ТРИДЦАТЬ ПЕРВОЕ АВГУСТА
(картины и сцены их жизни)
Кравесапей-Сын моет посуду. Моет давно уже – накопилось.
Он стремится совпасть с ёрзким пульсом, с чудным мотивчиком. Музыка дразнится, убегает. Кравесапею не обидно, ему смешно.
Игла нервно подрагивает на заезженной битой дорожке. Голос песни причудливо заикается.
Step By Step.
Кравесапей идёт к трофейному чемоданчику, по пути вспоминает, что руки мокрые, что – нельзя, раскрывает рот крикнуть: «Ма-а!..»
Не кричит.
Замирает возле окна, смотрит с краешку – тихий, обескураженный.
Возвращается к раковине.
Привиделось.
Лишь вода шумит. И пластинка забытая тяжко, скрипливо отплёвываясь, выкашливает бай-стэп.
Кравесапа устроилась на крыльце, смотрит вдаль.
Если сесть на перила, станет виднее. И пыльная будет дорога как на ладони, и каждый след, и любая чужая тень, пробегающая украдкой, словно и невзначай, а на самом деле – взначай.
Бред и дурь.
Кравесапа сидит на крыльце – не на шатких перилах: не надо ей видеть больше. Больше, чем есть – зачем?
А потом, на перилах – жёстко. Извертишься вся. Да ну.
Из дома доносится краткий весёлый звук – что-то брякнуло, покатилось.
Она оборачивается, глядит. Яснеет лицом, выпрямляется.
Закуривает сигарету.
Кравесапа дорогу больше не стережёт – увидела дом. Как впервые. Разглядывает пристрастно.
А чего там подробничать: чёрные круглые брёвна, меж ними – пакля какая-то. Старый дом. Престарелый. Дом престарелый.
Обиделся – ставнями залопотал, скрежетнул запорами, лязгнул цепью.
С крыши бухает гулко в траву крайний кус черепицы – ужо тебе.
Гравесапа тянется подобрать – не достать. Пусть пока.
В распахнутое окно лезет чертополох, крапива, осока, рдест.
Траву бы скосить.
Успеет ли?
Или – пусть?
- Мамо! – кричит Кравесапей раскатистым богатырским баском. – Мамо, будете щи? Щи затеял!
Кравесапа кивает.
Щи – это хорошо, это правильно.
Мальчик любит варить еду и готовить пищу.
Всё хорошо.
- Я не понял! – высовывается, обиженный, щёки красные. – Не понял! Зову, кричу…
Кравесапа кивает.
- Буду.
- Сразу бы так.
Лицо Кравесапея исчезает. Слышно, как он меняет музыку – снял пластинку, вложил в конверт. Звучно дует на дохленькую иглу – гонит пыль. Несколько раз подряд вдруг чихает. Высмаркивается. Льёт воду – для рук или умываться. Отфыркивается. Чертыхается.
Хорошо.
Всё идёт как всегда, всё правильно.
Хорошо.
Кравесапа закуривает ещё – оживляет небо. Небо выглядит оцепеневшим, остывшим, мёртвым. Нет, не мёртвым пусть, – неживым.
Дым клубится. И если смотреть сквозь дым, то – и небо.
Тихо.
Не по-хорошему.
Нужен звук. Шевеление, шорох, любое движение и оказия.
Кравесапа потягивается, упражняет руки и ноги, глядит на тень.
Тень хорошая, верная. Тень живёт.
Не время пока беспокоиться. Целый день.
Будет день. Пища. Да, будут щи.
Всё должно быть как надо. Как правильно.
Отомри.
Отомри, велит Кравесапа. Шелести, волнуйся, сквози.
Неподвижный картинный пейзаж остаётся прежним, плевать ему.
Кома? Анабиоз?
Картинный картонный день.
Кравесапа вздыхает, рассматривает.
Ну и что ещё?
Что – ещё?
Звуки – в доме, из дома. Дом не участвует в заговоре, дом пыхтит потным жаром из окон, гремит ковшом, звенит крышками, булькает кипятком.
Над всем – бодрая пулемётная очередь: тра-та-та-та-та-та! – Кравесапей-Сын режет овощи.
Хорошо.
Облака виснут в небе как приколоченные. Как прибитые. Вечным божьим гвоздём.
Можно вверх не смотреть, отвернуться. И их не будет.
Чтобы не было, Кравесапа глядит себе под ноги, на траву.
Трава как трава.
Ни единой букашки, ни мошки, ни паучочка.
Ну что ещё?
Кравесапа подолом юбки трясёт – тень ярится. И вьётся пепел. Его только не хватало.
Бросай курить.
Бросай, говорит Кравесапе чистый голос из хора.
Как всегда. Как обычно. Хоть это.
Сгинь.
Сгинь.
Вдруг она застывает в полудвижении и становится тоже – запечатленный пейзаж, nature morte, кем-то схваченный и прибитый на тот же гвоздь.
Кравесапа увидела дерево. Далеко, на верхнем холме. Холмов много, отсюда они как барханы. Горбы, провалы, горбы, провалы, горбы.
Дальнозоркость суть признак старости.
Дерево на вершине – сосна. Не верь глазам: суть берёза.
Сосна мощная, кряжистая, столетняя – не шатнёшь. Ураганом ли, смерчем не сдвинешь тугих ветвей, не добьёшься приличного отклика – всплеска ли, взмаха.
Сейчас она суетится и мечется, ветви гнутся, взывают, иглы стоят торчком – Кравесапа видит, она с тех пор слишком видит, очки не надобны.
Сосна в панике. Иглы дыбит – от страха ли, для острастки. Мурашки – иглы. Мурашки отламываются, летят. Не прицельно летят – куда бог. Совсем не оружие, лишь для вида.
И ветви мотаются заполошенно, так и сяк.
Ветра нет.
Ветра нет. А сосна дрожит, как берёза. Стонет, машет руками, кричит, зовёт.
Деревья на прочих холмах и в низинах, и ближний лес, и кусты, и травы в полях неподвижны, спокойны, тихи.
Нет ветра.
Нет.
Нет.
Нет.
Кравесапа уходит в дом.
На пороге медлит, но – нет.
Перешагивает порог, затворяет дверь. Прислушивается и держит. Набрасывает ночной крюк.
Что ещё-то?
Что?
Отомри.
* * *
Кравесапей-Сын варит щи. Основательно, густо, грамотно.
Кравесапа глядит на сына. Присаживается в углу, разбирает конверты с пластинками.
Сын напевает мелодию, пританцовывает.
Ещё бы.
Последний день.
Кравесапа ставит пластинку. Слушает равномерные хриплые, как больные, щелчки до начала музыки. При первых аккордах спохватывается и – вззжжж – выключает.
- Мамо! – Сын укоризненно взглядывает. – Что вы. Пусть бы.
- Какое я тебе мамо. Ты где его подобрал?
Сын охотно и радостно отвлекается от кастрюль.
- В сельпо вчера телевизоры привезли. Испытания были. Почти вся деревня пришла.
- И что.
