Куда уходите вы, друзья, куда держите путь? Вас уже не видно на алеющем, необратимом горизонте, но никогда не смириться, не постигнуть, не принять…
Там, где всё ещё живы воспоминания о вас, сейчас ветрено и пустынно.
Миражи становятся объёмными и реальными. Задыхаешься от страшной, изматывающей тоски, но всё равно идёшь. Так устроена жизнь – надо двигаться, каждую секунду, каждый миг, - любить кого-то, кто оказался рядом, кого вынесло на твой путь обжигающими песками Судьбы, отдаваться тем, кто говорит тебе главные слова и называет по имени. Имя – это код к твоей душе. Надо лишь суметь правильно произнести его, и тогда все цифры сойдутся, а тебя широко распахнут, вытряхнут наизнанку, словно сложный сейф с многоуровневой защитой.
Как же вам удалось так филигранно, так бесцеремонно вскрыть мою душу, а потом оставить здесь? Ведь каждый из вас знал, что скоро уйдёт. Нет, я не верю, что вы были не в курсе. Каждый знает ЭТО наверняка, просто боится себе в этом признаться… Но только не вы. Я читала это в ваших глазах, в каждом жесте… В каждой фразе, которая точной стрелой со сладким ядом на остром наконечнике вонзалась в моё сердце. И останется там до конца… Я помню все наши разговоры, все сумасшедшие выходки, колючие досадные ссоры и остро-сладкие перемирия.
Забыть вас? Не выйдет. Не смогу.
Никто не герой, никто не дожил до двадцати.
Никто не забыт, пока есть я….
***
Вадим.
Его и красавцем-то нельзя было назвать. Только, почему-то все девки наши вешались на него, словно обезьяны на баобаб. Наверное, говорил хорошо, что ли… Или, как сейчас выражаются, харизма у него была особенная, мужская. Хотя, думаю, всё дело в том, что каждая женщина чувствует, когда благородство есть в парне, порядочность, честь…
Вот, девки и не давали ему прохода.
Меня, вероятнее всего, не зацепило этим снарядом, потому что я в свой ранний юный период романтического максимализма верила в настоящую дружбу между мужчиной и женщиной. И так верила, что даже мысли не допускала, что может быть как-то иначе….
Он меня встречал почти каждый вечер после музыкальной школы, подхватывал мою бандуру под названием «гитара», в дерматиновом чехле, и мы шли домой. Около нашей пятиэтажки собирались пацаны, которые, при виде меня, начинали преувеличенно громко обсуждать свои героические вылазки в соседние дворы, массовые баталии «стенка на стенку», бравируя свеже усвоенными трёхэтажными матюками и развязно прося «сбацать чё-то из Цоя».
Перечить пацанам было невежливо, и я, послушно присев на свободное от плевков место на скамейке, снова и снова пела «Последний герой». Вадик, который среди товарищей пользовался непререкаемым авторитетом, всегда был рядом, следя за тем, чтобы меня не обижали и не высмеивали. Правда, случались и такие моменты, когда я была «не в голосе» и выступать не могла, или не хотела. Тогда, игнорируя громкие просьбы пацанов «давай слабай чё-нить, слышь, цыпа», он молча брал меня за плечо своими большими надёжными ладонями и с твёрдым невозмутимым лицом проводил мимо компании.
Однажды, воспользовавшись тем, что я иду домой одна, самый здоровый из наших парней, Борька Цыганов, попытался меня зажать между гаражей и сделать с моим беззащитным пятнадцатилетним организмом всё то, что в подобном случае полагается.
Вадик появился в самый нужный момент, когда мне уже задрали юбку и, нагнув, повернули лицом к ржавой гаражной стене.
Цыганов после того случая долго во дворе не показывался. Вадим одним махом выбил ему челюсть и сломал нос. Сделал он это довольно легко и непринуждённо, поскольку с семи лет занимался боксом в своей спортшколе.
-Сука, только подойди к ней ещё, ты понял? – спокойно сказал он Цыганову напоследок, и, не услышав возражений, бережно поправил на мне одежду, взял за руку, и повёл домой.
Влюбился мой друг в восемнадцать. Влюбился на всю жизнь свою, как потом оказалось, недолгую.
