https://www.youtube.com/watch?v=QpjjUCfBf-o&t=10s
У Ростовских селений есть названия мужские — Нагибин, Калач, Ростов, Азов, Чалтырь, но есть и множественные — Сетраки, Вёшки, Базки.
Находим и среднего рода — Павлово, Миллерово, Маньково, Русское поле, Чертково, Покровское.
Имеются и женские — Вёшенская, Боковская, Казанская, Мигулинская, Кулешовка, Знаменка, и она - Тихая Журавка.
В селе есть церковь иконы Божией Матери «Всех скорбящих радость».
Дата постройки 1871. Инициатором и спонсором постройки был местный помещик Федор Федорович Барабанщиков.
Село Тихая Журавка было его владением, которое он получил по наследству после смерти родной бабки Марфы Акимовны Грековой в 1844 году.
В Тихой Журавке жили и живут Бондаревы, Мещеряковы, Скориковы, Венгеровы, Видюковы , Грековы, Курганские, Мисяченко, Скрипниковы, Чайкины, Осьминкины, Казьменко — всех ещё не вспомню…
Все русаки, или обрусевшие. Правда многие из Харьковской губернии. Остальные - из Воронежской.
Ни одного Барабанщикова.
Русские, но говор трудно определить.
Слились говоры и суржик празднует. Это смесь мягкого южноукраинского "шоканья" и "гыканья" с российским-казачьим: "дак в магазин пошли — купить там чё..."
Рядом стоят уже казачьи станицы. Журавок в России много. Есть в Воронежской. Наша называется так - Тихая Журавка (Чертковский район,Ростовская область, РФ.) Это между Нагибиным и станицей Казанской.
Дед .
Никто не мог мне сказать , откуда появился в Тихой Журавке мой прадед Пимен. Судя по годам — пришлый, солдат одной из войн.
Мой дед Павел, — уже Тихо-Журавский.
Помню, мне в раннем детстве показывали прабабушку Катю, которой уже не помнили сколько лет , но говорили, что около ста и больше. Она была в маразме, ходила под себя, и её водили в летний душ купать.
Мне было очень её жалко, но я боялся с ней говорить.
Дед Павел - невысокого роста, коренастый, седой и румяный селянин.
Меня всегда удивляло в детстве, как внезапно может меняться лицо человека.
Мы входили с родителями во двор к деду и заставали бытовые картинки села, — либо он ругал смертно бабку, либо чистил корову, либо сосредоточенно готовил поросятам вкусную еду, или правил косу с меланхоличным упорством. А когда он замечал меня, — лицо его менялось до неузнаваемости... Он начинал светиться
и забывал, что он до этого делал. Дед шкандыбал и приговаривал - "Огирок, Огирок прыйихав". Мне было неловко, что родителей дед как бы и не замечал.
Потом, не отрываясь, смотрел на нас и тихо улыбался, показывая оставшиеся два зуба. Из глаз лились приглушенные старостью лучики сладкой радости. Меня «сдавали» на каникулы на месяц или два.
Ехали тогда в Журавку с папой бесконечно долго, сначала в Меловое — на вонючем и рычащем "Икарусе". Граница России и Украины проходила по мосту через «путя»( ж/д пути города Чертково).
Потом на «Пазике» из Чертково уже в Журавку. Автобус по просёлку подбрасывал пассажиров , чемоданы, мешки, кур, и визжащих детей под самую крышу, все хохотали . Внизу живота делалось пусто.
Мужики степенно держались, потом останавливали "Пазик", и выходили в поле пописать и покурить. А я чё — не мужик? Я тоже в кусты.
Журавка. Залитая солнцем, благословенная Журавка!
И я видел, как дед тяжело работает с утра до вечера по хозяйству, это на суржике называлось — «пораться». Кроме этого, он сторожил колхозный сад, и мы ходили туда собирать опавшие яблоки для телёнка, коровы и поросят. Носили мешками долго, потому, что сад был огромный и яблоки пропадали, а дед, как все старики, пережившие войну, плен и голод, видеть этого не мог. То, что оставалось — долго резали и сушили на крышах сараев, потом нам зимой передавали сушку для компотов. Компоты любые до сих пор люблю и очень.
