ткани.

Китаянка отвернулась. Выныривая из прошлого, я на секунду задержалась, глядя на смотревшую куда-то вдаль, за горы, женщину с раскосыми глазами.  О чём она думает, я знала. И знала очень хорошо.

Подарки, ткани, величие - какой хлам! В современном мире подарки иные. Это и машины, и драгоценности, и меха. Отдых на островах, светские тусовки, деньги, деньги, деньги. И - положение, власть. Кажется, я ничего не забыла?

- Ничего. Кроме души.

Голос говорившего был мне не знаком.

- Я Хаджи Рахим, дервиш, с которым ты хотела поговорить. Я слушаю тебя.

Человек, советовавший великим каанам Золотой Орды, стоял передо мной. Да, именно таким я и представляла его себе. В книге Василия Яна Хаджи Рахим был выведен аскетом. Не лучшая ли прививка от пороков - здоровый аскетизм?

- Ты прав. Я забыла о душе. Но я просто не упомянула её, а большинство забывают о ней вообще. Иное важно, иное ценится. А у бога, как говорили в старину, карманов - нет.

- Значит ли это, что люди не должны стремиться жить в достатке? Обеспечивать своих детей, даря им лучшую жизнь?

- Нет. Конечно же, нет. Просто, мне страшно от того, в какую пропасть всё катится. Я неудачница, хоть и говорят, что у меня был неплохой потенциал. Но другие, те, кто не разбился - почему они не ценят возможности сохранить душу, а не обменять её на счета в банках, на железные коробки стоимостью в сотни тысяч, на золотые клетки у берегов океана, такие красивые и такие бездушные?

Дервиш пожал плечами. Он был, я думаю, великим философом. Помогало ли это ему сносить бешеный нрав Бату-Хана?

- Помогало. Но не таким уж и бешеным был джихангир. Он был глубоко несчастным, если говорить объективно.

Я задумалась, а потом спросила:

- Как мне говорить объективно с человеком, для которого я - лишь досадная, непонятная, странная помеха? Как мне объяснить ему, что его сын - в моём сердце? И как мне сказать ему, чтобы мои слова не были приняты за пафос или театр, что имя его сына прописано кровью души - на моей душе? Что все блага мира - ничто перед одним-единственным взглядом и теплом руки того, чьим отцом он является?

Долго молчал Хаджи Рахим. Думал ли он над моим вопросом или вспоминал свою прошлую жизнь? Я впала в какое-то мутное состояние транса, в котором перед моими глазами проносились то монгольские всадники, то луна над горами и степью, то глаза китаянки Ла Инь, смотрящей куда-то вдаль.

- Один из китайских мудрецов сказал, что истина не боится света. Не надо бояться говорить то, что чувствуешь. И не надо бояться слушать, когда говорят искренне и истово. Истине нельзя научить - её можно лишь прожить самому. Часто истина - вне границ досягаемого. Скажи, истинна ли твоя любовь?

Хаджи Рахим, задав мне этот вопрос, дал мне совет. Я была готова продолжать разговор. Лёгкое дуновение ветра дало мне понять, что мудрый дервиш покинул меня. Он правильно сделал. Истине не нужны свидетели.

Глава 8

Милости я просила лишь у двоих, за всю мою жизнь. Первым был мой единственный, которого я умоляла о слове, о взгляде. Умоляла - через снег и ливни, через палящее солнце и пламя свечи. Молила, стоя на набережной Москвы-реки, в мороз и в удушающий летний смог. Умоляла ночами, сидя на кухне, на полу, возле того самого стула, где обычно сидел он. Чувствовали ли я себя одержимой? Нет. А рабыней? Тоже нет. Я лишь чувствовала себя глубоко несчастной, когда понимала, осознавала, что его нет со мной. И чувствовала себя абсолютно счастливой, позволяя себе погружаться в воспоминания, в которых он был рядом.

Вторым, у кого я просила милости, был бог. Когда я не знала, где мой любимый, жив ли он, всё ли у него хорошо, я умоляла бога дать мне хоть какой-то знак. И просила об одной только милости: если с Максом что-то случилось, то пусть бог заберёт меня, потому, что мне не нужна жизнь.

- Как в старом фильме, знаете... Я не хотела бы оказаться в раю, если бы в этом раю не было бы вашего сына. Со слезами радости я согласилась бы быть низвергнутой с небес. Однажды я... Впрочем, это не важно. Это мои проблемы. Я смотрю на вас и не знаю, нужно ли вам всё это рассказывать. Стоит ли попросить у вас милости - выслушать меня?

Угли в жаровне потускнели. Ветер по-прежнему завывает за стенами юрты, Тургэн спит. А я и мой столь неожиданный собеседник, мы сидим друг напротив друга. И молчим. Я - потому, что подбираю слова. Он... Не знаю, почему.

- Вы когда-нибудь говорили с фотографиями? Поверяли им свои проблемы и беды, свою тоску и любовь? Носили ли вы с собой - всегда и везде - фотографию того человека, которого любите - больше жизни? Я не красивыми словами бросаюсь. Если моя жизнь нужна вашему сыну или её можно обменять на что-то хорошее для него - я с радостью отдам свою жизнь.

Понял ли этот человек, о чём я говорю? Я ведь и правда - живу с фотографиями несколько лет. Смеюсь с ними, плачу с ними, пью с ними кофе, курю с ними, целуюсь. И сплю, прижав к себе деревянную рамку с холодным стеклом. Если долго плакать, слёзы нагревают стекло. И на секунду кажется, что ты целуешь тёплые губы того, чья фотография - в рамке.

- Как же далеки от меня все события мира! Да, я о них знаю. Я их вижу. Но я ничего больше не чувствую. Мои рассказы, мои репортажи - они граничат с какой-то истерикой, что ли. Всё то интересное, что я вижу, я хотела бы рассказать только одному человеку. Глупо? Страшно. И больно очень.

Я открываю душу, выворачивая её наизнанку, тому, кто даже не знает, кто я такая на самом деле.

- Я просто женщина. Всё, что у меня есть - это любовь. Остальное я растеряла за эти годы, а что-то не захотела приобретать. Зачем? Если мой свет не со мной, стоит ли чего-то хотеть?

Звучит отвратительно. Сама себя ненавижу. Нет, конечно, я не опустилась до уровня абсолютной деградации. Я изучаю новые технологии, читаю, хожу в музеи, смотрю какие-то спортивные соревнования. С фильмами сложнее - там вечно происходит что-то такое, что напоминает мне о моём любимом, о моей боли, беде. Боли я давно не боюсь, я просто живу с ней. Но срываться не хочется.

- Я столько говорила с вашим сыном вслух, что могла бы написать не один десяток книг, состоящих из этого бесконечного монолога. Зачем мне это? Наверное, слово "зачем" неприменимо к этой истории. Точно так же, как любят, по-настоящему любят, я имею в виду, не за что-то, а потому, что любят, так и я люблю его. Люблю каждой клеточкой тела, каждым нервом, каждым выдохом и вдохом.

Я не лгала. Мне ничего не надо было от Макса, кроме него самого. Одним женщинам необходимо, чтобы мужчина обеспечивал их, дарил подарки, другим нужно постоянное внимание, исполнение желаний и капризов. Третьим... Да какая разница? Я могу говорить только за себя. Мне нужен мой любимый так же, как и воздух. Даже сильнее, потому, что воздуха у меня, вроде бы, достаточно. А дышать мне тяжело и больно. Значит, не так уж сильно мне воздух и нужен, раз он есть с избытком, но счастливой меня этот факт не делает.

- Я не сумасшедшая. Хотя, нет. В каком-то смысле мы все немного сумасшедшие. Я, скорее всего, несколько больше, чем остальные. Но, при этом, я могу совершенно объективно посмотреть на свои чувства и объяснить их. С другой стороны, разве возможно объяснить любовь, её непостижимую алхимию? Наверное, нет.

Надоела я моему собеседнику. Да и смысл переливать из пустого в порожнее? Я могла бы очень долго рассказывать о том, что чувствую, но, это ведь только моя проблема.

- Я люблю вашего сына. Люблю так, что до сих пор мне хочется кричать от боли, когда я вспоминаю, что произошло. Когда я не могу услышать его голос, коснуться его руки, увидеть его глаза. И, если бы это была не любовь, а игра, мне не было бы так больно. Я бы давно перелистнула страницу, научилась бы заново дышать, видеть краски этого мира. Но я не могу. Он - мой мир. Да, он такой, какой он есть. Я не идеализирую его. Мне просто это не важно, потому, что я люблю его - любым. Просто потому, что он - это он.

Я повторяла эти слова днями и ночами, неделями, месяцами, годами. Ставя имя Макса перед своими стихами, рассказами, книгами, я не хотела никаких вопросов. Я просто не понимала, как можно не поставить его имя, раз всё, что я пишу - о нём или для него.

