Часть третья
ГЛАЗА, ПОЛНЫЕ
ВОРОБЬИНОГО СОКА
1726 – май 1727г.
Глава 20
Ей пригрезилось, будто она задремала в лесу на травке, а дятел над головой – тук-тук-тук – долбит себе и долбит по дереву!.. Проклятая птица! Просыпаться не хотелось, но, вынырнув из сонного морока, Елизавета догадалась, что это не дятел, и лежит она в собственной постели, а солнышко так и бьёт в глаза! Кой это бес домогается её, барабаня в дверь костяшками пальцев? Снова: тук-тук-тук! Помянув от души лукавого ещё разочек, девушка натянула на голову одеяло, а сверху навалила ещё подушку. Ей-то казалось, она только что коснулась подушки головой. О-о-о! Батюшки! Принесла кого-то нелёгкая!
А в дверь торкались всё напористей и настырней.
- Эй, кто там? Будет колотить, а то отобьёшь себе руки! Я сплю, убирайся! – заворчала Елизавета.
- Божественная, - промурлыкали за дверью по-французски, - это я, ваш преданный паладин! Я к вам на два словечка, по секрету. Прежде выслушайте, а потом, как уж хотите: казните, милуйте!
- К нам едет французский король с визитом, или снова напали шведы? – спросила Лизета из-под одеяла и подушки. – Нет? А тогда говорить с тобой не буду! Дай поспать!
- О! Я умоляю вас на коленях: просыпайтесь! Не отказывайте вашему нижайшему рабу и верному другу… для вашей же пользы.
- Ой! В самом деле, черти тебя принесли - чистое наказанье! Я уснула в шестом часу! – зевнула она. Причём, девушка не лукавила, говорила чистую правду. При матушке Екатерине настал конец даже видимой нравственности, и двор ложился спать исключительно под утро, часов в пять-шесть. Проснулись все самые низкие инстинкты, сдерживаемые при Петре Великом. Грубая чувственность воцарилась в гостиных. Словом, сплошной кутёж, пьянство, карты и любовные утехи. - Ну, чего ты от меня, разбойник, хочешь? – из любопытства, начала сдаваться цесаревна. Посреди разврата она продолжала оставаться девственницей, но исключительно из политических соображений: не предлагать же, порченый товар за границу! Вопрос с её сватовством так и оставался пока открытым, и она всё ждала чего-то, или кого-то, вместе с матушкой и светлейшим князем.
А назойливый посетитель, друг и раб цесаревны, за дверью продолжал скулить:
- О, допустите… мне только бы припасть к алтарю и умереть... божественная!
- Ну, входи уж! – недовольно крикнула Елизавета.
Дверь тихо скрипнула, и в девичью спальню вошёл мужчина, не красавец, около сорока лет, среднего роста, полноватый, с черными волосами и глазами плута на толстом лице. По внешности его можно было принять и за ученого, и за вертопраха: в глазах ум, язык отлично подвешен, но костюм, батюшки мои, как у попугая: зелёный кафтан, желтый камзол и малиновые кюлоты. Громадный белый парик подчеркивает смуглоту кожи. Грушевидный нос – один из тех, про которые говорят: «всегда держится по ветру». По правде сказать, нос и его обладатель, всегда стараются попадать в гущу событий, ловя и запоминая все запахи придворной кухни, все, самые тонкие, ароматы сплетен, чтобы доставить их вовремя своей цесаревне – первой российской империи невесте.
Легко переведя дух, француз подбежал к лежащей в постели девушке и остановился за два шага. Что за пытка, созерцать недоступные прелести, прикрытые лёгким, из-за жары, одеялом! Богиня! Безупречная линия плеч, полные груди, роскошные бёдра, а уж ноги! Ммммм! Маленькие ступни нарочно высунулись наружу. Он встал на колено и с благоговением чмокнул её в пятку и принялся расцеловывать каждый пальчик.
- Щекотно же… негодник! Хи-хи! Нога не болит, чего ты там возишься без толку?
Лизета заворочалась, усаживаясь на постели, и тогда взору мужчины открылась грудь с вызывающе торчащими розовыми сосками, выступающими под прозрачной сорочкой.
Кавалер вскочил и закрыл лицо пальцами, похожими на сосиски: - О-о-о! Ради всего святого, пощадите! Сладчайшая, неужели вы позволите верному слуге ослепнуть? Мой Бог! Ваша кожа сияет, как лепестки лилий! Клянусь, вы самая прекрасная невеста Европы, и вас опять сватают!..