Телёнка дед Павло выводил пастись рано, но вечером мы ходили его забирать вместе.
Телёнок нырял всей мордой в ведро с водой или сывороткой и пил , жадно чавкая и смокча, переворачивая ведро. Потом деду надо было это ведро у него отобрать, вынуть металлический кол, вбитый в землю, и держа за цепь этого бычка, с матюками и гиканьем загнать его скачущего и брыкающегося в сарай. Излишне говорить, как мне это нравилось это родео. Потом степенно приходила с пастбища огромная корова и её доили, и на сепараторе отделяли сливки от сыворотки, и всё и везде начинало пахнуть молоком.
Еще мне давали сбивать масло. В деревянный короб, напоминающий шарманку, потому что в нём сбоку была ручка, наливали сливки. Внутри к валу крепились три лопасти из дерева с дырочками разного диаметра. Через полчаса «игры» на этой шарманке, внутри короба вместо сливок на лопастях висело масло. Как только я пробовал ножом намазать его на хлеб, тут же получал по рукам. «Чтобы корова не болела и была жива» — масло брать только ложкой. Острым – ни-ни..
Каждое воскресенье дед с утра почти не порался, - предоставлял всё это бабке. У него были важные дела. Утро начиналось с бритья опасной бритвой. Перед этим он правил её на ремне - точил (раз в неделю), а я из-за печки со страхом и уважением наблюдал, как пена, похожая на мороженое, слазила с дедовой щеки и тонула в мисочке. Заканчивалось всё выливанием на лицо и шею одеколона «Шипра», либо «Тройного». Эти ароматы удивительно сочетались почему-то с запахами хлева и куриного двора. Он одевал белую рубаху и шел играть с дедами в дурака. Там конечно пропускали по 2-3 рюмочки. Всегда приходил на обед. После него мог полчаса понежиться на лавочке, поболтать с нами — внуками. И дальше — в упряжку на неделю( огород, сад, корова, свиньи, телок, криница).
Рядом с Тихой Журавкой находятся уже казачьи сёла и станицы . Ближайшее так иназывалось — Козаки. Там уже никагого суржика. Чё, — ну и чё. Кудой ? Тудой. "Чёкают" все.
Тётки все сисястые, плотные, загорелые темноволосые и крикливые казачки. Детвора голяком целыми днями, жара, пыль, сопли и слёзы засохли на щеках.
Мужики коренастые, черноголовые, усатые и пьяные. Безработица и запустение. Глупость , воровство и пьянство. Кто работает — у того дом, усадьба, во дворе скважина на 60 метров с артезианской водой.
Корова, кролики, огород,навоз, полив, лук. огурцы, помидоры.
Рядом Дон. Рыбаки, у кого сети есть, делают "душегубку" — долблёнку.
Это такая местная лодка, типа каноэ, выдолбленная из цельного ствола ольхи . Плавают в ней с одним веслом, но с ручкой на конце, чтоб подгребать, и чтоб эта «лодка» шла прямо и ещё против течения. Мы с братом пока научились ей управлять — очень повеселили казаков на берегу.
У меня - ничего не ловится, даже схода ни одного, а рядом сидит местный дедушка, и у него 6 -7 донок(закидушек). Проще не придумаешь. Но дедушка, вытягивает донку№3 с рыбкой, потом её забасывает на 40-60 метров и она ложится с учетом течения точно между второй и четвертой — на свое место. И так он может вынуть и забросить любую, а ведь в Дону течение …
И так он ловит целый день, годами. В садке- килограмм 20 »душмана». Какой-то гибрид с сазаном. Аборигенам очень нравилось, когда я выходил на берег со спиннингом и в бейсболке. Сразу следовало замечание - "Нууу, п….ц, рыбы в Дону не будет !"
Мне в детстве нравилось, как дед кому-то рассказывал, что у них в молодости было ещё одно развлечение. Бить морды казакам. Иногда те приходили начистить рыло им - хохлам. Но не враждовали. В Козаках пекли вкусный хлеб и «хахлы» ездили за ним в пекарню.