- Моя любовь к нему истинна и истова. Я не больна им. Это не моя прихоть или "спортивный интерес". Он больше, чем я сама. И, если вам это кажется смешным или странным, я сожалею. Сожалею, что отняла ваше время. И сожалею, что вы никогда не знали настоящей любви. Да, она не всем суждена. Не все могут её рассмотреть, почувствовать, узнать, познать. Мне ли не знать этого? Мне ли?..

Глава 9

Прострация. Знакомое до боли состояние, изученное мной за эти годы до предела. Хотя... У прострации предела нет. Это я поняла, хоть и не сразу.

Тургэн спит. Это явно не совсем нормальный, освежающий усталого человека сон. А я смотрю куда-то за него, сквозь стены юрты.

- Тяжело было?

Голос шамана. Поднимаю глаза. Да, передо мной шаман. Снова его морщинистое, странное лицо. Внимательные глаза, в которых отдельный, чуждый мне мир. Или наоборот близкий.

- Тяжело. Больно даже.

Шаман кивает, потом растирает руки над жаровней.

- Разбуди своего друга. Чай пить будем. Сегодня вы никуда не поедете, не пустит Нойон.

- Кто это? Бог погоды? - я буду Тургэна, слегка тряся его плечо.

- Старик такой. Сердитый. Сидит на горе, руками машет. Вот у нас и буря.

Зачем некий старик по имени Нойон сидит на горе, машет там руками, я не знала. Спрашивать не хотелось. Внутри постепенно разливалось мерзкое чувство пустоты. И усталости.

- Травы срежь, вон те, слева от тебя. И сахару добавь. Еще положи порошок из банки. Нет, не той! Что ты копаешься?

Обидеться, что ли? Но зачем? Я же ничего не делала, а шаман работал. Конечно, он устал, ему хочется чаю горячего. Завариваю, почему-то вспоминая, как заваривала чай моя бабушка. И улыбаюсь.

- Солонго, а чашку для твоего духа что не поставила?

Это Тургэн. Смотрит хитро так, весело.

- Разве он придёт, через такую метель? Нет.

- Если бы знал и понял, как сильно ты его любишь, метели бы не заметил. Он вообще не очень обращает внимание на погоду.
Жару вот только не любит сильно.

Пьём чай. Тургэн по-монгольски говорит о чём-то с шаманом, потом спрашивает меня:

- Солонго, шаман хочет рассказать нам сказку. Какую хочешь? О чём?

Я завариваю чай по-новой, ставлю чайник на угли и сажусь на пол.

- Расскажи про времена великих каанов. Про Сульдэ, про Субудай-багатура, про степи.

Шаман кивает. Это чисто монгольское "дзе-дзе", которое можно перевести, как "хорошо, отлично, так-так" - в его устах звучит, как какое-то заклинание. Он долго-долго молчит, потом закрывает глаза.

- Я расскажу вам старую сказку. Её слышали мои прадеды в своих колыбелях, а пришла она из далёких и смутных времён прошлых.

Шаман говорит чуть нараспев, очень негромко. Тургэн внимательно слушает. А я закрываю глаза. Проваливаюсь в прошлое вместе со словами шамана.

Степной ветер шевелит гривы лошадей. Рассвет над монгольской степью, чист и прозрачен воздух, летящий с гор.

Спит Орда. В этот ранний час даже самые верные и самые выносливые воины проигрывают битве со сном, посему и дремлют, облокотившись кто на что, стоя на страже возле ханских юрт и шатров. И вдруг из-за стены тумана доносится звук копыт. Караульные тут же вскидываются: свой или чужой едет в столь ранний час? Как молния, проносится мимо сонных юрт багатур на светлом коне.

- Урянх-Кадан, сын Субудая, привёз важную весть! Всем ханам явиться к джихангиру на совет!

От этого приказа мгновенно просыпается вся Золотая Орда. Важные кипчакские ханы ворчат, но торопятся одеться - Бату-хан не любит тех, кто опаздывает.

В белоснежной юрте Батыя не протолкнуться.

- Менду, Бату-хан! Здоров ли ты? Весть, которую я принёс - злая весть. В твоей воле казнить меня за неё, в твоей и помиловать, чтобы я и дальше дрался рядом с тобой, защищая тебя, как верный пёс защищает хозяина.

Урянх-Кадан, стройный, красивый юноша, падает ниц перед джихангиром, ожидая его решения. Бату-хан молчит, оглядывая лица своих родичей и прочей монгольской знати, набившейся в юрту.

- Встань, верный мой Урянх-Кадан. Прими от меня чашу с кумысом, он поможет тебе восстановить силы. И поведай нам злую весть.

- Урусутские коназы, собравшиеся на военный совет возле реки Итиль, решили строить укрепления, чтобы ты и твоё войско сгинуло в волнах страшной  реки урусутов. Теперь ты не сможешь, как задумал, быстро переправиться на урусутский берег.

По рядам ханов пронёсся то ли стон, то ли шёпот. Бату-хан молчал. Жестом удалил он всех от себя, показав остаться только старому Субудай-багатуру.

- Ты слышал?

- Слышал. Почему ты не сказал ничего? Зачем промолчал? Ты должен был сказать им, что монгольские воины не знают преград. Что они и их кони выпьют всю урусутскую реку и переправятся на другой берег, где изрубят в куски непокорных урусутов.

- Великий полководец должен быть загадочным и молчаливым. Чтобы стать сильным, надо окружить себя тайной! Только так я смогу удержать Орду, слышишь?! Слышишь, ты, верный мой Субудай?! Слова - ничто! Дела - всё! Я могу говорить долго и цветисто, но не слов ждут от меня!

Субудай кивнул.

- Твой дед Чингиз и твой отец Угедэй, они гордятся тобой. Пируя с Заоблачным Правителем, они пьют за твоё здоровье, Бату-хан.

- Веришь ли ты в то, что говоришь, Субудай?

Бату-хан пристально смотрел на своего учителя. Тот молчал.

- Вера - это всё, что у нас есть... - тихо сказала я.

- Берикелля!

Шаман засмеялся. Он смеялся каким-то удивительно добрым смехом, негромким, не раскатистым, как обычно.

- Тургэн, кем он меня обругал? - спросила я.

- Берикелля по-нашему - это "молодец".

Надо же... Чаю, что ли, поставить ещё? Шаман долго говорил, в горле, наверное, пересохло. Но углей уже мало совсем осталось. Тургэн проследил за моими действиями, встал и куда-то исчез. Он вернулся через пару минут, неся связку какого-то короткого хвороста.

- Берикелля! - засмеялась я.

Глава 10

Монгольская ночь укрыла юрту шамана от всего мира. Выйдя покурить, я заметила, что снег почти закончился. Наверное, старый Нойон устал махать руками. Не одиноко ли старику на горе? Есть ли у него чай? Хворост для очага?

- Ты была бы хорошей хозяйкой. У тебя дар - делать так, чтобы было уютно. Ты заботливая.

Чуть не подавилась. Я?! Да какая же я хорошая хозяйка? У меня дома такое творится, что и вспомнить страшно. Говорю об этом шаману, а он смеётся:

- Это потому, что у тебя дом пустой. Раньше так не было же?

Не было. Не было до тех самых пор, пока я на наткнулась на стену. А ведь мечтала совсем о другом. Совсем.

Может быть, это было в степи. В далёком прошлом. А, может быть, и в огромном городе. Так или иначе, был вечер. Мягкий, чуть стылый, как и положено весенним вечерам. Наверное, всё же, это был город.

Сумерки. Отложив планшет, ставлю чайник. И жду. Жду, затаив дыхание, звука лифта. Звука ключа в замке. Хлопка двери. И нет в мире ничего нужнее, ничего слаще этих звуков. И не было. И не будет. А потом - будто вспышками - фрагменты, ценнее которых тоже ничего нет. Усталые, родные глаза. Лёгкая полуулыбка. Руки, сплетающиеся с моими, тёплые, живые, настоящие.

- У него красивые руки. Настоящие, мужские.

Чай ли, кофе ли, сок ли. Что выберет, что захочет. Я любила готовить, во всяком случае, до тех пор, пока готовила для него. Или в ожидании него. Да, я была столь романтична, что любила и свечи на столе, и красивую посуду. А потом поняла, что это всё - атрибутика. Нет того, для кого готовишь - не согреют и свечи. Еда будет безвкусной. А то и просто горькой.

- Нет ничего важнее самого человека. Не важно то, где ты с ним, не важно, что ты ешь или пьёшь. Любая еда и любое питьё преображаются, если мы едим в компании любимых. Впрочем, бывает и так, что мы даже не замечаем, что именно мы едим. У еды и питья появляется и проявляется только один вкус - вкус счастья.

Шаман поцокал языком, подул на обжигающий, только что заваренный чай.

- Мудрёна твоя сказка.

- Меня так сложно понять? - расстроилась я.

- Нет. Не то. Мудрости в ней много. Я такие называют мудрёными.

- Да какая может быть мудрость в обычном желании женщины быть с тем, кого она любит?! Я тут вам жалуюсь, ною сижу. А вы про мудрость какую-то.