Опля! Он ловко увернулся от подушки, брошенной крепкой девичьей ручкой и засмеялся. Вот он каков, личный лейб-медик юной цесаревны - Иоганн Герман Лесток! В просторечье – Жано. Год назад он был вызволен из ссылки в Казань Екатериной, куда его вверг гневливый Пётр Алексеевич, за ветреность, пьянство и беспутство. По официальной версии – за растление лакейской дочери и отказ на ней жениться. А на самом деле? Лизета кой о чем, догадывалась. Помнилось ей, как ветреник доктор, возился с ней и сестрой, когда они обе маленькими были. Чему-то учил их? И сестра Аннушка наябедничала отцу! Лизета долгие годы не забывала весёлого француза и упросила теперь матушку оставить его при своей особе. Лесток славился как хирург и как знаток женских болезней. Он виртуозно избавлял дам от беременности, владел тайнами древней народной медицины. Хотя беременность - не девичье дело. Кроме того, у цесаревны крепкое здоровье. Лесток угождал ей более тем, что поклонялся ей, как богине, сыпал комплиментами, острил, шутил, советовал, понимал её с полуслова, мог выполнить любое поручение, и вход к девушке-цесаревне дозволялся ему в любое время дня и ночи.
- Что ты говоришь?! Кто меня нынче сватает?! – вскричала Лизета.
- О! Это пока что тайна, - француз шумно вздохнул. – Вчера я ужинал с саксонским посланником Лефортом.
- Ну, и что?
- Мы выпили с ним на нос по бутылочке токая!
- И опьянели, само собой?
- Ах! В дрова! Вернее, опьянел только саксонский посланник.
- И тогда, ты?..
- Я потихонечку обшарил все его карманы. Заметьте!!! Исключительно ради вашего высочества! Вот, украл письмо, - он вытащил из кармана мелко исписанный листок бумаги. – Не угодно ли вам прочесть?
- Мерзкий воришка! А Лефорт, как ты думаешь, не заметил ещё пропажу?
- Нееет, ибо я не простофиля! Я перлюстрировал письмишко, а оригинал сразу же вернул на место.
- Тогда ты молодчина! Давай! – Елизавета протянула руку за бумагой. – Кому это? Хм, принцу какому-то? - хмыкнула она, пробегая глазами строчки. И вдруг громко ахнула. – А-ах! Право, глазам своим не верю! Адресат - Мориц Саксонский! Вот уж о ком я не ждала услышать! Хотя, это интереснейшая, на мой взгляд, персона. Авантюрист – раз, - она загнула пальчик, - повеса – два, бастард – три, непосестный рыцарь – четыре, и красавец Марс – пять! Он потребует мой портрет, Жано, как думаешь?
- Принц уже ознакомился с вашим высочеством по портрету, - косясь в сторону, сообщил Лесток.
- Что ты сказал?
- Принц уже влюбился в вас заочно по портрету, раздобытому для него Лефортом. К слову, проныра-посол ещё и подзадорил сего знаменитого волокиту, описав ему ваши глаза, как «полные воробьиного сока!».
- Воробьиного?! Да это чёрт знает что такое!
- По-моему, вельми остроумно, цесаревна, - возразил Жано. - Вы нежны, вы безумно страстны, и, в то же время, своенравны, ох, ради Бога, не гневайтесь! – Он ловко увернулся от второй, запущенной Лизетой, подушки – А также принц хочет в приданое получить Курляндию!
- Но, причём тогда я? Курляндия – это приданое толстой кузины Анны, которая там сидит! Принц что-то перепутал?
- Никак нет, никак нет! Её милость Анна – только вдова герцога, а не правительница той страны. И вы больше ему по нраву! С приданым, всё можно будет переиграть.
- Да я и слушать-то ничего про это не желаю! Он, может, мне и не понравиться, всеобщий сердцеед! – возмутилась Елизавета. – Говорят, у него совсем нет изъянов? А сколько этому хлыщу лет? Был ли женат? Чем реально владеет? - девушка негодующе посмотрела на Жано. – Я слышала, Марс обожает шлюх, а лев одерживает блистательные победы? Но я не желаю, ни приручать льва, ни подчиняться бранчливому богу Марсу! Так у тебя найдётся его портрет?
