Не знаю чьё- но остоумно, почти по К.Радеку...
ИЗ ИНТЕРНЕТА
по- переписке
- Что ты думаешь, если мы приготовим яичницу из шести яиц, а? - спросил дед, когда мы коротали один из вечеров в
нашей ленинградской квартире.
- Я не против, но где мы возьмем яйца?
Дедушка высовывал язык и поднимал кверху палец:
- В этом-то и весь вопрос. Ты печальный мальчик, Хаимке, ты не любишь парить над землей. Любой дурак может сделать яичницу из шести яиц, когда есть шесть яиц. А
я тебя приглашаю к талмудической дискуссии - как приготовить яичницу из шести яиц, когда нет ни одного.
И мы начинали беседу, где дед рассказывал мне о Бал-шем-Тове, как тот гулял в польских лесах, как приходил в транс, слушая пение ручьев и соловья, о Нахмане из Брацлава и о Менделе из Коцка, и где не было ни слова ни о яйцах, ни о яичнице.
Талмудические дискуссии кончались обычно хлебом, который мы макали в подсолнечное масло и закусывали луком. Я ел с отвращением, дед - наслаждался.
- Мы едим с тобой солнце, Хаимке, - говорил он, - хлеб из-под солнца, масло - из-под солнца. Если бы мне
принесли эту проклятую яичницу из шести яиц, я б сказал:
"Товарищ, уберите вашу сковородку и не загораживайте мне солнце".
Дед мой сам был солнцем. Он утверждал, что является потомком самого Бал-шем-Това.
- А если я потомок, то, значит, и ты, - говорил он и химическим карандашом на обрывке газеты начинал рисовать генеалогическое древо. В самом низу - великий Бал-шем-Тов. Дед, не задумываясь, помещал на ветки
цадиков, праведников, ребе, мудрецов. Он был выдумщик, мой дед. Я думаю, никого не существовало в нашем роду.
Насколько я знаю, все были сплавщиками леса на реке.
Ему трудно было скрывать свое хасидское прошлое, радость так и вырывалась из него. Он мог все бросить вдруг и начать танцевать. Дед получал скудную пенсию, покупал на субботу лапшу, из которой готовил запеканку, и
четвертинку водки. Каждую субботу наша каморка
превращалась в чудесную шкатулку, полную тайн, света,
тепла. Горели свечи, на столе откуда-то всегда была белая
скатерть, красовалась хала. Дед начинал молитву, он обращался к Б-гу всегда с улыбкой. И начинал танцевать хасидские танцы, которые по огненности своей
напоминали цыганские.
- Прекратите дебош! - орали cоседи. - Не то вызовем милицию!
- Мишуге! - подмигивал мне дед. - Они хотят остановить радость.
Даже милиция не может остановить ее. Хасид рождается на свет, чтобы славить веселье и петь гимны жизни. Жаль, что ты очень печален. Это грех... Ты думаешь, что твои родители не вернутся?
Слушай меня – они уже садятся в поезд. Я вижу, как они
поднимаются в экспресс "Колыма - Ленинград". Давай
подумаем, как мы их встретим.
Дед всегда жил в ожидании чуда.
- Прислушайся, Хаимке, ты чуешь, как стучат колеса? Я думаю, они приедут к твоему поступлению в институт. В какой ты хочешь?..
Идиот, я хотел в Институт международных отношений.
- С двумя родителями в Сибири? - сомневался дед. - Может, тебе лучше выбрать целлюлозно-бумажный? Хасид еще
может быть послом в Сибири, но не в Новой Зеландии.
- Почему именно в Новой Зеландии, дедушка?
- Мне нравится эта страна. Мне кажется, евреи там хорошо живут.
Так шла моя учеба. Вместо математики и физики я познавал
мир еврейских мыслителей и пророков. Приближались
выпускные экзамены. Я очень волновался.
- Ныт гедайге! - успокаивал дед. - Ты все сдашь - настоящий хасид все знает. Ему подсказывает Б-г. Это надежнее, чем сосед по парте. Перестань нервничать, все будет
хорошо!