- Евровидение смотрели. Повтор. Болели за девушку. Она пела. Хорошая девушка. Песня хорошая. Мамо. Так и называется.
- А-а. Девушка, говоришь.
- Угу.
- И чего?
- Ну, это…
- ?…
- Она поседела.
- Кто?
- Девушка. К концу песни. Совсем седая. С морщинами.
- Бред. Зачем?
- Превратилась.
- Во что?
- В мамо.
- Тьфу. Чума. Пакость. Ад и Израиль.
- Ничего не чума. Всё правильно. Ход вещей. Диалектика. Метаболизм.
Кравесапей помешивает своё варево. Кравесапа рассматривает его спину смятенно и озадаченно.
- Тебе правда понравилось?
- Ну.
- Что ещё за «ну».
- Да. Мне очень понравилось.
- То-то же. Не забудь. В Городе твоём, кстати, никто не нукает.
- Понимаю.
Кравесапей длинно вздыхает.
За ним вздыхает и Кравесапа.
- Как ты будешь там, не представляю.
- Нормально буду. Там – родина.
- Разве что.
- Ну а что? Приду, адаптируюсь.
- Адаптируйся.
- Адаптируюсь!
- Вот и… и… адаптируйся, – Кравесапа тянется за коробкой, вставать не хочет. – Столько в мире других городов, а ты…
- Ма!
- Проехали. Всё. Забудь.
Кравесапей-Сын моет зелень: лук, петрушку, укроп. Моет бережно, как младенчиков.
Кравесапа включает музыку и без дела слоняется по избе. К окну не подходит, даже издали не заглядывает. И так ясно – ни ветра, ни дуновения.
Пластинка вращается медленно. Боб Дилан поёт Slow Train. Поёт медленно. Медленный поезд.
- Тебе там понадобятся эти… гаджеты, – говорит Кравесапа.
- Зачем?
- Чтобы не отличаться.
- Да ладно. Культурная ведь столица.
- Тем паче. Культурные гаджеты.
- Посмотрим.
- Куда ты?
- Сметаны нет. Я сейчас.
Кравесапей берёт кошель и холщовую сумку.
- Это что? Ты зачем заложила дверь?
- Купи себе там в сельпо, – Кравесапа суёт ему несколько мятых денег.
- Мамо!
- Слушайся мать.
- Ну зачем.
- Девки будут любить.
- Да?..
Задумался. Таки взял.
С порога рассерженно оборачивается:
- Что купить-то?
- Айфон. Айпад. И… Спроси там, Дуняша подскажет. Бери всё.
- Ага. Я ушёл.
Не ушёл. У крыльца оборачивается, грозит:
- За кастрюлей смотри! Не забудь! Надо чётко помешивать каждые пять минут!
Кравесапа кивает.
Выходит за ним на крыльцо. Смотрит вслед.
Всё иначе теперь, не так. Всё теперь по-другому.
Надо снова учиться – учиться смотреть им вслед.
Это важно. Смотреть полагается правильно. Ведь можно и навредить.
Кравесапей-Сын в лёгкой рубашке, в линялых шортах. Холщовая сумка через плечо.
Хорошо, что не курит, думает Кравесапа, но врёт: к походке его, как сейчас он шагает по склону, среди луговых цветов и высоких трав, хорошо бы пошла сигарета.
И он словно это чувствует. Срывает травинку и держит перед собой – ей не видно, наверно, грызёт сладковатый прозрачный стебель.
Кравесапа глядит внимательно – привыкает к его спине. Спина удаляется, удаляется. Раз – и нету.
В дом она не идёт. Ждёт. Он скоро снова появится – вынырнет из низины, пойдёт по заросшей дороге на вербный холм, после – через другие холмы, чтоб в конце – на главный. За ним – село. Если сесть на перила, видны будут крайние домики.
Кравесапа сидит на перилах и курит.
И смотрит вслед.
Когда он окончательно скроется за холмом, надо будет снова попробовать.
Рассмотреть.
Пока его нет.
* * *
Кравесапа думает, что успеет к его возвращению – всё поймёт. Всё срастётся и сложится.
Она смотрит.
Пытается, но фигура Сына мешает: мальчик движется, мальчик спешит, это делает всю картину обыденной и нестрашной. Сосна не шевелится больше, не развевается, не зовёт. Зато бьётся в припадке рябина у кромки леса. Странный шум, всхлип, сквозное поветрие на лугу, но – в одном только месте, близ реденького ольховника. Все другие травы спокойны.
Не может быть.
Кравесапа уходит в дом следить щи. Это лучше, чем ничего.
Щи – реальны. Пластинка реальна. Музыка. И немецкий трофейный проигрыватель-чемоданчик. И щи.
И-щи-и.
Кравесапа задумчиво погружает в щи резную лопатку. Смотрит, что там, в кастрюле, такое красивое вкусное, из чего состоит и как вышло. Ах, какой молодец Кравесапей. А это что?
Она наклоняется, всматривается во тьму.
Ой-ё!
Кипящими брызгами ей оцарапывает лицо, жжёт руки, ошпаривает ключицы.
Кравесапа прячется за буфет и оттуда глядит, как в распахнутое окно летят ягоды жёлтой рябины. То горстями, то по одной. Расстреляли кастрюлю, чайник, прошлись по бокалам, задели стекло длинной полки с отборными образцами, пульнули в детский рисунок трёхлетнего Кравесапея, прилепленный пластилином к стене, зацепили портреты предков и яростным шквалом набросились на трофеи Отца.
Дом наполнился вражьими звуками. Кравесапа ждала конца и считала примерно сколько их.
Когда ягоды перестали, Кравесапа вышла во двор, позвала:
- Эй! Эй, вы!
Никто не отозвался. Ни следа, ни намёка не было.
Кравесапа вошла в траву, проверила траекторию.
Нет.
Здесь не было никого. Не отсюда. От края леса.
И – что?
Кравесапа усаживается и курит. Глядит на лес. Тугая и твёрдая крупная жёлтая ягода ударяет по сигарете, сбивает, уносит с собой в траву дымящийся огонёк. Сигарета пуста – покоцанная, обвислая.
Кравесапа прикуривает ещё. Смотрит, ждёт.
Ничего больше не происходит.
Покурив, она подымается. Идёт в дом.
До прихода Сына надо успеть повытаскать из кастрюли рябину.
Не хватало ещё им рябиновых ихних щей.
* * *
- Мамо-о! Мамо, я вам конфет несу! – кричит Кравесапей-Сын, не дойдя до дому.
Кравесапа выглядывает в окно.
- Хороших ли?
- Самых лучших!
- Ну… ну смотри.
Кравесапа грозит ему скрюченным по-ведьмячьи пальцем.
Кравесапей-Сын улыбается.
Кравесапа и Сын обедают.
- Мамо, мамо, послушайте, новые люди приехали!
- Не болтай.
- Правда, мамо. Я сам видел. Их шатры…
- Шатры?
- Их палатки. Много, но вразнобой. Меж холмов, у реки, у леса. Странно, мамо.
- Засунь своё «мамо».
- Мне нравится.
- Помолчи. Дай поесть нормально.