Доктор, сунув руку в карман, тут же, извлёк требуемое.
- Так я и знала, у него порочное лицо, - задумчиво проговорила цесаревна, разглядывая миниатюру. – Недурён, однако. Ха! Он тоже считает, что мои глаза полны воробьиного сока? Ха! Хороша была бы семейка! Ах, какие уста! Говорят, он ими перецеловал пол-Европы! Когда мы с ним встретимся?
Лесток развёл руками и поклонился.
- Очередной мыльный пузырь?! - Девушка легко спрыгнула с постели и, в одной тонкой сорочке, забегала по опочивальне. - О-о-о! Надоели, отстаньте с вашими предложениями! – выкрикивала она. - За год я получила их десять штук, и все заочно! Людовику XY я уже не достанусь! И герцогу Орлеанскому! Месяц назад снова пришёл вежливый отказ от герцога Шартрского! Да меня сглазили, не иначе! Это всё из-за Шлезвига, из-за Турции, из-за Дании, из-за Польши! Меншиков говорит, что-де войной уже пахнет, а не сватовством! Ох! Всё это довольно мерзко! В одной из депеш прозрачно намекают на происхождение матушки! Лучше я умру старой девой!
Лизета схватила вазу и тресь об пол.
- А вам известны обязанности королевы? – вкрадчиво спросил Лесток.
- Ну, мммм… - промычала Лизета, с сожалением рассматривая осколки.
- Исключительно выводить наследников престола, - подкравшись, шепнул он ей на ушко.
- Фи!
- А вы-то чего хотите, божественная?
- Хочу быть себе самой хозяйкой!
- Возможно, вас и ждёт оная стезя, - проворковал он таинственно.
- Чушь собачья! – девушка так зыркнула на него «петровскими» глазами, что подхалим бухнулся на колени.
- О, пощадите, моя царица! Пощадите! – завыл он в ужасе, потом схватил пышную ножку цесаревны и водрузил на свою голову.
Ну, разве на него можно было, хоть иногда, сердиться? Лизета резко оттолкнула его пяткой:
- Убирайся, французский пёс!
И наградила его ещё пинком в спину. Сама мысль покинуть родину всё чаще становилась цесаревне невыносимой. О, лучше остаться в девицах!
Лесток с хихиканьем выскочил из её опочивальни.
Гнев Елизаветы краток, а печаль и того короче. 1726 год, принёс девушке новые заботы. Прошло уже полтора года после смерти Петра Алексеевича. У Елизаветы теперь имелся собственный штат, как и полагается цесаревне-невесте. Гофмейстериной при ней состояла вдова покойного обер-гофмаршала Михаила Алексеевича Салтыкова, урождённая баронесса Барбара Элеонора фон Мальцан. В православии Варвара Ивановна. Её дочь Юлия Салтыкова, дочь генерал-губернатора Миниха Софья и Шепелева Маврушка – стали фрейлинами. Камергером к дочери, Екатерина, после некоторого раздумья, назначила Александра Бутурлина, приказав ему обвенчаться с княжной Анной Михайловной Голицыной. Молодая Бутурлина оказалась скучной особой, не красавицей и не дурнушкой. Она сразу забеременела после свадьбы и теперь, на сносях, сидела дома. Кузен Сеня Нарышкин и Серж Строганов были назначены камер-юнкерами, Мишель Воронцов и Пимен Лялин – пажами. Словом, подобралась отличная компания для живой, весёлой, любящей смех и остроумную беседу, шестнадцатилетней принцессы. Золотая молодёжь столицы теперь каждый день веселилась и танцевала в Летнем дворце и в Огороде, не зависимо от того, был ли объявлен приём, бал или маскарад.
