Ольга Янченко,из Дневника журналиста СССР.
***
Сапог…
Это было недавно. Это было давно. 22 июня 1941 года. Память моя сохранила жуткие подробности тех чёрных дней. И лежат они камнем на душе до сих пор.
***
-- Жорж, пойдём на шоссе! Я больше не могу! Там машины идут, подъедем хоть несколько километров! Смотри, какие ножки у Оли…Сколько уже идём! Не до Москвы же пешком!
Я слушала мамину мольбу. Плелась сзади них, прижимая к себе узелок узелок с манной крупой, кусочком довоенного мыла и чем - то ещё, очень нужным в беженцах.
Да, мы стали беженцами вечером того 22 июня 1941 года. Мы шли из Жодино, на восток. Тайно, только ночами. Днём отсиживались в болоте, в каких -то ямах, в густых зарослях белорусского леса. Вокруг уже были немцы.
До последней минуты того чёрного 22 июня 1941 года мой не военнообязанный папа не мог поверить, что началась война. Где - то под Кричевом он наконец с досадой швырнул в речку связку ключей от кабинетов заводоуправления Жодино.
Мы шли налегке, не взяв из нашей новой квартиры ничего. Самым ценным грузом были карта Белоруссии и компас, с которыми мы вот так совсем недавно ходили всей семьёй по грибы. На папе была его новая чёрная кожаная куртка, которую он снимал только во время дождя, чтоб укрыть меня и маму. Сам же корчился под какой - нибудь корягой или кустом.
Маме он доверил нести и беречь как зеницу ока папины хромовые сапоги. Новенькие и хрустящие, они были связаны беленькой бечёвочкой за петельки, торчавшие из голенищ.
На маму он напялил в тот непонятно страшный вечер её зимнее пальто с огромной, до пояса, каракулевой горжеткой. И только я ушла в этот жуткий долгий опасный поход в одном летнем сарафанчике и сандаликах, которые я скоро потеряла в болоте. Мои до крови стёртые босые ноги уже словно чужие.
Мама продолжала ныть. Но папа был неумолим: -- Надя, на шоссе нельзя. Мы живы только потому, что идём одни. Потерпи, утром тебе станет легче. В этом сроке беременность у всех такая…Вот, пожуй этот листочек.
И папа уводил нас от места, где слышны были какие - то очень громкие незнакомы нам раньше звуки, хоть и похожие на грозовые раскаты.
Уже стемнело. Задождило. И мы укрылись под вывороченной с корнем огромной сосной, образовавшей нечто подобное вроде крыши. Дождь усиливался. Стало холодно. И я заскулила, кусая мешочек с манкой.
Мама продолжала ныть, и папа сдался: -- Ладно, пошли. Но сначала выгляни осторожно, что там, на шоссе. Вдруг там уже немцы…
Я сделала пару шагов и упала. В голове моей гудело. Мокрый сарафанчик облепил меня, холодил до сердца.
Я была ещё слаба после дизентерии, из-за которой в конце мая папа отвёз меня в Минскую инфекционную больницу на улицу Кропоткина. Сегодня, в 2008 году она всё там же, а моя квартира в двух кварталах от неё. И я вся в горьких воспоминаниях о тех страшных днях и ночах. Мысленно я всё ещё там, в беженцах…
Дождь лил. Гром стал слышнее. Я ползла по мокрой земле, заливаясь слезами, теряя сознание от страха и боли во всём теле. Вдруг, споткнувшись о корягу, разодрав коленки в кровь, я растянулась на куче хвороста, ахнув сильнее обычного.
Всегда быстро реагирующая на мои вздохи мама почему -- то не отозвалась. Я пошарила вытянутыми вперёд руками, и, ничего не видя в темноте, словно провалилась куда - то. Ни мамы, ни папы рядом не было. Я оказалась одна на весь этот кромешно чёрный лес. Ужас охватил меня, и я впала в забытьё.
Очнувшись я услышала папин голос: -- Пока не найдём сапог, с этого места не двинемся!
О! Кошмар! Мама потеряла драгоценный папин сапог! И как они будут его искать в этой кромешной тьме! Ведь это же иголка в сене…Уже стало светать, когда они оба измученные, но счастливые, вернулись ко мне.
Сапог нашелся! В это нельзя было поверить. Но пара, опять связанная верёвочкой, висела у папы на плече! Именно они и спасли нас потом от голода…
-- Всё! Пошли на шоссе! -- твёрдо сказала мама. И мы двинулись к месту моего трагического прыжка…Именно с него началась моя жизнь инвалидная.
***