Не поле перейти

Анатолий Сударев
Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.

НЕ ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ

Из книги "О страстях. И немножко о смерти" (Невымышленные истории)

1.
-Ты представляешь, какую  нам эта тварь  свинью подложила?
Константин Иванович только затянул настолько туго, насколько ему позволяли силы, ремень на дорожной сумке, когда в избу со двора вернулась его жена.
-Целый воз и маленькую тележку тварят принесла. Вопрос. Что мы с ними будем делать?
Жена, конечно,  говорила о приблудной полудикой кошке - тощей и страшной, - которую они  прикармливали все лето объедками со стола, пока жили в деревне. Она настолько боялась людей, - видимо, похватала с них лиха, - что остерегалась даже тех, кто ее кормил. Затаится, выждет, когда принесут, положат еду, отойдут на безопасное расстояние, - тогда только, осторожно озираясь, выйдет из своего убежища и она. А потом жадно ест и ежесекундно шарит глазищами по сторонам, прядает длиннющими ушами-антеннами.
Да, некстати она окотилась. Тюрины собираются возвращаться в город, ждут сына, он вот-вот должен подъехать на своей машине, а пока завершают последние «деревенские» дела. Их много: утеплить окна, укрыть от грядущих морозов картошку в подполье, прибрать весь огородный скарб, навесить новый замок на баню, - старый куда-то бесследно пропал, пока здесь лето жили, вообще баню не запирали. Словом, много чего нужно сделать, голова кругом, кошачьего приплода им только и не хватало. 
Сын у них таков, что по нему можно сверять часы: обещал быть ровно к часу дня, так оно и произошло. И это несмотря на то, что  на дворе  поздняя осень, ноябрь, и не дорога уже, а настоящий кисель, и ехать ему не из соседнего какого-нибудь села, а из самого Ярославля-батюшки.
Подкатил к дому, прогудел пару раз,  и сразу,  еще из машины не вышел, заторопил:
-Мать, а ты чего еще не одета? Бать! Да оставь ты это! – Константин Иванович только собрался залезть на крышу, снять с конька хитроумную деревянную вертушку, его собственных рук произведение (к чему ей здесь зимовать?). – Раньше нужно было это делать. Я к пяти должен кровь из носа уже в Ярославле быть. – Деловой у них сын. Ему слегка за сорок и уже большой начальник.
Константин Иванович с сожалением отнес лестницу, по которой собирался лезть на крышу (сыну он уже давно ни в чем не перечил, старался ему во всем угодить), и когда  уже начал переобуваться, до последнего момента на нем были резиновые сапоги, вдруг вспомнил про кошку, поинтересовался у жены:
-Что  с этой-то будем делать?
-С кем?
-Да с кошкой. Так и оставим их здесь во дворе?
-Не, не оставим, не волнуйся, я их всех уже… 
-Как это?
-Топориком по головке тюк-тюк. А потом всех в овраг отнесла… Гляди-ко! Еще б немного и оставили. – Она имела в виду привезенный из города маленький телевизор, оставлять его здесь было опасно, - в покинутые на зиму дома иногда залезали нехорошие люди и уносили все, что имело хоть какую-то ценность.
Жена крутится вокруг телевизора, а с Константином Ивановичем вдруг что-то произошло. Это женино «тюк-тюк» как будто ударило по его собственной голове, и какая-то острая неприязнь в нем вдруг, с места в карьер,  возникла. И это  к человеку, с которым прожил бок о бок более четырех десятков лет, с которым редко когда напрямую, в открытую, ссорился, хотя и прежде во многом с нею не соглашался,  но старался себя не выдавать. Не выдал, правда,  и сейчас, хотя, как представил себе, что они сначала едут вместе, потом ужинают вместе, спать ложатся – тоже вместе, пожелай он провести ночь, допустим, отдельно, на раскладушке, - одних разговоров после этого на неделю хватит, - а «тюк-тюк»-то, как было, так и никуда из его головы и не девалось. Лесным клещом в него впилось.
-Я, пожалуй… Вы поезжайте с Богом, а я еще на пару деньков останусь, - к изумлению жены и сына, стараясь прятать глаза, предложил Константин Иванович.
-Ты чего? – первой удивилась  жена.
-На потолке приберусь, - хламу набралось. Капканы собирался на мышей. C баней тоже. Словом, без дела сидеть не буду.
-А ты раньше, интересно, чем думал,  – резонно заметила  жена, - чтобы прибираться? 
Возмущается, тем не менее,  кажется, что-то поняла,  догадалась, в чем тут собака зарыта, до женщин такие тонкие материи как-то скорее доходят,  - поэтому и  препираться, идти  с мужем на открытый конфликт не стала. Не стал особенно спорить и сын. Во-первых, похоже,  он действительно очень спешил, а, во-вторых, оба, и сын и жена, более чем отлично знали:  обычно уступчивый, идущий на любые компромиссы Константин Иванович иногда вдруг – вроде ни с того, ни с сего, - мог стать на дыбы, и уломать его уже тогда практически было невозможно. Что-то вроде этого, кажется, с ним  произошло и сейчас.
А доехать до Ярославля, если руки поклажей не отягощены, - раз плюнуть. Это в прежние времена была проблема, только на перекладных, а сейчас  рейсовый автобус до Ярославля, два раза в сутки, утром и ближе к вечеру.
-Учти, - перед тем уехать обратилась к Константину Ивановичу жена, - у тебя в следующий четверг день рожденья. Хоть к своему-то дню, смотри,  не опаздывай.
До четверга еще далеко. Сегодня только воскресенье. А в следующий четверг Константину Ивановичу должно будет исполниться шестьдесят восемь.

2.
Откуда это мгновенно воспламенившееся желание остаться одному в холодном доме (печку, по понятным причинам, с утра не топили), с пустым холодильником (хотя, да, еще оставались какие-то крупы в буфете, запас тщательно укутанных овощей в подполье, так что с голоду, конечно, он не помрет), Константин Иванович, говоря по правде, и сам до конца пока не понимал. Да, это «тюк-тюк» неприятно поразило его, - так и стояло перед глазами, как жена берет попискивающий комочек, как-то его поудобнее для себя укладывает, потом хладнокровно обрушивает  обух топора на его крохотную головенку, и так раз за разом, - но разве только в одном этом дело? Что-то за всем этим было еще, куда более серьезное, но  что именно – поди разберись. 
Куда проще для начала  хотя бы протопить избу, иначе он тут скоро околеет. Когда из  трубы устремился к небу уютный по-особенному ароматный дымок, настала пора подумать, чем же он будет эти несколько дней питаться. Нет, на одной крупе и овощах он жить не собирается. Денежки при нем: сейчас, пока не стемнело, прогуляется в соседнее село Углы и затоварится в местном продмаге.
Родную деревеньку  Приречная  от Углов отделяет просторное поле:  оно начинается сразу за домом и тянется километра на два. Правда,  есть дорога, шоссе, но до него еще тоже надо дойти, а потом брести, и уже не  два, а все два с половиной километра, поэтому для Константина Ивановича и быстрее, и удобнее,  и приятнее идти именно полем.
Приятнее вдвойне, если не втройне от того, что Константина Ивановича связывает с этим полем очень многое. Собственно говоря, кажется, и жизнь-то его началась именно отсюда.  До сих пор, кажется, так и стоит перед глазами:  его мать. Как она выходит как раз с этого поля,  с зажатым в горсти пучочком только что собранной ею земляники. Как, присев на корточки, протягивает зеленый с алыми ягодами  пучочек ему. Немного попозже, когда чуть подрос, уже сам пускался в путешествия  по этому полю в поисках той же земляники. Елозя голыми, с неизменными царапинами, а то, бывало, и цыпками коленками по крохотным палестинкам, неудобинкам, которые не трогает лемех плуга и огибает жатка,  вокруг или крупных,  нагревающихся на солнце валунов,  или, наоборот,  на донышке  прячущихся в тени ямок. Помнит, как брел, спеша,  спотыкаясь, по меже вслед за ведомым его отцом трактором, упиваясь зрелищем выворачиваемых  поблескивающим под солнцем  лезвием плуга внутренностей земли. Жалея безжалостно перерезанных тем же плугом извивающихся червей, или закапывая, возвращая земле тех из них, кому удавалось выжить . А матери на том же поле он уже помогал, когда она жала, а потом на его глазах виртуозно вязала снопы. А помогал тем, что, пыхтя, надсаживаясь,   перетаскивал  сноп к тому месту, где чуть позднее мать соорудит очередной суслон. Крохотный шалашик: несколько снопов головками прислонятся друг к другу, а поверх них еще парочка. Получается отличный домик. Если пойдет дождь,  - можно спрятаться, хотя мать и не поощряет этого, боится, что он одним неосторожным движением обрушит суслон. Да, бывало, случалось и такое.
В те времена полем правил Закон, и имя ему было высокое: Севооборот. Очень суровый закон, по  которому высеиваемые каждую весну культуры должны были должным образом чередоваться. На место, допустим,  бобовых приходили злаковые, а еще какой-то сезон поле отдыхало. Тогда оно покрывалось травой, и здесь днем паслись коровы, а на ночь приводили из  конюшен и оставляли  потрудившихся за день лошадей.  Вот здесь, облитые лунным светом,  они и стояли или неторопливо прогуливались по полю, обмахиваясь жесткими хвостами, потряхивая гривами, позвякивая подвешенными к шеям бубенчиками.
Косте больше всего было по душе, когда здесь высевался горох. Тогда судьба дарила ему возможность  полакомиться вызревающими на нем плодами. Правда, ему приходилось в этом случае прибегать к максимальным мерам предосторожности, если не хотел получить заряд соли от охраняющего поле сторожа. Хотя и меньшим, все же каким-то  спросом у Кости пользовалась кормовая брюква. Или тот же турнепс. Когда же преобразился в   подростка,   научился ставить капканы на кротов. Их норками поле было буквально усеяно. Временами попадались и суслики. Но попадались только на глаза. Шустрые, они,  когда, почуют  опасность, выскакивали откуда-то, иногда прямо из-под ног,  и стремглав мчали по полю: глаз едва за ними поспевал.
В четырнадцать лет он впервые, под наблюдением отца, провел на этом поле свою первую борозду и получил от него хоть и не злую, слабенькую, но все-таки затрещину: борозда получилась кривулями. Зато остальные борозды стали получаться получше.
В четырнадцать лет он мечтал стать комбайнером, и чтобы его фотография не исчезала с доски почета, что напротив правления колхоза «Красное Мая». В восемнадцать лет его заберут на срочную, он отслужит три года в саперных войсках, вернется в родной дом, еще поработает  часть лета  в родном колхозе, а потом поступит в ПТУ при моторном заводе, что в Ярославле, обретет профессию фрезеровщика, станет передовиком производства, будет сидеть в президиумах, его будут выбирать в делегаты самых разных съездов. В шестьдесят четыре года он потеряет сознание, находясь прямо на рабочем месте, у станка, - давление, получит инвалидность, еще пару лет проработает мастером-наставником , и, наконец, окончательно уйдет на пенсию.
А началось все для него именно с этого поля.