Шаман отставил чай и пристально посмотрел на меня.

- Думаешь, не понимаю? Ты ведь боишься. Боишься, что слова неправильные говоришь и говорила. Боишься, что ты не такая, какой должна быть царевна. Зря боишься. Совершенные все у Заоблачного Правителя, там живут. А мы - люди. Обычные. Кто-то лучше, кто-то хуже. Вот ты такая, какая есть. Зачем тебе искать слова, зачем стараться кем-то стать? Это ложь уже. Ты говори то, что на сердце. Всегда говори. Духи так велят.

Я горько улыбнулась:

- Мой дух со мной не разговаривает. Даже чай не пьёт.

Шаман что-то сказал Тургэну. Тот встал и принёс ещё одну чашку. Шаман налил в неё чай.

- Вот так. Теперь и твоему духу чай готов.

- Он даже не знает, где я. Не помнит, может быть, и имени. Не думает обо мне.

Шаман взял мою руку в свои.

- Разве тебя это останавливает? Пусть его чай согреет его сердце, где бы он ни был сейчас. Пусть он знает, что ты его всегда ждёшь. Такого, какой он есть. И ждёшь его с теплом.

Я заплакала.

- Плачь. Это хорошие слёзы. Ты умеешь плакать.

О да... Плакать я умела отлично. Сказывались годы тренировок, видимо. Жаль, что жизнь - не сказка. И все выплаканные мной слёзы не смогли растопить лёд на сердце Кая. С другой стороны... Я никогда не была настоящей Гердой. Хотя бы потому, что по характеру мне больше подходил типаж Маленькой Разбойницы.

- Дзе-дзе... Посмотрим, что нам дали с собой поесть! - я старалась говорить бодро. И, развернув свёрток, который получила от гостеприимных хозяев юрты, в которой мы с Тургэном ночевали накануне, я выложила на угли куски мяса и хлеба. Пусть погреются немного. Так ведь вкуснее. Свою порцию я разделила на две части. Как и всегда. Шаман подмигнул мне.

- Правильно. Одним чаем сыт не будешь.

Глава 11

Когда прилетаешь в Монголию, в аэропорту видишь портреты Чингиз-хана и его внука Гуюка. Почему именно их изображения? Я заговорила об этом с Тургэном, пока шаман отдыхал.

- Солонго, в Монголии говорят: "Если ты чего-то не понимаешь, то тебе не нужно это знать."

- Так говорят не только в Монголии. Но я упрямая. Расскажи, если знаешь.

Бату-хан пришёл не вовремя и ушёл никем не понятым. Сын Джучи-хана, чьё происхождение было очень спорным, Батый был порывист, добр, жесток, задумчив и бесшабашен. Как в нём всё это уживалось, неизвестно. А Гуюк... Гуюк был истинным монголом того времени: жестоким, прямолинейным, любящим кровавые битвы, стремящимся к покорению всего мира. Чингиз-хан, по преданию, любил в Батые самого себя. Великий Потрясатель Вселенной тоже был склонен к философствованию, к задумчивости. И бывал неожиданно добр к провинившимся или к пленным.

Но монголам, так стремящимся стать лучше, был ближе буйный Гуюк, чем странный Батый. Поэтому именно его портрет и висит в аэропорту рядом с портретом Чингиз-хана. Его славу монголы никогда не оспаривали, хотя бы потому, что именно Чингиз вывел Орду из степей, подарив ей имя "Золотая".

Я слушаю, размышляю. Вспомнился отрывок из "Сокровенного сказания". Кстати, его автор неизвестен, но, возможно, дервиш Хаджи Рахим... Впрочем, я ушла от темы. Итак, по преданию, Угэдэй, отец Гуюк-Хана, пишет сыну:

"Твоя жестокость просто гадостна! Ты сдираешь кожу с живых своих воинов, если они что-то сделали не так! Ты неумеренно поглощаешь греческую отраву в виде вина. Именно ты своей жестокостью добился, что урусуты мстят нам, а не работают для нас, что они сжигают свои поля, лишь бы не кормить нас! Ты посмел оскорбить своего старшего брата, называя себя единственным и непобедимым покорителем урусутов! Скажи, Гуюк, добыл ли ты хоть одного пленного? Получил ли ты дань хоть с одного урусутского города?"

- Тургэн, возможно, правы были ваши мудрые предки, когда вешали рядом портреты Чингиза и Гуюка. Одного они уважали и чтили. А глядя на другого, понимали, как не надо поступать.

Сухой, надтреснутый смех заставил меня вздрогнуть. Шаман, закашлявшись, замахал на меня руками. Я протянула ему остывший чай.

- Будь сейчас то смутное время, ты стала бы великой царицей. Откуда ты так хорошо знаешь историю монголов?

- Это началось давно. С детства любила читать писателя Василия Яна. Ну а потом, уже взрослой, искала всякие старинные предания в архивах библиотек.

- И что тебе больше всего запомнилось?

Я долго думала. Минуты три точно.

- Слова Чингиз-хана о кавказцах: Живыми их не взять. А мёртвые дани не платят." Это немного похоже на любовь. Если она есть, её нельзя уничтожить. Если мертва, невозможно без неё жить.

Глава 12

Утром от нападавшего за ночь снега не осталось и следа. К шаману привезли больную женщину. Она была настолько слаба, что не могла даже говорить.

- Принеси воды. И завари мне вон те травы, на змей похожи. А сама уйди. Погуляй.

Я подумала: а почему бы мне не остаться здесь навсегда? Заваривать травы, учиться общаться с природой, помогать шаману, людям. Я мало, что умею. И мало, кому нужна. Все эти вежливые светские "ну ты хорошая", "ты интересная", "ты талантливая" - это просто слова. Исчезну я завтра - никто не будет переживать. Генеральную репетицию я невольно провела недавно, когда по какой-то причине на три дня практически ослепла. Никто ведь не заметил, что я перестала публиковать фотографии, стихи. Значит, никому это и не нужно. Горько ли мне это осознавать? Нет. Потому, что пишу я только для любимого. А фотографии - это попытка выразить свои чувства или просто мимолётный взгляд на жизнь. Остальное - хлам.

- Тургэн, тяжело жить в Монголии? Хотел бы ты уехать отсюда?

Думает. Смотрит на горы, потом на мёрзлую ещё, твердую землю под ногами.

- Нет, не хотел бы. Тяжело? Всем тяжело, везде. Но, здесь я дома. А уеду - чужой буду там. Чужие никому не нужны.

Он прав. Чужие не нужны никому. Получается, мне нигде нет места.

- Говори, мудрый слуга мой и советник. Но говори мне правду. Почему урусуты ненавидят нас? Почему не сдаются?

- Ты привёл войну на их земли. Ты сжёг их дома, убил их детей, угнал в плен женщин. Искалечил их отцов. Любить тебя и твоих воинов им не за что. Сдаться им не позволяет гордость. Джинхангир - не женщина. Ему в плен сдаваться позорно.

Бату-хан побледнел от ярости. От двух людей терпел он правду, какой бы жестокой она ни была: от учителя своего и воспитателя, верного Субудай-багатура, и от дервиша, стоящего сейчас перед ним.

- Чем плохи мы? Урусутам надо только работать! У доброго хозяина псу хорошо живётся! Их коназы ничем не лучше нас! Они точно так же жгут города друг друга и грабят людей!

- Волки грызутся в своей стае, случается такое. Но чужакам в ней не место. Не жди от урусутов любви, джихангир. Не жди покорности. Ты чужой для урусутов. Монголам нет места на их земле.

Бату-хан с силой швырнул чашу с монастырским вином на пол.

- Я прикажу урусутским шаманам, этим попам, молиться, чтобы урусуты полюбили меня! Их бог говорит, что всех надо любить. Пусть урусутский бог прикажет своим людям любить меня!

Хаджи Рахим грустно посмотрел на тяжело дышащего хана.

- А ты, джихангир, готов полюбить урусутов? Любовью за любовь. Ненавистью за ненависть. Злобой за злобу. Добром за добро. Против этих законов никто ещё не мог пойти. А те, кто шли, обрекали себя на горе, беды, несчастья.

- Да ты выжил из ума, старик! Любить этих жалких собак?! Чужих нам по крови и племени, по верованию?!

Хаджи Рахим с достоинством поклонился.

- Мои советы не нужны тебе более, джихангир, ты сам ответил на свой вопрос.

Неяркое монгольское солнце выглянуло из-за облаков. Как прекрасна весенняя степь! У неё мягкие пастельные краски, неброская прелесть манит, очаровывает, притягивает. Белая юрта на фоне гор - вот он, самый лучший пейзаж.

Больную женщину увезли. Шаман проводил приехавших до машины, долго махал им вслед. А потом подозвал меня.

- Знаю, ты хочешь здесь остаться. Думаешь, найдёшь здесь покой? Нет. Не найдёшь. Тосковать будешь. Долгими зимами будешь смотреть на небо и за горы, вспоминая, думая. Весной плакать будешь, глядя, как распускаются первые цветы. Лето у нас короткое. Да и не понравится оно тебе.

