На фото 1972 года ребята с нашего двора.
Двоих провожаем в армию.
Мы оба справа: Юраков сидит, я стою.
Как-то включил телевизор, а там идет фильм «Мой друг Иван Лапшин». Пока смотрел, вспомнил и своего друга Володьку Юракова. Переключил на другую программу, а там идет «Дело было в Пенькове». Фильмы совершенно разные, но все же какая-то связь есть.... Да ведь это же пятидесятые - годы нашего рождения. Я родился еще при Сталине в 1952, Вовка при Булганине - на три года позже. Переломный момент тогда был в Советском Союзе, не совсем спокойное время. Жданными мы были детьми или нежданными, одному Богу известно, о планировании семьи с привязкой детишек к карьерным амбициям тогда еще ничего не знали, а у родителей в то время спрашивать было не принято.
Вот так меня и занесло в воспоминания. Как-то незаметно почти полвека прошло…
Дело было не в Пенькове, а в Пензе, в заводском районе. Перед войной это была окраина города, где на месте дореволюционных мастерских уже строились корпуса новых предприятий. Война ускорила этот процесс. По рассказам родителей я знал, что на часовом заводе изготавливали прицелы для зениток и часы для танков, а на соседнем велосипедном - пусковые установки для «Катюш». Война сюда не дошла, и лишь пару раз над городом покружил немецкий самолет-разведчик «рама».
Еще дальше, за заводами, строилось жилье для рабочих. В нашем детстве там еще стояли совсем древние облупленные бараки, а рядом с ними послевоенные двухэтажки-сталинки. Улицы носили соответствующие названия: Цеховая, Рабочая, Ударная, Заводская. Это потом, с наступлением космической эры, многие из них переименовали в улицы Гагарина, Беляева, Леонова, заодно и Циолковского туда же пристроили. В начале 60-х в Пензе стали строить 4-5-этажные хрущевки с проходными комнатами и мизерными кухнями. Но ведь это были отдельные квартиры! Моя семья въехала в один из первых по тем временам «элитных» домов в 1961 году. Помню, особенно меня поразили финские замки в дверях. Откуда они взялись в то время у наших строителей, вряд ли кто сейчас сможет разъяснить.
Дом втиснули между двух сталинских двухэтажек, в одном из которых в коммунальной квартире и проживали Юраковы. Я не был дворовым ребенком, поэтому познакомились мы не сразу. Мои родители считали, что детям они обязаны дать разностороннее образование - твердо верили советскому руководству, обещавшему, что мы будем жить при коммунизме. Вот и лепили из нас с сестренкой человеков светлого будущего. Пять лет я промучился в музыкальной школе, а еще в Доме пионеров занимался в хореографическом кружке. Таким насыщенным графиком решалась проблема тлетворного влияния улицы - «нечего шляться с разной шантрапой». Так что в общественно-дворовом развитии я от сверстников изрядно отстал, года на три точно. Именно такая разница в возрасте была между мной и Вовкой.
Вовка шантрапой не был. Он тоже был для дворовых со странностями: бренчал на гитаре, напевал песни - сначала чужие, потом свои. Эра переносных магнитофонов еще не наступила. Изредка кто-то выносил во двор транзистор, однако поймать что-то стоящее из эстрадной музыки тогда было редкой удачей. А вот посидеть в беседке и под бренчание гитары потравить анекдоты приходили все. Там же дворовые хвастали своими подвигами в части познания физиологических особенностей противоположного пола. Секса, имеется в виду само слово, действительно не было, а были другие слова. Нам с Вовкой рассказывать по этой теме было нечего, да и не жаждали мы таких отношений, хотелось чего-то чистого. К тому же мы как-то умудрялись обходиться без ненормативной лексики, нам нормальных слов всегда хватало. Это тоже считалось странностью. Так что были мы чужаками в той дворовой жизни. Сейчас таких вроде «ботаниками» обзывают, хотя полностью мы под эту категорию вряд ли подходили - когда надо, могли и в зубы съездить.
Года два отношения с Вовкой у нас были приятельскими. У меня была команда одноклассников, отношения с которыми мои родители, одобряли: ребята были из обеспеченных и интеллигентных семей. Появление в нашем доме Юракова вызвало у мамы некую настороженность: семья неполная, дети от разных отцов, мать подрабатывала случайными заработками.