3.
Но, видимо, у поля, как у человека, есть свой срок. Срок цветения, срок плодоношения и срок смерти. Сейчас это поле почти мертво. Здесь уже лет десять, как никто не пашет, и ничего не сеют. Лошади перевелись уже лет тридцать  назад, а последнюю частную корову, во всяком случае, здесь, на этой оконечности поля Константин Иванович видел тому уж лет пять. Весной, летом еще прорывалась наружу какая-то трава, - но все больше какая-то не очень съедобная: молочай, сурепка, ромашка. Еще то там, то здесь, отдельными кустиками, - как отдаленное напоминание о культурном прошлом: то клевер, то овсы. Но уже пришли на поле его, видимо, скорые будущие хозяева: молодые побеги деревьев. Можно представить, что еще лет десять и на этом месте будет шуметь густой лиственный лес. И вместо пшеницы здесь можно будет собирать грибы. Что тоже, наверное, неплохо. Хотя пшеница все равно лучше.
Пока растапливал печь, «разорял» своими же руками только что сотворенную теплую обкладку, выгребая из ямки  с кастрюлю картошки (другие овощи решил лучше не трогать), - вышел из дома уже в начале четвертого, - сразу на себе почувствовал, что погода переменилась. Всю последнюю неделю  держался устойчивый плюс, с плотно прикрытого тучами неба почти беспрестанно дождило, но стоило только повеять сиверко, и облачную блокаду местами прорвало, сразу ощутимо похолодало.  Вспомнил, - еще вчера вечером  по телевизору предупреждали о грядущих заморозках. Он тогда этому не поверил, как не верил любым прогнозам, - на деле оказалось, что по ящику могут не только врать, иногда говорят и правду.
Нормальной дороги, которая была бы проложена по полю между их деревней и селом Углы, в природе никогда не существовало. Была тропинка, причем она  всегда появлялась  стихийно, по доброй воле, или по нужде  то и дело пускающихся в странствие самих жителей деревни. Бывало,  все поле, от края до края, распашут. Галдят слетевшиеся со всей округи, опьяненные видом выброшенной  на поверхность  легкой добычи  грачи. Человеку, вроде, ступить некуда. Ан нет. Пройдет какой-то день, два, и уже… вот оно. Кто-то уже прошел, оставил свои следы на еще влажной с весны, уступчивой почве. А за ним следующий… Следующий…  Вот и родилась очередная , змеевидная тропочка. И так из года в год.
 Сегодня Константину Ивановичу прокладывать тропинку нет нужды: за прошедшее лето кто-то уже постарался это сделать. Шаг у Константина Ивановича широкий, и ходить он еще, несмотря на почтенные годы, горазд. На то, чтобы дойти до цели,  у него ушло  каких-то минут двадцать. А цель у него пока одна: продмаг. Продавщица удивилась, когда увидела переступающего через порог магазина Константина Ивановича.
-А чо это вы, Константин Иваныч? Еще не уехали? Вроде как, собирались.
-Уеду, уеду, Маша. Дай срок… Пока взвесь мне… Ну, хотя бы сосисок, что ли, с полкило.
-Нехорошие, Константин Иваныч, нонче у нас сосиски. Завалящие. Я вам лучше сарделек, - токо-токо буквально  привезли.
Когда уже затоварился, покинул магазин, - стало смеркаться, а небо от туч совсем освободилось, и далеко-далеко на западе вырисовалась прежде прячущаяся за  тучами  вершинка заходящего солнца. Солнца Константин Иванович не видел уже, пожалуй, с недели три. Окрасились в кроваво-красное еще сохранившиеся  в западной, той, что ближе к реке,  части неба, хотя уже и надорванные местами тучки.
Константин Иванович еще не представлял, чем он этим вечером займется дома, - вот как не поругивает телевизор за то, что угощает их всякой ерундой, а вовсе без него тоже скучно.  Подумал-подумал и решил, пока еще совсем не стемнело,  проведать «своих» на кладбище. Этим летом был у них только пару раз.
Собственно, Тюриных на кладбище, - пожалуй, с дюжину наберется, но Константина Ивановича, конечно, в первую очередь, интересует, каково лежится его отцу и матери. Судя по улыбающимся их лицам на фотографиях, - такими вот улыбающимися они захотели остаться сами, так и наказывали Константину Ивановичу: «Ты вот эту фотку для меня сохрани», - лежалось им здесь совсем не плохо. Хотя прибраться тут у них при этом вовсе не помешает.  Например, убрать  с могил опавшие с близ стоящей березы желтые пожухлые листья. Хорошо, возможность такой уборки предусмотрена: веничек здесь всегда под рукой.
Ко времени, когда закончил уборку, вовсе потемнело. Но Константин Иванович решил еще заглянуть на могилу своей тетушки. Этой весной он как-то ее вниманием вовсе обделил, потому что ее могилка находилась  на противоположном конце кладбища, а они с женой куда-то очень спешили. Словом, ему надлежало загладить вину. Тем более, что тетя Валя, сама бездетная,  когда-то души в племяннике не чаяла. Стоило ему заглянуть к ней в гости, - без подарков от нее никогда не уходил. На кладбище уже темно настолько, что без электрофонарика можно и мимо нужной могилки пройти.
До тетушкиной могилки еще не дошел, когда  лучик электрофонарика выхватил из темноты чью-то фотографию. То было мгновенье, лучик не задержался, пошел гулять дальше, а в голове Константина Ивановича промелькнуло: «Какое-то знакомое как будто лицо». Заставил лучик чуточку вернуться назад. Не сразу, но нашел ту же фотографию.  Теперь лучик никуда не спешил, и Константин Иванович внимательно разглядел то, что было изображено на фотографии. Молодое девичье лицо. Челка на лбу. Слегка тронутые застенчивой улыбкой губы. Да, то была ее челка и ее улыбка. Так застенчиво и в то же время строго улыбалась только она одна. Константин Иванович сместил лучик света чуточку вниз, прочел. «Пысина Анастасия Павловна. Род: 24.04. 1950г., Ум: 17.08. 2003г».
Хм… «Пысина Пысина»…  Нет, никого, кто б носил такую фамилию,  Константин Иванович не знает. Но имя ее. И год рожденья, помнится, ее. И самое главное  - лицо тоже ее. Именно такой, какой она выглядит на фотографии,  такой, какой  сейчас смотрит на  Константина  Ивановича, он  ее до сих пор и помнит.

