Настоящего голода, того, что показывают по телевизору – живые скелеты, обтянутые кожей, я не знала никогда. Но постоянное настойчивое желание что-нибудь поесть помню хорошо. И готовность, если можно, съесть ещё, и всегдашнее подсознательное выискивание чего-нибудь съедобного.
Это было в войну – Великую Отечественную. Мы – я и мои два старших брата-школьника жили с мамой в тылу. Мама – начальник метеорологической станции со штатом в два человека и конторой прямо у нас в квартире. Небольшой пригородный посёлок сельскохозяйственного назначения – мы были при земле и, значит, выращивали для себя овощи, главное – картошку, которая, впрочем, всегда кончалась у нас весной, то- есть задолго до нового урожая.
Ещё в коридорном подполье, имеющем выход наружу, держали несколько кур- несушек. На зиму уличный лаз в подпол закрывали и утепляли, а на время корма куриц в коридоре поднимали две половицы. Зимой кормили их тем, что ели сами – мятой варёной картошкой, а летом не кормили вовсе. Свободно гуляя по посёлку, они что-то находили поклевать, так что даже неслись, хотя иногда не в своих гнёздах в родном подвале, а в соседних лопухах. Много позже я удивилась, узнав, что куриц, оказывается, летом тоже надо кормить, да ещё желательно зерном. Ещё большее удивление вызвали тогда сами наши куры тем, что не только не разбили нам окна в знак протеста за такое содержание, но ещё и одаривали своими яйцами. Немного же у них ума в их маленьких головках. Впрочем, определённую пакость они нам всё-таки делали: запрыгивали на крыльцо, пытались заходить в открытую дверь и при этом попутно оставляли неприятные лепёшки на полу. Тогда я это относила на счёт их якобы природной наглости.
Хлеб покупали по карточкам – 500 граммов в день по маминой – рабочей и по 300 на наши детские. В магазине стояли весы с гирьками, на которых, вырезав дневные талоны из карточек, продавщица взвешивала хлеб, отрезав его от большой буханки. Иногда нужный вес достигался довеском – дополнительным кусочком, и это было здорово, потому что по дороге домой его можно было безнаказанно съесть – ведь в магазин обычно ходили мы – дети. Хлеб был тяжёлым, потому что в него включали что-то ещё кроме муки. Встречались, например, кусочки картошки. За хлеб нужно было ещё платить небольшие деньги. Но главной ценностью были карточки, которые при утрате не восстанавливались.
Ходили всякие страшные байки про потерю карточек. Вот одна из них, которая тогда произвела на меня сильное впечатление: маленькая девочка ножницами изрезала карточки на мелкие кусочки, и её мама, увидев это, в расстройстве сильно била её по рукам этими ножницами, так что перебила ей все косточки, и ручки у девочки повисли, перестали действовать. Я представляла себе эту девочку с повисшими ручками, и мне хотелось плакать от жалости.
Ещё были карточки на сахар, точнее - на «сладкое», в качестве которого служила тяжёлая липкая помадка. Сколько её полагалось на человека я уже не помню, но вот огромные очереди за сладким в памяти остались. Многосотенные ряды людей появлялись сразу, как только проходил слух, что будут отоваривать (было такое слово) карточки на сладкое и сохранялись несколько дней, пока оно не заканчивалось в магазине, оставив очень многих без желанного. Сегодня мне это не понятно: всё распределяется, численность населения известна, почему могло не хватить? Не додавали в магазин, и где-то раньше разворовывалось? Или это была вина магазинов?
В детский садик я ходила с мешочком, в который мама укладывала мою порцию хлеба. В школе, в которую я пошла на год позже срока, чтобы подольше оставаться на детсадовском питании, на большой перемене давали 50 граммов хлеба – четвертушку ломтя, в субботу – двойную порцию. При этом особой удачей считалось получение горбушки – в ней больше хлеба.
Возможно, наше положение было лучшим по сравнению с городским ещё и потому, что в хозяйстве посёлка работала столовая для работников, где наша семья получала один обед по талону. Вечером в столовой могло что-то оставаться, что выдавали свободно, и моя мама посылала меня в город к знакомой учительнице с бутылкой, в которую наливала крупяной суп из этого общепита. Наверное, шёл первый год войны, потому что потом у учительницы тоже появился огород где-то между домами.