- Ма, они тебя знают.
- Всё.
Кравесапа включает радио. Им транслируют детскую постановку про кошкин дом.
Смотри, какие зеркала!
И в каждом вижу я козла…
Протри как следует глаза!
Здесь в каждом зеркале коза…
Они молча едят. Кравесапей бросает на мать любопытные краткие взгляды. Она будто не видит. Или, может, не видит действительно.
Кравесапей поел и ждёт мать.
Она отодвигает тарелку:
- Спасибо.
- Ещё?
- Нет, спасибо.
- Не очень, да?
- Очень. Очень. Отменные щи. Спасибо.
- Чай?
- Позже. Чай – некуда.
Кравесапа встаёт, помогает сыну собрать со стола.
Ты с ума сошла, коза, –
Бьёшь десяткою туза!..
- Ма…
- Да, выключи.
Кравесапей-Сын выключает радио. Последняя фраза успела вырваться и теперь живёт своей жизнью.
Кто останется из нас
В дураках на этот раз?..
- Ма, а вот если гости…
- Нет.
- Ма, а те люди…
- Оставь.
- Почему?
- Оставь их в покое.
- Но…
- Всё. Проехали.
Кравесапей-Сын моет посуду.
Кравесапа идёт на крыльцо курить. Загадка и тайна исчезли, теперь всё ясно. Просто люди. Явились, нарушили. Можно было и догадаться. Смотреть теперь смысла нет. Она и не смотрит. Рябина, сосна, берёза – какая разница.
Из дома выходит к ней Кравесапей, показывает обложку:
- Смотри, что купил.
- Попса.
- Почему у нас нет такой музыки?
- Потому что попса.
- И что.
- Ничего.
Зависает ленивая пауза. Кравесапей не верит, и, поразмыслив недолго, спрашивает:
- А в культурной столице попса?
- Да.
- Быть не может.
- Может. Везде – попса.
- Отчего?
Кравесапа молчит. Ей не хочется.
- Отчего – попса?
- Сам увидишь. Сам всё поймёшь.
- А не пойму?
- Поймёшь.
Кравесапей-Сын подымается и идёт проверить калитку.
- Надо сделать.
- Оставь.
- Мало ли.
Кравесапа смеётся.
- Что?
- Так. Ничего.
- Скажи!
- Калитка…
- Чего – калитка?
- Калитка есть, а забора нет.
- Будет.
- Брось. Так смешнее.
- Кому?
Кравесапей осматривает останки былого забора.
- Когда же ты мне расскажешь?
- Я расскажу.
- Когда?
Кравесапа молчит, улыбается.
- Я даже не знаю про лёд. Откуда в погребе лёд?
- Потому что продукты хранятся. Иначе протухнет всё.
- «Всё», – протяжно ворчит Кравесапей-Сын. – Всё не может протухнуть.
Идёт в сарай.
Возвращается с длинными досками.
- Прекрати. Я сама. Потом.
- Не женское это дело.
- А что – женское?
- Деток рожать.
- Куда ещё.
Сын стучит молотком, закрепляет доски.
- Хорошо, что ты не гуманитарий, как твой первый отец, – неожиданно говорит Кравесапа.
- А кто это – гуманитарий?
- Тебе лучше не знать.
В тишине Кравесапей хмыкает. Кравесапа вздыхает и отворачивается.
- Мне тревожно за вас, – молвит вдруг Кравесапей-Сын. – Ваш неортодоксальный быт не совпадает с законами мироздания.
- Чего? – Кравесапа глядит подозрительно.
- Деток бы вам рожать. Лес пустует.
- Лес?
- Лес.
- Разве что.
Кравесапа блуждает в траве, отыскивает рябину, кладёт в карман.
- Недолёт, – говорит она и показывает кому-то крамольный знак.
- Мамо, – не отстаёт Кравесапей. – Ваш парадоксальный быт…
- Какое я тебе «мамо»?! – рявкает Кравесапа.
Сын не верит и улыбается.
- Лес пустует.
- Сам деток рожай себе. Сам.
- И рожу.
- И роди.
- И рожу. Чтобы нашу фамилию Кравесаповых пуще прежних распространить. Будем древо проращивать, мамо. Прежний лес поредел, корни слабы, ничто не держат.
- Корни – да-а…
Кравесапа глядит на деревья вдали на холмах, на кривую полоску леса. Меж деревьев ей видятся ребятишки. Они бегают друг за дружкой, смеются, повизгивают. Вон тот, в синей панамке, такой шалун, и тот, в красной кепчонке, и пухленькая девчушка в горошек. Они там. Что-то синее, красное, белое меж деревьев мелькает, скрывается.
Стоп.
И вправду, цвета. Синий, клетчатый, красный, лиловый – там. Кто-то есть.
Бддыщ-щ!
Сын вовремя наклонился. Едва не задев, просвистела в воздухе и упала сосновая колкая лапа. Вонзилась в дёрн.
- Ма-а..?
- Прости. Я случайно.
Пока не сообразил, надо в дом. Увести его, уболтать.
- Кравесапей, поди сюда.
- Что?
- Подойди. Видишь пятнышки?
- Ну.
- Не нукай.
- Вижу.
- Да? Так вот…
Кравесапа старается, раздувает из ничего.
- Я потом, – говорит Кравесапей. – Забор.
Поворачивается.
- Смотри!
Кравесапа уже увидела.
- Ма, пожар! Это что, пожар?
- Нет. Костёр, вероятно. Туристы жгут.
- И на сопке. И под сосной. Они сумасшедшие?!
- Брось. Оставь.
- Я пойду. Я разведаю.
- Нет.
- Пойду! Это нарушение.
- Пусть.
- Ма, ты что? Как ты можешь?
- Забудь. Колоти забор.
Кравесапей с досадой отмахивается, бежит.
- Погоди.
- Что?
- Ты там… осторожнее. Не болтай. Осмотрись, запомни. Скажи, местный, мол.
- Ма, я понял. Всё, я…
- Корзину возьми. Или удочку. Что-нибудь.
Кравесапей бежит в сарай. Выбегает наружу в трёхцветной бейсболке с буквами, машет сачком.
- Я буду волноваться.
- Я быстро.
Кравесапей-Сын исчезает в густой траве – бежит через поле. Бейсболка мелькает беспечно то там, то сям.
Забор почти весь доделан, а толку-то.
Кравесапа в забор не верит.
Она отворачивается от леса, от поля, заросшего дикой травой, от холмов – почти от всего.
Есть дом.
Из дома доносятся голоса. И скрипят половицы, будто и впрямь кто-то есть внутри.
Дом как дом.
Или нет.
Дом стал ниже. Утром было не так. Утром видно было окно, а теперь травы – выше окна. Окон скоро совсем не будет – уйдут под землю.
Земля забирает дом. Тащит, втягивает помаленьку. Колышется, взбулькивает, как трясина. И дышит.
Курить.
Курить.
Кравесапа сидит на крыльце, крутит в пальцах потухшую папиросу.
Если дом уйдёт в землю, её никто не найдёт.
Это просто.