Не знаю, из каких глубин сознания мои родители извлекали такие сословные категории, ведь сами же были простыми работягами. Да и учились уже в советской школе, а там это никогда не приветствовалась, даже наоборот. Хотя позже я узнал, что моя бабка по матери жила в зажиточной семье, была модницей и вышла замуж за кузнеца – не последнего человека в деревне. Да и отец был не совсем из простых. Его дед участвовал в псовых охотах князя Шаховского, имевшего небольшое имение в Вазерках, и это было предметом семейной гордости. А отец (мой дед) до 70-х годов держал русских гончих и имел немецкую двустволку «Зауэр».
Вот и выходит, что хоть кругом и талдычили про равноправие, но не все в эти сказки верили. В их головах никак не укладывался основной принцип коммунистического общества: «от каждого по способностям - каждому по потребностям». И потому взрослые хоть и помалкивали, но резонно считали, что при таком раскладе пренепременно способности все будут занижать, а потребности завышать. А по другому-то как?
Время доказало их правоту и несостоятельность коммунистических идей. Все опять вернулось: браки по расчету, взятки, связи и прочее. Даже еще довесок появился - покупные должности и звания. Но в нашем детстве если это где-то и существовало, мы ничего об этом не знали и были твердо уверены, что все в жизни должно быть по-честному и по справедливости. Короче, жили в заводском районе два юных идеалиста. Особенно «грешен» был мой друг, ведь ко всему прочему Юраков обладал чувством такта и какой-то врожденной интеллигентностью.
Помню, раз мне попалась очень редкая брошюрка по этикету советских людей, а в приложении были кратенько изложены французские правила поведения. Спросил как то Вовку, как бы он себя повел в той или иной ситуации. Все ответы оказались правильные.
- Ты случаем не француз?
- С моей-то мордой лица? – ответил он вопросом на вопрос.
Вот такой скромный, ироничный и самокритичный интеллектуал мне попался. Но это сейчас я могу все его качества разложить по полочкам, а тогда мне было просто с ним интересно. Вовка свою непохожесть на окружающих чувствовал и сам. А позже, в зрелые годы, у него вырвалось: «Господи, дай мне побыть не от мира сего!» Хотя уже в юности его конфликт с обществом и жизненными устоями созревал. И начался он даже раньше, чем у меня:
С юных лет чертой одной отмечен я,
Надо так, а я - наоборот.
Потому, что мне мой дух противоречия
Делать так, как надо, не дает.
Жизненные нестыковки случались и у меня, в основном с родителями, олицетворявшими в моем понимании прошлое. Например, после школы они напрочь отказались отпускать своего сынка в Москву поступать в институт культуры. Но будучи оптимистом, свои «поражения в правах» я не раздувал до трагедий. Выбрал вуз в родном городе - поступил в строительный институт. Исходил из прагматических соображений: в пяти минутах ходьбы от дома и менее престижный, чем политех или даже пединститут. В городе негласно считалось, что учиться в нем было легче - совковая учеба с ее занудством меня уже со школы не привлекала:
Я учился плохо - не скрываю,
Чувствовал - учили не тому,
Троечки с натугою сшибая,
Лишь теперь я понял почему
Все зубрежку раньше уважали,
Ставя во главу от сих - до сих,
Если ж вы вопросы задавали -
То придурок, а возможно - псих…
Моя учеба в «высшей школе» сводилась к изготовлению шпаргалок к экзаменам. Такой «творческий процесс» все же оставлял в мозгах небольшие знания, тянувшие на троечку. Строчка из песни наших времен «от сессии до сессии живут студенты весело» - полностью про меня. Вся учеба вне стен родного вуза занимала лишь предэкзаменационный месяц. Остальное время отдавалось тому, что было по душе. Уже после первой сессии с агитбригадой рванул по деревням и селам: пел, танцевал, участвовал в интермедиях. Позже вел концерты своего факультета и вошел в команду КВН. Как говорится, стал на виду и на слуху. На первом же курсе и влюбился - на год раньше Вовки. И стихи начал писать раньше.
Моя элитная девушка имела много поклонников. Среди них был ее школьный друг Борис, очень талантливый юноша, уже в то время печатавшийся в областных газетах. Он и по сей день является одним из самых известных литераторов Пензы. Борис посвящал ей стихи, и однажды, рассказав об этом, она обронила полушутливую фразу:
- А ты мог бы написать мне посвящение в стихах?
- Без проблем, - заявил я.