4.
Передовым комбайнером Костя мечтал стать только, когда он был еще наивной «деревенщиной». Три года  пребывания в рядах советской армии (служба  проходила в Выборге, в саперной роте войсковой части 83333) не прошли, конечно, для него даром, он во многом стал другим. Жизнь в деревенской глуши, даже, если твой портрет висит на доске почета у правления колхоза, больше ему не улыбалась. Ему хотя бы тех же удобств, что у рядовой солдатской казармы!
Армейскую лямку он тянул отменно, дослужился до звания «сержант», начальство ему благоволило.  Ничего удивительного, что ближе к дате увольнения ему поступило предложение продолжить службу в той же части в качестве сверхсрочника. Он мог бы стать ротным старшиной или начальником какого-нибудь склада, но хотелось чего-то все-таки поближе к родным краям: окончательно и бесповоротно деревня его еще не отпускала. Но где-то за месяц перед «дембелем» появились в части и другие  вербовщики, более, что ли, искусные, агитирующие за то, чтобы  посвятить свою дальнейшую жизнь служению в органах внутренних дел. От сержанта Тюрина добивались согласия стать курсантом милицейской  школы. И  хоть далеко  от дома, еще дальше, чем от Выборга, - аж в Калининграде, но это предложение почему-то показалось  Косте  заманчивым, и он дал свое согласие.
Но не заладилось у него с самого начала пребывание в этой школе, а виною тому – как стали позже это называть, - « нестроевые отношения». Да, в шестидесятые, дедовщина в собственно армии только-только начиналась, а в МВД, как оказалось,  она уже процветала. Поступи Костя в эту школу прямо, скажем, с деревенской завалинки, он бы, наверное, нашел себя больше резонов  терпеть, но, когда он уже был «сам с усам», унижаться перед теми, кто поступил в школу раньше, - нет, то было не по Костиному нраву.  Лучше попрощаться с мечтою стать честным и благородным участковым Анискиным.  Словом, и полугода с начала поступления в школу не прошло, когда он  вернулся в свою деревеньку Приречная. К  неописуемой радости матери и к огорченью отца. Он-то уже всем своим приятелям растрезвонил, каким важным милицейским начальником вот-вот вернется в Приречную  его сын.
Зато обрадовался председатель колхоза: время сезона – конец весны,  всякой-разной работы – край непочатый, а тут здоровый, в расцвете лет работничек с руками. Это для него, что манна небесная.   Хотя предложил для начала, чтоб не сразу, а потихоньку вживался  в деревенскую страду, довольно  скромную работенку: на колесном тракторе ТК-4:
-Слушай, Константин Заслонов, будешь у наших коровниц на подхвате. Ну, там молоко три раза в сутки, туда и обратно. Зеленку там, когда будет, или силос, сам понимаешь, чего тебе говорить, не с курортов, поди, к нам приехал, стреляный воробей, нашу в общем и целом спецификацию, как пять пальцев,  знаешь.
Управлять трактором для  «Константина Заслонова» никаких проблем, - отцовские уроки за время прохожденья службы им ни капельки не забылись. Смущало немного то, что  годочков трактору, который ему доверяли, пожалуй, было не меньше, чем их восьмидесятилетней бабке. Хотя, если помозговать, на ту работу, которую ему предлагали, какого-нибудь двужильного «Кировца» вовсе и не требовалось. Костя немного подумал, посовещался с отцом и согласился.

4.
-Ой, гляньте-ка, бабы! Каков к нам мущина на тарахтелке прикатил. Ни в сказке сказать, ни пером описать.
Костя отлично знал всех, кто работал на коровнике; точно также как они знали его. За три с половиной года, что проживал вдали от «своих», они заметно постарели (любая из скотниц годилась ему в матери)Хотя  сам он лишь так же  заметно возмужал.   
-Ладно. Где тут у вас молоко?
-А ты чо такой деловой? «Где у вас молоко?». Молоко у нас извесное, поди,  дело -  где. Нешто забыл?
Говорит за всех тетя Шура с Бабаек, это она встретила Костю в воротах коровника. Она самая шустрая из всех, ей палец в рот не клади.
-Ты до молока-то расскажи, как там нонче. На вахте-то на боевой. Женатый, поди, уже вернулся или как?
-Да хватит тебе, - пришла на помощь Косте тетя Феня, самая пожилая из всех, ей, пожалуй, уже за пятьдесят. – Чо к парню пристаешь? Как ни старайся, все равно тебя в жены не возьмет.
-А с чего это не возьмет? Чо заране-то? Пускай для начала попробует, потом скажет, гожусь я ему в жены или не очень.
-Нет, я серьезно, - Косте все эти шуточки-прибауточки не больно-то по душе, он по природе никакой не балагур,  за словом, ежели что,  в карман полезет, да там, пожалуй, надолго и застрянет. Ну и, откровенно говоря, перед женщинами, любыми, пусть даже в таком почтенном возрасте, как эти, смущается.  Так было всегда и армейская служба его более, что ли, развязным не сделала.  – Мне еще от вас в Пригожино смотаться надо. Там больной. В больницу его отвезти.
Пригожино самая отдаленная бригада в колхозе, прямо по соседству с болотом. В такую пору как сейчас (лето только-только начинается) машина туда не доедет, как пить дать завязнет. Трактор, пусть даже такой дохленький, как у Кости, - дело иное.
Тут же пошли разговоры, - что за больной, охи и ахи,  - Костя понял, что выдоенного этим утром молока ему так просто не отдадут, еще его покочеврыжат, решил, как говорится, взять самому быка за рога. Где и что находится в коровнике, - Костя знал еще с детства, его бабка какое-то время здесь работала, часто водила внучка с собой, - не спешно пошел вдоль пустых стойл (коров уже выгнали на пастбище), ступая по хлипким, припрыгивающим, как клавиши на пианино, досочкам, пока не оказался в помещении, где стоят три  огромных  бидона. Здесь пол бетонный и весь в лужицах от пролитого молока. Попробовал ухватиться за один из бидонов. Ух ты! Тяжелый, зараза. Пожалуй, одному не справиться, только с кем-то на пару.
 Смирившись, признав свою зависимость от женщин-балаболок, пока присел к стоящему здесь же, покрытому синей клеенкой  столику. На нем тетрадь учета, фиолетовый карандаш, полбуханки черного хлеба и пустая алюминиевая кружка. По ободу кружки ползает жирная зеленая муха. А еще книга. Костя взял ее в руки. «С. А. Есенин. Избранные сочинения». Между страниц книги издающая пряный запах черемуховая веточка, уже пожухлая, вкусно пахнущая. Костя открыл книгу именно на той странице, где лежала закладка. 

                О верю, верю, счастье есть!
                Еще и солнце не погасло.
                Заря молитвенником красным
                Пророчит благостную весть.
                О верю, верю, счастье есть.

И в эту минуту в помещение ворвалась тетя Шура.
-Ну, чо, боец? По кОням? – Ухватилась за ручку бидона. Костя, расставшись с книгой, поспешил ухватиться за другую ручку. Когда все три бидона уже переместились в тележку, Костя поинтересовался у тети Шуры:
-А кто это из вас там книжку читает?
-А мы все читаем. Чо, ты думаешь, мы тут все сплошь неграмотные?
-Я про ту, что у вас там, где молоко. Со стихами.
-Со стихами у нас токо Настюшка Перфильева читает. А нам мозгов не хватает. Моя любимая, между прочим, про графа, который  Монтекристо.
Перфильевы знатная фамилия, их  в округе множество. Но кто такая именно Настюшка Перфильева? Что-то Костя такой не припомнит.
-А где она живет?
-Да здесь, в Углах, и живет.  Пашки – конюха  дочка.
Дядю Пашу, тот был действительно, а не только по данному ему прозвищу конюхом, Костя очень хорошо знал. Как знали его многие сельские парнишки,  за компанию с которыми часто наведывался на конюшню. Она здесь же, в Углах, только на окраине села, где начинается тянущееся до его Приречной то самое поле. Дядя Паша никогда их не гонял, наоборот, - привечал, позволял ухаживать, правда, не за всеми, а лишь за отличающимися смирным нравом лошадьми, разговаривать с ними, оглаживать их бока, трогать, когда они наклоняли головы, за острую холку. Единственное, что категорически запрещал, - заходить сзади и браться за хвосты.
Вообще, дяде Паше, кажется, доставляло больше удовольствия возиться с детьми, чем со взрослыми. В свободное время , когда большую часть лошадей разбирали на работу и конюшня до вечера пустела, вместо того, чтобы пойти домой, он часто оставался с ребятней, чему-то полезному обучал. Например, тому, как вязать верши из ивовых прутьев, или плести кузовочки из бересты.
Но были у дяди  Паши и два недостатка. Один, тот, что помельче, - дядя Паша был большой любитель выпить. «Помельче» от того, что, - а кто на деревне не любит выпить? Таких, во всяком случае,  Костя не знал. Недостаток покрупнее это то, что дядя Паша был двоеженец. Вот такое на деревне встречается не густо. Так вот, вторая его, можно сказать, жена жила в дальней деревне Позиралки, настолько дальней, что находилась она на территории уже другого колхоза. Она была приезжей, из Ленинграда, и поселилась у своей свекрови. Что было с ее мужем, умер ли он или  ее бросил, или, наоборот, она оставила его, все это были уже мелочи, которые Косте были неинтересны. Зато он знал (разумеется, случайно, лишь из болтовни взрослых),  что она была, вроде бы, молодой , во всяком случае,  сравнительно с настоящей, как значилось в бумагах,  женой дяди Паши, но чем-то сильно больной. Настолько больной, что не могла  нигде и никем работать, и ей по силам было только как-то помогать своей свекрови по уборке дома и на огороде.
И последнее, что сейчас представляло интерес для Кости:  у дяди Паши было от первой настоящей жены четверо детей. Старший - он был на пару лет постарше Кости,-  потом одна за другой, с разницей, кажется, в пару лет,  две дочки - пока Костю не забрали в армию, они ходили в школу, - а потом еще один сын. За то время, пока Костя обучался военному ремеслу,  семейство дяди  Паши  вполне могло еще  кем-то пополниться.  Словом, Костя эту любительницу поэзии Есенина точно себе не представлял, поскольку прежде с нею не якшался.
 -Она с вами, что ли, работает?
-С нами, с нами. Заинтересовался, что ли?- Сама теперь загорелась любопытством тетя Шура.
-А почему сегодня ее нет?
-Нет, значит, будет. Значит, причина какая-то. Без причин у нас ничего не делается. А чо ты, как этот самый?.. – Она имела в виду, что Косте, вместо того, чтобы баланду травить, следовало бы помочь с тяжелым бидоном – загрузить на тележку. - Учти, гвардеец, сегодня «Семнадцать мгновений весны». Двенадцатая серия. Поэтому коров пораньше пригонят, и ты пораньше. Скажем так, на полчасика. А то  мы тут не посмотрим, что ты гвардеец. Без одной штуки оставим… Кстати, может, и Настюшку повидаешь. Она у нас раскрасавица. Ой-ей-ей.  Как пить дать – влюбишься.