Да. Слишком просто.
Нет.
Или – да?
* * *
Кравесапей-Сын возвращается через час или полтора. С цветами. Довольный, сияющий.
- Ма, отбой. Все свои. Из Города.
- Иди в дом.
- Я цветов тебе… Ма!
В доме чайник кипит, томится заваренный сбор.
- Посмотри, угостили… Тебе привет…
Сын выкладывает из сачка контейнеры и упаковки.
- Здесь пирожные. Тут пирожки, там – ватрушки. Ещё вот голубцы, котлеты… В подвал отнесу, до вечера.
- Обоснуй.
- Угостили. Котлеты Светлана Сергеевна делала, голубцы от Клавдии Львовны, пирожки от Раисы Викентьевны…
- Что мы им теперь должны?
- Ничего. Они – просто так.
- Ага. Это что?
- Это хворост. Тут я не уверен, отвлёкся на близнецов. То ли он от Ползыкиных, то ли от Капитолины Семёновны… Ты куда?
- Пойду… Подышу…
- А ещё – чипсы, ма! И орехи!
- Слышу. Ты накрывай. Я… сейчас…
Кравесапа идёт через чёрный ход. Ни крыльца, ни террасы здесь нет, только жиденькие ступеньки. Теперь их две.
Вчера ещё было три. И на нижней она оставила сигареты.
Кравесапа пинает землю: отдай, моё!
Земля под ногой слегка для неё обнажается. Кравесапе теперь виден ровненький уголок знакомой жёлтой пластмассы.
Зажигалка. Её зажигалка. Крикет.
- Дура ты, – говорит Кравесапа. – Балда. Мне нужны сигареты, а ты… Зажигалка в четверг ещё кончилась.
Земля дышит ровно. Молчит.
Ну ещё бы.
Ещё бы, думает Кравесапа. И входит в дом – только так теперь можно попасть на большое крыльцо, где лежат сигареты и пепельница, и другой, только начатый жёлтый Cricket.
- Так что там у них, пикник?
- Вроде как. Я не очень понял. Учения. То ли игры. Сегодня они устроятся, завтра – типа война. Как пейнтбол.
- Оружие есть?
- Так, по мелочи. У Бориса Геннадьевича – ятаган, у Ивана Фёдоровича – лук и стрелы, я не понял, вроде игрушечные. У Василий-Антоныча штык, у Евгении Марковны – пулемёт, у Юрий-Сергеича – что-то вроде мачете. Правда, вот у Людмилы Ивановны – оптика, это да. И «стечкин» у старика одного, представился Дарагановым, имя-отчество не сказал. Остальные с обрезами в основном. А то вовсе с рогатками. Их с оружием подвели, они до сих пор негодуют.
- Им что, мало?
- Не знаю. Они, как я понял, рассчитывали на Серёжу какого-то. Постоянно упоминали. Серёжу упоминали и Олю. Но те не приехали.
- Что так?
- Вернули билет. Отказались. Сказали, что сами решают. Сказали, претензий нет. Ты их знаешь?
- Нет.
- Странно. Все говорят, что знаешь.
- Все? Им видней.
- Ну мам…
- Погоди, может, вспомню. Значит, Серёжа и Оля?
- Да. Ещё… много там кого. Но я всех запомнил. Смотри. Первыми мне попались учёные дамы: Светлана Сергеевна, Софь-Васильна, Шуральсанна, Надежда Георгиевна…
- Ты всех помнишь?
- Ма!
- Светлая голова. Мне ни в жизнь не запомнить.
- Напрасно. Они тебе пригодятся.
- Ага.
- Не ага, а правда. Будешь с ними дружить. Я тебе их всех напишу. Для вежливости. Чтоб ты знала.
- И места нарисуй. Дислокацию.
- Нарисую. Ну вот, значит, я пошёл – и сразу они. Они все были добрые, сами меня увидели издали и позвали.
- Все добрые?
- Все. Почти. Шуральсанна у них только строгая очень, сердитая. На меня негативно смотрела.
- Бумагу бери. Рисуй.
- Добрых?
- Всех. С именами. Кто где. Рисуй и подписывай.
- Ещё там старуха такая сидела, в другом костре. Неприятная. Пьяная вроде. Цеплялась ко мне, всё твердила привет тебе передать. От Вальки от Судаковой. А Валька молчком поодаль сидела. Дулась, листала журнал. Сама бы могла передать. Не стала. И как понять?
- Да забей.
- Валька эта уж больно странная, мне показалось. Что-то в ней как-то... Что-то не то. В лице. То ли рот слишком... как бы это сказать...
- Забей. Дальше.
- Дальше я их предупредил про технику безопасности. Сказал, что ты здесь живёшь. Чтобы поосторожнее.
- Ты сказал, что завтра уходишь?
- Сказал. Ты не беспокойся, они всё поняли.
- Что поняли?
- Про пожар. Что костры аккуратнее надо. Оружие там, то, сё.
- Молодец.
- Я сначала не понял, что все они – заодно. А потом, когда стали по рации говорить, я и понял. Волновались, и всё про Серёжу и Олю. Ругались.
- Что так?
- Ну, что их не будет. Они вроде как рассчитывали. Ты вспомнила?
- Нет. Не важно. Рисуй давай.
- Да. А то неудобно будет. Ты всех перепутаешь. Правда, здорово, что они здесь? Повезло нам! Тебе теперь будет не скучно.
- Угу.
- Ма, ты что?
- Всё нормально. Рисуй. Рисуй.
Кравесапа выходит из дому. Солнце жжёт.
Небо выглядит опустившимся и усталым.
* * *
Кравесапей-Сын чистит овощи.
- Я тебе приготовлю рагу. На неделю должно хватить.
- Не стоит.
- Ну да.
- Я справлюсь.
Кравесапей скептически ухмыляется.
- Я сама.
- Посмотри лучше гаджеты. Правильно я купил?
Он вываливает на стол содержимое рюкзака, возвращается к раковине.
Кравесапа растерянно перебирает шнуры, чехлы, упаковки.
- Молодец.
- Денег жаль. Ни к чему это.
- Пригодятся.
- Ты выбери там себе. Что-нибудь. Что захочешь. Любое.
- Связи нет.
- Проведут.
- Твоими молитвами.
- Ну а что? Туристы и похлопочут. Вот посмотрят, какая у нас природа, воздух свежий какой. Зачастят. Друзей приведут, знакомых. Постоянную базу сделают. Я за тебя спокоен буду тогда.
- Сделай сырников.
- А блины? Я блины планировал.
- Лучше сырников.
- Ладно. Тревожно мне за тебя.
- Что так?
- Так. Просто. Безосновательно как-то. Тревожно. Не знаю, с чего.
- Всё пустое.
- Нет. Мало ли.
- Что?
- Ну… ну…
- Я бессмертная.
- Кабы знать.
- Говорят.
- Врут, поди.
- Может, врут. Может, нет. Посмотрим. Подпустим поближе.
Кравесапа берёт уголёк и рисует на печке каракули.
- Мамо. Деток бы вам рожать.
- Заладил. Пойдём по грибы?