Взрослая! Теперь по-настоящему взрослая! Лизета от души наслаждалась своей новой жизнью. С матушкой Екатериной они стали близки, как никогда. Им обеим была уготована тройная потеря: отца, маленькой Наташи и Анны, с замужеством отделившейся и ушедшей к супругу. Молодые поселились недалеко от Зимнего дворца, в нанятых для них у Великого адмирала роскошных палатах. Сёстры виделись теперь очень редко и не откровенничали друг с другом. В тайне младшая переживала из-за холодности старшей. Зато Лизета лучше всех понимала, какой червь точит матушку. Мать и дочь всегда на глазах друг у друга. Кроме ночи, а вернее, раннего утра, кое Екатерина посвящала любовникам. Своего рода галантная прихоть. Любовников она выбирала весьма небрежно: кивком головы поощряла очередного повесу, на одну ночь, на несколько ночей. Ибо Герою замены не сыскать! Но весной у Клеопатры Невы завёлся постоянный фаворит, знатный потомок тевтонских рыцарей, без гроша в кармане – курляндский резидент Рейнгольд Левенвольде. Красавчик, спасу нет! Екатерина произвела его в камергеры и пожаловала титул графа, но без земли. Он ей напоминал покойного Виллима Монса: также нежен, красив, порочен. Лизета догадывалась, что он до матери побывал во многих альковах, причем, не бескорыстно, но маменьку она не осуждала, и сама не упускала случая, чтобы воспользоваться свободой, которая была ей предоставлена, как юная кобылица, весной выпущенная в стадо. Она коллекционировала любовные признания – штук двадцать на день. Лестно? Да не радостно! Зря иноземные щелкоперы расписывали её беспечной ветреницей. В свои шестнадцать лет цесаревна Елизавет была занята по горло. Мать пользовалась ею, как личной секретаршей. Екатерина попробовала научиться писать, да не осилила эту науку: рука отказывалась выводить, чёртовы буковки! Елизавета брала руку маменьки и водила по бумаге, да куда там! Через полгода она сама приноровилась выводить каракули, точь-в-точь как Екатерина. Маменька сказала ей: «Выручай, дочушка, пока ты со мной: подписывай за меня бумаги!». С того дня так и повелось. Лизете понравилось быть при матери необходимым человеком. Такая школа! Девушка начала подумывать: а вдруг, а вдруг? Чем только чёрт не шутит? Глядишь, её и не отошлют из России с чужим человеком, а выберут наследницей. Тогда её сын станет следующим императором! Но когда это ещё будет! Пока что её дело – это подобрать для него отца. Ясно, что над детьми трудятся двое. Но это так, одни только мыслишки. Лизета мечтала полюбить, и в фантазиях юной девицы, возлюбленный чаще всего представал невероятным красавцем, с лицом еллинского бога.
А между тем, токи энергетической деятельности Петра в стране замирали, при дворе настало время пакостей и интриг. Все соратники Героя перессорились. Ими управляло теперь чувство зависти и обиды. Самым главным зачинщиком сцен являлся светлейший князь. Он больше не боялся показываться в наихудшем виде, его безмерное честолюбие, дерзость, жадность, умение унизить и уничтожить более слабого, полностью явились наружу. Все заслуженные вельможи перед ним лебезили, не сдавался один Ягужинский. Ах, как он корил себя за то, временное, примирение, считая, что собственными руками передал Меншикову всю полноту власти. А ведь мог бы! Или, не мог? Не то значил при глупой Екатерине. Однако в руках Павла Ивановича оставались изобличающие Меншикова документы, обвиняющие в казнокрадстве. Между Меншиковым и Ягужинским случилось несколько стычек с угрозами, как во дворце, так и в Сенате, и светлейший князь сказал Ягужинскому арест, потребовав:
- Шпагу!
- Я не подчиняюсь!
- Ко мне, гвардейцы!
Генерал-прокурор бросился бежать. Ему удалось вырваться на улицу, долететь до собора Петра и Павла, ворваться внутрь и со слезами припасть ко гробу:
- Прости, отец! Мог бы я пожаловаться, да не услышишь, что сейчас Меншиков показал мне обиду, хотел мне сказать арест и снять с меня шпагу, чего над собою от роду я не видывал! – громко жаловался Павел Иванович.
Дело окончилось смещением Ягужинского с поста и назначением его полномочным послом в Польшу. Меншиков стал первым лицом в правительстве и государстве: императрица всецело ему подчинилась. Она глядела из его рук. Первого супротивника себе князь видел теперь в графе Толстом, но опасался старого хитреца и интригана. Толстой, не смотря на свои 82 года от роду, всё ещё оставался энергичным человеком, с умом самым коварным. От Толстого, и от Меншикова Екатерина отмахивалась обычно со слезами:
- Уж уморили! Да делайте, как знаете!