Соседка Света, бойкая девчонка с яркими зелёными глазами и роскошной фигурой, на которую заглядывались все, без исключения, местные пацаны, ворвалась в его мир, переехав в наш двор то ли из Ростова, то ли из Харькова.
Как же она ревновала его! Впрочем, их чувство было взаимным и неподдельным, как бывает лишь в первый раз. Об их любви знал весь двор. Да, что там – весь район. Они, не стеснялись никого – прилюдно целовались, выясняли отношения, ссорились, мирились, расставались и тут же вновь сходились, задыхаясь от нежности в объятиях друг друга.
Я, по детскости своей, сперва ревновала Вадима, но в глубине души понимала, что не вправе требовать от него больше внимания.
Через несколько месяцев они решили пожениться и даже подали документы в наш местный ЗАГС.
А потом случилось непоправимое. Он возвращался домой поздно ночью, один, слегка навеселе после какой-то дружеской попойки. Наш рабочий район, который никогда не славился тишиной и спокойствием, поджидал Вадима в свои крепкие объятия, встретив непривычным, гулким молчанием. Ни оконца зажжённого, ни прохожих на улице, даже местные псы все куда-то подевались… И вдруг, посреди этого каменного безмолвия, раздался отчаянный девчачий крик. Не раздумывая, он побежал на него, желая понять, что происходит. А происходило вот что: трое пацанов во главе с Борькой Цыгановым, избивали и насиловали полуживую от страха и боли девушку. Вадим кинулся прямо в центр этой адской оргии и получил ножом в живот. Кто это сделал – никто из компании в последствии так и не признался, а только разве важно это сейчас? Второй удар ножом в бок заставил Вадима остановиться и стихнуть, рухнуть вниз на подломленных ногах, не издав при этом ни звука…
А Светка, оказывается, уже была беременна. Когда ей сказали о том, что нет больше Вадика, она несколько дней подряд сидела на подоконнике, обводя безучастным взглядом наш двор, и, не понимая, не слыша ничего и никого, курила одну за одной….
Кто-то из друзей семьи советовал ей сделать аборт, пока не поздно, но она не стала, и через шесть месяцев родила сына.
Вадику-младшему сейчас уже 17. Он – сильный, красивый, благородный, как был его отец. И этот факт хоть как-то мирит нас с мыслью, что нет сейчас того Вадима, что вёл меня домой, защищая от всего света, и который любил свою девушку так, как, наверное, никто и никогда не полюбит больше, потому что лишь он один мог ТАК любить….
***
Лида.
Папа – военный, всю жизнь – по горячим точкам. Афганистан, Чечня, Приднестровье… Дослужился до полковника и вышел на пенсию, чтобы вести спокойную жизнь.
Мать – врач с тридцатилетним стажем. Что о ней сказать? Тихая, молчаливая, порядочная и кристально честная до мозга костей. Принципы у неё, понятия, - своя философия. Философия человека, которого никогда не выделишь из толпы, но только мир держится именно на таких, как она…
Дочку воспитывали в любви и строгости. Не позволяли врать, увиливать от ответственности, поступать подло.
Учиться Лида должна была только на «отлично», а иначе – как такому папе в глаза смотреть?
В доме – всегда гости. Приветливый и хлебосольный дом. Люди правильные к ним приходили – папины сослуживцы с семьями, мамины коллеги, Лидины одноклассники из интеллигентных фамилий (другие в её английской спецшколе не водились)…
Мне её, Лидины глаза, до сих пор по ночам снятся. Голубые, широко распахнутые, и наивные, как у полугодовалого щенка.
«Ты влюбилась? И что ты только нашла в этом упыре?» - от неожиданности выпалила я как-то раз, увидев её с одним из второкурсников. Его звали то ли Денис, то ли Дима… Маленький, костлявый, нескладный какой-то, с нездоровым блеском во взгляде, который никогда нельзя было поймать. Эта его странная отстранённость, да ещё, к тому же, полное неумение формулировать свои мысли так, чтобы и окружающим они были понятны, вызывали у меня полное неприятие. Однако, ради подруги, я не слишком то его высмеивала, хоть и могла вполне, учитывая мой задиристый характер…
Этот Дима-Денис упорно не хотел знакомиться с Лидиными родителями, несмотря на её мольбы и уговоры. Зато он довольно быстро ей подарил четыре креста. Она вылечилась, ни разу его не упрекнув, не пожаловавшись на несправедливую судьбу и его кобелиную нечистоплотность. Родители учили её быть правдивой, прежде всего, со своей совестью. Вот и она призналась себе: сама виновата. Любила и доверяла. Поэтому получила, то, что получила…
А ещё она хотела детей от этого упырёныша. Даже после того, как он её заразил. А после сифилиса с размножением следовало повременить годка этак два.