- Потому, что я чужая здесь? Мне нигде нет места. Так какая разница, в таком случае, где жить? Разве тебе не нужен помощник?

Я говорила искренне. Не играла, не истерила. Любая дорога рано или поздно заканчивается, приведя путника к чему-то. Или к кому-то. Потом начинается или другая дорога, или остаётся лишь тень от прошлого. Жизнь - та же дорога. Она заканчивается где-то. И с кем-то. Или с кем-то.

- Помощников у меня много. Травы и дожди, камни и ветер, земля и огонь - они все мои помощники. Да и людей хватает. Ты можешь остаться здесь. Но твоё сердце здесь не останется. Оно с тем, кто далеко.

- Оно не нужно ему. Было бы нужно - была бы я здесь сейчас?

Шаман усмехнулся.

- Если бы твоя любовь не была искренней, если бы ты не любила так сильно, тебе не было бы так больно. Ты сама это сказала. Если бы это было не так, твоё сердце было бы с тобой.

- Что же мне делать? Как мне пройти через стену? Как?!

Весенний ветер принёс запах снега, лежащего где-то в горах. Тургэн завёл машину. Если всё будет хорошо, к утру мы будем в Улан-Баторе.

Я прощаюсь с шаманом, думая о том, как одиноко ему будет здесь, одному. Или, наоборот, ему станет легче, когда мы уедем.

- Я тоже любил однажды. Крепко любил. Русскую, москвичку. Но духи позвали - и я вернулся домой, в Монголию. Часто жалею.

- Жалеешь, что вернулся? Что не остался с ней, да?

- Нет. Жалею, что не увёз её с собой. Смелости не хватило прийти и сказать: бросай всё. Поехали. Нет у нас ничего, кроме любви. Но это очень много. Деньгами не измеришь такое.

Он остался стоять возле юрты. Я не оборачивалась, просто долго смотрела в боковое зеркало.

- Солонго, не грусти. Когда ты грустная, мне грустно.

Тургэн добрый. Он радовался, что возвращается домой. Разве я могу портить ему настроение своими слезами? В конце концов, в Монголии часто бывают дожди и снега. А шаман сказал мне ещё в прошлый раз: "Мы все возвращаемся. Дождём ли, снегом ли." Значит, и я однажды - вернусь.

Глава 13

Обратная дорога, которую я почти не заметила. В середине ночи Тургэн свернул на обочину.

- Прости меня, Солонго. Засыпаю. Посплю час и поедем дальше.

- Пересядь назад. Дорога прямо идёт?

- Километров пятьдесят будет всё время прямо.

- Я поведу. Думаю, так будет лучше.

Уставший Тургэн пробовал протестовать, но разве мог он переспорить упрямую меня, привыкшую к ночным поездкам? Нет. Поэтому через пять минут уже я везла Тургэна в Улан-Батор.

В дороге мне всегда хорошо думалось. К сожалению, в этот раз мысли не складывались в ровную цепочку. Не приходили ни рифмы, ни идеи. Может быть, мне просто нужен тайм-аут?

Угэдэй, великий монгольский каан. "Пустое место в истории", как назвал его кто-то из русских писателей-историков. Кто - не вспомню. Но фигура Угэдэя меня почему-то всегда притягивала. Чем только?

Угэдэй был сыном Чингиз-хана и его самой любимой жены Буртэ. Жён у Потрясателя Вселенной было много, однако Буртэ всегда стояла особняком. За её мудрость, за умение одним взглядом укрощать бешеный нрав Чингиз-хана, её ненавидели враги и боготворили друзья. Говорят, её задумчивость, скрытность и любовь к одиночеству передалась и Угэдэю. При этом, Угэдэй мог своим авторитетом и силой воли склонить на свою сторону любого. Любой спор поворачивал он в свою пользу. А потом, когда дело решалось именно так, как он хотел, вскакивал на коня и нёсся по степи, не разбирая дороги. Может быть, так он снимал стресс от своей публичности, которую он ненавидел.

Мне это знакомо. В компаниях, если я в них вообще попадаю, мне лучше всего в тёмном углу. Только с очень близкими я могу быть самой собой. По иронии судьбы, в жизни у меня всё иначе. Частенько меня называли "душой компании". И никто даже не мог себе представить, что в этот момент у меня в голове и на сердце.

Я не застенчива. За словом в карман не лезла никогда, на все вопросы отвечала прямо, обычно не очень задумываясь. Только тот, кто знаком с понятием "скрытый аутизм", поймёт, что я на самом деле испытываю. Но, обсуждать это я не хотела бы. Во всяком случае, с теми, кто не в теме. Ну вот, пожалуйста! Уже почти рифма. А дорога-то какая монотонная!

Угэдэй обожал заниматься вопросами, напрямую связанными с благоустройством монгольского царства. Это именно он создал почтовую службу, ям. Смешное название! И это именно Угэдэй произвёл перепись населения. И именно при нём было закончено строительство Каракорума - столицы монгольской империи. Каракорум. "Нагромождение чёрных камней" - так, вроде бы, переводится это слово. Теперь это просто город. Всё меняется. Думал ли Угэдэй о том, что однажды столицей Монголии станет совсем иной город? Нет. Думаю, что нет.

- Устала, Солонго? Меняемся?

Тургэн возник в зеркале заднего вида, протёр глаза, похлопал себя по щекам.

- Не устала. Но дальше как ехать, не знаю, когда дорога начнёт поворачивать.

- Я сам. Тормози.

Холодно. Скоро рассвет, воздух морозный, пробирающий до костей - сквозь одежду. Я курю, обнимая себя за плечи. И смотрю на высокое небо Монголии, где ещё сияют побледневшие к утру звёзды.

Видели ли эти звёзды мчащегося на коне Угэдэя? Если да, то помнят ли они его?

- Солонго! Поехали! Совсем немного осталось, скоро чай пить будем, я тебя с друзьями познакомлю! Поехали, хурхэ!

А я не могу и шага сделать. Стою, держа в пальцах окурок, и реву, закусив губы, пытаясь не задохнуться.

- Ты сейчас сядешь в машину. И будешь всю дорогу улыбаться. И веселить Тургэна. А потом будешь улыбаться его друзьям и веселить их.

Моё второе "я". То, у которого "всегда всё хорошо". Моя самая главная маска. Спасибо ей за то, что она у меня пока ещё есть. Я жгла её вместе с остальными, но она, похоже, из какого-то очень крепкого материала.

- Ты знаешь что-то про Угэдэя?

Тургэн кивает.

- У нас в Улан-Баторе ему памятник стоит. Недавно открыли, я маленький был, с отцом и братом ездил смотреть, когда поставили. Каан, сын Чингиза. Много добра сделал. И зла много. Был поэтом.

- Что он писал? Знаешь его стихи?

- Нет, Солонго. В школе проходили, но я не помню ничего. Только что-то про ночь, про коня, про степь.

"Лишь мой скакун, летящий через ночь, меня способен унести на край души. Гонимый мыслями, лечу куда-то прочь, а сердце мне кричит: спеши, спеши!"

- Солонго, так ты читала стихи Угэдэя?!

Я поворачиваюсь к Тургэну и говорю:

- Я не читала. Я придумала. Только что. Мог он так написать, как ты считаешь?

И тут Тургэн меня окончательно развеселил, сказав, что Угэдэй мог бы стать таким же великим, как его отец, Чингиз-хан, если бы я была его женой.

Утренний Улан-Батор встретил нас пустыми улицами. Ни машин, ни людей.

- Воскресенье, Солонго. А в воскресенье люди долго спят. Потом идут в гости, пить чай. И мы идём.

- Мы не идём. Мы едем. Спой мне песню, Тургэн! - прошу я.

Под аккомпанемент автомобильного гудка и гортанное пение Тургэна мы доехали до небольшого ресторанчика.

- Здесь самый вкусный чай. И здесь мои друзья. Выходи, Солонго, приехали!

Глава 14

Монгольский баскетбол, на который мы пошли после пары часов чаепития, оказался совершенно очаровательным зрелищем. Мало того, что у Тургэна почти все игроки знакомые, так ещё и на разминке они играли в волейбол. Жаль, футбол не увидела. И хоккей. А то бы весь набор получила. Вот счастье-то!

В смутные времена у монголов были иные забавы. Я знаю, что многие пережили века и дошли до наших дней в практически первозданном виде. Борьба, укрощение диких лошадей, стрельба из лука, соколиная охота - всё это я видела своими глазами.

- Тургэн, ты был когда-нибудь на охоте?

- Был! В степи. Мне понравилось, но немного зверя жаль было.

- На кого вы охотились?

- На степную лису. Хороший зверь.

Угэдэй устал. Он чувствовал усталость уже несколько месяцев. Она накапливалась, с каждым днём делая тело всё более и более тяжёлым, а разум - мутным.

- Я не могу сейчас всё бросить. Гуюк слаб. Бату... Бату - сын Джучи, значит, унаследовал его нрав.