- Вот ещё. Я что ли тоже бессмертный?
Кравесапей смеётся.
- Лес пустует. Ты сам сказал. Нет никого.
- Людей нет. А нечисть шатается. И видения.
- Видел кого?
Кравесапей молчит и больше уже не смеётся.
Кравесапа подходит к окну, замирает там неподвижно.
Стоит.
Стоит.
- Темно, – говорит Кравесапей. Включает свет.
В окно залетают жуки, какие-то мошки, бабочки и стрекозы. Тут же рвутся обратно: в доме – съедобный дух.
Ни неба, ни леса, ни холмика не видать: всё застят стебли растений, листы травы.
Кравесапа переминается с ноги на ногу – нарочно, чтоб ощутить как дом опускается ниже и ниже в землю. Будто прячется от кого-то. От врагов. Или хочет спрятать её.
- Надо ставни закрыть.
- Зачем? Зима ещё далеко.
- Надо.
- Я люблю свет.
- От нечисти.
- Ма, ты что?
Кравесапа выходит из дому. Из сарая приносит гвозди и молоток. Подбирает лишние от забора доски, волочит их сквозь травяные заросли и кусты ближе к окнам.
- Подожди, я сейчас! – кричит Кравесапей-Сын.
- Я сама, – говорит Кравесапа. – Мне надо тренироваться.
С четвёртого или пятого раза всё получается. Гвозди идут легко. Кравесапе нравится. Она не жалеет гвоздей, вбивает кучнее и гуще. Два удара всего: первым, лёгким – примериться, установить твёрдо гвоздь, и вторым – добить: утопить по самую шляпу. Следующий, высший уровень, – с одного удара.
Засада.
Перед глазами мечется, скачет, дрожит, скользит наглый солнечный блик – зайчик солнечный. Бесит и отвлекает.
Вестись нельзя.
Кравесапа, будто не замечая, кладёт удар.
Подави’тесь.
Выглядывает Кравесапей. Спрашивает, накрывать ли ужин сейчас или подождать.
Подождать, говорит Кравесапа. Ещё чуть-чуть.
Кравесапей берёт полотенце, уходит на реку.
Кравесапа старается не смотреть ему вслед, но смотрит.
Надо привыкнуть.
Солнце ещё высоко.
Кравесапа садится курить. Снова стало видней, многое обнажилось и обнаружилось.
Кравесапа вынуждена смотреть. Не то чтобы ей не хочется, а – ей не интересно. Что бы ни замутилось теперь, ожидаемо всё и ясно. Даже если деревья сдвинутся с мест и пойдут бродить по полям.
Деревья будто услышали. И пошли.
Смех.
Услышали: разумеется, не деревья, а эти клоуны.
Наступают.
Жгут.
Вразнобой.
Пусть. Ещё бы в колоны построились.
Смех и грех.
Заурядность и пошлость. Избитая классика.
Кравесапа знает: они нарочно. Даже и не скрываются. Не стараются – грубо прут, напролом.
Только бы Кравесапей не видел. Ему нельзя.
И они тоже, видимо, так же думают. Что – нельзя.
Как только вдали появляется полотенцем машущий Кравесапей, деревья встают где застало. И жиденькие кусты. И букеты-снопы цветов, никогда не сплетающихся друг с другом в живой среде.
Хоть это, думает Кравесапа.
Хоть за это спасибо.
Его не впутывать.
- Ма-ааа! – кричит Кравесапей. – Ма-ааа-ааааААА………..!
Просто так кричит.
Не зовёт.
Просто – от полноты. От жизни.
И мокрое полотенце над ним – как флаг.
Как победный флаг.
Реет.
Завтра уже.
Уже.
Кравесапа навстречу встаёт, машет тоже.
Ничего особенного, как всегда.
Главное, не испортить. Не вспугнуть, не переборщить.
Узнать меру.
Да кто ж её знает.
Завтра.
Всё.
Забей.
Отомри.
* * *
- Мамо! Можно я постригусь?
- Можно.
Кравесапей стрижётся садовыми ржавыми ножницами. Волос тщательно подбирает, складывает в пакет.
- Оставь.
- Надо сжечь.
- Оставь.
Кравесапей суёт свёрток с бывшими волосами за печку.
- Вещи все собрал?
- Все.
- А свитер?
- Я не зябкий.
- Возьми.
- Нет.
- Возьми. Там же холодно. Север. Залив.
- Я приеду. До холодов.
- Не приедешь.
- Приеду.
- Нет. Там уже зима.
- Ма, ну ма-ааа…
- Не вздумай оставить. Без свитера пропадёшь.
- Ну зачем…
Кравесапей дуется.
Кравесапа выходит курить.
Деревья теперь окружают избушку со всех сторон, но держатся на расстоянии и вплотную пока не смеют.
- Я с тобой, – Кравесапей садится рядом. Она и не слышала.
- Петли смазал?
- Ну.
- Молодца.
Кравесапей сидит с ней не часто – не любит дым.
Кравесапа развеивает свой дым от него подальше.
- Ладно уж, – говорит Кравесапей. – Пусть.
Пусть.
- Ты там не кури, – говорит Кравесапа. – Вина не пей. Водку тоже пока не надо.
- А от холода? Водка ведь помогает.
- Чепуха. Говорю, не пей.
- А замёрзну?
- Любовь согреет.
Кравесапей, прикрыв глаза, грезит.
- Мамо! Что там за девушки?
- Разные.
- Мне потолще бы.
- Будет тебе потолще.
- А вдруг…
- Не вдруг. Обязательно. Веди себя хорошо, и всё будет.
- Ага. Я тогда напишу.
- Пиши.
Кравесапей глядит на небо.
Солнце садится.
Печально и хорошо. И – спокойно.
"Косые лучи заходящего солнца", – думает Кравесапей. Сочетание этих слов тревожит его даже больше, чем сами лучи.
Он вскакивает, бежит в дом. Оттуда кричит:
- Ма-а, я чайник поставлю?
- Ставь, – радуется Кравесапа, что не видел он, что – не заметил. – Ставь, я уже иду.
И рассматривает деревья. Те ждут. И рассматривают Кравесапу.
Темнеет теперь внезапно и очень быстро.
В темноте становится ясно, становится очевидно: смотреть надо было сюда, а не на деревья.
По крыльцу скользит к двери, оттуда – к перилам, оттуда – вниз, ближе, ближе к ней красненький огонёк.
Точка.
Точ-чеч-ка.
Зашибись.
Как давеча – солнечный зайчик.
Играй, баян.
Завтра они обернутся зверями и птицами, переоденутся в гадов и насекомых.
Муравьи и божьи коровки.
Верить теперь нельзя. Даже светлячкам. Нет. Особенно – светлячкам.
Время вышло.
Отсчёт пошёл.
* * *
Кравесапа и Сын за столом, лакомятся покупными конфетами и дареными пирожками. Пирожные все закончились. И ватрушки.
Говорят про разные глупости. Про важное – всё, ни слова. О главном теперь – молчать.
Время вышло.