Дома понял, что погорячился. Примерно за четыре часа вымучил 16 строк. Закосил под классиков. Помню, была там такая муть:
Но кто же ты, тот добрый гений,
Неписанный закон не давший обойти,
Что о любви напишет каждый смертный,
Влюбившийся до двадцати.
Получив удивленный и одобрительный взгляд в награду, я почувствовал некоторый вкус, и написал еще несколько таких же мутноватых творений. Моя избранница была сексапильной девушкой (опять же: таких выражений тогда не было), и ей очень хотелось замуж. Она была из порядочной семьи, папа - руководитель высокого ранга и член КПСС. Моральный кодекс строителя коммунизма в таких семьях четко контролировался. Тонкий намек именно на такой пропуск в ее постель я проигнорировал, а вскоре она заявила, что выходит замуж. Оказалось, что у моей первой любви на крючке была еще пара обожателей, одного из которых она и выбрала. Такой расклад смягчил печаль расставания, хотя примерно год я еще жил в тоске и воспоминаниях.
А потом мы с Вовкой влюбились одновременно. У меня было все как под копирку – очередная круглая отличница и папа - директор завода. А у Вовки случился курортный роман. Он поехал с матерью на море, а в частном секторе по соседству жила семья с Южного Урала. Там его и сразила премиленькая девочка с хорошим именем Вера. Вернувшись домой, он сначала сник. Отмалчивался. Но чувства его росли и наконец выплеснулись в песню, ставшую нашим хитом:
Меж нами рельс стальных густая сеть,
Ты далеко, но ты со мною рядом,
Я даже стал на этот мир смотреть
Твоим наивным большеглазым взглядом.
Придешь ли ты ко мне, приду ли я -
Но это будет, это скоро будет,
Я буду снова целовать тебя,
И в вечный праздник превратятся будни.
Тяга была обоюдной, и они с Верочкой уговорили родителей через год снова встретиться там же. Страдалец писал письма, звонил, мечтал о новой встрече:
Я целый день смотрю в свое окно,
А вдруг ты в нем покажешься внезапно,
И не дождавшись, говорю одно –
Сегодня нет, так, значит, будешь завтра.
Придешь ли ты ко мне, приду ли я,
Но это будет, это скоро будет,
Я буду снова целовать тебя,
И в вечный праздник превратятся будни.
Мои отношения со второй любовью гладкими не были, и вскоре мы расстались почти на год. Однако чувства, как и у Вовки, не затихали. Не без влияния с его стороны я вновь взялся за перо, причем начал писать лирику. Так мы и оказались с ним «поэтами-страдальцами».
Но я-то еще допускал мимолетные увлечения, а он втюрился очень серьезно, прямо жениться надумал. Но было препятствие - Вовка и сам еще чуть не дотягивал до совершеннолетия, а Верочке надо было взрослеть почти три года. Мой друг продолжал строить планы: как только - так сразу, главное, уберечь ее и не позволить кому-то увести. И снова письма, звонки, редкие поездки в Курган, где жила его уральская казачка.
Недавно прочел в Интернете совет одного страдальца-аналитика: «Чтобы прожить счастливую жизнь, надо, чтобы первая жена была глупой, а вторая умной». Мне не повезло, всю жизнь попадались только умные. С первой умной и вдобавок властной я настрадался по полной, со второй - мудрой пофигисткой с чувством юмора - оценил все прелести жизни. Я даже жизнь поделил на первую и вторую и часто употребляю в разговоре: это было еще в той жизни…
Мне кажется, что для Володьки эти годы грез и мечтаний, сдобренных томительным ожиданием, оказались самыми счастливыми. Много позже при одной из встреч он нечаянно обронил фразу: «Эх, влюбиться бы сейчас да пострадать!..» Уверен, это было из той его первой жизни. Потом у него тоже была вторая…
В те шальные годы мы еще оставались романтиками. Главным приоритетом 60-70-х в стране была космонавтика. Газеты пестрели новыми победами. Побед становилось все больше, а продуктов в магазинах все меньше. Но никто никаких умозаключений тогда по этому поводу не делал. Старшее поколение, прошедшее тяготы войны и помнившие сталинские времена, помалкивало, а нам, молодым, было не до того. Дети так вообще все поголовно хотели стать космонавтами, заучивали, и декламировали стишки. Мой племянник как-то продекламировал вот такой:
До Луны не может птица
Долететь и прилуниться,
Сделать все сумеет это
Лишь советская ракета.