Шаман Оратай, старый советчик Угэдэя, пожевал беззубым ртом и вздохнул.

- Буду с духами говорить. Что тебя мучает? Бессилие? Ненависть? Боль?

- Тоска. Я и сам не понимаю, о чём, по чему.

Шаман бросил в горящий очаг какие-то ароматные травы. Сладковато-горький, опьяняющий запах поплыл по юрте. Шаман ударил в свой засаленный бубен и забормотал что-то, вертясь на одной ноге. Угэдэй равнодушно смотрел на эту странную пляску. Много он видел их в своей жизни.

Шаман всё кружился и кружился, то завывая, как степная лисица, то бормоча непонятные слова. Угэдэй закрыл глаза. Ему вспомнилась давнишняя охота, на которой присутствовала и его мать, Буртэ. Тогда она была ещё молодая.

Спустив с руки сокола, Угэдэй повернулся к Буртэ.

- Он принесёт мне удачу. Вот увидишь!

Буртэ улыбнулась.

- Запомни, сын: не всё в жизни меряется удачей. Счастье и удача редко идут рука об руку, но быть счастливым - это самая большая удачам которую только может себе пожелать человек.

- Ты счастлива?

- Я была очень счастливой, когда любила твоего отца. И очень несчастной, когда он разлюбил меня. Спустя время он вернулся ко мне, женился на мне. Но счастье так и не вернулось.

- Ты была его советчицей. Он почитал тебя, как любимую жену. И ты не была счастлива?

Буртэ посмотрела в небо. И ничего не ответила. В тот миг Угэдэй понял, что есть вещи важнее, чем сокровища, которые, в качестве дани, привозили со всех концов света послы покорённых или ищущих дружбы государств. И эти вещи важнее всех завоеваний.

- Угэдэй! Величайший из величайших, мудрый каан! Духи говорят, что от тоски человек старится быстрее, чем от болезни. И что тоска сводит в могилу скорее, чем яд. Что тревожит тебя? О чём тоскует твоё сердце?

Шаман, покачиваясь, стоял перед Угэдэем. А тот не знал, что ему ответить. Молчала и тоска. Угэдэй вдруг захотел снова почувствовать дыхание степного ветра, дрожь тела сильной, прекрасной лошади, летящей по степи. Ему захотелось увидеть бездонное синее небо, в котором его мать, Буртэ, читала какие-то ответы на самые важные в жизни человека вопросы.

- Довольно. Я велю моим нукерам отвезти тебя в твою юрту и наградить тебя со всей щедростью. Со своей тоской я буду говорить сам, без помощи духов.

Сказав это, Угэдэй стремительно вышел из юрты, вскочил на коня, которого держали в постоянной готовности, и понёсся по степи, не разбирая дороги. Слушая звук удаляющихся копыт, шаман Оратай вздохнул.

- Тоска замутила ему разум.

Тихий шелест, растворяющийся в подступающих сумерках, был ответом духов.

Угэдэй мчался вперёд, подобный стреле, выпущенной из лука умелым стрелком. Доскакав до подножия священной горы, он остановился. Спрыгнул, потрепал коня и быстрым шагом начал подъём к вершине. Гора, где монгольские кааны советовались с Заоблачным Правителем и другими богами, не была высокой. Путь к вершине Угэдэй знал очень хорошо. Отдышавшись, он поднял руки к небу.

- Сульдэ! Слышишь ли ты меня?! Сульдэ!

Эхо десятки раз повторило призыв Угэдэя, удаляясь, становясь тише.

- Сульдэ!!!

Угэдэй рухнул на колени и зарыдал. Последний раз он плакал, когда был ещё ребёнком.  Это было в тот день, когда Буртэ, приложив к глубокой царапине целебный бальзам, сказала сыну:

- Помни! Слёзы - кровь нашей души. Если ты будешь слишком много плакать, душа погибнет. Захлебнётся слезами.

- Значит, я никогда не должен плакать? А если мне будет очень больно, то как же терпеть?

- Плакать можно. Но только тогда, когда твоя душа переполнится болью. Душа, а не тело.

- Ты будешь со мной тогда? Ты приложишь бальзам к душе?

Буртэ обняла сына.

- Я не всегда буду с тобой. И не смогу быть с тобой вечно. Ты просто запомни, что человек должен плакать или один, или с тем, кто плачет вместе с ним - и по нему. Остальные сочтут твои слёзы слабостью. И станут смеяться над тобой.

Угэдэй лежал на камнях, а слёзы всё текли и текли, облегчая душу каана. Тёплый ветер ласково коснулся щеки Угэдэя.

- Мама...

Глава 15

В тот вечер Угэдэй сам приехал к шаману Оратаю. Оставив сопровождавших его нукеров возле лошадей, каан отодвинул полотнище, служившее входом.

- Оратай!

Шаман медленно поднялся с ковра, на котором сидел. Махнув ему рукой, Угэдэй подошёл к еле тлевшему очагу.

- Я говорил с Сульдэ.

- О чём, великий хан?

- Я просил его излечить меня от тоски, забрав моё бремя. Просил Сульдэ указать мне на достойного преемника, способного продолжить дело Потрясателя Вселенной, моего отца Чингиз-хана.

- Ты хочешь сдаться, великий хан? Хочешь увидеть, как всё, что ты сумел построить, рухнет в пропасть мелочности, распрей и дрязг?

Угэдэй молчал. Он понимал, что шаман прав, и от этого на душе было ещё поганее. Шаман твёрдо смотрел в лицо своего повелителя. Это противостояние взглядов длилось несколько минут. Потом Угэдэй улыбнулся.

- Сульдэ поможет мне в моих делах. Пойдёшь ли ты со мной, если я затею новый поход?

- И я, и духи, мы на твоей стороне, хан. Значит, мы пойдём с тобой, куда бы ты ни собрался.

Угэдэй кивнул и вышел из юрты. Шаман доковылял до выхода и, отодвинув грязный войлок, долго смотрел вслед уносившемуся хану и его нукерам.

- Выздоровел... - прошептал Оратай, улыбаясь.

До вылета мне оставалось чуть больше пяти часов. Тургэн ушёл домой, спать. Мы договорились, что он заедет за мной через три часа.

- Пока доедем, пока попрощаемся... Поспи, Солонго. Я заметил, ты совсем не спишь.

- Я привыкла. Отдохни за меня!

Сидя в лаунж-баре, я пролистываю новости в своём фейсбуке. У кого что. У меня - сплошная Монголия, что, конечно, логично.

Как интересно складывается жизнь! Сидя в ночном баре при гостинице, в стране, которую мало, кто любит и знает, я читаю мысли людей, разбросанных по всему миру. А правильно назвали интернет - паутина. Всемирная паутина, где каждый из нас ткёт что-то своё. Одни это делают неспешно, обстоятельно, другие живут одним днём, на эмоциях, забывая о правилах, законах, тормозах. Одни раскрывают всему миру свою душу, другие старательно прячут её, стараясь не пускать никого в свой внутренний мир. Мы сами выбираем тип ниток, из которых мы ткём, узор, размер. Это только говорится так, что, мол, против судьбы не попрёшь. Прём же. И, зачастую, прём очень резко. Напористо даже. Правда, иногда устаём и отдыхаем, позволяя себе какое-то время плыть по течению. Впрочем, без исключений не обходится. "Люди дождя" - они другие. Но и у них есть свои фирменные приёмы против судьбы, пусть даже и действуют они иногда на уровне подсознания.

- Кофе хотите? Или чай?

Бармен. Ну просто deja vu какое-то!

- Чай, пожалуйста. По-монгольски. Две чашки.

Приносит, ставит. В баре полумрак, никого нет. За окнами - спящий Улан-Батор. Завтра у всех рабочий день. С кем бы мне побеседовать? С дервишем Хаджи Рахимом? С Угэдэем? С...

- А если со мной?

Я много раз теряла сознание и много раз была близка к тому, чтобы его потерять. Мне знакомы все эти симптомы: подступающая тошнота, "птичка", бьющаяся между шеей и солнечным сплетением, дрожь, головокружение, шум в ушах. А ещё я знаю, чего не нужно сейчас делать. Нельзя поднимать голову. Лучше всего сидеть и смотреть в свою чашку с чаем. И молчать.

- Думал, ты захочешь поговорить. Значит, это всё был театр? Тебе, оказывается, просто нравится играть в трагедию, быть жертвой. Так я и предполагал.

- Нет. Не нравится.

- Тогда подними голову! Посмотри на меня.

- Мне страшно. Вдруг я просто сошла с ума? Или вдруг ты исчезнешь?

А потом мне становится всё равно. Я поднимаю голову. И смотрю в самые прекрасные в мире глаза. Только они почему-то очень грустные.

Глава 16

Я знала каждый миллиметр этого лица. Несколько лет, днями и ночами, я смотрела на него, изучая, разговаривая, лаская. Засыпая, я видела рядом со мной это лицо. И просыпаясь, видела снова. Была ли я счастливой, видя лицо любимого - постоянно? Да. Была ли несчастной, постоянно видя его? Нет. Но мне было больно от того, что смотрю я на фотографию, а не на живого человека. Я могла целовать его и касаться его руками. О да, могла. Через стекло.