- Ты не плачь, не скучай, – говорит Кравесапей-Сын. – Занимайся делом. Сад вычисти. Дом покрась.
Кравесапа кивает.
- Покрашу.
- Красоту наведи. И порядок. Помнишь, раньше Отец-Кравесапей…
- Помню.
- Можно кусты посадить хорошие, плодоносные. Завести малину, смородину. И кружовник.
- Крыжовник.
- Сирень и акацию, чтоб цвели. Жасмин. Тюльпаны и гладиолусы.
- Где их взять.
- Я найду. Я тебе привезу. Семена и ростки.
- Ага.
- Будет здорово. Будет отлично.
Кравесапа кивает – а как ещё?
- Вот вернётся Отец-Кравесапей, а сад цветёт.
- Средь зимы.
- Мам!
- Не мамкай. Давай продолжай. Мне понравилось.
- Не хочу теперь. Ты сбиваешь.
- Я больше не буду.
- Будешь.
- Не буду.
- Куда ты денешься.
- Давай, я тогда. Значит, где мы остановились…
- Отец.
- Да. Отец-Кравесапей. Возвращается. Всё замело. Сугробы, дороги нет. Он идёт сквозь метель и пургу, щёки заиндевели, ресницы и брови в сосулях…
- Ну мам!
- Он идёт, идёт, не сдаётся. И вот – наш дом. Он сшибает с петель калитку, не глядя, отбрасывает ногой, чтобы не поскользнуться и не упасть, поднимает голову, а в саду – вон там, вокруг дома, цветут цветы. Пахнет розами и сиренью, жасмином, акациями, черёмухой. А кусты усыпаны ягодами и грушами…
- Мам!
- Орехами и грибами…
- Мам! Мам!
- Что ещё?
- Я ему напишу!
- Напиши.
- Дай мне адрес.
- Не дам.
- А как же…
- А так. Нельзя.
- Почему?
- Потому что не отвлекай отца чепухой, когда он важным делом занят.
- Он, что, на войне.
- На войне. Мы все – на войне.
- И я тоже?
- И ты. Скоро будешь. С первого сентября.
- Мамо!..
- Что?
- Он ведь даже не знает.
- Знает.
- Я ему напишу.
- Напиши.
- Я всё напишу.
- Пиши.
Кравесапа уходит курить.
Кравесапей-Сын смотрит в книгу. Видит фигу – сам рисовал. Прошлым летом. Забыл, зачем.
Вспомнил, да. На художника тренировался, искал натуру.
Кравесапею скучно. Он идёт на крыльцо посидеть поболтать ещё с матерью, но встречается с ней в дверях.
Что-то быстро.
Втолкнула его, дверь захлопнула. Сверху – крюк. От кого-то спасается, что ли.
- Ма, ты что?
- Извини. Там…
И вправду, бежала. Дышит.
- Как его… Малярийный комар!
Кравесапей смеётся.
- Тебе смешно…
- Ма, ну сколько раз тебе говорил! Помнишь, книгу показывал?
- Нет. Я видела.
- Тонкий, с длинными ножками? Он не тот!
Кравесапей хватает один из гаджетов, быстро ищет.
- Вот он, вот! Посмотри!
Кравесапа читает.
- «В обиходе «малярийными комарами» часто называют больших комаров-долгоножек семейства Tipulidae, но это совершенно неправильно. Долгоножки питаются соками растений и абсолютно безвредны для человека…»
- Фотографию выучи. И запомни. Нет, я лучше тебе распечатаю.
Кравесапей делает несколько копий безвредного комара. Развешивает по стенам.
- Теперь другого. Всамделишного, – говорит Кравесапа. И ждёт, наблюдая за Сыном.
Кравесапей развешивает всамделишного комара – поближе к безвредному.
- Видишь, гаджеты пригодились! – радуется Кравесапа.
Сын молчит, но на вид доволен.
- А окна ты замуровала тоже от них?
- Окна? – теряется Кравесапа. В словах Кравесапея видится ей подвох. Он, возможно, уже всё знает. Только не говорит. – От них?
Сейчас он и скажет - я знаю, кто эти люди. И надо будет придумать что-то, соврать, чтобы он не успел проверить. Чтобы он не остался.
- Комары. Это всё – комары, да?
- Да. И что? Они малярийные!
Кравесапей кивает и снисходительно улыбается. Женщины, что с них взять.
Кравесапа тем временем представляет, как завтра уже, на рассвете, пойдёт провожать Кравесапея до столба. А потом вернётся обратно. Одна, в пустой дом.
А вдруг, пока она ходит, дом втянется в землю совсем?
Вдруг она возвращается, а – дома нет, вообще нет, – нигде?
- Ма, здесь кровь!
- Да?
- И здесь… От двери… Руку дай!
- Я сама.
- Мама, что у тебя с рукой?
- Гвоздь задела. Торчал. Торопилась.
- Я могу перевязку! Я знаю, как! Нас учили.
- Я сама. Отойди.
- Ну ма-а…
- Пустяки. Достаточно йода и пластыря.
- А микробы? А сепсис?
- Забудь.
- Хочешь, я позову врача?
- Не поедет. Он после шести – ни в жизнь.
- Я не нашего Эдика, я другого. У этих, в шатрах, доктор есть.
- Успокойся.
- А вдруг инфекция? Доктор скажет, что делать.
- Сама знаю. Антибиотики.
- Это – самолечение, ма! От него знаешь смертность какая!
- Всё. Отстань.
- Я за доктором!
- Стой! Откуда у них там доктор? Ты про доктора не говорил.
- Я не видел. Его ещё не было. Ожидали.
- Вот, ты даже не знаешь…
- Я слышал! О нём с такой гордостью говорили, глаза закатывали… Ну, то есть, о ней. О ней.
- Доктор – женщина?
- Да! Фельдшер Машенька… Ма, ты чего?
- Ничего! Всё! И даже не думай! Близко туда не лезь!
- Ма!
- Сядь. Видишь? Смотри. Всё стерильно, кровь остановлена. Что ещё?
- Я отцу напишу.
- Пиши.
Кравесапей садится за стол, что-то пишет в толстый блокнот.
Кравесапа открыла заслонку и курит в печь.
Кравесапей хмурится.
- Ма-а…
- Что?
- Да так. Ничего.
- Привет от меня тогда. Пишешь?
- Да.
- Мне напишешь из Города?
- Напишу.
- Ещё вот что. Запомни, пожалуйста…
Кравесапа не знает и сомневается, стоит ли. Может, лучше не надо бы…
- Что?
- Запомни. Когда будешь в Городе и что-нибудь заболит, ни в коем случае не вызывай к себе фельдшера Машеньку.
- Почему?
- Просто верь мне. Просто запомни.
- Запомнил. Фельдшера Машеньку.
- Ни себе, ни друзьям. Никому. Вообще про неё забудь.
- Да. Забыл.
- Если что – я тебе положила целебень. Он – от всего.
- Целебень-траву? Или целебень-настой?
- И то, и другое.
- Всё?
- Всё. Пиши.
Кравесапей пишет и пишет. Он не замечает музыки, не спорит насчёт пластинок, выбранных Кравесапой, и даже не пританцовывает ногой.