5.
Нет, этим вечером Костя читательницу Есенина  не повидал. Не было ее и на следующий день. Костя  был бы не прочь узнать причину ее отсутствия но никто эту тему при нем из скотниц не поднимал, а задать вопрос по своей инициативе Костя откровенно стеснялся.
Еще на следующий день, а это была пятница, ему надо было срочно поехать в райцентр, становиться на учет в военкомате (оттуда накануне уже позвонили в сельсовет и наказали, - если  не явится чуть ли не в двадцать четыре часа, за ним приедет и доставит куда надо милиционер).  Косте пришлось отпрашиваться у заведующей фермой, та неохотно отпустила.
Из райцентра возвращался  автобусом,  уже когда начало темнеть. Когда автобус подравнялся с какой-то деревней (Костя в этот момент, сидя на своем месте, убаюканный однообразным гудением мотора, задремал, поэтому даже сразу не сообразил, что это за деревня), водитель  резко притормозил. До Костиного слуха донесся гогот возмущенных гусей. Костя догадался, что именно они  перегородили дорогу автобусу. Это было настолько обычно - гуси, куры, собаки, так и норовили попасть под колеса машин, Костя понял это уже на собственной «водительской» шкуре, - что он  не удосужился даже открыть глаза. Потом раздался мат-перемат, это уже возмущенный водитель автобуса выстрелил из своей кабинки очередью. И только автобус вновь тронулся с места, донеслось чье-то:
-Подождите! Подождите!
 Только сейчас Костя счел достойным  разлепить   глаза. Видимо, спешащая, чтоб поспеть на автобус, парочка. В одном из парочки Костя сразу распознал дядю Пашу, а под руку его держала…  Возможно, то была его дочка. Возможно, та самая, которая возбудила в нем любопытство, - Костя пока определенно этого, понятно, сказать не мог. Водитель автобуса еще раз чертыхнулся  - но без злости, как это было совсем недавно с гусями, просто с досады, -  нажал на тормоз, отворил переднюю дверь.
Скорее всего, дядя Паша был сильно пьян, - ему, вроде, и хотелось попасть в автобус, но его шатало из стороны в сторону, как шатает молодой побег под порывом шквального ветра. В какой-то момент поскользнулся и повалился на землю, увлекая за собой ту, что вцепилась  в рукав его куртки.  Все в автобусе, кто наблюдал за этой сценкой, дружно, сочувственно ахнули. Кто-то из женщин прошелся нехорошим словом по дяде Паше. Кто-то из другой половины женщин стал его защищать. Мужики, как один, молчали. Молчал и Костя, хотя искренне болел сейчас и за валяющегося на земле дядю Пашу и за ту, что пыталась ему помочь.
-Эй! Там! – водитель автобуса приоткрыл дверцу своей кабины, чтоб его лучше было слышно. – Я к парому из-за вас не поспею! Мне потом шею намылят!
Но теперь уже женщины, причем обе половины, и те что, что за дядю Пашу, и те, что против  него,  дружно  набросились на водителя.
-Чо орете? Чо орете? – огрызнулся водитель. – Вы же потом на меня и пожалуетесь.
-Не боись, не будем жаловаться, - за всех ответила одна из женщин, - ты людей  по-человечески посадь.   
Наконец, дяде Паше как-то удалось вернуть себе вертикальное положение. Оберегаемый спутницей, возобновил свое тяжкое, доставляющее ему столько хлопот  продвижение в сторону автобуса. Автобус был полон, кое-кому пришлось даже ехать стоя, но для дяди Паши освободили одно из передних мест. Он,  как только плюхнулся на него, уронил голову на грудь, - и то ли действительно мгновенно заснул,  то ли притворился спящим. Словом, затих. Автобус побежал своей дорогой, пассажиры потихоньку утихомирились, только за спиной у себя, а Костино место было ближе к задней двери, Костя слышал, как одна из женщин делилась, видимо, с кем-то, сидящим рядом с ней:
-Это он с горя. Поминки у них. Любушка-то его чертова на днесь помёрла. И слава Богу. Скоко-то лет дергался  на два дома. Хошь Полине его теперь будет полегше.
Косте, хоть и далеко ему было до передних мест,  была видна стоящая рядом с дядей Пашей девушка. По внешнему виду ничего такого, что могло бы заставить его молодое сердце заколотиться хотя бы чуточку сильнее. Девушка, скажем, обыкновенная. И наряд на ней самый что ни есть заурядный. Словом, такая, как все. За свою жизнь, пусть даже в относительном смысле, и короткую, ему уже пришлось поглазеть на многих девушек, - и многие из них выглядели, куда ярче, вызывающе, привлекательнее, чем эта. И если это была действительно Настюшка, а не кто-то другой, тетишурино «она у нас раскрасавица, ой-ей-ей» и «влюбишься - как пить», совсем не сбывалось. Обманула его тетя Шура. Костя даже почувствовал какое-то разочарование.
Автобус, добравшись, до Углов, остановился. Водитель отворил сразу и переднюю и заднюю дверцы: как обычно в Углах желающих выйти было  много. Косте еще нужно  было доехать до своей деревеньки, то есть он оставался на своем месте. Ему было видно, как опять с трудом стал на ноги дядя Паша, как девушка вышла первой и протянула дяде Паше обе свои руки, как будто предлагала ему: «Прыгай, я тебя удержу».
Автобус опять побежал, а Костя, обернув голову, еще продолжал какое-то время следить за тем, как брел, спотыкаясь, дядя Паша, а девушка удерживала его от паденья, вцепившись обеими руками в рукав его куртки. Теперь Костя, вроде бы, начинал ее узнавать.