Уважали. Ещё, помню себя школьником, ну где-то 8-9 лет, — дед приехал на мой день рождения в Луганск и , конечно с помощью папы, подарил мне фотоаппарат. Я был счастлив. Но главное — я тогда впервые узнал, как звали моего прадеда. На панели фотика мой папа попросил выгравировать: » С Днём рождения Игоря Гавриловича от Павла Пименовича.» Дед брал меня ездить на телеге ( на мельницу , на криницу) — я дрожал от удовольствия , когда держал вожжи и лошадь слушалась.
Меня испугало, как лошадь поднимает хвост и какает прямо перед нами, а деду было всё- равно. Я рассказывал об этом папе. Начиналось так — "Представляешь!.."- ну и далее. Потом привыклось.
Я страшно обижался на дедушку и дядю Мишу за то, что они меня не будили в 4 утра для того , чтоб пасти коров в череде с лошадью. Череда — очерёдная сельская повинность по выпасу коров, у кого они есть.
Меня будила бабушка, кормила, а потом я шел пасти коров в череде и без лошади.. Теперь конечно я понимаю, как им жалко было меня восьмилетнего будить, а тогда , глотая слёзы, я всё спрашивал — «где-же лошадь, почему не разбудили?» Обидка, и сильная. На лошади хотел так проехать, меня трясло, как в лихорадке, спать не мог. А под утро засыпал — и лошадь приходила, и я садился в седло, и слышал запах пота, и сам ехал по ковылю.
Маленьким мне очень нравилось ходить с дедом по воду , "до колодязя» , который был за 30-40 метров от двора, на такой просторной поляне перед церковью. Ведра и цепь гремели, бревна колодца скрипели. Дед опускал ведро в сырость ямы и говорил мне — "гэть!". И я отскакивал, а барабан с огромной отполированной руками ручкой начинал бешено вращаться, но дед придерживал его мозолистой рукой. Дерево терлось об сухую кожу . Цепь улетала вниз и через секунды слышно было удар ведра о воду. Потом наступало самое главное — дед давал мне покрутить ручку барабана , и я становясь на цыпочки и кряхтя делал несколько оборотов. Дальше - не мог, и деда каждый раз это смешило, а меня злило. С каждым разом оборотов добавлялось, и мне так хотелось когда- нибудь докрутить до конца, чтоб дед удивился. Приходилось уступать место у ручки и сразу мокрая цепь ровными витками ложилась на барабан. Иногда и неровными, тогда дед направлял её другой рукой , не прекращая крутить. Я удивлялся, как он не защемит пальцы и вообще силе деда, не богатыря внешне. Конечно можно было попить прямо из ведра. Удовольствие для городского немалое, да и воды ТАКОЙ я больше нигде не пил.
Дед воевал, был военнопленным, пришлось работать на немца где-то на заводах Германии, потом — освободили.
На воротах школьники всем ветеранам на 9-е мая прибили жестяные пятиконечные звёзды.
Они заржавели через год, и мне было обидно, но краски у бабушки почему-то всегда не было.
Выписка из документа :
Скориков Павел Пименович , 1908 года рождения.Жена — Ксения Петровна. Служил в 42 истребительно-противотанковом артиллерийском полку. Попал в плен 23.07.1942 под Ростовом. Освобожден из плена 02.05.1945г.
Почти три года в плену.
Вспоминали часто грустновесёлый рассказ папы о том, как дедушка залатал за ночь все дырки на сандалиях у папы — студента, пока тот спал.
Дед решил , что это туфли , только сильно прохудились — и поставил кожаные заплатки.
Дедушка никогда не видел сандалии.
Однажды дед заснул возле печки и получил ожог на затылке,- потом долго лечили.
Умер он тихо, как и жил в своей Тихой Журавке.
А приехать на похороны я не смог. Потом несколько раз был на Пасху на могилке.
Царствие небесное!
Дед.
Бабушка.
Таких называли - согбенная.