Это, может, и к лучшему.
Кравесапа любуется им, глядит и запоминает.
Пусть пишет, пусть.
- Я всё.
Кравесапей выдёргивает листы, прочитывает и правит.
Отдаёт Кравесапе:
- Всё.
- Угу. Я отправлю.
- Когда?
- Завтра. Утром, после тебя.
- Может, это… не надо меня провожать?
- Надо.
- Может…
- Я провожу.
- А вдруг…
- Не вдруг. Я умею. Провожать, в смысле.
- Хорошо.
- Всё. Пора, Кравесапей. Укладывайся.
- Ещё рано.
- И встать до рассвета.
- Я встану. Ещё немножечко.
- Что, дела?
- Просто так. Просто… так.
Кравесапей садится у стеллажей, трогает наобум конверты с пластинками.
- Я вот думаю…
- Что?
- Там девушки, в Городе. Примутся отвлекать…
- А ты как хотел. Ну и примутся.
- Нет. Я, мамо, хочу учиться.
- «Мамо»!
- Пусть. Мне нравится.
- А мне – нет.
- Потерпи. Меня скоро не будет. Оно отомрёт, отвалится, я забуду. Приеду уже другой. Безо всякого «мамо»…
- Разве что.
- Всё меняется. Я изменюсь. И ты.
- Эк тебя… Помнишь, маленький ты говорил, что женишься в двадцать пять?
- И сейчас скажу. Может ещё и в тридцать.
- Да ладно. А если ребёнок?
- Мы умные, ма. Мы умеем, ты не волнуйся.
- Не волнуюсь. Ты женишься, если ребёнок вдруг?
Кравесапей молчит, задумался.
- Разве нет? – тревожится Кравесапа. – Как же он без отца? И та девушка?
- А если она будет дура? Тоже жениться?
- Тем более.
- Нет.
- Что – нет?
- Не будет детей. Если – дура. Зачем мне дурные дети.
- Жаль, – горюнится Кравесапа. – Детей бы надо побольше. Лес пустует. Сам говорил.
- Не подумал, вот и говорил.
- А теперь подумай. Подумай давай, сынок. Тебе легче детей разводить, чем мне, например. И вообще. Твоё дело – не хитрое. Ходи себе да рожай.
- А жениться?
- Не знаю. Сам решай. С другой стороны, женитьба не гарантирует.
- Чего – не гарантирует?
- Ничего. Вообще ничего. Тем паче, ребёнка. Ребёнок-то у неё остаётся. А ты – так, по выходным. Ребёнок будет не наш. Не наш…
Кравесапа вздыхает.
- Ма, мне надо об учёбе думать.
- Думай. Кто тебе не даёт.
- Ты. Зачем ты о детях каких-то?
- Не о каких-то детях. А о твоих. Ты там, в общем, не забывай.
- Не забуду. Буду стараться. Сколько тебе?
- Сколько сможешь. Чем больше, тем лучше. Сто. Двести. Триста. Пятьсот. Шестьсот…
- Ма!
- А что? Не тебе ж рожать.
- Они будут без отца расти.
- А что делать. Мало ли. Ну, без отца, и пусть.
- А зачем тогда это всё?
- А затем. Вырастешь и узнаешь. Представь, вот сидел ты в научной колбе своей, сидел. Два раза женился, три раза развёлся. Жёны стервы попались, дуры. Детей тебе не дают, про тебя детям пакость рассказывают. Забил ты на всё, весь научный такой, без баб. И вдруг – пенсия, лавры, дача с камином и пледом, подагра, артрит, ревматизм…
- Ма-ааа!
- Некому кружку воды подать. Никого вокруг, только собака приблудная. С ней ты и говоришь, теоремы свои ей рассказываешь…
- Почему это – никого?
- Характер такой у тебя, допустим. От мамы, к примеру, достался. Скверный характер, вздорный и тиранический.
- И неправда.
- Правда. И сам увидишь потом. Не сбивай. И сидишь ты однажды перед камином, сидишь, ревматичные ноги греешь. И вдруг дверь распахивается. И вваливается мужик. Огромный, лохматый, злой как мильён чертей. И кричит страшным голосом: я твой сын! я – Валерик! Ты спрашиваешь: от кого? Он – от Ирочки! Ты – подонок, ты бросил нас, а теперь я пришёл убить тебя. И бросается задушить…
- Вот спасибо. Сказочка на ночь.
- Молчи. Погоди. Слушай дальше. Бросается, в общем, убить, а ты – старенький, немощный, весь больной. У него рука плёточкой виснет, робеет, не подымается. И вы миритесь. Плачете на плече друг у друга, рассказываете жизнь свою, всё ништяк. И вдруг – вваливается ещё мужик. И ещё, ещё. Тоже сначала – убить, убить, ты мне жизнь сломал, все дела. А в конце все вы миритесь и братаетесь. Ну, ты, ясное дело, проверишь там – кто от кого, когда. Чтобы без самозванцев. Хорошо бы у всех у вас отличительный внешний признак какой-нибудь. Например, чтобы рыжие все. Или ухо одно длиннее, другое выше. Или может пятно родимое в пол-лица…
- Ма-аа!!
- Что? Ну а что? Тогда бы виднее было, кто сын тебе, а кто – нет. Их же там, ты прикинь, человек пятьсот. Или лучше – шесть пальцев. Не так заметно…
- Ма, ну что ты за бред несёшь? Шесть пальцев, ещё чего! Сериал какой-то голимый!
- Отстань. Сам ты сериал. Это просто сценарий такой. Ну, план. Как сделаешь, так и будет.
- Не хочу. Родимое в пол-лица – ага, щааз! И шесть пальцев…
- Потом будут внуков к тебе привозить. Представь, ты сидишь у камина долгими зимними вечерами, сидишь, а вокруг детки ползают. Маленькие. Ласкаются. Спрашивают про всё. Про жизнь, про мир, про войну. Тыщи две шестипалых рыжих детей…
- И пятно в пол-лица. И ухо одно длиннее, другое – выше…
- И такая нега вокруг, такое спокойствие дивное – красота! Дровишки в камине потрескивают, дети ползают, улыбаются, строят башню… Жаль, что я не увижу…
Кравесапа тайком утирает нос.
- Ты увидишь, – растерянно говорит Кравесапей. И ещё повторяет, увереннее. – Ты увидишь, ма! Ты увидишь!
- Ладно врать-то, – отмахивается Кравесапа. – Сам увидь для начала. Не проморгай.
- Я увижу.
- Вот. Не забудь.
- Не забуду. Конечно, жесть это всё – внуки, дети. Пятьсот детей!
- Жесть. А что – не жесть?
- Ну не знаю…
- Ты сам меня к этой мысли подвёл. Лес пустует. Детишек рожать. Всю землю собой усыпать. Или – усеять? Как лучше: усыпать или усеять?
- Почему – я?
- А кто? Я, что ли? Мальчикам проще. Вы – раз и всё.
- Да. Мы – раз…
Кравесапей подходит к печке, рассматривает каракули, дополняет.
