Клиентов не было. Да кого понесет в этакую жару? На солнце в городе плавился асфальт, и на его серой ткани каблуки прохожих печатали беспорядочный узор. Раскаленные мостовые и каменные стены домов дышали жаром. Весь город напоминал горячую сковородку, которую поставили на огонь, да впопыхах забыли снять. Казалось, плесни на нее из ковша – и зашипит она, испуская густое облако пара. Вдоль улиц сухой ветер гнал тополиный пух. Он поземкой стлался по земле, крутился под ногами у прохожих, и, найдя укромный уголок, белым остров-ком скапливался под скамьей, за телефонными будками, заметал пороги магазинов…Он и впрямь напоминал снег. Так сильно было желание людей поверить в это, что казалось прикос-новение легкой пушинки освежит, остудит жар. Но, увы… Тополиный пух лез в уши, глаза, ноздри. Люди чихали, до слез растирали глаза, вслух и про себя кляня тополиную метель. А бесстыжие деревья еще и еще извергали семя, как будто желая весь мир на веки вечные заса-дить тополями. Город же пропадал, терял очертания, задыхаясь в белой пене, которая прибыва-ла и прибывала… Все живое вокруг жаждало прохлады, свежести, дождя.
В маленькой парикмахерской на краю города пусто. Три парикмахерши, как могут, перемо-гают зной. Белокурая девушка лет восемнадцати перед зеркалом покрывает веки блестками. У нее модная стрижка. Золотистая прядь закрывает правую щеку, левая же свободна и открывает еще по-детски припухлое лицо. У девушки чистейшие синие глаза, тонкий носик, сердечко губ покрыто пунцовой помадой. На скулах тонкий слой румян. Она напоминает обложку модного журнала. Теперь же, сидя в кресле перед зеркалом, она разглядывает себя, меняя выражения лица, точно примеривает их. Наконец находит подходящее и замирает на мгновенье. Застывшее отраженье в зеркале – точь в точь как журнальная обложка.
В кресле напротив, развернув сиденье, за ней наблюдает другая – рыженькая. Ее круглое ли-чико окроплено веснушками. Густые в мелких кудряшках волосы украшены яркими заколками. Поодаль, в простенке между зеркалами сидит пожилая женщина и читает газету. На носу у нее очки. В том месте, где дужка обычно сгибается, торчит булавка. На столике у пустого кресла графин с квасом, накрытый перевернутым стаканом. Настежь открыта форточка. Ее пространство затянуто железной сеткой, сплошь забитой тополиным пухом. Звук вентилятора напоминает жужжание громадной опостылевшей мухи. Но прохладная струя, исходящая от него, хоть как-то освежает.
– Опять ничего не получим, – вздыхает белокурая, – плана нет и шабашки – никакой…
– В первую смену едва по пятерке сделали, – отвечает рыженькая.
Она подходит к графину и пьет квас.
– Теплый! Фу! Противный какой!
У нее плохое настроение.
– Ну, как у тебя вчера? – спрашивает белокурая.
– А-а-а! – рыженькая машет рукой. – Не пришел. Пропало мое свидание…
– Может, позвонит…
Белокурая, обессилев от жары, легла в кресло. Она вытянула ноги, откинула голову и закры-ла глаза. Багровые ноготки капельками крови блестят на белом полотне халата.
– Ольга сегодня разводится. Интересно, как там у нее?
– Валька говорила, что она звонила в первую смену…
– Ну и что?
– Спальный гарнитур у нее отсудил. Тоже гусь…
– Ну и черта в нем? Олька себе другого найдет.
– Хорошо тебе, Светка, ты красивая… Во-он у тебя их сколько.
– А мне кого попало не надо.
Светка едва шевелит губами. Она лежит против вентилятора. Волна золотистых волос колышется.
– О, Господи, как мне надоело тут! Сибирь эта проклятая. Зимой стужа, летом жарища. То снег, то пух… Тьфу! И вообще… Я замуж выйду только за офицера.
Небесной сини глаза она подняла вверх и мечтательно продолжила:
– Уеду с ним куда-нибудь… Хоть мир посмотрю. А чего тут? В дыре этой? Никакого интересу. Ой, как же я его люби-ить буду!
Пожилая женщина вдруг встрепенулась.
– Что творят! Опять Америка эта проклятая!
Она роняет газету на колени.
– Паразиты чертовы! Опять на наше посольство напали! И все-то им наш советский строй не нравится, жизнь наша трудовая и честная. И Рейган этот все на войну крутит. Не глянется ему, что мы за мир и политика наша правильная. Жили бы как мы… Так нет же…
– Ой, теть Зой, – сонно тянет белокурая. – Отстаньте вы с этой политикой. Я в такую духотищу ничего не соображаю. Итак уж мозги плавятся, прям из ушей текут… Умира-а-а-ю-у. –она безжизненно роняет руку, и та качается на весу. – Татьян, – она обволакивает рыженькую синим взглядом, – может, по радио что хорошее передают?
Рыженькая крутит ручку репродуктора. Раздается музыка.
– Ну вот, опять эту симфонию затянули. Как начнут, как начнут… Прямо слушать нечего…
– Да что ты, Света, – отрывается от газеты пожилая. – Ведь красота-то какая! Ты только вслушайся, тогда поймешь… Кажется, будто в душе что-то вырастает!