6.
На следующее утро, когда подъехал за молоком от утренней дойки, никакой Насти Костя опять не заметил, однако  днем, когда  привез полную тележку силоса, в девушке, которая вышла, чтобы отворить перед ним ворота коровника, он признал ту, что вчера сопровождала дядю Пашу. В отличие от того, что было вчера, сегодня еще с утра было тепло, а к полудню и вовсе температура подскочила. Приободрились завсегдатаи любых помещений, в которых скопилась скотина, - огромные жирные мухи. Жужжат. Нахальные – некоторые норовят  залезть чуть не в глаза. Поэтому еще, наверное, на Насте туго натянутый, по самые надбровные дуги,   головной платок, а еще синий, застиранный халат и обязательные для любой скотницы резиновые, темно-лиловые   сапожки с укороченными голенищами.  Вид замученной злой мачехой Золушки.
-Привет! – Костя из своей кабины. – А я знаю, как тебя зовут.
-Подвинься чуть-чуть, -  голос у Насти далеко не самый приветливый. –  Видишь, не открываются?
Ворота здесь открываются наружу. Костя чуть наддал назад, только тогда ворота, как должно отворились, и Костин трактор осторожно прополз под  дырявые своды коровника.  На открытых глазу стропилах коровника множество беззаботно воркующих голубей, а под ногами прыгают, верещат вездесущие воробьи.
Сегодня суббота. Июнь. Теплый день: почти половина трудоспособного деревенского люда копошится на своих приусадебных участках и огородах. В их числе, возможно, и коровницы, а Насте, похоже, приходится «отдуваться» за всех. Возможно, возвращает долги, накопленные ею за предыдущие дни. Трактор с тележкой медленно, с остановками движется по проходу, а вооруженная вилами Настя, стоя в тележке, перебрасывает содержимое тележки – сочная, пахучая, еще сохранившаяся  с урожая прошлой осени, силосная смесь (скоро пойдет только-только подрастающая  зеленка), -  в коровьи кормушки. Коров сегодня на пастбище не выгоняли, видимо, у пастуха тоже выходной, они с нетерпением ждут, когда трактор с тележкой подползет именно к их кормушке, волнуются, мычат, некоторые даже бьют рогами по загородке. Настя успокаивает их. Она, кажется, знает каждую корову по имени, и, работая вилами, успевает еще и вести со своими хвостатыми подопечными разъяснительную беседу, и коровы, судя по всему,  отлично ее понимают и слушаются.
Вообще, ее манера вести себя очень напоминает Косте поведение ее отца, когда он обихаживал своих лошадей. Он также разговаривал с ними, - хвалил, если было за что, бранился, если какая-то непослушная лошадь этого заслуживала, а иногда просто рассказывал им про свое житье-бытье, о том, что с ним, допустим, недавно  стряслось. И точно также, как и сейчас  вели себя коровы  с Настей, лошади, кажется, отлично понимали его.
Простым наблюдателем, правда, Костя пробыл совсем недолго: нашел еще вилы, вскарабкался в тележку, стал работать наравне с Настей. Он ждал, конечно,  при этом, что Настя тут же рассыплется перед ним в благодарностях – ничего подобного. Нет, против, конечно, она совсем не была, но и благодарить Костю совсем  не спешила. За все время, пока махали вилами, с Костей вообще не обмолвилась ни словом: все внимание  исключительно одним коровам. Косте даже стало немножко за себя и за свое ничем не окупленное старание обидно. «В другой раз специально не  стану помогать».
Когда уже выехал из под сводов коровника, решил помыть тележку.  Чуть в стороне от коровника небольшой, покрытый зеленой тиной прудик, - Костя подвел к нему свой трактор, опустил боковой борт тележки, набрал ведром воды в пруду, выплеснул воду в тележку и так несколько раз, когда Настя вышла из коровника.
-Эй! – закричала сердито. – Ты чего делаешь? Ты чего нам заразу тут разводишь? Деятель. Другого места найти не мог?
Видик  у нее ой-ей-ей. Кажется, готова прямо разорвать Костю на части.
Он только собрался ей ответить, что-то вроде «А ты чего такая сердитая? Давно не битая?», однако, кстати, вспомнил вчерашнюю сценку, как она тащила на себе  своего пьяного отца, и перечить Насте сразу расхотелось. Ему хватило ума понять, что Настя еще переживает вчерашнее, что ей тяжело за отца, от того и настроение у  нее сейчас неважное.  Заметив, что она запирает ворота коровника, догадался, что она, скорее всего, направится к дому. Их дом на другом конце села,  по ту сторону шоссе, Косте с его трактором тоже надо туда.
-Хочешь, - подвезу, - предложил он.
Настя немного подумала и согласилась:
-Подвези.
Она было полезла в тележку, но Костя остановил ее порыв, отворив дверцу кабины:
-Садись.  Места всем хватит.
Места едва хватило, кабинка крохотная. Настины коленки, как не ужималась, доставали Костиных коленок. Да еще и трактор , по понятным естественным причинам, потряхивало, покачивало, - Настя поминутно сползала к Косте, их тела на какое-то короткое время соприкасались.  Вот хоть и неказистая, вроде, девушка на вид, а Костю это соприкосновение все равно как-то волновало. Иное дело Настя. Она как будто даже не замечала, что рядом с нею находится парень, о чем-то все время думала, может, даже с кем-то мысленно спорила - губы ее иногда шевелились, - и сосредоточено смотрела вперед.
Они одолели уже, примерно, с половину пути, когда Костя решил, наконец, заговорить.
-Ты эту книгу… Есенина… в библиотеке взяла?
Настя впервые обернулась глазами в его сторону. В них вопрос.
-Мне сказали, это ты читаешь…
-В библиотеке, - равнодушно согласилась Настя.
-В нашей?
В Углах, при доме культуры, действительно была  собственная библиотека.
-Конечно.
-Тебе что, нравится Есенин?
-А тебе? Не нравится?
-Нет, почему? Мне тоже… Хотя, мне больше, когда песни на его стихи.
-Какие, например?
-Ну, я так сразу не вспомню, - смутился Костя.
-А ты говоришь  «нравится».
Уколола, и это заставило Костю  сразу вспомнить.
-Ну, про березу, например. «Отговорила роща золотая березовым веселым языком…» - Дальше, правда, Костя уже не помнил. 
-Да, я тоже эту песню люблю, - согласилась Настя, и как будто сразу немножко оттаяла. – Я тебя  помню. Ты к бате на конюшню часто приходил. Потом по школе. У тебя одно время письяк был на глазу, мы в автобусе вместе ехали, так ты поминутно… Палец послюнишь, к глазу приложишь. Наверное, тогда тебе больно было. Мне хотелось тебе помочь.
-Как «помочь»?
-Плюнуть. Ты разве не знаешь? Если неожиданно на письяк плюнуть, - обязательно пройдет.
Возможно, она шутила, Костя определенно это сказать не мог. Но даже если и шутила, все равно это лучше, чем молчать.
-А ты почему в коровник пошла? Учиться дальше куда не пыталась?
-Зачем? Мне здесь нравится. И чем коровник для тебя такой плохой?
-В городе жить лучше.
-Не знаю. Я была в городе. В Костроме. Полгода, сразу после школы. Больше не выдержала.
-Ты бы не в Костроме, в Ленинграде бы, допустим,  пожила.
-Была я и в Ленинграде…  Здесь остановись.
-Зачем? Давай я тебя прямо до дома.
-Не надо. Мне еще в магазин надо зайти.
Она вновь выглядела неприветливой. Неужели Костино «В городе жить лучше» так на нее подействовало, что больше разговаривать с ним не захотела?
Костя с сожалением, - да «с сожалением», это надо признать, он был бы не против еще побазарить с Настей, - ссадил свою пассажирку у двери продмага, а дальше уже поехал, скучая,  один.

7.
Костя был парнем хоть куда. О чем он, правда, почти не догадывался. Зеркало, как ему казалось, вовсе не давало ему оснований гордиться своей внешностью. О том, что он действительно пригож, догадывался по тому, как то и дело ловил на себе задумчивые взгляды самых разных девушек. У него наверняка было бы много подружек, если б не одно «но»: кроме неуверенности в своей мужской стати он еще был и крайне застенчив. В свои пусть и неполные двадцать четыре года он мог бы похвастаться только одной реальной победой. И то эту победу ему подстроил его ротный друг-приятель: хотя Костя вначале и упирался, - сумел познакомить его с приятельницей собственной  подружки. Она была, правда, года на три  постарше Кости, зато искусной во всем, чему он до сих пор не смог самостоятельно обучиться.  От нее же Костя и узнал, какой он на самом деле «смачный хлопец» (его подружка была хохлушкой) , и это сильно прибавило ему уверенности в себе.
Вот и от этой Золушки, вроде бы, он имел все основания ждать какого-то, хотя бы, внимания. Но этого пока не случилось. Настя, так, во всяком случае, вначале показалось Косте, пока вообще не воспринимала его, как парня. Для нее он был только появляющимся  на ферме время от времени трактористом  и только. Мало того, хотя и младше его лет на пять, она обращалась с ним, как взрослая с ребенком. Она как будто уже знала то, что пока было не дано узнать Косте, и именно это придавало ей силу и авторитет.
А между тем  с каждым новым днем, с каждой новой встречей Косте становилось все более необходимым, желанным повернуть эту Золушку лицом в его, Костину, сторону. Чтобы она, наконец, разглядела его достоинства. 
Так прошел приблизительно один месяц.
В одно из воскресений Костя  решил сходить в Углы и посмотреть кино в доме культуры.  Вообще сеансов было два: утренний и вечерний. Костя, понятно, пошел на кино для взрослых, то есть вечером.
Был почти экватор лета. Всю последнюю неделю держалась сильная жара, но солнце уже давно убралось на отдых, уступив на время место освежительной вечерней прохладе. Костя добирался до Углов своим обычным маршрутом – полем. В тот год поле было засеяно рожью, но посевы не удались, потому что  в первой половине лета дожди их почти совсем обходили. Цапкие, волосистые соцветия ржи едва достигали Костиной  поясницы, хотя в урожайные годы они могли добраться чуть ли не до его груди.  Прохладно, но по-прежнему душно, как чаще всего бывает перед грозой, и - что опять же предвещало надвигающуюся  грозу, - безумно тарахтели невидимые, но вездесущие  кузнечики. 
Костя уже почти  добрался до края поля, он уже видел крыши ближайших изб, когда до его слуха донеслось почти одновременное: лошадиное ржание и крик:
-Ты куда? Шалая! Вернись!
Костя -  вплоть до этой последней секунды  он шел, опустив голову, - встрепенулся, обернулся на голос.  Метрах в пятидесяти от себя увидел плывущую над волнующейся рожью лошадиную морду, а подальше голову преследующего лошадь человека. Сразу  догадался, что это Настя.
-Стой!  Я тебя прошу!
Но лошадь ее не слушала, и тогда  Костя свернул с тропинки. Быстро пошел озорной лошади наперерез. Появление нового преследователя, видимо, смутило беглянку, - она остановилась в нерешительности.  Нескольких десятков секунд ее задумчивости вполне хватило Косте на то, чтобы выйти прямо на нее.  Искусству обращаться с лошадьми он  был научен еще дядей Пашей: воспользовавшись тем, что лошадь на какое-то время оцепенела,   освоенным еще в мальчишках приемом вложил пальцы в ее  влажные нервно подрагивающие ноздри. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы лошадь покорилась.
Через пару минут подоспела  и  запыхавшаяся Настя.
Вместо того, чтобы обронить хоть одно словечко благодарности Косте,  сразу обратилась к лошади.
-У-у-у… Баловница. Когда ж ты слушаться-то, наконец,  научишься?
Лошадь виновато заржала.
-Да-да, слушаться, - продолжала Настя. – Мы все должны слушаться. Я тоже слушаюсь, одна ты не хочешь. – И только сейчас обратила внимание на Костю. – Помоги, а то  она опять.
Возможно, лошадь полностью осознала свою вину: не сопротивляясь, только потряхивая своей гривой, пошла вслед за Настей, Костя, ступая рядом,  не отпускал от себя привязь. На другом ее конце, цепляясь за стебли ржи,  тащился мощный костыль. Видимо, он был вбит в землю, но непрочно, и лошадь, постаравшись,  вытащила его.
-Она  совсем не вредная, но еще совсем молодая, - объяснила Настя. – Многого не понимает…  А ты в кино, что ли, собрался?
-Ну, да.
-Тогда иди. Еще успеешь. А я теперь сама управлюсь.
Но Косте уже расхотелось смотреть кино.
-А ты и за конюха, что ли, сегодня?.. А где дядя Паша? 
Настя его как будто не услышала, а Костя не переспрашивал. Вышли из ржи и уже кромкою  поля направились   в сторону маячащей в некотором отдалении конюшни.
-Вообще, они умные, - прервала длившееся несколько минут молчание Настя. – Умнее нас. Только не могут об этом сказать. – Костя, разумеется, понял, что речь идет о лошадях. – Или говорят, но по своему, мы их не понимаем… Мы многое чего не понимаем. Зато бахвальства у нас… 
-Ее стреножить надо, - решил показать, что и он тоже не лаптем шитый, вставил  свое замечание Костя. – А то в следующий раз опять убежит.
-Тебя бы стреножить. Вот и посмотрела бы я тогда на тебя… Будь на то моя воля, я бы вообще никого не держала. Пусть бы все жили в свое удовольствие. А если случится  что  – сами виноваты. Но  мы же их приневоливаем, заставляет жить, как мы, а потом сами же почем зря и ругаем.   
Они добрались до выгона, где в теплое время года иногда, судя по погоде,  оставляли на ночь лошадей. Они были и сейчас. Всего, кажется,  пять. Завидев своего сбежавшего напарника,  приветствовали его возвращение дружным ржанием.
-Сейчас. Раз уж в кино не пошел, постой здесь немного, - попросила   Настя.
Вскоре  принесла из конюшни тяжелый колун, и Костя вбил костыль в землю до упора, то есть по его шляпку. Да, кино сегодня от Кости уплыло, хотя привезли, вроде, хорошую картину, «Родная кровь»,  но он по этому поводу нисколечко не переживал, ему куда интереснее сейчас было еще какое-то время побыть наедине с этой несколько необычной Настей. Нет, не о лошадях, конечно, ему хотелось бы поговорить с нею, а… Впрочем, он и сам пока не знал, чего ему от этой девушки надо.
Она,  в свою очередь, тоже  никуда не спешила: села  чуть в стороне, на прогретую за день, покрытую травою землю. Костя присел напротив, неподалеку от нее. На то, чтобы устроиться  совсем близко, -  смелости не хватало.
А между тем  гроза надвигалась. Небо, пока в отдалении от них,  стало периодически освещаться вспыхивающими на короткие мгновения, а потом гаснущими зарницами. Кузнечики застрекотали с еще большей неистовостью.
-Ты когда-нибудь задумываешься о том, как живешь? – неожиданно спросила Настя.
-В каком смысле?
-Смысл один. Вот ты родился… Ты родился?
-Ну… да.
-Ты живешь… Ты живешь?
-Живу.
-И ты когда-нибудь умрешь.
-И что?
-Ты проживешь одну жизнь. Хорошо или плохо, - сейчас не об этом, - но ты ее проживешь. Понимаешь? Тебя не было. Ты стал. Ты есть. Тебя опять не будет. Так вот, пока ты есть… Пока ты можешь видеть, думать, соображать. Ты представляешь, - зачем?.. Мир, если подумать, такой огромный, а мы такие крохотные. И все равно, - мы же здесь не случайно. Это только НАМ кажется, что случайно. Но ничего случайного нет. Мы –все- для чего-то. Но почему же мы так мало знаем об этом? Почти совсем… ничего.
Косте, естественно, был  непривычен такой разговор. Ему об этом еще никто никогда не говорил.