Дед оказался прав - я удачно проскочил физику, химию и
тригонометрию. Но вот настала очередь сочинения по литературе. Мы должны были его писать шесть часов. Когда комиссия вскрыла конверты с темами, я понял, что это мой конец. Первая тема была "Сталин и вопросы земледелия", вторая "Сталин и проблемы языкознания", третья - "Добро
и зло в освещении великого Сталина".
Меня бросило в жар. За всю свою жизнь я не прочел ни одной строки этого человека и из всех его мудрых фраз знал только одну: "Жить стало лучше, жить стало веселее", после произнесения которой оба моих родителя уплыли на Колыму. Добро и зло! Я точно знал, где проходит граница между ними. Она проходила через дверь нашей комнаты. И там, где царило добро, на скрипучем венском стуле с книгой в руках сидел мой дед.
Благодаря деду я знал все, что написано в Талмуде о добре и зле, но кого это интересовало? Прошел час, другой, третий. Многие уже сдавали свои сочинения.
Внезапно я как бы услышал голос деда.
- Никогда не теряй надежды, - сказал он. - Хаимке, ингеле майне, возьми перо, улыбнись Б-гу и пиши.
- Что? - тихо спросил я.
- Добро и зло в произведениях этого ганефа.
- Я не читал ни одной его строки.
- Ныт гедайге! - успокоил дед. - Никто не читал. Пиши! Шрайб! Ты напишешь что-то особенное.
Дедушкин голос пропал, и вдруг меня осенило. Все мысли
еврейских мудрецов, которые мне читал дед, всю мудрость
Бал-шем-Това, провидца из Люблина, Филона и других я решил вложить в уста грузинского разбойника. Начал я с
досточтимого Гилеля. Обмакнув перо, жирно в правом верхнем углу вывел эпиграф: "Видимое - временно, невидимое - вечно. Иосиф Сталин".
Три часа, не отрываясь, писал я сочинение, заставляя тирана изрекать мудрости великих людей моего народа. Я также вставил несколько мыслей моего деда и ими же закончил свое сочинение.
"Если в человеке мало железа, учит нас товарищ Сталин, - писал я, - это еще не значит, что в него надо стрелять".
* * *
Дома я все поведал деду. Он долго молчал, расчесывая рукой бороду.
Потом взял узелок и начал складывать туда книгу, зубную щетку, носки.
- Что ты делаешь, дедушка? - спросил я.
- Ты слышишь стук колес? - спросил он. - Так это не мама с папой - это за нами! Подай-ка мне твою маечку! И где твое теплое белье?
Дедушка начал складывать узелок - кальсоны, бутылку
подсолнечного масла, пару луковиц.
- А теперь давай потанцуем!
Почему не порадоваться, пока их нет...
Всю ночь мы танцевали. За нами никто не пришел. Мы танцевали и назавтра, и послезавтра. Мы проплясали целую неделю - пили, ели мы самые вкусные вещи, которые тогда можно было достать. Наконец в дверь позвонили.
На пороге стояли учителя моей школы во главе с директором. Все они расплывались в сладких улыбках. Директор натянул на меня какой-то венок, химичка обняла, биолог просил автограф. Я ничего не понимал. Из-за спин они достали вдруг букеты, и я оказался заваленным
хризантемами, сиренью, гладиолусами. Затем они звонко
запели: "Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности полет..." - и, вручив мне грамоту, расцеловав меня в уста, ушли.
Я развернул грамоту. Под огромным портретом Сталина было напечатано, что мое сочинение заняло первое место на городском конкурсе работ, посвященном произведениям Иосифа Виссарионовича.
- Я ничего не понимаю, дедушка.
- Что здесь понимать? Ты не читал этого ганефа. Никто в этой стране его не читал. Поэтому все мысли твои понравились, и я боюсь, как бы они не понравились самому
Сталину. Он сам себя не читал, Хаимке. Мне кажется, он сам себя и не писал.
* * *
Однажды, когда я шел по Владимирской, рядом со мной
затормозила черная "Волга".