В нашем «космическом» районе просто грех было не думать о просторах вселенной. Помню, у нас в институте на сантехническом факультете была такая специальность – «Водоснабжение и канализация», сокращенно ВК. Ребята на вопросы наивных девочек «родом из ПТУ» с гордостью заявляли, что учатся на ВК.
- А что это? - округлив глаза, спрашивали они.
- Как что? Воздухоплавание и космонавтика!
Я тоже со школы увлекался астрономией - «факультативно» изучал карты звездного неба: заберешься на крышу с картой и фонариком и ищешь названия самых ярких светил. Позже такие «знания» помогали пудрить мозги девушкам: вот эта голубая - Вега, а это - Альтаир, звезда влюбленных… К тому же к звезде Тау из созвездия Кита, имевшей пять планет и очень похожей на Солнце, в начале 70-х был направлен радиосигнал. Везде только и разговоров было о наших «братьях по разуму». Здесь уже пудрили мозги всем. И только Высоцкий иронизировал по поводу этой шумихи, заслонявшей внутренние проблемы страны:
В далеком созвездии Тау Кита
Все стало для нас непонятно,
Мы им посылаем сигналы туда -
А нас посылают обратно.
Юраков был хоть и моложе, но приземленнее. Однажды даже привел мне афоризм какого-то американца: «Каждый дурак знает, что до звезд не достать, а умные, не обращая внимания на дураков, все пытаются».
Космос Вовку действительно не интересовал, ему и без звезд было чем вдохновляться. Приятелей у него было мало, да и не тянуло его к ним – отвлекали от дум и мечтаний. Позже он напишет об этом так:
Роятся звуки, разбиваясь, множась…
Я этой ночью снова не засну.
«Что не ложишься?» - спросит мать, тревожась.
А я отвечу: «Слушаю весну…»
Но зато как мы дополняли друг друга: он лирик, я юморист. И все бы было хорошо, но не хватало нам карманных денег. А в Пензе уже появились вполне приличные заведения: два бара с коктейлями и музыкой, дегустационный зал «Белый аист», пивной ресторан «Бочка». К тому времени компания у меня была уже институтской. Только Вовка после школы из-за семейных обстоятельств не смог продолжить образование и пошел на завод. Однако он не был среди нас белой вороной и числился как «фрезеровщик-интеллигент».
На четвертом курсе двое моих друзей резко женились, а двое откололись. Компания распалась. Так и остались мы вдвоем. По вечерам пели на два голоса, рассуждали о прочитанных книгах и, конечно, говорили о любимых. Вовка зациклился на любовных посвящениях, а я на шаржах и эпиграммах. Написал и про нас самих:
Сидим вдвоем, смотрю - грустит,
И я почему-то грущу.
Я думал, наверно, что он угостит,
А он, что я угощу.
И тут, как-то нам подвернулась работа на мясокомбинате. Приехали туда на авось, и нас приняли грузчиками в колбасный цех. Место, по мнению таких же соискателей временных заработков, очень престижное и «вкусное». Оказалось, что накануне грузчиков колбасного цеха поймали на воровстве и сразу уволили. Вчерашнюю дневную норму они выполнить не успели, потому нас быстренько оформили и «бросили на прорыв».
Цех выдавал в день 10-12 тонн продукции. Погрузка оценивалась в 2 рубля за тонну. Так вот в первый день мы погрузили семнадцать тонн! Вроде дело нехитрое: берешь телегу, заезжаешь в цех, ставишь на нее 8 ящиков, везешь на весы, там взвешивают, потом толкаешь на эстакаду и с нее в крытый фургон. В нем составляешь ящики под потолок в пять рядов. Самая тяжелые «Докторская» и «Любительская», в каждом ящике под 30 кг, и пятый ряд в конце рабочего дня - глаза из орбит.
Добрались до дома часов в семь вечера и сразу в кровати. Утром я еле заставил себя встать - болело все, перечислять не буду. Прихожу к Вовке - лежит.
- Вставай, - говорю, - пойдем деньгу ковать.
- Можешь меня убивать - не пойду!
Но 17 рублей на нос, заработанных за день, подогревали: это же сотня буханок хлеба или 70 кружек пива! Я его тряс, тормошил, сыпал экономическими доводами. С большим трудом мне все же удалось поднять этого хлипкого долговязика.
