Смерть всегда поражала людей своей бесповоротностью. Многое можно в жизни исправить. Но только в жизни. Смерть окончательна. Надежда борется с ней, выдумывая мифы о потусторонних мирах. Может, это когда-то и будет. Но еще очень не скоро. А сейчас, после снов о том времени, меня всегда мучают одни и те же, не заданные вопросы.
Я был связным. Внедренный в младший офицерский состав вражеской фракции, я имел куда большую свободу передавать информацию, чем те из наших шпионов, кто оказался ближе к командованию.
Покуда я считался новичком, Он как бы взял меня под опеку. Два одинаково рослых парня, нас могли бы принять за братьев, только он блондин, а я брюнет. Да и характерами мы не сошлись. Он был более молчалив, я любил побалагурить. За те дни, что мы были вместе, я хорошо изучил его характер. И чем больше узнавал, тем больше удивлялся.
Я не мог понять как – но Он был злым и добрым одновременно. Никто не умел так убивать врагов и защищать друзей. В атаку он поднимался первым и пули не находили его, словно заговоренного. Вставать во весь рост из окопа и крыть, по автомату в каждой руке, наступающего врага – это была почти привычка. Разумеется, в отряде восхищались безбашенным дурнем и любили его. И я восхищался. И любил бы. Если бы он убивал не наших.
Он никогда не был особенно умен. И никогда не заподозрил бы меня. Но случай, зараза. Это было донельзя глупо.
Я кинулся бежать к своим, через болота, лежащие на линии фронта. Я не знаю, почему он не поднял охрану. Может, было некогда. А может, со свойственной ему упертой принципиальностью решил, что это его – его личная ошибка, дело и месть. Как боец он был хитер и силен. В перестрелке он прострелил мне ногу. Я тоже знал, что не промазал. Мы были уже на территории наших, на кой я ему сдался, на кой я ему сдался, чтобы преследовать меня в этом гиблом тумане?
Глотая болотную вонь, я перетягивал рану, сидя у корней корявого дерева. Помниться, я тогда вдруг подумал, как бы на самом деле хотел иметь такого друга. Не потому, чтобы конкретно сейчас избежать опасности. Нет, мне подумалось, как бы выпили мы с ним по пивку, закинули бы удочки в тихую речку. Каким крепким было бы наше чувство локтя. Я знал, что он умер бы за меня. А я за него. Но реальность такова, что мы не за, а против.
Мне не хотелось умирать. Я мысленно ругал его идиотом, за то, что тот так бездумно прет за мной на территорию врага. Еще бы ненавидел… Так нет. Сам ведь говорил: предать врага – это не предательство. Когда он догонял меня – он не выкрикивал проклятий, нападал молча, с каким-то бешеным азартом, будто играл или шутил. И от этого я чувствовал себя трусом.
Я уверял себя, что не могу рисковать так, как он. Что если меня приволокут в лагерь, в конце-концов выбьют имена тех, кто шпионил на нас. Что меня дома ждет старая мать, у которой больше никого… Он знал. Я говорил ему о матери. Это была одна из крупиц правды, которую я ему говорил.
Все эти трусливые мысли вились у меня в голове. С виду и по разуму – очень надежные оправдания. Но беспощадно, какая-то хрень внутри – Гордость, или может, Честь – твердила: ты же, на хер, мужик! Ты должен не бежать, а выйти к нему! Навстречу, дуло в дуло, глаза в глаза. Но я знал – поступи я так, за меня примутся Долг и Трусость. И будут шептать: ты не имеешь права так рисковать…
А он?
Я ругнулся матом от мысли о том, что он где-то там, позади, и он считает меня трусом. Он всегда был чуток сильнее меня духом. Или глупее, чтобы не искать себе оправдания. Когда он шел на врага, он просто шел. Не взвешивая на весах Разум и Честь. Почему мы восхищаемся такими идиотами?
Стиснув зубы, я поднялся на ноги. И тут сбоку от меня в тумане щелкнул курок.
- А ты молодец, пострел.
На миг меня охватило сходное с извращением удовольствие от звука его голоса. Он говорил просто, будто речь шла о хорошем апрельском розыгрыше. Никогда бы не подумал, как много значит уважение врага за минуту до смерти.