В память врезалась картинка: в сумерках мы - трое детей окружили маму, которая в остывшей русской печи орудует ухватом. Мы все трое смотрим на этот ухват, и вот на нём выплывает горшок. Мама ставит его на стол, открывает, и я вижу там внутри абсолютно чёрную воду. Мама берёт ложку, мешает ею в горшке, и к моей радости на поверхность выплывает гуща – это щи из сушёной капусты. Было ли там ещё что-нибудь кроме капусты, я не знаю. Вкус этих щей тоже в памяти не сохранился. Вероятно, это происходило в начале войны, и были перебои с солью, поэтому капусту сушили. В последующие годы солили капусты много, и мама часто посылала меня с мешочком за солью. На специальном складе соль возвышалась на полу огромной слежавшейся массой серых кристаллов, от которой откалывали и взвешивали сколько надо. И мне не были понятны соляные бунты в стародавние времена, о которых рассказывали в школе на уроках истории. Подумаешь, соль! Ею сыт не будешь.
Летом мы – дети всё своё время проводили на улице, и постоянно жевали какую-нибудь траву, которую срывали тут же, на канаве или лужайке. Откуда-то мы знали много съедобной травы: «матрёшки», «хвощ», красный клевер, «дидель» - верхняя мягкая часть стебля. Ватагой ходили в ближайший лесок за ягодами или грибами. В конце лета на огородах появлялись морковь, репа, брюква. Выращивали сахарную свёклу, которую отваривали, резали ломтиками и вялили, а потом пили с ней чай – она была сладковата. Нет, вместо чая, которого не было, заваривали так называемый напиток – тёмные сластившие брикеты из фруктовых отходов. Отвар получался чайного цвета, вкус которого не запомнился. В магазинах вообще ничего не продавалось кроме хлеба по карточкам и каких- то мелочей, вроде этого напитка. Я никак не могла понять, зачем в магазине так много полок? Была ещё свободная коммерческая торговля по очень высоким ценам, но не для нас безденежных. По воскресеньям работал рынок, там продавалось всё, в том числе и булки, и сладкие ярко красные леденцы-петушки на палочке – предмет детского желания. Но в моей семье на всё это не было денег.
После войны с нетерпением ждали отмены карточек. Но когда их отменили в 1947году, стало ещё хуже. В стране случился неурожай – это я узнала много позже, а тогда мы просто не могли купить хлеба, так как его не хватало на всю очередь несмотря на нормы продажи «в одни руки».
Надо ли уточнять, что речь идёт только о чёрном хлебе. Белый – в виде батонов появился много позже и представлялся роскошью. И только приехав в Ярославль в 1953 году на учёбу в институт, я получила белый хлеб в достатке. Мы с Надей, с которой вместе квартировали, возвращаясь вечером из института, заходили в ближайшую булочную, покупали по белому батону и по полкило сахарного песку в кулёчке из обёрточной бумаги. Дома садились за стол на хозяйской кухне, открывали бумажные кульки с сахаром, отрывали куски батона, макали их в сахарный песок и ели, запивая водой. Как это было вкусно! За один раз съедали по половине батона.
В школьные годы меня занимало шуточное присловье, которое тогда часто говаривалось: бывают в жизни огорчения – хлеба нет, так ешь печенье. Я не поверила бы, что когда-нибудь мне придётся последовать этому совету. А в то время оно казалось полной несуразицей. Ладно – нет хлеба, так печенья и тем более быть не может, это же такой деликатес!
Младшей школьницей мне с мамой случилось навестить наших родственников в Москве. Подали рисовую кашу. Я ела её впервые. Как она была вкусна! Но на моей тарелке каши, видимо, оказалось слишком много, потому что я её не доела. Как это случилось, мне не понятно, потому что тогда всё съедали, что тебе положили. Эта тарелка с недоеденной рисовой кашей потом часто вспоминалась мне в минуты голода, и я не могла простить себе – оставила такую кашу!