Второй день был чуть спокойнее, и 10 тонн сказались не так тягостно. В 12 часов пошли в столовую. Обед в ней стоил 33 копейки, причем даже можно было попросить добавки. Но никто не просил, порции были - будьте нате.
- Как в коммунизме, - заметил Вовка, допивая компот
- Нет, это только полукоммунизм, - не согласился я, - еще надо 33 копейки убрать.
На третий день мы решили попробовать разжиться на обед колбаской, а то ходим вокруг этого великолепия и ни разу не попробовали. Я умудрился засунуть под куртку палку еще тепленького сервелата. Но на выходе из цеха меня остановила старший мастер:
- Отнеси на место.
Я понуро побрел назад, напевая песню Высоцкого о богатом соседе из коммуналки:
Мой сосед объездил весь Союз,
Что-то ищет, а чего - не видно,
Я в дела чужие не суюсь,
Но мне чего-то горько и обидно.
Да, неудобно как-то получилось… Но ближе к обеду старший мастер подошла к нам и предложила в обеденный перерыв зайти в красный уголок на чай.
Пришли. Стол был уставлен тарелками с колбасой, бужениной, шейкой, окороком, корейкой и т.п., рядом лежал нарезанный хлеб. Коллектив цеха был чисто женским, и все 15 или 20 работниц с улыбкой наблюдали, как мы наворачивали деликатесы, некоторые из которых вообще видели впервые.
- А вы вот такую колбаску попробуйте, – указали они на ничем особо не примечательную колбасу, похожую на «Краковскую», - «Заказная», всего 200 кг в день делаем, для горкомовских и обкомовских.
Это действительно было что-то. В нее, как нам потом объяснили, добавляли конину, и стоила она всего 2 рубля 60 копеек, тогда как считавшийся престижным сервелат стоил в полтора раза дороже. Но по вкусу - не сравнить. Вот оно, разделение на классы: одним лучше и дешевле, а другим вообще кукиш, ведь на прилавки попадало от силы треть из того, что мы отгружали, остальное по начальству и по своим.
Неравноправие оно как было, так и есть, но в советские времена это тщательно скрывали. Только Высоцкий в одиночку завуалированно призывал к борьбе за равноправие:
Ну ничего, я им создам уют –
Живо он квартиру обменяет.
У них денег куры не клюют,
А у нас на водку не хватает.
Эту тему полукоммунизма для избранных мы обсуждали по дороге домой. Заодно и себя чувствовали прилепившимся к ним, ведь могли теперь объедаться деликатесами. Тут же возник вопрос: а наши родные - они хуже нас, что ли? У меня созрел план, как можно пробить девочек из цеха. Рассказал Вовке. Он засомневался:
- Из цеха ладно, а потом как?
- У меня ночь еще впереди, - успокоил я.
Ночь не ночь, а почти три часа на схему наших последующих действий у меня ушло. На следующий день Вовка взял с собой на мясокомбинат гитару. Охрана поинтересовалась: зачем она вам? Объяснили, что у работницы нашего цеха день рождения, мы решили исполнить для нее заздравную песню.
В обеденный перерыв мы объявили, что сейчас состоится концерт, и после быстрого перекуса начали. В институте я уже давно был штатным конферансье. Забойным у меня был рассказ «Случай в Ленинграде», после которого женщины всегда пускали слезу. Потом залепили несколько песен и пару интермедий, которые на скорую руку выучили с утра при погрузке. Всего было около десяти номеров. Работницы были в потрясении, а старший мастер задержалась на выходе и шепнула:
- Ладно, выносите, но только чтобы там не попались...
Вот она - волшебная сила искусства!
Я бы, конечно, рассказал, как все происходило на втором этапе, ведь за давностью лет нам уже вряд ли что инкриминируют. Но, думаю, не стоит.
Наши полупустые холодильники быстро заполнились. Почему-то совесть нас не мучила. В то время полстраны было несунами. Несли с работы лампочки, стиральный порошок, хозяйственное мыло, рабочую одежду и сапоги… Список можно продолжить на две страницы. Мой дядя за два года натаскал столько кирпича (на санки или тележку грузил по 24 шт.), что ему хватило обложить им домик в садоводстве. Народ довели дефицит и уверенность, что за работу недоплачивают. На заводах шутили: «Ты здесь хозяин, а не гость, не взял доску, возьми хоть гвоздь!»
Мои каникулы заканчивались. Отработав семь или восемь дней, мы уволились. Провожали нас с добрыми пожеланиями. Как и обещали, мы ни разу не попались. В последний день нас поманил начальник охраны.