Меня втолкнули внутрь, натянули на глаза повязку и
приказали молчать. Мы ехали долго. Потом меня вывели, подняли по какому-то трапу, заурчали моторы, и я понял, что это самолет. Летели мы часа два.
Затем самолет приземлился, меня опять засунули в машину, повезли.
Затем она затормозила. Меня ввели в какой-то кабинет, где
густо пахло табаком, и усадили на кожаный диван. Я тихо сидел с повязкой на глазах. Кто-то подошел ко мне сзади и поцеловал в затылок. Острые усы кольнули меня, и тут маску внезапно сорвали. Передо мной предстал великий вождь и учитель. Он улыбался.
- Выдымое - врэменно, - мягко проговорил вождь, - нэвыдымое вэчно. А, как сказано! Ты, малчик, собрал во-едыно всэ мои лучшые мысли, и, когда я пэрэчитал сэбя,
я вновь понял, что я мудр. Я прав, малчик?
- Совершенно верно, - я поднялся.
- Сядь. Сколько раз в дэнь ты учышь мои мысли?
- Три, - соврал я, - утром, днем и перед сном.
- Конспектыруэшь?
- Обязательно!
- Сколько всэго моих изрэчэний знаешь?
Я прикинул все то, чему меня учил дед, - от пророка Исайи до Гейне.
- Около пятисот.
- Нэмало, - сказал вождь. - Даже товарищ Сталин столько нэ помнит. Гэнэрирует, но нэ помнит.
Сталин затянулся трубкой, выпустил дымок.
- Мнэ нравятся мои мысли. У меня к ним слабост, - он процитировал Гилеля: - "Если чэловэк нэ покоряет пустыню, пустыня покоряет его". Нэплохо сказал товарищ Сталин, а?
- Мудро, - кивнул я.
- Ты нэ помнишь, когда она пришла мнэ в голову?
- После первого съезда Советов, - брякнул я.
- После рэчи Троцкого?
- Именно.
- Хорошо я ему отвэтил, - он опять затянулся. - "Выдымое -
врэмэнно, нэвыдымое - вэчно". А это когда?
- На втором Всесоюзном съезде ботаников, - меня уже
несло.
- Молодэц, малчик! Ты льешь бальзам на мое горское сэрдце. Напомни-ка мнэ кое-что из моего в этом роде!
Я задумался. Терять мне было нечего. Мыслью больше, мыслью меньше - узнай они, все равно расстреляют. Я начал искать подходящую мудрость. В голове почему-то все время крутилось "Не потому ли евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?" или "После Исхода о свободе говорят только с еврейским акцентом". Все это
как-то вождю не подходило.
Наконец я нашел у Гилеля.
- Если человек не становится больше, - произнес я,
- он становится меньше.
Сталин засмеялся.
- .....Когда ему отрубают голову, - он с удовольствием провел
ладонью по усам. - Хорошо сказано! Кажется, на заседании всемирного Интернационала, тридцать первый год?
- Июль, - добавил я. Что мне было терять?
- Знойный июль, - сказал Сталин. - Что мне в тэбэ нравится, малчик, так это то, что знаешь нэ просто мои мысли, но и мои любимые мысли. Ты их так хорошо собрал в своем
сочинэнии, что я хочу его использовать в моей рэчи,
посвященной Вэликому Октябрю.
- Служу Советскому Союзу! - я отдал салют. - Все ваши речи мы всегда слушали с большим вниманием.
- Почэму "слушали"? - насторожился Сталин. - А сэйчас?
- Сейчас мама с папой в Сибири.
Вождь ничего не спросил, а просто что-то пометил у себя в
календаре. Затем испытующе посмотрел на меня.
- Писать хочэшь?
- Что? - не понял я.
Сталин не спеша сел, положил ногу на ногу. В черных сапогах его плавала моя потерянная морда.
- Видышь ли, малчик, - начал он, - мои мысли, которые
пэрэсказываэшь ты, нравятся мне значительно больше, чем мои мысли, которые излагает Цукельперчик.
Тогда я впервые услышал эту фамилию. Сталин взял в руки мое сочинение, прочитал что-то про себя и добавил:
- Ай да Сталин, ай да молодец!