Какая-то — патология позвоночника, из-за которой она ходила , переломившись пополам и поэтому была меньше деда. Нам, малышне, она была «лицо-в-лицо», и всегда нас знала и мы знали, как подлизаться и что попросить. Потом, когда бабушка Оксана постарела, надо было подойти вплотную, чтобы она узнала и, расплывшись в улыбке сказала: "Огирок прыйихав". Старушки на лавочке возле домов всегда спрашивали: "Ты чий ?" ( какого рода-племени значит). Я ничего не понимал и не знал, что ответить. Вслед говорили — «мабуть скорыкивськый» — это означает, что я скорее всего, из рода Скориковых.
Мне было стыдно не за фамилию, а потому что так в городе не принято обсуждать . В одном подъезде жили десятилетиями и не знали имени соседа.
Когда мы с сестрой были маленькими — нас оставляли на бабушку и она нас «пасла» как утят, кормила, разбирала ссоры, мыла, рассказывала байки. Вечная детская проблема - первым занять очередь покататься на качелях. За качели мы дрались сестрой. У бабушки в хате была прялка и веретено, с их помощью получалась пряжа, только у бабушки, а не у нас. Я любил крутить большое колесо, оно приятно скрипело.
Рядом была разрушенная большевиками церковь, там было зернохранилище. Возле неё - ток с горами горячей пшеницы и овса на земле. Тётки в белых платках забрасывали пшеницу в страшную машину, которая двумя лапами хватала кучи зерна, и тащила их наверх по движущейся лестнице. Это всё напоминало эскалатор в метро в Москве, и снегоуборочную машину. Только зной, пыль и мухи. А я с дядькой Витькой возил на эти кучи зерно из-под раскалённых ревущих комбайнов «Дон». Сначала церковь внушала страх, особенно ночью, когда в разрушенный купол без креста била молния и рвался ливень с градом .
Бабушка говорила что-то о божьей каре, крестилась. Потом было затмение луны.
А постарше, — мы там стреляли из рогаток в голубей, но чувство чего-то величественного сохранилось и стало называться — "ЦЕРКВА". Голуби вили под куполом гнёзда. Везде пахло зерном, голубиным помётом и запустением. Бабушка Оксана мне рассказала, как я теперь понимаю, первые для меня притчи - Иисусовы, Соломоновы, святых старцев, — конечно в народной обработке.
Я смеялся, и бабушку считал несовременной. Она говорила: "Онучек, Огирок — ты ж такый худый, похрэстыся - та зараз покращае, поправышся, Божэнька всэ бачэ". Справа от входа в хату у окна был красный угол с образами и всегда горящей лампадкой. Мне страшно хотелось ее потрогать, но бабушка сразу становилась строгой и выгоняла нас с сестрой из хаты, чтоб не шалили.
Однажды, вечером я увидел, как бабушка молится перед иконой, было немного страшно и торжественно, что-ли.
Мне нравился у бабушки на шее простой оловянный крестик в бусах из желтого янтаря, но трогать она его не давала.
В 25 лет я покрестися во Владимирском соборе в Киеве в память о бабушке. Процедура совместная с такими-же юнцами, с гыгыканьем и умными личиками сквозь смех. Когда я вышел из собора с крестиком на шее и пошел в сторону Хрещатика — начал тихо реветь, слёзы катились сами, такое было впервые, как приступ, я всхлипывал минут пятнадцать, потом прошло.
Я ездил на папином велосипеде на рыбалку, и бабушка всегда давала мне с собой что-то поесть, или её вкусные «горишкы», или яйцо, помидор, огурец, котлетку, соль, компот или молоко. И конечно душистый, рассыпающийся казачий хлеб. Мне было жалко её, когда мы с дядьями привозили с рыбалки мешка два или три карасей, и ей и тётке приходилось ЭТО всё чистить. Потом она смачно все это огромное количество рыбы жарила во дворе на печке с дровами.