Чтобы избавить императрицу от тяжести управления делами, в феврале 1726 года был создан Верховный Тайный Совет, членами которого стали: Меншиков, Толстой, Апраксин, Головкин, Голицын, Остерман и герцог Голштинский. Указом было дано разъяснение необходимости создания оного: «при боку нашем не для чего иного, как только для облегчения и помощи советами и подачей беспристрастных мнений по всем государственным делам». Тягчайший, великий груз лёг на плечи соратников Петра Алексеевича после его смерти. Страна разорена войной, шедшей пару десятилетий, поборами и повинностями, с целью выкачивания на неё денег. Крестьяне тысячами бежали от помещиков на юг, в донские степи, в Польшу, в Сибирь. Многие деревни запустели, свирепствовал голод, мор. Не было человека, достойного продолжать реформы. Всё это бесконечно терзало Анну Петровну – идолы рушились на глазах, отношения с близкими натягивались. Муж не понимал её страданий в корне, а лишь сокрушался о потере власти.
Императрица совершенно изменилась. Пропала цветущая красавица, бесстрашная амазонка, рачительная хозяйка. На смену ей пришла, можно сказать, стареющая вакханка, разнузданная кобылица с низменными и грубыми наклонностями ума и тела. Теперь Екатерина беззаботно предавалась саморазрушению. Вопрос: «Что бы нам выпить?» - адресовался по утрам Меншикову, Левенвольде, Анне Крамер, и даже «малышке Лизет». Анна совсем перестала наносить матери утренние визиты вслед за вторым предложением осушить стакан водки. «Мать рехнулась!» - объявила, глубоко уязвлённая, сестра Лизете. Разубедить Анну не удалось, и сёстры с той поры почти не встречались. А иногда мать словно бы просыпалась, и шла на кухню, стряпать у плиты. Лизета любила её там видеть, в фартуке, с руками, обсыпанными мукой, краснолицую и спешила присоединиться. Вместе они сооружали обед, или ужин, отставляя на время обер-кухмистера Фукса. Несколько раз в неделю императрица выходила с дочерью в приёмную, где ждали солдаты, матросы, рабочие, которым она подносила своеручно водку. Она охотно соглашалась крестить солдатских детей. Такие приёмы производили неизгладимое впечатление на Елизавету. Ей мечталось самой со временем стать солдатской матушкой.
Переговоры о замужестве Елизаветы зашли в тупик. Они продолжались весь 1725 год, и первую половину 1726 года, но речь шла уже не о короле Франции, а о герцогишках каких-то. Французскому послу даже предложили уступку, неслыханную, намекнув через Меншикова, на возможный переход Елизаветы в католическую веру. В прошлом июне пришёл очередной вежливый отказ из Версаля. Елизавета, незадачливая невеста, теперь окончательно убедилась, что сможет увидеть Францию и Версаль, только как гостья. Впрочем, не больно и убивалась, хотя вот и выплеснула нынче на беднягу Жано свою досаду! Екатерина переживала, пожалуй, больше дочки. Неужели, придётся выдавать любезную Лизоньку за немца? Она втайне казнила себя за неудачный брак Аннушки. Молодой зять вёл себя, по её мнению, слишком ревниво, на людях целовал в губы укусом и жестом собственника запускал руку в корсаж стыдливой Анны. Молодые обживали великолепные палаты, предоставленные им Апраксиным за три тысячи рублей в год, правда, на слово. Приданое за Анной не было отдано целиком, а у самого герцога совсем не было денег. Малую часть приданого, выданного перед свадьбой, он сразу спустил.
Зато весной в жизни Двора произошло значительное событие: прибыла кровная родня императрицы, до сего времени проживавшая в Лифляндии. При Петре о них знали, но государь не захотел признавать родственников жены и поселил всех в одном поместье, а за сестёр Екатерины всегда принимали дочерей пастора Глюка. Лизета тоже так думала, и вдруг – нашествие родных дядей и тёток, кузенов и кузин! Не счесть, сколько теперь родни! Лизета от души радовалась, но Аннушка только поджимала губы. Анна Крамер, в тайне от императрицы, поведала сёстрам историю о том, как однажды в Риге к государю с государыней на поклон явилась деревенская баба, пропахшая навозом. Стали её гнать – тут она как заорёт во всю глотку: « Я родная сестра царицы! Кристина меня зовут, дочь Самуила!» На её крик выскочила сама Екатерина и обомлела. Столько лет прошло, а узнала родную кровь! Она накормила сестру и прогнала обратно, дав денег. Но государь опечалился и распорядился принять строгие меры к родне супруги: отыскать всех её родичей и поселить всех в одном имении в Лифляндии. В Петербург не пускать. Пётр Алексеевич, этот демократ, вдруг испугался за престиж династии, за будущее царских детей. Пока он был жив, родня императрицы сидела тихо.