Затем нажал кнопку на столе.
- Цукельперчика! - приказал он.
Тут же раскрылись двери, и в них влетел запыхавшийся полный еврей в блестящих мокасинах и модном западном костюме, с ручкой в руках.
- Все пишете, джигит? - спросил Сталин.
Голос его был полон иронии.
- Пишу, Иосиф Виссарионович!
- К какой дате?
- К Сталинской конституции.
- Познакомься! - он указал в мою сторону.
- Дмитрий, - я встал, пожал руку, она была влажной.
- Сколько пятилеток ты мне пишешь, Цукельперчик? -
поинтересовался Сталин.
- Ч-четыре, - ответил тот.
- И четыре пятилетки ты излагаешь мои мысли скучно, вяло.
У людей уши вянут, как банан в засуху. Ты сушишь мои мысли, как суховей розу. А мои мысли, которые излагает этот мальчик, свежи, как воды арыка, и глубоки, словно артезианские колодцы в Кара-Кумах.
Я видел, как Цукельперчика забила лихорадка.
- Не дрожи, - сказал Сталин, - у меня в глазах рябит. Скажи
лучше, откуда ты их берешь, мои мысли?
- Из Полного собрания ваших сочинений, товарищ Сталин.
- Врешь! - Сталин побагровел. - Я считаю, ты их выдумываешь!
Ознакомься с моими истинными мыслями, родником мудрости всего живого! - Сталин протянул
Цукельперчику мое сочинение.
Цукельперчик был мудр. Он происходил из древней еврейской семьи, чьи предки были изгнаны из Иерусалима
и прошли весь путь изгнания через Португалию,
Испанию, Неаполь, Германию и Польшу. Все его дедушки были раввинами. И прадедушки тоже. Еще до Высшей
партийной школы он окончил хедер и ешиву. Он говорил на
иврите, идиш и арамейском. Каждую фразу, которую я всунул в рот вождю, он знал с пяти лет наизусть и знал, кому она принадлежит.
Но он не сказал ничего - он был мудр, Цукельперчик. Он только покачал головой и, глядя в очи тирана, произнес:
- Да, это действительно кладезь мудрости всего живого.
- Понимаешь, - сказал Сталин. - Подойди поближе.
Цукельперчик приблизился.
Сталин выбил на его седую голову трубку.
- Если человек не становится больше, - произнес он, - он
становится меньше. Иди! Займись партийным архивом...
Он еще раз выбил трубку на седины Цукельперчика, и тот
вышел.
- С завтрашнего дня все мои речи будешь писать ты! Теперь уже задрожал я.
- Я?.. Я недостоин...
- Я решаю, кто достоин, кто нет! - отчеканил Сталин.
- Потом, я хотел в институт поступить...
- В какой?
- Международных отношений.
- Ты уже поступил, - Сталин начал набивать трубку и подытожил: - завтра тебе принесут диплом с отличием.
* * *
Дедушка мой метался в поисках меня по всему Ленинграду – никто ничего не знал. Он не знал, что и подумать. Однажды раздался звонок.
- Товарищ Головчинер?
- Да, - сказал дед.
- Звонят из Министерства внутренних дел. За вашего внука
можете не волноваться. Ясно?!
- Не совсем, - сказал дед.
- С ним все в порядке.
Больше ничего сказать не можем, - и трубку повесили.
Вскоре стали происходить совершенно непонятные вещи. Деда вдруг переселили в большую квартиру с окнами на Неву, где раньше жил генерал-фельдмаршал Кутузов. Ему подавали пасхальное вино в кашерном сервизе барона
Бродского. Вся квартира была заставлена шкафами, полными фолиантов из библиотеки Шнеерсона. У окна
качалось вольтеровское кресло.
Дед сидел напротив Петропавловской крепости в
вольтеровском кресле, где когда-то качалась задница
фельдмаршала, и целыми днями читал тома
Любавичского ребе в золотых переплетах.
- Майн Гот! - вскрикивал он. - Какие мысли, и не с кем
поделиться!
Квартиру ему приходили убирать.