Дрова пылали, сковородка с маслом шкварчала, бабушка с красным лицом переворачивала карасей кривой вилкой в кривых пальцах, и выкладывала их в миску. А они золотились в вечернем солнце, и глаза у них были как белые шарики. Я смотрел, как-будто завороженный, то на огонь, то на выгибающихся в кипящем масле карасей, то на пальцы бабушки, и просил разрешения подбросить полено в печку. Когда мне разрешали, я чувствовал себя причастным к готовке рыбы и был горд. Рыбу потом ели всей большой семьёй дня три- четыре. Бабушке было проще потом, — только борщ, да «горишки» для детей. Ну ещё — картошку потушить с тушенкой из гуся, компот, кисляк (простокваша,парное молоко, мёд, яблоки.)
Орешки ,"горишкы"( так называли завязанные узелком и сваренные в масле тонкие листики из теста. У нас — это, кажется, хворостом назывют.)
Этих горишкив бабушка нажаривала огромные миски, и мы - дети их тягали целый день. С компотом или с молоком и мёдом — очень вкусно. С мёдом ели яблоки , нарезали их дольками и зачерпывали ими мёд прямо из миски.
Бабушка Оксана помнится вкусной и необычной для бледного испуганного горожанина вкуснятиной, церквой, добрыми слепыми глазами, крестиком и рассказами про чудеса.
В детстве — запахи и еда помнят людей и ситуации.
Конечно, сейчас ко всему этому моему рыбацкому и сельскому вкусному детству отношусь приглушенно, но иногда будничность разорвет вдруг какая-то мелочь, да тот же запах, и теплеет, и ком подступает...
Ленюсь, и комфорт мне нужен всё больше..
. "Ох, лето красное! любил бы я тебя.. Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.." С мухобойкой гонялся за ними, надоедами, и набивал до трех — четырех десятков, потом уставал и шел на качели, или возить самосвал за верёвку, — разгружать-нагружать песок, как дядька Витька пшеницу…
Когда бабушку Оксану хоронили — выл пронзительный весенний ветер и я чуть не заледенел, пока донёс до кладбища гроб с дядьками и папой. Потом плохо помню. Был только очень вкусный капустняк на поминках и своё ощущение стыда, — ведь поминки, а мне так тепло и вкусно!
Бабушка.
Дядя Витя.
Он был шофером на грузовике и в уборочную в его "газоне" пахло смесью бензина, пота, пылью, хлеба, и чего-то еще вкусно-рабочего. Я страшно гордился, когда в наш кузов комбайн засыпал золотую пыльную пшеницу. Всегда весёлый, дядька шуткував: "Шо ты, Огирок, маму билшэ любиш, чи папу?» Меня «парализовало» от бесцеремонности и нелепости вопроса, а дядя хохотал, крутя баранку, и успевая пощекотать меня за ухом соломинкой, когда я в досаде отворачивался к окну. И опять - хохот. Потом был "ТОК", — машину со мной и зерном взвешивали. Пыльный зной. Август. Уборочная. Мы с дядей Витей на бензовозе едем в степь, где стоят комбайны и ждут бензин. И мы их заправляем. Вперёёд! Ещё была силосная яма. Коровам на зиму заготавливали корм — силос( кормовая кукуруза). Мы с дядей Витей возили его из-под комбайнов в эти силосные ямы. Огромные, с пятиэтажный дом ямы — и мы с пацанами в них прыгали, и зарывались в кукурузный свежий силос, потом выбирались, и опять сигали, пока дядя не звал в следующую поездку. Сейчас заговаривает со мной, когда я приезжаю, для начала с "хитрого" вопроса: "Игорёк, ты шо курыш?! Врачи ж нэ курять?!!» Я теряюсь и он хохочет.
Дядя Миша
Самый младший из моих дядьёв. Жил один бобылём в доме рядом с родовой хатой, еще крытой соломой, полуразвалюхой. В ней он устроил кроличью ферму. Кролики плодились безмерно и гадили ужасно, рыли там норы. Дядя был столяр. Они с папой сделали в Журавке, и как-то привезли в Луганск раму для лоджии, установили и застеклили её, по тем временам — это было круто. Только пил он много, как водится. Такой сельский бобыль-алкоголик. Детей трепетно любил. Мне очень нравилось зажигать спичку и подкуривать дяде Мише приклеенную к губе "Беломорину", — она шипела и разгоралась, а потом воняла, - и я убегал.