- Ребята, я же знаю, что вы выносили, ну хоть расскажите как?
Мы сделали удивленные глаза, в которых читалось: «Как вы могли о нас такое подумать?..»
Получив примерно по сотне рублей, мы решили по полтиннику отдать в семейный бюджет, а на остальное кутнуть.
На трассе Москва-Куйбышев стояла еще совсем новенькая таверна «Золотой петушок» - привлекательное сооружение со шпилем, на котором восседал герой сказки Пушкина. Он каждый час хлопал крыльями и сипловатым голосом кукарекал. Некоторые утверждали, что в шесть утра петушок пркукарекивал гимн великой страны. Но это так и осталось легендой, проверить ее было сложно, так как добраться туда в такое время можно было только на такси. А такси в то время тоже было в дефиците, кроме как у вокзала и аэропорта, поймать его было редкой удачей.
Добрались мы туда с Вовкой на автобусе, от остановки которого надо было пройти пешком около километра. Потчевали в таверне фирменной водкой «Золотой петушок» и запеченными в горшочках овощами с мясом, грибами и прочими вкусностями типа блинов и медовухи. По червонцу на человека можно было очень хорошо посидеть. Посидели, выпили один пузырек, закусили салатом и говядинкой по-монастырски.
Мы уже собирались уходить, как я вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку:
- Тосты знаешь?
Обернувшись, увидел франтоватого парня в кожаном пиджаке - по тем временам роскошь.
- Знаю.
- Много?
- Прилично.
Он предложил мне пересесть за его столик и поставил между нами полную бутылку.
- Значит так: ты рассказываешь тост, если я его знаю – пропускаем, не знаю – пьем. Потом моя очередь. Пойдет?
- Пойдет.
Познакомились, его звали Николаем. Я начал с тоста собственного сочинения, куда сразу его же и определил:
Меня ты, Коля, уважаешь?
Я тоже. Значит, пьем до дна!
И хрен-то с ним, что не узнает
Отчизна наши имена.
Стопари опрокинулись, и понеслось… Вовка выступил наблюдателем с правом совещательного голоса. В опрокидываниях он не участвовал и приложился лишь на посошок, когда у нас тосты закончились. Выйдя из таверны, мой друг размечтался:
- Такси бы сейчас…
Рядом на площадке стояла черная «Волга». Такси до нашего дома стоило примерно 3 рубля. Но я-то уже был «на лихом коне», к тому же в кармане еще оставался червонец. Чтобы мечту друга превратить в быль, я заверил:
- Сейчас организуем…
Подойдя не очень уверенной походкой к сидящему за рулем водителю и облокотившись на капот, я попросил нас подкинуть. Но водила оказался не в меру серьезным:
- Антенну сломаешь, отойди от машины.
Я покачал антенну и заверил, что она держится крепко.
- Я сказал - отойди от машины, сейчас милицию вызову!
Аргумент был весомый, и мы спорить не стали, отошли к клетке с медведями - пообщаться с лесными братьями.
Тут подкатывают гаишники на двух мотоциклах, и водила указывает в нашу сторону. Кто же знал, что это была обкомовская «Волга» с радиотелефоном, а пост ГАИ находился совсем рядом.
- Где вы, ребята, живете?
- На Беляева, - ответил Володька.
- Так мы вас сейчас туда быстренько и доставим.
Мы нехотя полезли в люльки.
Нас привезли в отделение милиции в двух кварталах от нашего двора. Милиционеров было двое.
- Ну что, голубчики, нарушаем общественный порядок, да еще в нетрезвом виде? Будем составлять протокол.
- Да чего с ними возиться, - вмешался второй, - давай в вытрезвитель сдадим и дело с концом. Свидетелей хулиганских действий все равно нет.
И тут вступил в прения Володька:
- Мужики, отпустите его, его же из-за вытрезвителя отчислят их института, а ему один курс доучиться осталось. Берите меня, сдавайте куда хотите, но его отпустите. Христом-богом прошу, отпустите!
Такая самоотверженность произвела впечатление. И не только на милиционеров, но и на меня. Конечно, сравнивать это с броском на амбразуру я бы не стал, но закрыть грудью друга – это уже маленький подвиг.
- А чего он сам-то молчит? Пусть хоть представится.