- Я не спрашиваю у тебя, что ты здесь делаешь. Не хочу этого знать. Да и не важно это. Главное - я вижу тебя. Слышу твой голос.

-  Ну да... Интересно, конечно.

- И страна интересная. Диме бы здесь понравилось. Думаю, переправа через Халхин-Гол вылилась бы минимум в две записи в ЖЖ.

Макс улыбается. Той самой своей смутной улыбкой.

- Наверное, тебе это смешно. Ты ведь никогда не любил соцсети.

Я знаю, что он не ответит ни "да", ни "нет". У него такая манера общения. Многих это бесит. Я не из их числа. Не потому, что, любя его, я его идеализирую. Просто я его принимаю таким, какой он есть.

Если вспомнить наш словесный волейбол, то я была обычно подающей. Не могу сказать, что люблю это, но с Максом мне было легко. Всегда. Что мне делать теперь? Продолжить волейбол, как раньше? Но я так не хочу. Я давно поняла свою ошибку.

- Я скучала по тебе. Очень-очень. Но, наверное, ты это знаешь. Я ведь говорила об этом постоянно. Каждый день. В стихах, в прозе, в письмах. А ещё я говорила с тобой через ветер, через дождь, через свечи.

Вот то, что я хотела сказать. Слишком долго я молчала, дождавшись взамен своей трусости и молчанию - страшной трагедии.

- Всегда любила Монголию. Может быть, с детства какие-то смутные чувства остались, интерес детский от рассказов моего отца. Не задумывалась над этим. А, может быть, я просто до неприличия романтична.

Я смеюсь. Нервным, неправильным смехом. Не люблю этот свой смех. Он не к месту сейчас. Да и вообще - не к месту.

- Ты интересно умеешь рассказывать.

О да. Рассказывать я умею. Иногда, правда, так увлекаюсь, что рискую надоесть собеседнику, забывая, что далеко не всё то, что представляет интерес для меня, интересует и других.

- Я не хочу лгать тебе, поэтому спрошу. Почему ты здесь?

- Да сам не знаю. Вдруг вспомнил о тебе и... Ну и вот.

Я беру его руку. Она тёплая, совсем настоящая. Такая, какой я её помню. Прикладываю её к своей щеке, молча смотрю на Макса. Нужны ли ему сейчас слова? Или, как мне, достаточно просто самого ощущения близости? Реальной, живой, настоящей.

- Я хотела сказать, что люблю тебя. И мне ни до чего нет дела. Видишь, я всё ещё ношу кольцо с твоим именем внутри. Я не снимала его все это время. Только раза три или четыре его снимали - мне.

Не хочу ничего больше ему рассказывать. Зачем ему знать, как я жила эти годы? Это ведь не его вина. Не его проблема. Я никогда и ни в чём его не винила.

Тургэн приехал вовремя. У меня оставалось не более десяти минут, чтобы подняться в номер и взять сумку. Бармен унёс чашки из-под чая. Они были пустые. Обе.

Глава 17

Дорога до аэропорта не долгая, но и не короткая. Самолёт должен вылететь в семь часов утра - какая безобразная рань! Было бы хорошо сейчас оказаться в тёплой постели, под лёгким, но тёплым одеялом. Закрыв глаза, слушать дождь, который начался под утро, и знать, что никуда не нужно больше убегать. Что всё кончилось, и кончилось хорошо.

- Тургэн, ты уезжал из Монголии когда-нибудь?

- Нет. Хотел в Москву поехать, но дорого. Вот заработаю, приеду. Тогда ты меня возить будешь!

- Приезжай. Я тебе дом урусутского бога покажу. Большой, с золотой крышей. У реки стоит. Ещё ханскую юрту покажу. Красная, каменная, со звёздами.

Громкий смех Тургэна - его ответ на моё предложение. Правильный, кстати, ответ.

Аэропорт пуст. Будто вымер. Вывески горят, табло горят, магазины даже некоторые открыты. А людей нет.

- Куда все подевались? Тургэн, может, мой рейс отменили?

Смотрим на табло. Нет, всё, вроде бы, в порядке. По расписанию. А на регистрации - никого. Даже регистраторов. Чудеса!

Тургэн философски пожимает плечами.

- Солонго, пошли пить чай. Или кофе. До вылета времени много. Всё равно никого пока ещё нет.

И мы идём к кафе, где я беру кофе. Два кофе, один из которых, как обычно, капучино.

- Для твоего духа? Думаешь, он кофе больше любит, чем чай?

Тургэн, друг мой... Что любит мой дух, знает только он сам. Я не шаман, чтобы разговаривать с духами, слышать их и понимать. Я всего лишь женщина. Любящая, отчаянно тоскующая, страдающая. Но, мне не нужна ничья жалость. С другой стороны, в старорусском языке "любимая" говорилось как "жалимая". И снова абсурд. Я анализирую тонкости старорусского, старославянского, точнее, языка, сидя за чашкой кофе в аэропорту имени Чингиз-Хана, в Монголии. Смешно.

- Солонго, ты не боишься летать?

- Нет. Раньше, конечно, было страшновато. А потом мне приснился сон, после которого страх исчез. Рассказывать сон не буду, извини. А ты боишься?

- Я летал мало очень. По Монголии только, на смешных таких самолётиках.

Я назидательно грожу пальцем этому мальчишке:

- Запомни! Смешных самолётиков не бывает. Самолёт - он и в... Он и в Монголии - самолёт. Умная машина. Вот как ты думаешь, Чингиз-хан бы испугался лететь? Или полетел бы бить урусутов?

Я была уверена, что Тургэн воспримет мой вопрос, как шутку. А он вдруг помрачнел, задумался.

- Он бы шамана позвал. Главного. И спросил бы у него, лететь или нет.

- А шаман-то откуда знает? Он же не летал!

Тургэн укоризненно качает головой.

- Солонго, шаман всё знает! Вот мы с тобой были у шамана, да? Он же знал, что мы к нему едем. И он знал про тебя всё. И про меня тоже. Значит, и про самолёт Чингизу сказал бы.

В моей голове, у которой крыша уехала давно, а чердак был не предусмотрен по умолчанию, сложилась весьма своеобразная картина событий: шаман, с которым я говорила, параллельно консультировал Чингиз-хана по вопросам безопасности при передвижении на воздушных видах транспорта. В частности, на самолётах с эмблемами Аэрофлота. Что же мне в кофе такое добавили-то...

- Солонго, твой рейс. Наверное, все пришли уже, раз объявляют.

Я прислушалась. Бесполезно, говорили по-монгольски. А когда заговорили на том языке, который должен был, по идее, быть английским, мне и вовсе стало не по себе. Но поверю Тургэну на слово. Мы пошли к стойкам регистрации, где действительно копошились люди.

- Вот и всё, Тургэн. Спасибо тебе за твою помощь, за поддержку, за чудесные песни и баскетбол. Береги себя. Как меня найти, ты знаешь. На визитной карточке есть моя почта.

Смущается, в глаза не смотрит. Я и сама не люблю прощаться. Да и не умею.

- Солонго, это тебе спасибо. Береги себя. Я буду очень грустить теперь.

- Нет, Тургэн. Не надо. Грустить ты не будешь, я не разрешаю. А скучать иногда можно. Скучать по друзьям - это нормально. Увидишь радугу - вспомнишь меня. Это будет мой тебе привет.

Крепкое рукопожатие. Регистрация на рейс. Паспорт. Внимательный взгляд пограничника.

- Баяртай!

Улыбка. Да, баяртай. До свидания.

Глава 18

Самолёт был полупустым. Почему-то снова вспомнился фильм Алексея Германа "Из Токио". Попыталась себя развеселить, рассматривая пассажиров. Если подходить к ним с позиции царевичей-чингисидов, то получается вот, что:

Двое бородатых урусутских шаманов, как положено, при полном параде, в рясах.

Старая, как мир, монголка, мечтающая о том, чтобы её огромную сумку (и ведь пропустили на борт!) тащила не она сама, а парочка крепких урусутских ясырей, то есть, пленных рабов.

Потомок Чингиз-хана, с ярко выраженными чертами славных предков. Поняла я это по уровню культуры и воспитания сына степей: сморкался он НЕ в платок.

Урусут с урусуткой, явно из какого-то посольского ведомства, надменные и важные. Вот незадача-то! Сидят совсем рядом со мной, как бы не лопнули в полёте. Ишь, как раздуваются от самодовольства!

Остальные пассажиры были вне досягаемости моего взгляда. Повезло им. Настроение поднялось, осмотрелось и снова легло куда-то на самое дно. Ожидаемо, что тут скажешь. Рулёжка. Интересно, пилоты - монголы или русские?