У дяди Миши были две великие ценности — МОТОЦИКЛ и БРЕДЕНЬ — (небольшая рыболовная сеть, которую люди, идущие бродом по мелководью (бредущие), тянут за собой на двух деревянных шестах (волокушах, клячах). То-ли я его упрашивал, то-ли он скучал по мне, — в общем мы садились на его «ВОСХОД», привязывали сзади бредень и долго ехали по степи, воняя бензином к одному из шести прудов( помню два — Осынова, Шкурына). Самое страшное, это когда дядя, остановив мацаклет, становился возле пруда, нюхал воздух и казав: "Ни, сёгодни дила нэ будэ!" Я его слёзно упрашивал затянуть бредень хоть разок — мы затягивали, но рыбы почти не было. Так, килограммов пять — шесть. Когда рыба была — это два — три мешка карасей. Тянули обычно бредень папа и дядя Миша. Самый волнительный момент, когда его вытаскивали с уловом на берег. Рыба кишела и бурлила в куле, перепрыгивая через верх. Потом - разбирать улов, вынимать из ячеек карасей, раков - здорово, весело. Моя задача — идти по гребле. Идти, и бросать в воду куски земли, камни, палки. Это называлось - "шугать", пугать рыбу, засевшую в камышах, чтоб она быстрее зашла в бредень. Если улов был меньше мешка — меня подначивали — "плохо шугав".
Однажды на пруду Шкурыне мы с дядей тянули бредень, и уже почти на берегу я наступил на осколок бутылки в воде. Кровищи много, и помню как-то неестесственно болтается палец. В деревне в медпункте залили зелёнкой , туго забинтовали и дядя Миша повёз меня на "моцыке" в село поблизости - Алексеево - Лозовку. Там старенький седой и румяный хирург под новокаином зашил мне рану на подошве, ворча, что «иглы тупые, подошва у пацана за лето задубела — не проколишь". Сухожилие он сшил, но палец не двигался около года. Я был горд — перенёс операцию, и надо было недели две ходить на костылях. Так на костылях и сдавал вступительные экзамены в Свердловке в медучилище. Потом меня все узнавали — "А, это ты, который на костылях поступать приехал?"
В доме у дяди Миши было какое-то устройство для проигрывания пластинок , но не патефон. Проигрыватель с радио, — точнее радиола "Весна", модель 1963 года. Там я впервые услышал и влюбился в «Черного кота» Миансаровой и «Шаланды полные кефали», "И горьковатый запах тополиный на дне глубокой памяти моей..", "Спят курганы темные", "Темная ночь" Бернеса, которого представлял огромным моряком. Во дворе стояла пилорама с большой круговой пилой - циркулярка. Я брал железяку и бил по ней, и в вечернем воздухе раздавался колокольный звон. Пил дядя Миша запойно, и иногда мне приходилось видеть как его снимали с мотоцикла и несли полуживого. Как он не убился — до сих пор не понимаю! Кто-то мне рассказал, что если собака не гавкучая — ее сажают в ящик и бьют по нему палкой. Я за это дядю недолюбливал, хотя никогда не видел самой "тренировки".
А у меня был велик «Украина». Рано утром я привязывал к багажнику удочки и донки, резинки, банку с червями. Спереди — сумку с бутылкой компота, горишками, луком, яйцом та помидором, казачьим хлебом. Донка — это закидушка, тобто леска с крючками и грузилом, ну — свинчаткой. Свинчатка выплавлялась на костре из олова или свинца в столовую ложку, потом в ней делалась дырка для лески. Привязать крючки — вот и донка. Её забрасывали подальше в пруд, наживив червей или теста. На палку зацеплялась эта уже заброшенная закидушка. На леску между палкой и водой лепился кусок глины. Он служил маячком — если рыба клевала — этот катышек подпрыгивал, и тогда — ТЯНИ!!! Там красноперка или карасик. Дядя всегда интересовался моими успехами, и не только в рыбалке. Хвалил часто. Мне его было жалко потому, что у него не было жены и детей.