А чего я молчал? Да чтоб не выдать свое истинное состояние, язык меня перестал слушаться. Все же свою фамилию я произнес. Милиционеры переглянулись. Один вышел и привел третьего. Они пошептались.
- До дома сами дойдете?
- Дойдем, дойдем, - заверил Володька.
Оказалось, что один из стражей порядка был приятелем моего отца, а пришедший последним вообще какой-то дальний родственник. Но это я узнал позже, когда поимел серьезный разговор со своим родителем.
Через год наши пути разошлись. Я уехал после института в Белоруссию, потом с первой женой под Питер. Володька тоже женился на своей Верочке, дождался все-таки. Но это уже было без меня.
Приезжал я в Пензу не часто – раз в два-три года. Конечно же, встречался с друзьями и приятелями. Стал замечать, что со многими из них мне становилось скучно. К сорока годам единственным человеком (родственники не в счет), с кем мне было по-прежнему интересно общаться, оставался Юраков. Каждый раз я замечал, что он меняется. Он становился философом. Вот так он сам это озвучил:
Мудрее становлюсь, а может,
Мудрее…
Год сменяет год.
В себя гляжу все строже, строже,
А на людей - наоборот.
Юраков был непонятным для многих, но только не для меня. Виновато человеколюбие - та черта, которая на словах приветствуется, а на деле считается совершенно ненужной, часто делает людей предметом насмешек. Уважение и любовь к людям у Вовки выражалось в умении слушать собеседника. Кто же будет отрицать, что большая часть людей все же предпочитают говорить:
Какая б на Земле настала тишина,
Когда б все люди, ну хотя б на миг,
Вдруг прекратили восхвалять себя
И перестали хаять бы других!
Уверен, что здесь Вовка полностью со мной согласится, ведь я-то представляю, что ему из-за его такта приходилось терпеть.
Возможно, уважение и терпимость к людям помогали ему в жизни, но этого было явно недостаточно для карьерного роста и финансового благополучия. Отсюда, видимо, и недовольство близких, кивавших на приспособленных к жизни, тех, кто не ищет идеалы, а «гребет материалы», в смысле - материальные ценности.
У меня происходило примерно тоже. Жена ставила в пример своего брата или успешных соседей. Но это мне претило, я не хотел быть чьим-то двойником. С карьерным ростом тоже был ступор: непонятный какой-то, не такой как все. А главное, во всем хочет разобраться и во все дырки лезет. Любознательных никогда не любили…
Но жили мы далеко, и ни он, ни я поддержки и понимания друг от друга не получали. Вот и случалось, что на меня тоска накатывала:
Когда завывают и сердце и вьюга,
Весь мир замирает в тоске.
Нет друга со мною, нет рядышком друга,
А есть седина на виске.
Он был – это точно, он был – это знаю,
Прекрасно нам было вдвоем!
Он где-то и ныне еще обитает,
Но только на круге своем.
Судьба разбросала, а может, хотелось
По-своему каждому жить?
Когда-то смеялось нам вместе и пелось,
Чего никогда не забыть!
В моменты отчаяния или недуга
Весь мир замирает в тоске.
Нет друга со мною, нет лучшего друга,
А лишь седина на виске…
Уверен, что у Вовки тоже были такие моменты. Одиночество среди себе подобных - особенное. Вот вам доказательство из третьей книги Юракова «Капелька»:
И тянет себя пожалеть, соврать,
«Страдалец за правду-истину!»
Нет, силы собрав, сплочу свою рать:
Любовь, доброту, бескорыстие!
Еще мне не ведом войны исход -
Отход не трубит сквозняк своим струям -
Но верю, что враг меня не возьмет!..
…Пока сам себе не совру я.
«Лихие 90-е» для многих оказались непосильными. Это был резкий поворот с повторением пройденного: «кто был никем - тот станет всем». И как следствие - огромное количество сломанных судеб. Пришли другие хозяева жизни - новые русские. А с ними на наши головы обрушилась массовая культура самого низкого пошиба.
Менялся язык, понятия. Вместе с уже упомянутыми словами секс, элита, появились определения креативный, мобильный, а также новые профессии – модератор, маркетолог, логистик, менеджер. Быстро уходили в прошлое простые обыденные слова - авоська и дефицит, как и совковые - партхозактив, колхоз, продмаг. Исчезло понятие номенклатура.