Как в это голодное время жили домашние животные? Не могу вспомнить, чтобы по нашему посёлку или по городу бегали бездомные псы, их просто не было. Съели? Возможно, кто-то и ел собак, но мне не доводилось об этом слышать. Бездомные кошки тоже не водились. В нашей семье жила старая большая серая кошка. Она, как и мы, ела картошку и щи из капусты. Летом она уходила охотиться в поля. Как-то наша кошка притащила в зубах большую задушенную полевую мышь и положила её в кухне на пол. Она словно бы хотела сказать: хватит вам есть картошку, вот я вам мяска принесла. Но мама не оценила её порыв и закричала на неё, замахав рукой. Кошка поняла и унесла свою добычу, видимо, съела в одиночестве. Однажды в окно залетел воробей. Он метался под потолком, ища выход. Наша кошка поймала его в молниеносном прыжке с пола. Мы, свидетели, восхищались этим прыжком, вовсе не сочувствуя воробью. Я вспоминаю тот прыжок, когда случается наблюдать неуклюжие попытки нынешних кошек поймать голубя на земле. Ни разу при мне эти старания не закончились успехом. А ведь голубь и сам-то не слишком проворен! Видимо, современные уличные кошки, жируя на наших отходах, утеряли свою охотничью прыть.
Постепенно о голоде, как о постоянном желании поесть, забыли. Но дефицит какого-нибудь продукта сопровождал меня почти весь советский период жизни. При отсутствии сливочного масла, например, использовали маргарин или комбижир, на котором было хорошо жарить картошку, так как он при плавлении на сковороде не давал воды. Из чего комбинировали этот жир, мне не ясно и теперь. Отец ядовито шутил: американское смазочное сало лярд.
Рыбы в наших Волжских краях не было ни в магазинах, ни на рынке. Долгое время понятие рыбы у меня связывалось только с пересоленной ржавой селёдкой – единственным товаром небольшого магазинчика с вывеской «Рыба». Я смотрела на тонюсенькую кожицу, которую сдирают с селёдки, и недоумевала: как из неё можно что-то сшить, какую одежду или хотя бы сумку, о чём читала в книжках. Потом, уже в Ярославле, где я училась в институте и, как все студенты, питалась в столовых, понятие рыбы пришло в образе камбалы, которую мы – студенты дружно ненавидели. Потому что в столовых обычно бывало только два блюда: щи со свининой в виде варёного шпика и отварной камбалы с вермишелью. Дома отец меня утешал: а ты знаешь, раньше камбала считалась царской рыбой, во дворцах её подавали. Я не верила: откуда было бы знать моему отцу - из простой крестьянской семьи, что подавали к столу во дворцах.
Колбаса. Её наличие, а точнее отсутствие, в магазинах всё советское время служило мерилом хорошего снабжения, нормального питания, вообще мерилом качества жизни общества. Поездки в Москву за колбасой – колбасные поезда – были не только приметой времени, но стали темой анекдотов – признак популярности в народе.
В послевоенные годы появилось ещё одно явление, связанное с недостатком еды. В близлежащих колхозах под зиму уходили поля с неубранной картошкой. Почему такое противоестественное состояние могло быть? В начале каждого учебного года нас, студентов, снимали с занятий и отправляли в колхозы области копать картошку. Но делали это не в сентябре, а в октябре, незадолго перед морозами, так что всю картошку убрать времени уже не хватало. Так было все годы моей учёбы в институте – результат нерасторопного советского хозяйствования. Весной добровольцы из города шли в эти поля и выкапывали оттаявшие чёрные размякшие клубни. Они были несъедобны, так как в них накапливалось вредное вещество, которым легко отравиться. Но люди приспособились из этой неприглядной слякотной картофельной массы добывать крахмал и печь из него чёрные по цвету лепёшки, которые назывались тошнотики. Тошнотиками, бывало, травились, и в нашей семье такого кушанья не было. Бытовала частушка: на дворе сегодня сыро, я надену ботики. Возьму лопату и ведро пойду копать тошнотики.
Сейчас, оглядываясь назад, в голодное время, я задаюсь вопросом: почему наш народ недостаточно освоил природные ресурсы? Например, не ели лягушек, как это делают французы. Поразительно, сколько всяких тварей едят жители Восточных или Африканских стран. Мы же не использовали даже корней дикорастущих трав, не распахали под огороды близлежащие пустыри. Перед нашим домом, помню, и позади его были участки, заросшие лопухами и прочей бесполезной для нас травой. Вот щи из молодой крапивы варили.
В качестве ответа служит осознание того, что наш народ всё время был занят другим: «ковал победу над врагом», восстанавливал страну, строил то социализм, то коммунизм. Видимо, проблемы собственного питания по мнению наших руководителей не были важными.
Наверное, под влиянием давних голодных лет я невзлюбила выражение «я покушала», которое частенько теперь слышу в обыденной речи. Ведь не было у нас «недокушивания», мы знали недоедание. И я согласна с одним лингвистом, сказавшим: кушают только гости и дети. Остальные люди едят!