– Зоя Ивановна, да чего там понимать? У-у да у-у! – машет рукой Татьяна. – Я тоже не люб-лю. Симфонию эту… балет…
– А я так, девчонки, – Зоя Ивановна даже встрепенулась, – всю жизнь в балет хотела… Да. Вот в Сталинграде у нас… Когда немцев разбили, меня из Москвы на тракторный послали, восстанавливать. Четырнадцать лет мне было… Это вы вот все недовольны, – она с улыбкой кивнула на девушек, – а нас куда пошлют, туда идем… Днем-то работаем, а после, бывало, соберемся с девчонками: поем да пляшем. И голодные когда, правда… Да нам все нипочем. Вот уж я плясунья была! На кругу дольше всех держалась… Да. Про балет же сказать думала. Памяти нет. Это уж после войны в Сталинграде попалось мне объявление, мол, в балет принимают. Я давай девчонок агитировать, да никто не пошел. Одна-то я постеснялась. Ой, как бы я танцевала! И сейчас, как по телевизору смотрю, кажется мне, что уж так бы я сплясала, как никто бы не сплясал. И что мне балет этот запал? Я его тогда, может, всего раз и видела. И ведь никто не прививал, не воспитывал…
– Представляю, теть Зой, Вы – и балерина…
– Ну, Татьяна! То ж я не все время такая вот была. Или, думаешь, мы молодыми не были?
Из бытовки рыженькая выносит магнитофон, вставляет кассету.
На что же ты обиделась,
Зачем же мы расста-а-а-лимь?
Музыка наполняет зал.
– Неужто вот так целый день и просидим, – качает головой Зоя Ивановна и вновь принима-ется читать.
В это время на пороге показывается мальчик лет тринадцати. Черные волосы висят чуть не до плеч. Неровные, они торчат косицами.
– Постричься можно? – негромко спрашивает он.
– Свет, твоя очередь…
Девушка открывает глаза, нехотя поднимается. Мальчик направляется к ней. Белокурая при-нимается рукой ощупывать его волосы.
– Ба! Грязный какой! А шея-то, шея! Посмотрите! – Света брезгливо отступает от мальчиш-ки. – Не буду стричь! – наотрез отказывается она.
– Мне мамка сказала, чтоб я нестриженый домой не приходил, – мальчик шлепает пухлыми губами и глядит в пол.
– Пусть она тебя вымоет сначала!
– Баню закрыли, – едва не плача бубнит парнишка, – а мне в лагерь надо. Мамки дома нету, она в две смены работает. Папку она посадила, когда он дом хотел поджечь, а теперь всегда на работе…
Он начинает всхлипывать.
– Такие волосы даже в руки брать тошно, – морщится Светка.
В разговор встревает Татьяна:
– Скажи своей маме, что мы грязных не стригем. В самом деле, что мы – не люди? Прям что хотят, то и творят. Вот, глядите, у него же полная голова песку! За ним инструмент точить при-дется… Совести нет, обнаглели совсем люди. Ступай, ступай, мальчик!
Но мальчик стоит, опустив голову. Зоя Ивановна глядит на него поверх очков. Ей жалко парнишку.
– Иди сюда, я подстригу тебя.
Волосы были жесткие и упругие. Расческа то и дело застревала в спутанных комках. Скри-пел песок, попадая в ножницы. Зоя Ивановна возилась долго. Руки занемели, но она продолжа-ла стричь, сама же думала о том, как, отпустив клиента, отругает девчонок. «Ведь людей тоже разбирать надо, – рассуждала она. – Мало ли в каких условиях еще живут люди? Бывает, что и воды нет. В частном доме. Это же натаскай, нагрей… Хорошо, коли сила есть! Да разве ж им понять? Живут на всем готовом. А кабы в войну? Тогда каких только не стригли: и вшивые тебе, и калеченные… А что делать? Доброты в людях, что ли, больше было?
– Тебя как постричь? Покороче?
– Угу,– кивнул парнишка.
Зоя Ивановна принялась выравнивать затылок, скрашивать вмятины на голове, обрисовывать височки и челку, которая топорщилась, сопротивляясь руке мастера.
«Вот и матери его тоже, видать, достается,– дальше размышляла Зоя Ивановна. – Муж – пьянчуга. Господи, боже мой, – вздохнула она, – когда только водку эту всю уничтожат? На-терпелась женщина, коли уж посадить решилась. А тут парнишка это безобразие видит. А без мужа теперь денег нет, вот и работает женщина… Нет уж, я этих девок отчихвощу! Все выска-жу!..»
Зоя Ивановна стряхнула салфетку. В зеркале отражалось лицо парнишки. Освобожденный от волос, открылся лоб. На нем ясно обозначились черные коромысла бровей. Под наплывающими веками ярче вспыхнули глаза.
– Шестьдесят одна копейка, сынок, – Зоя Ивановна вписывала цифру в ведомость.
Мальчишка порылся в карманах и вытащил измятую пятерку.
– Вот сдачи-то у меня нет, – Зоя Ивановна перебирала мелочь в железной баночке из-под леденцов. – Да ты сбегай-ка по-быстренькому разменяй. Тут за углом столовая… Ну, давай, ножки-то молоденькие.
Мальчишка сунул пятерку обратно в карман и пошел к выходу. Девушки работали. Зоя Ивановна решила отложить разговор до поры, когда те отпустят клиентов, а сама снова принялась за газету.
Она читала о контрабандистах, которые отравляют наркотиками население Запада, а сама негодовала и сокрушалась о том, зачем земля такую пакость родит на погибель людям. Потом Зоя Ивановна радовалась за артистов, которым, как писала газета, рукоплескала Франция, и убеждалась в том, что наше искусство – самое лучшее в мире. Узнав о кончине неизвестного ей писателя, она сострадала родственникам покойного…
Свернув аккуратно газету, Зоя Ивановна положила ее на стол. О несчастной любви пел магнитофон. Мальчик не вернулся. В городе продолжалась тополиная метель.
1985 г.