В разговорном языке появились выражения, за которые в СССР точно бы в психушку отправили: «Положи мне деньги на трубу» или «Давай купим домашний кинотеатр». Хотя кое-что из прошлого сегодня тоже вызывает сомнения в нашей адекватности: «От ленинской науки крепнут разум и руки», «Сей кукурузу - получишь сало», «Американец рядом - бей его прикладом!»
Помню, как в начальных классах нам рассказывали о героях революции, гражданской и Отечественных войн. Я тогда очень досадовал, что геройские времена прошли, а нам достались годы, когда проявить себя негде и нечем. Никаких войн, революций… И вот Ельцин объявил свободу – берите, сколько хотите. И мы «купились». Начали искать справедливость, бороться за права народа. Вовка пошел а политику, а я пытался добиться экономической справедливости на своем предприятии. Сейчас уже все расставлено четко: сегодня ищешь справедливость – завтра ищешь работу. А тогда нам хотелось верить…
Вовка примкнул к партии «Яблоко», самой, на мой взгляд, интеллигентной и гуманной. Но в той жесткой борьбе за дикий капитализм интеллигентам было делать нечего. В те годы, получив свои подзатыльники и пинки, мы оба пришли к переосмыслению юношеских идеалов. В сборнике «Настольная лампа» мой друг сравнил нас с бильярдными шарами:
Ах, как же нас носило
То сдуру, то со страха…
Мне снилось, что Россия –
Сплошной зеленый бархат.
На нем играют нами,
То бьют нас сильно слишком,
То сталкивают лбами
До набиванья шишек…
У меня это прозвучало в другом ключе:
Все борются за власть и за богатство,
А кто-то и за славы пьедестал,
А кто-то там за равенство и братство,
Все борются, а я уже устал…
Боролся как-то я за справедливость,
Пока не осенило вдруг меня:
На все, на все, на все есть Божья милость.
А остальное все - мышиная возня!
Но было и ощущение невостребованности, нереализованности, мы чувствовали немой укор близких. Все это очень угнетало. И опять одиночество. Если у мужиков такое состояние становится частым, они либо спиваются, либо начинают писать. Творческая натура Юракова искала выход из замкнутого круга, в котором металась в поисках истины его душа. Уже в первом сборнике «Пою многоточие…» можем найти этому подтверждение:
И снова я наедине с собой
Крупинки слов переплавляю в строки…
--------------------
Оспаривая, перевыбирая,
Переосмысливая каждый день,
Как чью-то ускользающую тень
Ищу себя, себя еще не зная.
Такие поиски мне очень знакомы - сам через них прошел. Мы оба предпринимали попытки стать как все. Но это оказалось бесполезным. Во втором сборнике Володьки по этому поводу есть готовое резюме:
Меня время как будто ограбило:
Был вчера еще молод, а ныне - старик.
Все казалось, что только пишу черновик…
Оказалось, что все было набело.
Сейчас нам приходится наверстывать упущенное. Я всегда был оптимистичней своего друга. А вот у Володьки все первые сборники пропитаны горестными нотками.
К счастью, он все же нашел ту стезю, которая медленно, но верно стала выводить его на другие мелодии души - жизнеутверждающие:
Сегодня я увидел звезды
(я так давно не видел звезд)
И оказался где-то возле
Полузабытых детских слез.
Творчество для детей. Опять забрезжила надежда, что если мы не смогли, то они смогут. Только надо, чтобы они не прошли мимо истинных ценностей, чтобы не затянула их порочная воронка, которую мастерски раскручивают большинство наших СМИ. Надо сказать, что Володька в этом преуспел. У него же аж три детских книги: «Сколько весит сон?», «Прогулка по небу», «Забавные прописи».
Откуда у него этот дар, не знаю. Как-то прошло все это мимо меня. Но очень рад за своего друга, что он может вот так легко перевоплотиться в ребенка.
С облачка на облачко…
Голова чуть кружится.
С облачка на облачко –
Я скачу по лужице!
Дяденьки и тетеньки,
Вы не стойте близко -
Облачком нечаянно
Вас могу обрызгать.
А может, он из этого образа и не выходил никогда?
Да нет, просто он туда вернулся, в ту чистоту надежд и мечтаний, в светлый мир, где добро всегда побеждает зло.
Сейчас Владимир Юраков широко известен, он член Союза писателей России, его печатают в детских журналах. Я тоже печатаюсь, но во взрослых. Так что мы по-прежнему идем параллельными курсами. А самое главное - мы состоялись и каждый не без гордости может сказать, что мы были и остаемся друзьями юности.