«Осень», - думал я, сидя в кустах орешника.
А дьячок в плечи уйдет и уснет до весны, переложенный груздями, сосновой стружкой и душистыми смородиновыми листьями. И не изведает тоски русской осени и житейской скуки зимы, со скрипом и галками на соседском заборе. Посасывая залежавшиеся леденцы и беседуя с угодником Николаем.
Проснется лишь в конце февраля от горячего пирога с капустой, испеченного бабкой Матреной к Вербному дню.
- Никак проснулся, касатик мой, - запричитает старушка, отрезая большой дымящийся кусок. - А вот пирожка, пирожка-то с капусткою.
Обжигаясь, зажует он мшистыми губами пирог, подбирая с ладоней в рот вываливающуюся капусту. А старушка нальет ему молока и снова начнет хлопотать, прибирая на столе сухими птичьими лапками.
Дьячок слезет с печи и неуверенно пройдется по съежившемуся за зиму жилищу. Понюхает висящие у шестка грибы, потеребит бороденку у засиженного мухами зеркала и заведет большие, ленивые часы с хриплым боем. И накинув тулуп, сядет на краю дупла, закурив цветочной махорки.
- Матрена, а куда ваши зимой улетают?
- Кто?
- Ну, кукушки.
- Кукушки-то? К югу, тепла где побольше. В мороз редкая птица здесь выживет.
- А ты почему не летишь?
- Я старая.
Матрена смела со стола хлебные крошки и бросила на снег через плечо. На них сразу налетела стайка проворных синиц.
Встряхнув передник, она принялась ходить вокруг стола, посматривая, что бы еще сделать.
- Да ты отдохни, что суетиться-то, - дружелюбно подвинется дьячок, - давай посидим, на лес посмотрим.
Старушка тихонько села рядом, по-птичьи вжав голову в плечи.
Так они сидели некоторое время молча, глядя на копошащихся в снегу, попискивающих синиц. Мягкое вечернее солнце подкатывалось к верхушкам ельника.