Да, разумеется, он что-то когда-то, примерно об этом  читал. Но, во-первых, каким-то большим любителем чтения он никогда не был, был читателем, скорее, по необходимости: взрослые заставляли. Как пример -  пришлось в свое время осилить «Молодую гвардию». Хотя при этом был всегда любознателен, наблюдателен. Многое виделось, запоминалось, делались какие-то выводы. То есть по своей природе он был, скорее, чтецом непосредственно окружающего его мира, чем кем-то написанных книг. Возможно, Настя была устроена по-другому: она шла от книжек к миру.
И, во-вторых… Обескураживающим для него было то, что такой затейливый разговор завела с ним, в общем-то…  по всем понятиям, обыкновенная…  Не кто-нибудь там, скажем, умудренный жизнью, прошедший огонь и воду, а… даже на вид невзрачная пацанка, что ли. Казалось бы, ну, что еще она может знать?   От той женщины, например, благодаря которой Костя обрел высокий статус «мужчины», он, в основном, слышал жалобы, как ей плохо живется, и «какие вы все, мужики, коты бессовестные». И это как раз соответствовало Костиным  понятиям, как себя должны вести женщины. «А о чем еще им говорить?». Эта же… «пацанка»…  Хотя и младше Кости лет на пять,  выглядела сейчас куда более пожившей, чем он.
 Именно осознание того, что она владеет каким-то знанием, неизвестно, как уж там ею добытым,  пока неведомым  самому Косте, и придавало ей сейчас такую уверенность в себе. И, наоборот, так смущало, лишало последнего дара речи  Костю.
Нет, к такого рода общению он  был явно не подготовлен.  Жила, как говорится, тонка. Он это понял, но, кажется, это же поняла и Настя. Больше не стала его мучить своими «как живешь», замолчала. Так и сидела, молча, опустив голову.
А между тем поднялся сильный  ветер. Он дул со стороны села и принес с собой какие-то запахи и звуки, которыми сопровождается жизнь любого села: кто-то тискал меха гармоники, кто-то отбивал косу, чья-то обеспокоенная мать, видимо, выйдя на крыльцо, надрывалась:
-Ванька! Ты где? А ну быстро до дому, поганец ты эдакий, погоди, ухи тебе надеру.
 А еще ветер принес с собой поднятую с землю пыль. Настя зажмурила глаза, опустила голову, прикрыла лицо ладошкой и такой оставалась, пока ветер не изменил направления. Настя живо поднялась на ноги.
-Ты поможешь мне завести их в конюшню?
Настя испугалась надвигающейся грозы. Не за себя, конечно, а за лошадей. Да, пожалуй, она права: лошадей, когда разгуляется стихия,  безопаснее держать под крышей. Иначе может произойти вообще, бог знает что.
А Костя и рад, что он хоть что-то может, поднялся на ноги вслед за Настей.
-Не вопрос. Конечно, помогу.