Взойдя на трон, Екатерина тоже долго не решалась привозить в Петербург всю ораву лапотников, ведь покойный муж этого не хотел! Уж он-то видел людей насквозь и считал, что женина родня хуже медведей! Но через год, всё та же Кристина, снова напомнила о себе. На сей раз, крестьянка пришла с жалобой к Рижскому губернатору, князю Аниките Репнину и завопила, будто её режут: «Помогите! Защитите! А не то я сама пешком в Петербург побреду! Я вам не крепостная-зависимая, я родная сестра императрицы!»
Скверно вышло! Князь Аникита Репнин – злейший противник Екатерины, сделался свидетелем её нового позора! Посему, чтобы не позориться, императрица разместила родню, не в Петербурге, а на Саарской мызе. Надо было срочно решать, что делать с четырьмя многочисленными семействами, как их титуловать, чем награждать.
Весенним днём Екатерина прибыла в Саарское с одной только дочерью Лизетой и в самом деле, ужаснулась. Она это предчувствовала, Господи спаси! Ух, и картина открылась ей: более двадцати нахлебников, да не жаль хлеба! Не жаль бы и золота, кабы его стоила родня! Она долго и молча, разглядывала грубые лица, руки с грязными ногтями, вдыхала тяжёлый дух. По-русски никто не говорил, также и по-немецки. Мужики и мужички, изъяснялись на чудной смеси лифляндского языка с немецким. Брат Теодор. Брат Карл. Сестра Кристина. Сестра Анна. С супругами и ребятишками. Мужики вместо фамилий носили клички. Пришлось спешно придумывать им фамилии. Так, из лепета мужицкого и родились господа Гендриковы и Ефимовские. А уж детишки, племянники и племянницы? Лизете удалось выделить из дураков-подростков только одну девочку, кузину Софью, дочь карла Скавронского. Она была и чистенькой, и охочей до политесных манер и танцев. Её и самых маленьких, по третьему-четвёртому году, Анютку, Машеньку и Марфушку, следовало учить.
Императрицу встреча с родственниками опечалила ужасно. Она не испытывала к ним родственных чувств, ни Боже мой! В душе благодетельницы зрела одна досада. Вишь, спихнули её, маленькую, как щенка, к вдовой тётке-подёнщице. Не жалели – лишний роток. Екатерина распорядилась дать родне приличное содержание и прислугу. А также учителей, чтобы, все от мала, до стара, выучились мыть рожи, ходить по нужде, носить бельё, не сморкать и не плевать под ноги. Только потом можно было учить их светским манерам. И грамоте? Ха-ха! Племянники, может, выучатся, а уж мужики, да Кристин с Анной, и так пускай сдохнут.
На обратном пути в столицу мать, краснея, попросила Лизету не общаться с родственниками до поры. А пока хватит дуракам гостинцем. В июне они опять посетили Саарское и увезли с собой Софью. Девушка-то пообуркалась довольно к сроку. Она бойко цокала каблуками, затягивалась в корсет и ловко приседала перед тёткой-императрицей. К Софье наняли учителей, и скоро Екатерина пожаловала её к себе фрейлиной. Явилась ещё одна выгоднейшая невеста! Двор загудел, точно большой улей, обсуждая претендентов на её руку. Остальной родне, продолжавшей оставаться на Саарской мызе, Екатерина исподтишка начала готовить патенты на графский титул. В следующем году в России должны были возникнуть четыре новые титулованные семейства. Графы Скавронские. Графы Ефимовские. Графы Гендриковы.
Елизавета не вдруг, но оторвалась от воспоминаний. Впрочем, неприятное это дело – вспоминать. Пора было одеваться, позавтракать, пробежаться по Летнему огороду и навестить матушку. Она схватила колокольчик и энергично принялась трясти, чтобы вызвать камер-медхен. За туалетом цесаревна припомнила, что Меншиков отчего-то не пожаловал в это утро к ней. А то повадился сидеть у неё в ожидании пробуждения Екатерины. Неужели запаздывает?