- Урусут! Урусут! - с диким визгом, с перекошенными лицами, разведчики Субудай-багатура возвращались в лагерь, чтобы сообщить, что русские войска уже близко. Сам коназ Гюрга ведёт их, а значит, "буве сеча зла и люта".

Бату-хан помрачнел. Не ожидал он от урусутских коназов такого. Считал их трусливыми собаками, неспособными на то, чтобы первыми выйти в бой.

- Коназ Гюрга смел и любим в своём войске... - задумчиво протянул Субудай, стоя рядом с джихангиром.

- Ты думаешь, я - трус?! Или мои верные воины не любят меня? Вели сотникам приготовиться. Тысячникам - быть готовыми.

- Разве это не одно и то же, Бату-хан? - ехидно спросил Субудай-багатур.

- Разве не я говорил, что правитель должен быть загадочным?

Загадку Бату-хана не смогли разгадать ни учёные-историки, ни психологи, изучающие типажи и личности прошлого. Стремительный и хитрый, способный как на открытый бой, так и на блестящие обходные манёвры, внук Чингиз-хана яркой звездой сияет в пантеоне монгольских каанов. Думаю, коназ Гюрга, то есть великий князь Суздальский Юрий, убитый во время битвы, был не менее искусным полководцем. Просто судьба в тот день не дала ему шанса это доказать.

Судьба. Я спорю с ней до хрипоты - и днями и ночами. Бывает, она подкидывает мне такие жизненные ситуации, что впору сдаться, согласиться с ней. Но я упрямая. Или упорная. Или просто дура. Если бы мне была не судьба, любила бы я Макса? Нет. Если бы была не судьба, тосковала бы я так о нём? Тоже нет. Шаман, к которому мы с Тургэном ездили, сделал мне чудесный подарок. Он позволил мне поговорить с человеком, беседа с которым давно была моей, если не навязчивой, но идеей.

За иллюминатором - смутный рассвет. Всё дальше и дальше от меня Монголия, её степи и горы. Где-то в Улан-Баторе блаженным сном спит Тургэн. А в  Мандалгоби, в белой юрте, смотрит на дотлевающие угли шаман. Хотела бы я приготовить ему чай...

- Скажи, учитель, почему одни называют меня упрямым, а другие - упорным?

Бату-хан позволял себе вести такие беседы только с Субудаем и дервишем. Оба они входили в число советников джихангира и были, пожалуй, единственными, кому доверял Батый.

- Упрямство - не самое плохое качество для умного. Но оно губительно для дурака. Упорство же дуракам не присуще.

- Ты говоришь загадками. Я дурак? Или меня таковым
считают?

- Я сказал то, что сказал. Главная твоя сила - это упорство.

Через несколько веков эти же слова, чуть перефразировав их, повторит Луи Пастер. Что ж, бывает и непреднамеренное нарушение авторского права.

Глава 19

Упряма ли я? Да. Упорная ли я? Сложно сказать. Я не пассивна, хоть временами и хочется таковой побыть. Просто отдохнуть, отрешиться. При этом, я никогда не понимала позиции "женщина-лидер". Можно быть помощницей, можно слушать, можно и нужно поддерживать, анализировать, предлагать решения какие-то, но быть лидером в отношениях с мужчиной - значит не уважать его.   Хотя, конечно, у каждого человека своё восприятие той или иной ситуации. И в каждой семье - своя тайна. Если не брать в расчёт межличностные отношения, я не упрямая и не упорная. Я упёртая. То есть, когда кончается упрямство, в ход идёт упорство, которое со временем мутирует. Получается эта самая упёртость. Она иногда помогает там, где даже чудо оказалось бессильно.

К сожалению, это не очень-то сработало в моём случае. Я стала фрилансером не потому, что это модно или удобно, а потому, что ничего иного делать я не могла. Логично: приходить на работу каждое утро с зарёванным лицом, опаздывать, не приходить вообще, потому, что я тупо потеряла счёт времени, сидя на кухонном полу в обнимку с фотографией Макса - да какой начальник это потерпит?! Правильно, никакой. Ни один не выдержит, уволит. Посему, я уволилась сама. И у меня появилась куча свободного времени. Я могла спать, сколько хотела, ложиться и вставать, когда было желание. Могла ночи напролёт писать стихи, не боясь, что не высплюсь перед работой. Да, всё это было. Но счастливее я не стала. Не имеет значения финансовая сторона вопроса, дело не в ней. Я не стала счастливее потому, что Макса не было. Зато я никого не подвела, вовремя уволившись. Это было честно. Я не потеряла работу - я просто стала объективно относиться к себе.

- Отпусти меня, Бату-хан. Больше я не в силах служить тебе достойно.

- Ты болен? Тебя переманивают мои враги? Ты больше не любишь меня, учитель?

Дервиш Хаджи-Рахим стоял перед джихангиром, зябко кутаясь в подбитый мехом плащ - подарок Бату-хана. По его лицу было видно, что разговор этот мучителен для него.

- Больно лишь тело, а немощи тела не во власти человека. Лишь Всевышний может решать, когда телу умереть. Твои враги считают меня слишком незначительным и не опускаются до разговоров со мной. Моё сердце рядом с тобой, джихангир. Но моя душа отказывается принимать то, что ты совершаешь. Твоя жестокость потрясает меня. Я больше не могу давать тебе советы, ибо они оборачиваются смертью для тысяч невинных, через города и поселения которых проходит твоё победоносное войско.

Бату-хан задумался на мгновение, а потом порывисто обнял своего учителя. Прижимая к себе старого дервиша, джихангир прошептал:

- Если ты покинешь меня, как мне не стать ещё более жестоким? Как мне привести к повиновению упрямых урусутов? Как не уронить честь и славу моего деда, Потрясателя Вселенной Чингиз-хана?

- Говори то, что подсказывает тебе сердце. Не думай ни о чём ином. Отпусти на волю свои мысли и желания, дай им побыть без тебя. А сам послушай своё сердце. Те мысли и желания, что туда влетят - те и есть истина. Их и исполняй, им и следуй.

Бату-хан кивнул.

- Отныне я буду разговаривать не только словами, но и сердцем.

Джихангир сдержал своё слово. И доказал он это очень скоро. Дело происходило под стенами одного из монастырей возле Суздаля.

- Менду (менду - приветствие на монгольском) Бату-хан! Почему не даёшь бить этих подлых бешеных урусутских собак?

Батый молча смотрел на Субудай-багатура, одноглазого, сморщенного, с искривившимся от ярости ртом. Старый полководец тяжело дышал, сидя на взмыленной лошади.

- Смотри, Субудай. Эти бородатые урусутские шаманы живут за каменными стенами, не ведая свободы степей. Они закапывают своих мёртвых, не позволяя их душам, пройдя огонь, вознестись к высокому синему небу, в Заоблачное царство. Они сопротивляются, уповая на помощь великого бога урусов. Но он не слышит их, Субудай! Бог урусутов глух!

- Тогда отдай приказ разрушить эти стены!

Батый помолчал.

- Вели увести отсюда урусутских шаманов. Я желаю говорить с их богом один.

- Ты же сказал, что бог урусутов глух!

- Я буду говорить с ним не голосом, а сердцем.

Глава 20

О чём говорил Батый, гордый внук Чингиз-хана, с богом, мы не узнаем никогда. Одно известно достоверно: тот монастырь, возле которого происходил разговор, не был разрушен. Выйдя из церкви, Батый отдал приказ идти дальше.

Субудай-багатур, недовольный и вечно ворчащий на Батыя, которого он любил, как сына, повёл войско сквозь русские леса.

- Джихангир спятил! Великий бог войны Сульдэ оскорблён трусостью Бату-хана! - шептались между собой монгольские темники, тысячники и сотники. Им вторили и простые нукеры. Редкое единодушие царило в рядах монгольской армии, уходящей прочь от нетронутых покоев загадочного и глухого бога урусутов. И только кресты победно сверкали вслед.

Батый ехал молча. Ему, привыкшему к беседам с Заоблачным Правителем, было странно ощущать внутри себя некую лёгкость, появившуюся сразу после общения с урусутским богом в его каменном жилище.

Ехавший рядом с джихангиром Субудай-багатур натянул поводья и остановился.

- Я не сделаю ни единого шага дальше, пока ты, Бату-хан, не расскажешь мне, что сказал тебе урусутский бог!

Батый улыбнулся.

- Ты мой верный учитель и советник, Субудай. Много мы прошли вместе. Как и я, ты тоскуешь по свежему ветру наших степей, несущему запах ковыля. Как и я, ты не доверяешь ни шаманам, ни их словам. Почему ты всё ещё со мной, Субудай?

- Я слушаю своё сердце. Оно старо, но оно не умеет лгать. Именно это я говорил тебе, когда ты ещё был ребёнком. Помнишь, Бату-хан?

- В доме урусутского бога я слушал своё сердце, Субудай. Бог, урусутский ли, или наш, великий Сульдэ, точно так же, как ты, не верит ни шаманам, ни их словам. Но он слышит сердце, которое обращается к нему. Я говорил с ним сердцем.