Дед — это румянец, седая голова, улыбка беззубого рта, лучистый взгляд, яблочный сад, телёнок ,"Тройной" одеколон.,
Бабушка — вечно согнутая спина, белый платок, янтарные бусы, крестик, ласковые подслеповатые глаза, жареная рыба и горишкы, церква.
Дядя Витя — бензин, грузовик, степь, зерно, ток, "шутки".
Дядя Миша — свежеструганные доски, папиросы Беломор, Бернес, пьянство, мотоцикл, бредень, рыбалка.
Светка — двоюродная сестра.
Девка вредная. Чуть что — А-АА-ААА!!!, МА-ААА-МАААА!!! ОН меня ударии-иии-иил!!! Если я брал машинку-грузовик, он ей точно сейчас был нужен - и мы дрались смертным боем. Качели нужны были только тогда, когда я на них садился !!! Потом мне взрослые говорили — ОТДАЙ ей, — ты же старше — было
страшно обидно. Я ревел.
Когда её не было дома — катался на качелях часами до одури, до какого-то транса. Воображал себя парашютистом-десантником. Была соседская девочка, кажется Нина, и мы с ней и Светкой играли в летнем душе в доктора, ну как играли — снимали трусики по очереди, хихикали и разбегались. Светка научила меня вязать на спицах и получалось что-то. Когда перед сном наелся арбуза,ночью встал и написал в кружку, потому что страшно было идти в туалет мимо большой собаки. Стыдно было потом. Но никто ничего не сказал. Выпал молочный зуб, и его торжественно со Светкой закинули на чердак с какой-то молитвой (она научила).
Светка — хохотушка. Не могли с ней доесть жареную картошку с простоквашей - смеялись как зарезанные из-за какого-то слова или чего-то , а потом шли в клуб смотреть мультики или кино ( 15 копеек за билет). Теперь она- мамаша, вдова, муж молодой умер от рака, двое детей. Хозяйство — бычки. Бизнес. Придорожные сельчане выезжают на федеральная трассу Москва-Юг и кормят борщами да котлетами дальнобойщиков — какая никакая копейка. Вроде даже кафе заимела на трассе. Сейчас наверное перед Сочинской олимпиадой разгонят. Встречаемся на кладбище на Пасху редко и коротко. Пьём скорбную рюмку за дедушку, за бабушку и всех Тихо-Журавских. Стареем, дети растут,слава Богу. Грусть в глазах. Детство. Светка.
Братья Саня и Толик
Иногда я ночевал у тёти Кати и двоюродные братья Саня и Толик( Толик уже мужик — комбайнёр, Саня старше меня лет на пять) — брали меня с собой в клуб. Это было НОЧЬЮ, после девяти часов. Сначала мы вэчэрялы ( жарена картошка, рэдька из смэтаною та укропом, варена курыця, холодный кысляк( простокваша). Потом садились на малиновую "Яву" и ехали в клуб. Пешком ходили только дети и девчата. У хлопця должен быть, в крайнем случае,
хотя-бы «Восход». Вся площадь перед клубом была заставлена «Явами», «Чезетами» и » Восходами».
В клубе был бильярд! Обшарпанный стол, разбитые лузы, перемотанный изолентой один кий, оббитые серые шары. Но сколько страстей - "тоньше", "толще", "недотянул", "перетянул", "кикс", "подставка", "чужой","свояк". Всё пополам с семечками, матюками и сигаретой. Можно курить, мама не видит, и от того сигарета необыкновенно "вкусная". Девчата тут же на скамейках, как курицы на сидале в курятнике, только не квокчут а хихикают. Саня учил меня ездить на мотоцикле. По просёлку и в степи . Однажды чуть не убились, я вьехал передним колесом в байбачью нору. Саня матюкался, но не долго. Байбачок — осторожный , свистит постоянно и близко не подпустит — падает в норку. Мне удавалось подползти к нему метров на тридцать.