Мацу доставляли из Иерусалима.
Фаршированную рыбу - из Бруклина.
Дед верил в чудеса и ничему не удивлялся. Но - такое!..
Чудеса продолжались. За пару дней до октябрьских праздников раскрылись двери, и в них появились мои папа и мама.
Дед снова не удивился.
- Я слышал стук колес вашего поезда, - сказал он, не отрываясь от книг.
- Нас доставили на самолете, - уточнил папа. - Почему ты живешь в квартире Кутузова, татэ? Откуда золотой бокал, и где Дима?
Два дня, оставшиеся до праздника, дед рассказывал о том,
что произошло, и в конце концов мои родители подумали, что он спятил. Наконец наступило 7 ноября. Великий вождь начал свое выступление по радио. Дед побежал к выключателю, намереваясь вырвать шнур.
- Я не хочу слушать этого хазера!
И вдруг застыл.
- Выдымое - врэмэнно, невыдымое - вэчно, - донеслось оттуда.
Дедушку зашатало.
- Ша, - закричал дед, - ша!
- Если человек не покоряет пустыню, - с сильным кавказским акцентом сказало радио, - пустыня покоряет человека.
- Майн Гот, вы слышите!! Майн Гот!
Ганеф цитирует меня.
Папа с мамой пришли в состояние паники.
- Вус, татэ? Что происходит?
- Ничего, - ответил дед, -- горнышт!
Или я сошел с ума, или великий вождь читает сочинение нашего Хаимке!
Родители мои поняли, что он таки рехнулся.
- Если человек не становится больше, - продолжало радио, - он становится меньше.
- Гилель! - закричал дед, тыча томом в нос моего отца. - Гляди, Гилель.
Деда успокаивали, ему дали таблетку валерианки, мама тайно подмешала в чай брому. Дед не успокаивался.
- Вы считаете меня мишуге, - обиженно сказал он, - тогда я вам могу сказать последнюю фразу речи этого ганефа: "Если в человеке мало железа - это не значит, что в него надо стрелять".
Через несколько секунд, уже с восточным акцентом, из черной тарелки донеслось:
-
Если в человеке мало железа, дорогие товарищи, это не значит, что в него надо стрелять.
Речь вождя кончилась. Родители были в прострации. Дед загадочно смотрел на замерзшую Неву.
- Что мне вам сказать, - произнес он, - еврейские умы крутятся в своих могилах.
Мама плакала на диване генералиссимуса Кутузова.
- Это все оттого, что мы сидели, - повторяла она. - Сын пропал, дед свихнулся. И у нас галлюцинации - никакой это не Сталин.
- Мы передавали речь товарища Сталина, - сказало радио.
Страшная пауза повисла в квартире.
- Б-же!
Он попал в гости к Сталину, - вскричала мама, - а Сталин своих гостей съедает.
Родители сидели убитые, как вдруг венецианское окно
распахнулось, и в него влетел румяный полковник.
- Адъютант Дмитрия Яковлевича - полковник Куницын!
Все долго вспоминали, кто это Дмитрий Яковлевич. Наконец, догадались, что это Хаимке.
- Дмитрий Яковлевич, - чеканил полковник, - велел передать, что он здоров. Вот подарки и диплом
Института международных отношений. Дмитрий Яковлевич
просил повесить его в рамочку. Родители сидели, изучая мой диплом.
- Таки он стал цадиком при этом ганефе, стал шишкой, - нарушил молчание мой дед.
* * *
Он отгадал, мой дед. Я ведь действительно работал цадиком у Сталина. Мне дали стенографистку, и, вспоминая
всяких цадиков, ребе и хасидов, Гилеля с Шамаем, Исайю с
Иеремией, я диктовал ей сталинские речи к торжественным
датам. Первое мая сменялось октябрьскими праздниками, День конституции - Днем танкиста. Я диктовал.
- Славные советские шахтеры, - начинал я и тут же добавлял что-нибудь услышанное от деда, - от равноправия до братства довольно не близко!