8. 
Лошади обычно неохотно возвращаются в тесные пределы  конюшни, прибегают к разного рода уловкам, а самые хитрые могут и симуляцию какую-нибудь устроить, допустим, притвориться, что она захромала, но сейчас, видимо, они и сами почуяли, что лучше подальше от беды,  - не только не сопротивлялись, но и сами нетерпеливо потянулись поближе к их дому. На то, чтобы убрать их с выгона, разместить по стойлам, у Насти с Костей ушло что-то около пятнадцати минут. Только завели последнюю, -  грянул  предвкушаемый гром. Казалось, прямо над их головами взорвали гранату. Уже находящиеся в стойлах лошади заржали, самые робкие из них метнулись подальше от загородки, натыкаясь на, видимо, еще раньше заполненные сеном ясли. Но паника длилась недолго, лошади успокоились, а вскоре на мир, на село из гигантского небесного ушата пролился обильный долгожданный  дождь. А вскоре застучал посыпавшийся из той же тучи град.   
Настя не стала затворять ворота конюшни, так же как не стала и уходить подальше вглубь конюшни, предпочла остаться в полуметре от проема, лишь прикрывая лицо поднятой рукой.  Последовал ее примеру и Костя. Отсюда было отлично видно, как темное небо периодически освещается устрашающими молниями, какими потоками льется стекающая по многочисленным желобкам сверху, с крыши вода.  Вскоре его обращенное в сторону проема лицо покрылось каплями влаги.
Так они молча и стояли, наблюдая за тем, что вытворяет стихия, когда сразу перед воротами, неизвестно откуда, появился дядя Паша. На нем штаны и расстегнутая до ремня рубаха. В растрепанных волосах застрявшие кусочки соломы. Вбежал в ворота, наткнувшись при этом на Костю. Ухватился обеими руками за рукав Костиного пиджака (да, на нем был его выходной костюм):
-Кто тут?
-Это мы, - ответила за Костю Настя.
-Настюша! – обрадовался дядя Паша. – А я, понимаешь какое дело, прикорнул и этого самого. Слышу… Ма-ать чесная! А лошадки-то на воле.
-Да все с ними в порядке. Мы вот их вдвоем завели.
-А кто это? – Дядя Паша уставился на Костю невидящими, в конюшне была полная темнота, глазами.
-Ты бы шел домой, - предложила отцу Настя.
-А лошади-то?
-Я же тебе сказала. Все в порядке. Ты иди, а то маме там одной без нас страшно.
-Намочит. Смотри, как льет.
Настя протянула отцу какую-то брезентовую накидку.
-Ну, тогда я побёг. – Подождал, когда Настя набросит на него накидку. – Ну, господи благослови. – Поднырнул под низвергающийся  с верхней рамы ворот водопад, побежал, скользя по жидкой грязи. Вскоре пропал из виду.
 -А чего он здесь делал? – поинтересовался, провожая глазами дядю Пашу, Костя.
-Отсыпался. Сначала… Ну, сам понимаешь. А потом отсыпался.
Костя припомнилось, как Настя возилась недавно с пьяным отцом.
-А я вас видел. В Позиралках. Как вы садились в автобус.
-Видел. Ну и что?
Костя не нашелся, чем ответить.
-Я его не ругаю, - продолжила после некоторого молчания Настя. – Хотя мне и маму, конечно,  жалко, но я его понимаю. А люди не хотят этого понять…
-А отчего она умерла?.. Эта женщина…  – спросилось как-то невпопад у Кости.
-Да какая тебе-то разница? Главное, что умерла, а папа ее любил. По-настоящему любил. Так бывает, но ты, конечно, еще этого не знаешь. Когда, допустим, человек живет, живет, почти всю жизнь прожил, считает, что так и надо, - и нет ничего другого, и вдруг встречает и… Вот как эта молния. Кругом темным-темно и вдруг все ярко-ярко, глазам больно… И видит этот человек, что это… Только это ему и надо. А все остальное … Все, что до сих пор было…  Все это ненастоящее. 
-Допустим, я не знаю, - Костя, разумеется, не остался безучастным к только что прозвучавшему «Ты еще этого не знаешь», почувствовал себя этим вконец униженным, - а ты-то?
-Тебе этого не объяснить.
-Я что, по-твоему, недоразвитый какой-то? –  Видимо, его терпению все же пришел конец. Свято место, как известно, пусто не бывает: освобожденную терпением территорию стала  стремительно занимать обида. 
-Да нет… Я этого не говорю. Ты лучше других. Ты умеешь слушать. Но все равно. 
-Что «все равно»?
-Ты… все равно…  почти такой же, как все.
-А ты, значит, не такая, как все.
-Да, я другая… Не обижайся на меня. Но ведь это действительно так. – С этим она неожиданно коснулась пальцем ближней к ней влажной Костиной щеки, провела им сверху вниз, едва не коснувшись его губ.
Скорее всего, это был жест ее утешенья, может даже, извинения, не более того, но от этого, почти случайного прикосновения Костю словно током  ударило.  Непроизвольно, видимо, следуя зову инстинкта, он ухватился за ее руку, потянул девушку к себе.
-Не надо, - решительно. Ладонью свободной руки уткнулась в Костину грудь, вырвала из его горсти другую руку.
-Я что   тебе?..  Совсем?
-Да нет, я же сказала. – Когда и что она сказала? - Ты приятный. И с тобой хоть поговорить о чем-то можно. С другими даже  этого нельзя. Сразу руками или еще что… Но мне этого мало.
-А что тебе не мало? Чтобы как с твоим? Чтобы вдруг молнией ударило?
-Д-да… Наверное. 
-Так ты эту молнию можешь всю жизнь ждать, а я хоть сейчас. Я даже жениться на тебе могу.
Да, вот его и  понесло. С ним такое могло случаться: долгая нерешительность, робость могли в какой-то момент преобразиться в решительность и храбрость. Что-то подобное произошло с ним и сейчас: сердце с бешеной скоростью застучало, и он помчался в какую-то неизвестность, как дикий мустанг по прерии. 
-Ну, ты тоже скажешь. «Жениться».
-Да. А что? Чего тут такого?
-Да не надо мне «жениться». Думаешь, я только и мечтаю, что «жениться»?
-А о чем ты мечтаешь? О том, что счастье есть? – Он вдруг вспомнил оставленную Настей книгу и то стихотворение, что было заложено веточкой сирени.
-Какое счастье?
-У тебя. В твоей книжке. Которую ты оставила.
-А-а… - Настя, видимо, догадалась. – Да. Счастье есть.
-Какое счастье?
-У каждого своё.
-А твое-то какое?
-Моё?… - Какое-то время молчала. - Чтоб ударило молнией... Ослепило. И я буду этого ждать.
-Сколько? Всю жизнь? Пока не состаришься, как твой?
-Может, и всю жизнь, я пока не знаю. Может, и состарюсь. Но я не буду делать того, чего сама не хочу. Я хочу, чтобы моя  жизнь… сама… была как стихотворение… А с тобой, даже если ты на мне и женишься, этого стихотворения не получится. А будет как у всех.
-Ты когда-нибудь горько поплатишься за это.
-Может, и поплачусь… А, может, и нет. Может, когда-нибудь поплачешься именно ты.
-Это из-за чего?
-Из-за того, что прожил свою жизнь, как все. И ты когда-нибудь оглянешься… Подумаешь «Зачем же я?».  И мурашки побегут у тебя по коже.
-Фантазерка ты. Начиталась. – Косте захотелось сказать что-нибудь очень грубое. Может даже, и несправедливое. – Скорее, у тебя когда-нибудь мурашки побегут. Да еще какие.  Оглянешься, да будет уже поздно.
Пока они препирались, большой дождь прекратился. Теперь с верхней рамы ворот водопад уже не лился, - просто капало.  Костя решил, что ему пора прекращать этот унизительный для него «базар». Настя уловила это Костино желание, перечить не стала, только предложила:
-На тебе ботиночки, по траве пойдешь, ноги промочишь. Погоди, я тебе сапоги резиновые подберу, потом вернешь. У тебя какой размер?
Она, кажется, на него совсем не сердилась. Показалось на мгновение, она даже смотрела на него… как-то по-доброму, что ли. Но у  Кости все-таки был характер. Самолюбие его было ой как задето. Он решительно отказался от сапог.

9.
И зря. Резиновые  бы сапоги ему сейчас очень даже пригодились. Впрочем, так же и валенки: земля была усеяна белыми, крупными, с грецкий орех, градинками. Пронесшийся над землею ураган вынудил рожь наклониться, она покорно легла, почти закрыв собою неширокую тропинку, Костя брел почти по бездорожью, догадываясь, куда ступить ноге, только по памяти, или по слабым признакам. Ему еще было далеко до середины поля, а  ноги в лишь месяц назад приобретенных в сельмаге ботиночках плавали в воде. Пропитались влагой, вплоть до ширинки,  и брюки.
Но не это, конечно, было сейчас главной Костиной заботой: бог с ними, и с промокшими ногами и брюками, - его куда сильнее волновал только что полученный им сейчас от ворот поворот. Он впервые в своей жизни, пусть необдуманно, как говорится, с запалу, с молодецкого плеча, все-таки искренне, от души и на совершенно трезвую голову  предлагал девушке   выйти за него замуж, и на тебе. Она даже ухом не повела. Костино самолюбие было задето. «Ладно. Не хочешь, как хочешь. Больше ты от меня ничего не дождешься. Даже если будешь напрашиваться, я еще ой-ей-ей как подумаю».
Впрочем, именно так, по-пацански, Костя рассуждал сам с собою только первое время. Когда дошел  где-то до середины поля, мысль его потекла по какому-то другому руслу. Оказывается, Настя своими рассуждениями все-таки, несмотря на все препоны, затронула какую-то потаенную струнку и в самом Косте. Скорее всего, она была в нем всегда, но, пока ее никто не тронул, молчала,  а теперь, когда Настя прикоснулась к ней -  примерно, как тем же пальцем, мазнувшим по его щеке, - зазвучала. Этой стрункой было недовольство жизнью. Как раз то, о чем, собственно, и говорила Настя, но раньше, при ней, он еще этого не знал, и только сейчас… Он начинал догадываться, что она была права. Ему ведь и в самом деле мало нравилось, именно КАК он живет. И  не только он, но и все, кто его окружал и теперь окружает.
Другое дело, ему было трудно определиться со своим отношением ко всему, что происходит вокруг него, а, следовательно, и с ним самим, потому что он был неотъемлемой частью всего этого «вокруг»,  ему  не хватало умения, привычки серьезно думать, анализировать,  не хватало примеров, которые показывали бы ему, как можно жить по другому - более, что ли, достойно, красиво,  -  он еще был слишком для этого неопытен,  и круг его общения, его знакомств был еще так узок, - но вот… эта «пацанка» сказала то, о чем он и прежде только догадывался. Что так жить не надо. Хотя, а как надо? Никто этого ему уже не говорил. Да и Настя, вроде бы, ничего взамен не предлагала, ничего хорошего ему не сулила.  Да она наверняка и сама не знала, она только бунтовала против того, что есть, ничуть не претендуя на что-то новое. 
Ну, и как тут быть?
-А ты чего такую рань? – Такими словами встретил Костю отец, когда тот, освободившись в сенях от мокрых ботинок и сбросив с себя мокрые штаны,  уже вошел в горницу.
Костя не удостоил отца ответом, понимая, что вопрос был задан просто так, - отец был занят собственным делом, куда более важным, чем то, отчего раньше времени вернулся из Углов его сын: он рубил сечкой выращенные  еще прошлым годом, высушенные листья махорки. После того, как листья будут измельчены, он наполнит махоркой приготовленные им заранее газетные самокрутки. Этими самокрутками заполнит опять же самодельный, выточенный из латуни портсигар. На верхней крышке портсигара кое-как выгравированное, может даже, остро заточенным гвоздем,   изображение боевой «самоходки», и надпись: «Смерть фашистским оккупантам!». 
-Хорошо, что пришел, - продолжал отец, пока Костя натягивал на себя трикотажные спортивки, которые обычно носил, когда находился дома, - поможешь мне антенну поставить. Видел, что с ней стало?
Нет, Костя в темноте ничего не увидел.
-Теперь без телевизора сидим… А завтра, - будет время, - теплицу на место вернем. Пройди на огород, - погляди, что там делается. Град-то какой. Ветрюга, мать его…  Как бы нам в этом году вовсе без помидор не остаться.
Отец мог бы не возиться со своей махоркой,  обойтись обычными папиросами, но махорка для него была не просто куревом, Костя это понимал, - это память о войне, о которой Костя уже знал только по сбивчивым рассказам того же самого отца, или из книг или по кино, и которую сам отец прошел «от звонка до звонка». Точнее сказать, «проехал» на своей САУ, которой он уже под конец войны, как он сам выражался, «командирир».  Отец был пару раз ранен, один раз не самое серьезное пулевое ранение (пуля прошила его бедро), второй – осколочное, после которого он едва остался в живых. У него была целая коллекция орденов и медалей, звание «старший сержант», а еще вот этот самый портсигар и привычка затягиваться ядреной, выращенной на своем огороде махрой.
Ему, вообще-то, было строго-настрого запрещено вообще курить из-за какой-то болезни. Костя не раз и не два слышал, как называется эта болезнь, но, как часто бывает в молодые годы, - названия всех хворей, которыми страдают пожилые люди, влетали в одно его ухо и вылетали в другое. То, что отец серьезно болен, Костя мог бы догадаться и без умных врачей, достаточно один раз глянуть на те темно- зеленые сгустки, которые он то и дело, надсадно кашляя, из себя  выплевывал. Мать, как могла, пыталась вразумить отца:
-Сдохнешь ведь скоро, черт ты эдакий. Пора тебе с этой отравой кончать.
Отец на это обычно молчал, но один раз не выдержал.
-Сдохну, - ну и чего? Да мне уже и надоело жить-то. Ты одно это пойми.
Костя это случайно подслушал. Надоесть жить! Как такое может быть? Костя в такое не поверил, однако, как видно, запомнил.
Переодевшись во все сухое, вышел во двор. Ему уже давно хотелось, но терпел. Здесь, на  дворе, его мать, - доит корову. Слышно, как мелко ритмично постукивают , соприкасаясь с жестяным донышком  подойника, выдавливаемые из коровьего вымени струйки парного молока. Сидя на очке, Костя машинально, по привычке потянулся рукою к матерчатому, прибитому гвоздиком к стене мешочку, вытянул нарезанную квадратиками бумагу.  В основном, это уже прочитанные, потерявшую свою ценность газеты. Отец выписывал сразу   три газеты: центральную «Правду», областную «Северный рабочий» и «районку» «Волжские Зори». То, что попалось Косте, кажется, принадлежало областной.  В свете едва пробивающегося через толстый слой пыли электричества Костя не без труда прочитал «ПТУ при ярославском моторном заводе приглашает на обучение по специальностям…» Далее шло перечисление специальностей. И в заключение «Учащиеся получают стипендию шестьдесят пять  рублей. Обеспечиваются общежитием. Срок обучения два года».
«Вот я туда и поеду. И поступлю. А ты, если  такая умная, оставайся здесь. И дожидайся своей молнии». 