Тихая Журавка и окрест ее - государственный заказник, охота запрещена. Местные иногда стреляют байбака, - это мех на шапку, или из-за ценного жира, но не наглеют. Его много развелось — в степи постоянный стрёкот кузнечика и байбачий свист. Сейчас чужие мажоры на них охотятся ради забавы . Стреляют из снайперских винтовок с огромного расстояния. Соревнование. Приезжают в степь на нескольких джипах, столы, шашлык, девки, коньяк, ружья, оптика, круто. А тот, кто должен байбачков охранять, чуть не в зубах их приносит к барскому столу. Глухомань! Саня, когда стал постарше, тоже работал на комбайне, приходил поздно, вставал с петухами и раньше. Заработал себе на «Яву». Остальные - матери. Мы спали с ним на сеновале. Для меня, городского это было сверхэкстримом. На улице прохлада, перины, всё пахнет свежим сеном, июльские огромные звёзды падают за забор, корова жует под боком. Когда она посреди ночи громко кашлянула в полной тишине, и темноте
— я чуть не уписался от страха. Саня потом долго смеялся , да и всем было о чем поговорить в ближайшие три дня. Утром петух горланит, поросята
визжат.
У Сани был ещё бабинный магнитофон. Я его слушал на веранде, и лёжа курил Санину сигарету, пока тетя Катя была на огороде.
"У леса на опушке — жила зима в избушке" — Эдик Хиль, "Красные маки — капли солнца на земле!!" , "Кто тебе сказал, ну кто тебе сказаал, кто поведал. что тебя я не люблю! Я каждый жест, каждый шаг твой в душе берегу, твой голос в сердце моём - люби меня..."
Свадьба в селе — три дня. Мы с Саней приготовили пять огромных палок с репяхами на концах . Так мы решили отбиваться от них. Они — это мужики, которые прийдут "забирать" и "выкупать" невесту — мою двоюродную сестру Любу и её приданное — мебельный гарнитур!.. Мы с этими палками "продавали" сестру - невесту, получили по пятьдесят рублей . Так принято в сёлах, а нам пацанам — БОГАТСТВО. Можно купить "Весну" — вожделенный кассетный магнитофон. Первый опыт общения с водкой, закусывали тёплыми арбузами, которые стащили с колхозной бахчи. Убежать удалось благодаря той-же "Яве" - незаменимая вещь!
Деревенский футбол. Впервые в жизни играю на большом поле, ну в смысле размерами с настоящее взрослое. Щитки, гетры, бутсы, правда не у всех, чаще в кедах, которые почему-то называют - "кеты". Получаю пас в середине поля и передо мною только вратарь и ворота. Пока добегаю до ворот — задыхаюсь, и удара не получается, так легко катнул, и воротник с ухмылкой забирает мяч. Э-эх - вздыхают "трибуны". Сначала играем, потом бьём судью, меняем судью, так как по поводу правил и счета большие расхождения. Потом дерёмся между собой, потом пьём мировую — ящик вина — шмурдяка типа «Альминской долины», который куплен вскладчину, и предназначен победителю. Потом на мотоциклы и домой. Сто раз могли убиться, но проносило.
По выходным — танцы. Я играл на ударнике и пел песню на танцах в клубе. Обязательный дресс-код: приталенная рубашка с "кочетами" и огромным стоячим воротником. Если пол пиджак, - то воротник обязательно поверх. Волосы длинные, пробор посередине.
Барабаны "Ямаха" и гнутые тарелки, палочки "леченные" изолентой. Охрипшие колонки из кинозала.
«Желтоглазая ночь
Ты должна нас понять!,
Ты должна-нам помочь-
Желтоглазая ночь!»
На тех же «Явах» за ночь два-три раза переезжали из села в село на танцы, поиграть, подраться, пощупать девок, получить штакетником по горбу от местных. "Яблочное" по 92 копейки за 0,5литра, за углом клуба.
Теперь Саня с Толиком живут где-то на Севере, - Тюмень, или Анадырь. Оба рыжие, волосы ёжиком. Добрые, как телята,
неуклюжие, огромные. А церковь теперь ремонтируют, и слава Богу.
Тихая Журавка - место силы.
https://www.youtube.com/watch?v=QpjjUCfBf-o&t=10s