- Товарищи танкисты, - вопил я, ища в мозгу что-нибудь
свеженькое, - нельзя поставить на колени того, кто привык ползать!
- Товарищи композиторы, славные артиллеристы!.. И так далее...
- Дмитрий, - сказал однажды Сталин, - мы тобой довольны.
Хочешь диплом Высшей партийной школы?
...Родители и дед ждали меня, но я у них не появлялся. Периодически в окна их квартиры залетал румяный полковник Куницын, лобызал всех, раздавал подарки, а
однажды - свернутый в трубочку диплом Высшей партийной школы.
На стенах моей квартиры красовалось много моих дипломов, и все с отличием.
- Будешь писать в том же духе м представим тебя к Сталинской премии по литературе, - пообещал вождь.
* * *
Однажды в столовой партийного архива я встретил Цукельперчика.
Он полысел, костюм несколько был потерт, как, впрочем, и сама рожа.
Он жадно ел сметану.
- Хотите попробовать? - спросил он.
- Нет, я ее не люблю.
- А зря, со сметанкой человек становится больше. А если он не становится больше, он становится меньше, не правда ли? - голос его был полон сарказма. Не знаю почему, но я
стал ждать недоброго.
Вскоре, когда я зачитывал вождю "его" очередной доклад, на сталинской даче появился Цукельперчик. Он вежливо слушал мое чтение. Вождь восхищался своими мыслями.
- Неплохо, неплохо, - говорил он. - "Закон разрешает человеку быть глупым, если ему это нравится!" Метко сказано. Афористично! И точно. Кинжал в сердце врага! Кто, кроме меня, может так сказать?
И тут выступил Цукельперчик.
- Никто, - сказал он, - никто не может так сказать, дорогой Иосиф Виссарионович! Но эту фразу произнесли не вы.
Я понял - Цукельперчик пришел меня зарезать. Сталин не повел и бровью.
- Подойдите, - сказал он и выбил на голову Цукельперчика пепел горячей трубки. - Значит, эту фразу сказал не я? А кто?
- Еврей, - сказал Цукельперчик, - английский еврей Нессел.
- Нессел? - задумчиво произнес Сталин и вновь стал выколачивать трубку о мудрую голову Цукельперчика. - Английский еврей Нессел... Хорошо. А это - "Видимое - временно, а невидимое - вечно" – тоже написал английский еврей?
В глазах тирана вспыхнули два костра.
- Нет, не английский, - дрожа ответил Цукельперчик. – Испанский Иегуда Галеви из Кордовы.
Сталин продолжал стучать трубкой по башке Цукельперчика.
Странный звук, напоминавший стук топора дровосека, летал по даче.
- А какой еврей написал: "Если человек не покоряет пустыню, то пустыня покоряет человека?"
- Иерусалимский, - ответил Цукельперчик. - Гилель, второй
век до нашей эры.
- Пес! - вскричал Сталин. - Гилель, второй век!!! Ее произнес я! Первый съезд Советов! Петроград!
Семнадцатый год!
Цукельперчик был бледен. Он чувствовал, как падало давление, гемоглобин, отказывала печень.
- Подлый пес, - рычал Сталин. - Может, по-твоему, "Какой мир у гиены с собакою - такой мир у богатого с бедным" - не мое?!
Видимо, у Цукельперчика наступил паралич мозга.
- Не ваше, - сказал он. - Бен-Сира, Палестина, второй век до нашей эры.
- Палестина?! - взревел вождь.
- Товарищ Цукельперчик, - неожиданно спросил Сталин, - вы
любите грушу? Молодую, сочную, стройную?
- Очень, дорогой Иосиф Виссарионович! - растроганно
ответил Цукельперчик. - С детства...
Через полчаса Цукельперчик висел на груше...
Сталин сидел в кресле, дымил и задумчиво глядел на
раскачивающегося Цукельперчика.
- Если человек что-то любит, - произнес он, - надо для него это сделать. Чего бы это тебе ни
стоило. Неплохо сказано, а? – он повернулся ко мне. - Или как я там однажды сказал: "Не потому ли евреев считают выше других, что я их часто вешаю?"
Он рассмеялся.