Ольга Янченко, 4-я часть автобиографической повести «Надежда»
КРУШИНЫ!!!…Крушины!!! 22 июня 1941 год...
После "удачной" поездки на "Полуторке" я уже не надеялась увидеть маму и папу. Брела по страшному чужому лесу вся заливаясь болью и слезами. В мои восемь лет такая трагедия могла нарушить в организме все его законы. Но, похоже, не зря я родилась под знаком "Козерога".
Стемнело. День кончился непонятно быстро, хоть и с жуткими бедами, которые не забыть. Речка вдруг тоже исчезла. Вокруг было тихо и это пугало. Что делать? Где мама? Страх давил на мозг. Ясно было только одно – сидеть тихо. Я сидела почти не дыша. Усталость сморила меня и я не заметила, как уснула.
Проснулась от голода и холода. Мокрый сарафанчик мой прилип к телу. А там, где у собаки и кошки бывает хвост, у меня всё горело жарким огнём. Боль эта и толкала меня вперёд. Но вокруг был лес и тишина. Это ещё сильнее сжимало моё уже больное сердечко.
Вдруг мне почудились какие - то голоса. За очень высокими деревьями – свет. Он манил, словно родной дом. И я пошла на этот огонёк. Да, это оказалось жильём. Дом!
Папина мама, бабушка Доминика гомельская сказала бы: – Якая вялизная хата! А мамина мама, горьковская бабуленька Маруся ахнула бы: – Батюшки! Изба - то какая большая!
Без крыльца, вход прямо с земли в огромную комнату. В щель полуоткрытой двери я увидела незабываемую картинку: огромный стол посередине, на нём гора зелёного свежего щавеля, а вокруг него – дети! Много детей и все какие - то одинаковые и ростом, и одеждой. Был разговор с ними или нет, не помню, но слово «детдомовские» врезалось в память – сиротки…
Дети жались друг к другу, жадно хватая ртами эти зелёные кислые листочки. Я села рядом и только протянула руку к столу, как тишина взорвалась. Детей от стола словно ветром сдуло.
И тут впервые за столько страшных дней я невольно улыбнулась, расслабилась от неожиданно смешной картинки: из - под кровати торчали голые попки детишек! А за стенами хаты творилось что-то невообразимое.
До войны мы, дети, очень любили бегать под дождём по лужам, весело разбрызгивая тёплую летнюю воду. Даже когда гремел гром, страшно не было так, как теперь.
Но этот гром не похож был на тот, довоенный. За стенами хаты что - то лопалось со страшными повторами грома. И я тоже кинулась под полог этой огромной деревянной самодельной кровати. Там было спасение – толстые пухлые подушки. Много подушек. Я уткнулась носом в этот тёплый ком и забылась.
Утром , выглянув из окна, я поняла, что ночью был большой пожар. Вокруг всё ещё догорало. Вонь стояла нестерпимая от чего-то похожего на то, что мама так совсем недавно доливала в кухне в керосинку. Точно! Тогда ещё пожарные приезжали к нам и ругали маму очень откровенно. Один даже сказал что - то вроде «дура!».
Но тут, в этой огромной чужой хате…Оглядевшись, я не увидела детей. Стёкла хаты были разбиты. Осколки от них валялись вокруг. Стало опять как -то очень шумно в голове. Упав на пол, я шарила онемевшими руками вокруг, словно ища опору. Слёз уже не было. Давили боль и страх одиночества.
И тут вдруг появилась мама, вся закопчённая, в разодранном платье, в слезах, растерянно повторявшая: –Ну, где ты пропадала, Оля? Надо идти!
Папа сидел возле обгорелого сарая на земле и что -то чертил на своей любимой карте БССР.
– Жорж, ну где мы? Куда теперь-то? Что это было?
– Надя, здесь была наша воинская часть. Немцы бомбили её. Тут запасы бензина были. Потому так всё и рвалось. Эта деревня называется "Крушины".
– – Точно, папа! – ахнула я. Всё горело и крушилось! Папа, это Крушины! Крушины!..
***
© Copyright: Яна Ольгина, 2006
Свидетельство о публикации №2605200210
***
© Copyright: Ольга Янченко, 2008
Свидетельство о публикации №1806220565