- Почему ты не позволил шаманам говорить за тебя? Бог урусутов злобен, он мог испепелить тебя!

Бату-хан пришпорил коня. Субудай был вынужден последовать его примеру.

- Бату-хан, я хочу ответ!

Ветер, налетевший на лес откуда-то с неба, сбросил на монгольское войско облака плотной снежной пыли. Субудай опустил голову вниз, приникнув к гриве лошади. Через секунду до него донёсся голос Бату-хана:

- Если бог глух, он просто читает в сердце. А то, что написано в нём, сильнее всех шаманов и правдивее любых слов.

Пролетели века. Стены монастырей всё ещё стоят, устремив взгляд в высокое синее небо. Великий Заоблачный Правитель монголов и странный урусутский бог - кто из них посылает ответный взгляд этим стенам? Этого мы не знаем. Да и не нужно нам этого знать. Но... Если бог нас не слышит, если он глух, то остаётся последнее: говорить с ним через своё сердце.  Я пытаюсь говорить так уже несколько лет.

Общество не слышит того, что действительно идёт из сердца. Чем дальше, тем больше я в этом убеждаюсь. Листая фейсбук, я заметила, что на один пост о чём-то действительно важном, настоящем, приходится минимум пять постов абсолютного мусора в стиле "Десять секретов настоящего менеджмента", "Три ступени к идеальному браку", "Сто шагов к успешной карьере". И это не считая адского количества рекламы тряпок, "чудо-средств", машин, круизов, агентств и прочего. И хочется просто биться головой о стену, так как понять я этой логики не могу! Дамы и господа, у "настоящего менеджмента" секретов, как вы это называете, куда больше, чем десять! Идеальных браков нет и быть не может, а даже просто к относительному счастью ведут не три, а минимум три тысячи ступеней! Успешная карьера? И тут меня начинает просто трясти.
Это что, цель всей жизни?! Карьера - штука крайне хрупкая. Сегодня ты ее строишь, а завтра раз - и всё в руинах. Но жизнь на этом не заканчивается! Про тряпки просто говорить не хочу. Машины я люблю, но тратить сотни тысяч на железную коробку только потому, что она называется "порше", к примеру, и разгоняется до ста километров за шесть секунд... Нет уж. Нет уж, дамы и господа.

- Дамы и господа, наш самолёт начинает снижаться, просим вас пристегнуть...

Да, да, да. Ремни, спинки кресел, что там ещё? А, сейчас попросят плеер выключить. Ничего нового. Ещё минут тридцать и полёт закончится. Понедельник, утренние пробки, Ленинградское шоссе - буднично и привычно. Это тоже из разряда "ничего нового". Любое новое - это хорошо забытое старое, как известно. И тут я понимаю, что очень хочу спать. Закрываю глаза. Хоть минут двадцать отключки, пожалуйста!

- Мы снижаемся, скоро посадка! - стюардесса с совершенно неприветливым лицом, которому так противоречит её приторная улыбка, наклонилась к моему креслу.

- Будите меня только в случае плохих новостей! - буркнула я и отрубилась. Проснулась под громкие аплодисменты пассажиров - самолёт как раз коснулся земли и начал торможение. Ну, welcome мне...

Глава 22

Шереметьево встретило мягкой прохладной погодой. Машина, которую я оставляла на стоянке, была омерзительно пыльной. Омыватель кончился, но радовал тот факт, что на дороге было сухо.

Выруливая на трассу, ведущую в город, я пыталась вспомнить все те разы, когда меня кто-то встречал в аэропорту. Было этих разов... По пальцам пересчитать. Я не жалуюсь. Мне действительно тяжело даются моменты встреч и прощаний. И я не люблю напрягать людей. Особенно не выношу публичные сцены в аэропорту, где любое искреннее проявление чувств рассматривается под микроскопом и высмеивается. Правда, с некоторых пор мне стало плевать на общественное мнение. А, когда стало плевать, вопрос встреч и прощаний уже отпал. Некому было делать и то, и другое.

И всё же... Однажды мне приснился сон, который, по логике, сниться не должен был. Но ведь сны нам не подвластны. Значит, снился он мне сам по себе. Это был какой-то аэропорт, довольно безликий. Мой прилёт, моё флегматичное спокойствие, граничащее с равнодушием. Выхожу, отмахиваясь от таксистов, вспоминаю, где оставила машину. Сталкиваюсь с кем-то, выронив из рук сумку.

- Нетта.

Ощущения были схожими с теми, которые я испытала в гостинице Улан-Батора. Как в замедленном кино, я поднимаю глаза и смотрю в лицо Максу. Он улыбается. А глаза у него грустные. Почему так, не знаю. И я пытаюсь поднять руки, чтобы обнять его, а не могу. Я проснулась и заплакала.

Да, хотела бы я не во сне его увидеть! Не думаю, что это кого-то удивит. Те, кого мы любим, снятся нам очень редко. Почему так, я не могу сказать. Может быть, это милосердие снов? Или, наоборот, их изощрённая жестокость?

Бог Сульдэ, которого чтили монголы, был жестоким. Точнее, считался таковым. Ему приносили человеческие жертвы, в его честь резали жертвенных животных. Возле шатра джихангира всегда стоял белоснежный жеребец с чёрными глазами. Он никогда не знал седла. Считалось, что Сульдэ незримо присутствует рядом с джихангиром и сопровождает его в походе, сидя верхом на священном коне.

Так ли это? Возможно, у Сульдэ были более важные дела. Или же наоборот, никаких более важных дел у Сульдэ не было. Мне понравились слова Бату-хана о Сульдэ. О том, что великий бог невидим, а, значит, никаких истуканов в его честь ставить не надо. Главное - верить.

- Вера - это всё, что у нас есть... - я говорю вслух, сама с собой. Общепризнанный признак сумасшествия. Но какая кому разница?

Куда мне ехать теперь? Куда ещё убежать от себя? Раз уж заговорили о вере, я поеду в костёл. Одно из моих самых любимых мест в Москве, которую я, саму по себе, не особенно люблю. Я давно не причисляю себя к верующим. Был период, когда я почти не вылезала из церквей, пугая своими истериками прихожан и служителей. Я перестала ходить на службы тогда, когда поняла, что все мои молитвы и мысли уже через десять-пятнадцать секунд сводятся к имени "Макс". Ну и смысл тогда ходить в церковь? Лицемерие - не мой конёк. Этим грешат другие товарищи.

Я прихожу в костёл не ради службы или мессы. Мне просто хорошо думается здесь. Спокойнее, чем где-либо. Я могу даже позволить себе поплакать. Без истерики, а тихо, как дети обиженные плачут. Здесь меня никто не найдёт, никто не увидит. Здесь не нужно быть сильной и не надо бояться показаться смешной и нелепой. Час покоя - неужели я не заслужила этого?

У кого я спрашиваю? У бога, с которым давно уже не разговариваю? У людей, которым не до меня дела? Опять же, я не жалуюсь. Каждый сам себе устраивает жизнь. У меня были друзья, поклонники, подруги. Я сама от этого отказалась, добровольно, спокойно, с радостью. Мне не нужен никто. Я никому не хочу стать проблемой. Есть только один человек, которого я хочу увидеть, тепло которого почувствовать, слова которого я жду. Это Макс. И тогда... Тогда стекло, за которым мир, наконец рухнет. Я вернусь. И я снова стану такой, какой была. Я вновь научусь улыбаться без маски. И, наверное, смогу куда больше, чем могла раньше.

ЭПИЛОГ

После костёла я поехала на свою бывшую работу. Поболтав с бывшими же коллегами, забрала из типографии эту книгу. Приехала в кафе. Рассматриваю обложку. Теперь бы передать её тем, кто для меня дорог. Их не так уж и много. Дима? Да, скорее всего. Лиза? Конечно. Диана? Естественно. Альберт? Обязательно. А ещё Тургэн, он очень удивится, получив посылку с книгой. И... Макс. Мой единственный, мой конфидент. Моя тоска по нему похожа на бескрайние монгольские степи. Горечь с примесью солнца. Солнца, сияющего в его глазах. Моя любовь к нему похожа на...

- И снова кофе. И снова сигарета.

Я смотрю на Макса, сидящего напротив меня, и вижу, как трескается стекло, отделяющее меня от мира. Как мир обретает яркие краски, будто бы умытый дождём. И впервые за много лет я улыбаюсь по-настоящему, без маски, пусть и сквозь слёзы.

- У меня нет ничего, что я могла бы дать тебе. Только моя любовь. И умение принимать тебя таким, какой ты есть. Любить тебя любым. Ну и ещё... Ещё у меня есть радуга. Она твоя.

Макс улыбается. У него глаза немного другие теперь. Пододвигает к себе чашку. Потом усмехается и говорит:

- Жаль, Милан вчера проиграл. Обидно. Но ты не грусти, Солонго. Они всё равно хорошо играли.

Да. Вот всё и встало на свои места. В его глазах всегда была моя радуга. Просто, я не сразу её увидела.