- Ма. Знаешь, что…
Не закончив, задумался.
И – другое совсем – продолжает:
- У всех почему-то свои дела. У братьев, у каждого, в Городе – своё дело. У сестры. У отца своё дело. У всех – свои.
Останавливается и думает.
- У тебя.
Кравесапа кивает. Конечно же. Её дело – сидеть и ждать. Не высовываться. И всё.
Об этом нельзя сказать Кравесапею, он расстроится.
- Я не знаю, в чём заключается твоё дело, но уверен – оно очень важное.
Кравесапа кивает ещё, но теперь по-другому – голову наклоняет к плечу, к левому, потом – к правому. Получается как гимнастика, как разминка в журнале «Vogue» для уставших мышц.
- Я тебя заберу к себе.
Кравесапа кивает. К правому плечу. К левому. Снова – к правому.
Не может быть.
Она знает - не заберёт.
- Обязательно. Как устроюсь.
У него тоже будут свои дела. Скорее, чем предполагает.
Свои дела.
- Главное, ты пиши, – говорит Кравесапа. Надо же что-то сказать. – Ты пиши.
- Хорошо. Я буду.
Вот и поговорили, думает Кравесапа. Вот и…
- Ма, будильник на сколько ставить?
- Я разбужу.
- Не проспишь?
- Нет.
- Ну всё тогда.
- Спокойной ночи.
- Ага. Ты выключи этот свет, включи тот.
- Да. Я выключу. Ты иди.
Кравесапей-Сын идёт спать. Подымается вверх по лестнице. Ступеньки сварливо визжат. Перила сердито шатаются.
Когда он уснёт, Кравесапа зайдёт к нему, поцелует в макушку – в самую середину. Он не узнает, но будет спать счастливо и спокойно. Ему будут сниться дельфины, море и острова. Или что-то другое, лёгкое и приятное.
Это важно – хороший сон.
Он скоро уснёт.
Завтра они уйдут через чёрный ход. Их никто не увидит.
Завтра.
* * *
Кравесапа включает тот свет, выключает этот.
Является Мать. Осторожно усаживается на край. Смотрит в пол.
Кравесапа не смотрит – посматривает.
- Всё, забудь, – говорит наконец.
Мать вздыхает.
Приходит Свёкор. Шумный, с длинным аккордеоном. В спираль закручивает меха, напевает сверх.
Звуки не долетают до этого мира, все остаются в том.
Свёкор лёгкий, подвижный. Мать чересчур тяжёлая. Они ладят.
Вот и Папочка – чудо залётное. Кружит, кружит, парит, не садится. Пикирует и взмывает. Кого-то ждёт.
Мать откашливается в кулак.
Папочка в вышине перевёртывается, ложится на спину, плывёт. Для виду руками делает круглые резвые взмахи.
Свёкор тоже хочет так плыть. Мешает аккордеон. Папочка говорит – бросай его, Свёкор – нет, ни за что не согласен. Не бросит аккордеон. Никогда, как Папочка, не взлетит. Знает сам.
Врываются Отчимы. Об порог спотыкаются, валятся друг на друга, друг друга корят. Косятся на Мать. Присмирев, усаживаются на печи.
Друг Детства приходит тихо, пьёт воду, черпает кружкой. Ещё. Ещё.
- Митя, ковшик возьми.
Отказывается – нельзя. Кружку носит с собой. Как напьётся, ополоснёт, промокнёт полотенцем – опрятненький. Умер чисто, красиво, в девятом классе – лёг спать и не встал, не проснулся. Как все лёг, любой так ложится на ночь: почистил зубы, под душ зашёл, занырнул в кровать, раскинулся, распростёрся. И – всё.
Кравесапа потом его спрашивала – не помнит. Даже и не заметил.
Другие зато заметили. Завопили, заголосили, завыли. Другие всегда так. Другие всё замечают. Ему-то что. Так и остался.
И приходит какая-то женщина. С искажённым лицом.
Кравесапа глядит на неё. Эта женщина нравилась ей когда-то. Кравесапе казалось, что это – та самая женщина, что целовала покойника в посиневшие губы и швырнула в священника.
Оказалось, совсем не та.
Но пришла.
Значит, всё-таки что-то было. Почти швырнула. Почти целовала.
Появляется Женя.
Олег.
Тётя Валя.
Аркадий Борисович.
Ясиков.
Наровлянский.
Каледина.
Места всем не хватает, устраиваются кто где.
Их так много – она и не ожидала.
А они идут и идут. Слишком дальние, полузнакомые. И совсем-совсем незнакомые.
Всё идут.
Кравесапа теперь может перестать. И расслабиться, и успокоиться: Кравесапей не пропадёт.
Она курит. Дым улетает в трубу.
Уж сколько их…
Митя шепчет:
- Зажги свечу.
И свеча появляется на столе.
Кравесапа подносит спичку.
Свеча чадит и потрескивает. Пламя мечется, вырывается за черту.
Что не так?
Что ещё можно сделать? Что?!
Кто-то шарит за печкой, протягивает ей свёрток.
Волосы.
Раз - и всё.
Свеча сама успокаивается и горит ровно, ясно, тепло и ввысь.
Кравесапа глядит до конца – до лилового тающего цветка на обуглившейся петле фитиля.
Когда свет кончается, Кравесапа видит, что все ушли.
Всё.
Пора будить Кравесапея.
* * *
До столба они идут молча. Идут след в след. Впереди – Кравесапа.
- Мне дальше нельзя.
Столб.
- Всё.
Она останавливается.
- Всё?!
Кравесапей растерян. Впереди – плотный белый туман. Десять вёрст по болоту, затем по заброшенной узкоколейке вёрст двадцать – до станции, до электрички.
К вечеру он будет в Городе.
Кравесапа встаёт на поваленное – граница! – дерево.
- Та-ак… Иди сюда.
Кравесапей подходит.
- Вот так…
Кравесапа притягивает к себе вихрастую голову, целует в макушку.
- Маа-А!!
- Больно?
- Волосы!
- Извини. Надо было короче стричь. Давай снова теперь, как следует...
…
- Вот. А то не достать мне.
- Я мог бы присесть, например. Чисто гипотетически.
- Разве только гипотетически.
Они молча стоят.
- Я пошёл.
- Иди.
Обнимаются коротко.
Кравесапей идёт в туман.
Не успев пропасть, он оглядывается.
- Ма!
- Что?
- Я тебе привезу кружовенный куст! Я…
- Иди!!
Кравесапей идёт.
Оглядывается. Улыбается. Машет рукой.
- Иди.
Кравесапа стоит и смотрит, как он идёт.
Потом его плотно окутывает туман и он исчезает, но она его долго ещё и прекрасно видит. И видит тех, кто вокруг него, – тех, кто с ним. Они с ним будут и в Городе, не оставят.
Всё будет хорошо.
* * *
Кравесапа стоит и смотрит, как он идёт.
Пусть отойдёт подальше.
Нет, пусть доедет до Города.
Тогда, может быть, она наконец обернётся.
сентябрь 2008, апрель 2014