Помню, я пришла к ней домой, как раз в тот момент, когда она болела. Подруга я тогда была, надо сказать, так себе…. Сидела от неё на приличном расстоянии, ничего не трогала у них, от чая отказалась – мало ли, как чашку помыли?
Такой жалкой мне она сначала показалась, такой нелепой. А потом смотрю – глазищи голубые горят, своё будущее со своим Димой-Денисом планирует, будто ничего и не было…
Отец, мрачный, как туча, - из угла в угол. Уже всё сказал, что мог, упыря этого, мол, больше на порог не пустит. Мать молчит, смиренно и с достоинством, как обычно…
И тут Лида такую твёрдость проявляет, такое самообладание… Мол, люблю его, жить без него не могу…
Вылечились оба - и она, и козёл этот. Потом он снова что-то подцепил, и опять её заразил. Только, это уже не так важно было. Вся тема в том, что на этих подвигах он не остановился и подсадил девчонку на наркоту.
По-моему, начали они с экстези. Одна на двоих, - он и в этом жлобом оказался. А ей и того было достаточно, Лидке. Понравилось, закрутило, унесло. Дозу колёс надо увеличивать, чтобы так же накрывало, как в первый раз. Сначала две, потом – четыре, потом – шесть…. Всё бабло, что было – улыбчивому пареньку с рюкзаком, поставки – два раза в неделю.
Сука, я ведь всё знала! Какого чёрта тогда я не пошла к её папаше героическому, почему не уговорила его запрятать Лидку куда подальше, отправить куда-нибудь в Антарктиду, или дома запереть, а упыря того тихонько слить по обвинению в распространении наркотиков. Мог же папа её, мог!!! Были связи…
Ну, куда уж там! Стану я в дела её вмешиваться, жизнь –то не моя… Дружба (так мне тогда думалось) не должна быть навязчивой, прилипчивой…
Короче, начался у них героиновый период. Самый счастливый для их грёбаных отношений, потому что он был постоянно рядом с ней. С ней, нежной и кроткой, любящей и безответной, делил он самые полётные фазы неровного и непредсказуемого героинового кайфа.
А потом, однажды, она попросила своего Дениса-Диму вколоть ей, потому уже не попадала сама – вся кожа вокруг вен была разломана, разбита, без единого живого места. И он сделал, как она просила, только решил чуть-чуть подбавить кайфа, чуть больше сделал дозу пигалице этой сорокакилограммовой, о которой сам же говорил, алчно пялясь на мой неизменный третий размер: «Е*ать Лидку жалко, боюсь покалечить».
Потом на суде плакал, истерика началась у гниды этой, рассказывал, как побелела она, словно лист, как глазищами своими на него смотрела – беспомощно, кротко… Ручонкой своей его запястье сжала, прошелестела что-то своими синими губами, и упокоилась вмиг.
Что ещё? Дальше всё, как в тумане несколько месяцев. Везде, куда бы я не пришла, мерещился мне взгляд её светлый, добрый, как у матери.
Та на похоронах ни слова не сказала, но, когда гроб уходил в землю, молча подошла к краю могилы и начала валиться вперёд. Отец стоял рядом и подхватил, не дал упасть. Так и стоит у меня перед глазами эта сцена, сколько лет прошло…
Светлая память.
***
Друзья мои, вас нет со мной, но вы всегда где-то рядом. Когда мне плохо, я говорю с вами, и иногда даже слышу, что вы мне отвечаете.
Вы никогда не боялись любить, и любовь эта стоила вам жизни. Не потому ли я всегда так боялась этого чувства, как огня и бежала от него?...
И не потому ли сейчас так остро вспоминаю вас, потому что впервые за долгое время хочу остановиться, и посмотреть своей любви в глаза, чтобы она мне не сулила…
И знаете, что?
Вы были правы: она прекрасна, эта любовь, и цена уже не имеет значения.