Потом его брови слегка сошлись к переносице. Он говорил не словами, а взглядом: «Ты уж прости, мы на войне». Я понял, что сейчас умру. И кивнул: «Ну, понимаю. Твоя взяла»… Какие дурацкие мысли посещают нас в этот момент! Я всматривался в его зеленые глаза, пытаясь пусть не увидеть, хотя бы самому себе внушить мысль, что где-то в глубине души он тоже хотел бы быть мне другом. Хотел бы этого, хотя бы пол столько, как я?
Разумеется, тогда я ни за что не спросил бы этого вслух.
Его пистолет был на уровне моей груди. И в этот миг произошло то, чего я желал и не желал больше всего на свете.
- Стой, не с места!
Явилась подмога. Сержант с ребятами. Их было трое. Их винтовки смотрели в спину моего врага, а он держал меня на мушке.
Я не хотел ни чьей смерти. И плевать мне на тех, кто сейчас подумает, будто я сказал следующее ради спасения своей шкуры. Я дорого дал бы за уважение врага, но не за уважение сосунков, которые никогда не смотрели в дуло смерти.
- Погоди! – я вытянул руку.
Когда он понял, что пропал, он подавил дрожь – почти так же, как и я. Он не опустил оружия. Глаза его расширились на мгновение, а потом опять сузились. Даже если бы он не испугался вообще – это не выглядело бы так… красиво.
- Брось пушку! – рявкнул сержант.
Я подвел их. Они беспокоились обо мне. А я беспокоился не о них.
- Постой. – обратился я к врагу, которого два года с лишним звал другом. – Ты же понимаешь… толку сейчас нет. – в горле было сухо, будто я жрал землю. – Если ты сейчас положишь пушку… ты выживешь. Может потом… мы встретимся с тобой один на один…
Я смалодушничал. Такие люди не ищут компромиссов, как бы разумны они ни были, не торгуются со своей честью. Для него не было «потом», он был весь одно сплошное «сейчас».
Он улыбнулся тепло и снисходительно. Один из мучающих меня вопросов – не было ли в той улыбке презрения? Думаю, нет, он был не из тех, кто требует от других того же, что требует от себя.
Я понял эту улыбку и все внутри сжалось от ужаса и тоски.
- Дурак безмозглый… - в мой голос пролились слезы, я кричал шепотом, как в кошмарном сне. – Не надо!!! Не…
Мой рывок запоздал. Был выстрел…
Я помню, как лицо сержанта будто раскололось пополам. В воздухе, как в невесомости, повисли круглые черные капли, вращаясь, куда-то летел осколочек лицевой кости. Пальцы сержанта задергались на спусковом крючке, тело развернулось на шатающихся ногах и рухнуло в грязь.
От неожиданности ребята стреляли не так метко. Две пули прошили моего врага – в плечо и в живот. Он стрелял еще, но уже по инерции и без толку – ребята успели, вопя, улечься ничком. А он упал молча. Как нападал, так и умирал – без единого звука. Слегка покачнулся назад, потом рухнул на колени и завалился на бок.
Когда я перевернул его на спину, он был жив и был в сознании. Он всегда был симпатичным парнем. Его застывшие глаза остекленели от боли, но были еще чертовски яркими, струйка крови на побелевших губах пунцово алая. Он усмехнулся, глядя в мое перекошенное лицо, и без голоса сказал:
- Не реви. – и закрыл глаза.
Я знал, что ребята сейчас закончат причитать над телом сержанта и захотят выместить злобу. Я прижал дуло пистолета к виску тяжело раненного врага. Выстрела почти не слышал. Его тело вздрогнуло и сразу обмякло. Что я тогда подумал? «Я хочу домой».
Смерть всегда поражала людей своей бесповоротностью. Она, как ошибка, вкрадывается в пословицу, ровняя Поздно и Никогда. Бывало не скажешь сегодня добрых слов, а завтра их некому сказать. Не скажешь всей правды, а завтра правда умрет, обратившись в ложь. Все в этом мире надо спешить делать сегодня.
Я выжил. Вернулся. Встретил девушку и осчастливил мать внуками. Мои дети научили меня жить заново, так же, как мой враг научил умирать – на своем примере. Можно даже сказать, что я просто по-человечески счастлив...
Правда по ночам, в снах о том времени, меня по прежнему мучают те самые Не заданные вопросы. Только на один из них ответ мне более или менее ясен… Почему он стрелял в сержанта, когда перед ним стоял я?