Госэкзамены были давно сданы, Саша распределилась, куда хотела, то есть, разъезжала по городу в бригаде «Скорой», гордо озирая из высокой кабины «РАФа» подотчетный контингент, и с превосходством поглядывая на иногда встречающихся однокурсников. «Скорая» - это было круто! Впрочем, тогда таких слов не знали. Это было… ну в общем… так, как… Так, как должно быть! Хотя и страшно…
Ясно, что при режиме работы – десять-одиннадцать суток в месяц, времени для личной жизни как-то не оставалось. Да и желания не было. После суток Саша с удовольствием валялась на диване с книжкой, а перед следующими сутками гулять, опять же, не хотелось, потому что надо было выспаться. Некая тревога ее иногда одолевала, как-никак почти все однокурсницы уже то ли вышли замуж, то ли развелись, но к конкретным действиям не подвигала. Все было бы ничего, но институтские подруги никак не могли успокоиться, и постоянно зазывали Сашу то в одну, то в другую компанию. Промаявшись за скучными разговорами полчасика-час, она ухитрялась исчезать, отговариваясь то следующим дежурством, то усталостью после предыдущего.
На самой же «скорой» ей нравились все, но это были товарищи, с которыми они вместе находились на переднем, то есть, просто на краю медицины, как было написано на плакате.
Особо доставучей была одна из подруг, которая уже вышла замуж, и хотела, чтобы всем было так же. (Хорошо, или плохо, не уточнялось). Саша, пережив несчастную любовь, была довольна своим профессиональным ростом, и глупостями заниматься не хотела. Любовь, наверное, могла быть счастливой, но выбор ее, на беду, пал на троечника, который в сессию, ничего лучше не придумав, полез к ней целоваться. С криком: ты что, сессия же! – Саша его оттолкнула, и он ушел. И не просто ушел, а стал ходить с другой девочкой, о чем Саша после сессии узнала и расстроилась. Пострадав два года, до самого конца института, она больше ничего не хотела, ощущая все же, какое-то смутное недовольство и любопытство, поэтому и отзывалась на приглашения, ничего, впрочем, для себя не находя.
А тут еще присоединился муж подруги, редкое по доставучести существо, да к тому же рыжее. Так его и звали, Рыжий. Он подкараулил Сашу у подъезда, когда она, прикупив в магазине молока и булочку, предвкушала лежание на диване с книгой, поскольку день сегодня был «после дежурства», и лежать можно было с чистой совестью.
- Пошли скорее, - закричал он, хватая ее за руку и увлекая к остановке, - а то сейчас начнется!
- Что? – с умеренным интересом спросила Саша, - что там у тебя начнется?
- У нас, - тараща глазки сообщил он, - у нас же годовщина свадьбы, ты что, не помнишь?
При этом он не выпускал ее руки, планомерно продвигаясь к остановке.
При другом поводе Саша нашла бы что сказать, вырвала бы руку и проследовала на диван, но именно на свадьбе Рыжих (Подруга тоже была рыжая, но более скромного оттенка) троечник объяснился ей в любви, а злополучная сессия была уже потом. Видимо, лицо ее изменилось, потому что Рыжий грубо-сочувственно сказал: да брось ты о нем думать, сам дурак, и нашел себе какую-то корявую… Я их на остановке видел, подошел и говорю: это твоя мама?
Он злорадно захохотал, а Саша испытала благодарность. Теперь уж нельзя было не пойти. Вставал вопрос, что делать с молоком и булочкой, а также, не надо ли пойти переодеться, или там, накраситься, но вопросы как-то один за другим решились. Рыжий взял у нее из рук авоську, достал булочку, откусил уголок молочного пакета, и начал запивать булочку молоком. При этом он одобрительно оглядел Сашу и невнятно, сквозь булочку, промямлил :
- Джинсы тебе идут. Давно бы так…
Давно так не получалось, потому что тратить пять стипендий на джинсы Саша бы не согласилась. Родители, конечно, потом прокормят, но такой траты не поймут. Теперь же была не стипендия, а зарплата, целый сто тридцать шесть рублей, кто понимает. В стационаре-то сто десять, а тут еще полторы ставки. Джинсы, правда, были не американские, а всего лишь итальянские, но какая разница!
Подруга обрадовалась, и затащив Сашу в кухню, таинственно сообщила:
- Тут к соседям два брата из деревни приехали, один такой красавец!
- А он это…кто? - Саша хотела выяснить профессиональную принадлежность красавца, но стало стыдно. Рабочие и крестьяне были, как известно, более передовыми, чем врачи и прочая интеллигенция, так что проявлять снобизм было негоже.
- Да какая разница, = махнула рукой Подруга, - зато поет хорошо!
- Под гитару? – оживилась Саша. Пение под гитару было чем-то вроде признака высшего существа. Троечник вот тоже пел…
- Да по-всякому. Как в театре…
- М-м, - усомнилась Саша, и, как выяснилось, зря.
Приезжие, особенно тот, который предназначался Саше, был настоящим красавцем, даже по сравнению с весьма симпатичными братцами-аборигенами, один из которых был инженером, другой работал в вокзальной милиции, что окружало его ореолом романтики. В данный момент он задумчиво потирал правую кисть со свежими ссадинами, в то время как инженер разливал водку.
- Болит? – ехидно поинтересовался Рыжий, подозревающий жену в романтической склонности к соседу, и как было известно Саше, не без оснований.
- Да вот, - смущенно признался тот, - упал, в общем.
- Меньше морды бить надо, - бесцеремонно заметила Подруга, хозяйски потрепав его по голове.
Все смутились. Раньше бы Саша возмутилась такой клеветой на советскую милицию, но поскольку сама неоднократно выезжала на вызовы со стандартной формулировкой «плохо задержанному», сказать ей было нечего. Всеобщую неловкость прервал красавец, запев традиционный «Ой мороз-мороз» даже без гитары. Голос у него был потрясающий, на самом деле каких-то оперных параметров. А уж внешность! Огромные темные глаза, черные брови с потрясающим изломом, густая слегка волнистая шевелюра и идеально ровный, хотя слегка курносый нос. Саша смотрела на него с некоторым недоумением, и все вот это можно взять себе? Вместе с голосом? Это было так странно, что совсем не возникало желания брать. Просто он был немного похож на троечника…
Вечер, можно сказать, удался. Пили умеренно, пели хором, танцевали, то есть, обнимались в разрешенных пределах и в ограниченном пространстве. Разумеется, красавец пошел ее провожать, и поскольку транспорта на улицах уже не было, заняло это провожание около часа. Надо отметить, что на протяжении этого времени Саша неоднократно пыталась завязать разговор. Не в силу светского воспитания, кто б ее воспитывал в понятиях, так сказать, светскости, тьфу… Просто идти было скучно. Красавец кивал в темноте, издавал неопределенные звуки: гм… хм… угу…, но внятного слова так и не произнес. Ни медицина его не заинтересовала, ни политика правительства относительно колхозов, откуда он родом, ни международное положение. К счастью, Саша была не настолько пьяна, чтобы обсуждать с ним литературу, к примеру, роман «Мастер и Маргарита», читанный, к тому же, в нелегальном ксероксе, тайком от родителей. Когда же он коротко промычал что-то в ответ на сообщение о результатах матча ЦСКА – «Спартак», Саша окончательно отчаялась и ускорила шаг.
Она было с облегчением распахнула дверь подъезда, но тут красавец произнес целых три слова:
- Это… мм… ну…
Оглянувшись через плечо, Саша остановилась, терпеливо ожидая прощального слова, но красавец сделал шаг вперед и неожиданно обхватил ее руками. Как и в танце с ним, снова возникло ощущение механического воздействия, имеющего совершенно посторонний характер. Аккуратно взяв его руки, Саша отвела их в стороны и вежливо сказала:
- Так не положено. Вот когда подольше пообщаемся…
Стоит ли говорить, что Саша снова нарушала родительское наставление: всегда говорить правду и беззастенчиво лгала, совершенно не собираясь общаться с ним далее.
Красавец вдруг отпрыгнул на два шага и замер, отведя одну руку в сторону, и другую положив себе на грудь, как какой-нибудь памятник. Саша машинально глянула на отведенную руку, ожидая увидеть в ней кепку, но кепки не было. Красавец, между тем, громко провозгласил, почти пропел своим оперным голосом:
- Эх, не люб я тебе!
Теперь уже Саша невнятно промычала что-то и заскочила в подъезд, чувствуя приближение какого-то судорожного припадка. Дверь подъезда захлопнулась, и взлетев, на всякий случай на пару этажей, Саша повалилась на подоконник и зарыдала от хохота…
Рыжий позвонил с раннего утра, разгневав Сашу вдвойне. Никто не смел будить ее утром, кроме будильника!
- Ну что? – Нетерпеливо воскликнул он, и Саша воочию увидела его маленькие горящие глазки, голубые, в рыжую крапинку. Рыжий был так искренен и непосредственен в своей бесцеремонности, что злиться на него было невозможно.
- Дима, - вздохнув, произнесла она, вспомнив спросонья его настоящее имя, - ну отстань ты от меня, пожалуйста. Делать мне что ли нечего?
- Так, - деловито сказал Рыжий, - я ей говорил, что он совсем дурак, а она: красавец! Брови! Голос! – передразнил он жену. Саша застонала, собираясь бросить трубку, но Рыжий так же деловито продолжил: тебе Данилов нужен, он самый умный в институте!
Швырнув трубку, Саша зевнула и отправилась досыпать. Она не могла знать, что следующие двадцать-тридцать лет, вспоминая Рыжего, Данилов будет хохотать и с удовольствием цитировать Саше его слова:
- Девочка ничего, но думает что умная, потому что дура…