10.
Он так и сделал. Какое-то время спустя собрался, отправился в Ярославль, стал «пэтэушником», обучился профессии «фрезеровщик-универсал», его оставили  на работу на Моторном заводе. В ПТУ он был на хорошем счету, поэтому ему сразу доверили  трофейный станок. Перед глазами Константина Ивановича  до сих пор так и стоит  отштампованная латунная табличка с надписью на немецком  «Thiel Duplex159».  Работал он, «ловил микроны»,  с самого начала с удовольствием, не прошло и пары лет, как вышел в «передовики производства». Женился на двадцать шестом году жизни, - приглянувшаяся ему девушка работала в техотделе.  Родная сестра Клавдиного отчима была близка к профсоюзам. Во многом благодаря ее помощи, молодым супругам предоставили отдельную квартиру. Клавдия первые годы агитировала мужа, чтобы он «повышал свой уровень», иначе говоря, получил еще какой-то диплом, стал инженером или, на худой конец, техником, но Костя упорствовал, не хотел больше никуда «повышаться».  Работа ему с годами не надоедала, так же как ему нравилось и оказываемое ему уважение. То, что ему не было еще и тридцати, а обращение к нему со стороны даже тех, кто работал рядом с ним, почти его ровесников, было «Константин Иванович». Что ему НЕ нравилось, так это выступать в роли делегата на разного рода конференциях, особенно «выступать» в буквальном смысле этого слова, то есть выходить на сцену и становиться позади трибуны.  Первое время ему приходилось читать написанные кем-то тексты, но через какое-то время освоился и отказался от бумажек, пользуясь при этом, однако, прежними, уже заученными  фразами и словами. Еще, хоть и не горел желанием,  не мог отказаться от предложения вступить в члены КПСС.
Так и сначала  шли, а потом летели годы.
Константин Иванович сейчас даже не припомнит, когда  он почувствовал, что жизнь больше не радует его. Стала удручать его своей повторяемостью. Как старая граммофонная пластинка, заклинившаяся на одной музыкальной бороздке. Все одно и то же. Случилось это, скорее всего, когда подрос сын и стал естественным образом отдаляться от семьи. Когда у Константина Ивановича  отпала нужда уделять ему время, что-то внушать, словом, воспитывать. Вот тогда, наверное, в нем и возникло это ощущение пустоты, и стало то и дело вспоминаться подслушанное, оброненное когда-то его собственным отцом «Жить надоело». И вместе с этим все чаще стало всплывать из глубин памяти пророческое, Настино: «Мурашки побегут по коже». Нет, мурашек не было, во всяком случае, пока, но ощущение, что жизнь с каждым новым прожитым годом становится все более в тягость, - да, это с Константином Ивановичем, действительно, стало случаться.
С Настей, уже после того, как отправился на учебу в Ярославль, он больше ни разу не встречался. Первые четыре года, как променял деревеньку Приречную на улицу Добрынина Ленинского района   (там у пэтэушников  было общежитие), он вообще очень редко появлялся в родных краях. А если и появлялся, то на очень короткое время. Отчасти из-за желания как раз не создавать лишней возможности столкнуться где-нибудь с Настей лицом к лицу. Он боялся этой встречи. Что она опять ему что-нибудь скажет, - и всему его благополучию придет конец. Все перевернется вверх тормашками.  И только где-то на пятом году чисто случайно, когда ехал автобусом на свою очередную побывку в родной дом, из разговора двух попутчиц, узнал, что Настю увез с собой какой-то мужик, художник. Что он, вроде бы, остановился у них в избе на лето. «Сначала-то больше все кустики разные, да деревца рисовал, а потом все больше ее стал. Даже, говорят, голую. А потом и вообще взял ее с собой и увез. Токо ее и видели».
Тогда эта новость, с одной стороны, принесла какое-то огорчение Косте, а с другой – облегчение. Словно с ее исчезновением был снят для него какой-то запрет на посещение родных мест. Но это было «тогда». Чем старше Константин Иванович  становился, чем больше удалялся от «Кости», тем чаще он возвращался памятью именно к этой паре летних месяцев, когда даже не с ним, а где-то рядом – в доступной близи – была эта, вроде, по грубоватому мужицкому счету,  ничем не примечательная («И потрогаться-то, вроде как, у нее не за что»), а вот, поди ж ты, оказывается, - такая приманчивая и такая даже в чем-то загадочная пацанка Настя, читающая в свободную от коров минутку Есенина. Верящая в счастье. И все больше в нем с годами крепло желание хоть что-то о ней разузнать. Но, во первых, -  от кого?  Все близкие Настины поисчезали, - кто-то, вроде дяди Паши и Настиной матери, в мир иной, кого-то, из более дальних родственников, потянуло, как самого Константина Ивановича, в другие края. Приставать с расспросами к посторонним, допустим, соседям, не хотелось, еще подумают: «А с чего это он вдруг?». 
Узналось, как часто бывает в жизни, внезапно и случайно. Ему просто надо было посетить могилу своей тети Вали, похороненной лет семь назад, чтобы выйти на чужую могилу. На чужую и в то же время такую близкую. Оказывается, Настя  лежала здесь уже одиннадцать  лет , а Константин Иванович об этом  - ни сном, ни духом. 

11. 
Константин Иванович уже оставил позади себя скованное морозцем поле, брел деревенскими задами, пробираясь к своей избе, когда до его слуха донеслось негромкое:
-Кистянтин… Кистянтин.
Голос был тоненький, женский, и доносился он из-за ближайшей к нему сейчас загороды. Догадался, -  его зовет баба Варя.
Это она сейчас баба Варя, а в памяти Константина Ивановича она еще хранится под именем Варька, и прозвище у нее было Пищалка, потому что чуть что – палец занозит, в коровью лепешку ненароком угодит, - тоненько заголосит. Но хоть и тоненько, по комариному, но так, что в ушах звоном отзывается.
 Приречная - деревенька совсем крохотная, всего-то семь с половиной домов (один стоит в виде сруба, осталось только крышей накрыть, но хозяин-строитель скоропостижно скончался,  и вот уже лет десять, как  на окраине деревни,  торчит один скелет), поэтому и малышни  здесь всегда было не густо. Во времена детства Константина Ивановича их, более-менее ровесников,   числилось в деревеньке всего-то: он сам, да эта самая Варька.   До каких-то общих игр  с девчонкой, да еще на целую  пару лет его младше, Костя тогда, естественно,  не опускался, но,  когда приходило время идти в школу,  они очень часто добирались до школы вместе: Костя,  как правило впереди, у него всегда был широкий шаг, Варька плелась, едва поспевая, спотыкаясь, хныкая, умоляя:
-Кистя-а… Погоди-и… Не гони  телегу-у.
Тянущееся с детства  знакомство, вроде бы, располагало хоть к какому-то общению сейчас,  когда оба состарились, да и превратившаяся в бабу Варю прежняя Пищалка ничего против этого, кажется, не имела, -  камнем преткновения стала Клавдия. Пару раз сердито цыкнула на посмевшую приблизиться в ее присутствии к Константину Ивановичу бабу Варю, и та оробела, больше к «Кистянтину» не смела приставать.  Если где-то   ненароком и встретятся, только покажет глазами, что, мол, вижу, признаЮ, а сам Константин Иванович большого желания о чем-то с ней побазарить, по правде говоря, никогда не испытывал.
Однако на этот раз остановился.
Баба Варя просунула свою укутанную теплой шалью голову через отверстие в загороде.
-А ты чевой это? Откуда это?
-Из Углов. В магАзин ходил.
-Твоя-то укатила нешто? А ты-то  чо остался?
-Так. Надо. – И как-то само собой вдруг спросилось. – Ты Настю… Перфильеву… Дочку Паши-конюха помнишь?
-Дак а как же? Чумная. Кто ж ее не помнит? А чо ты про нее?
-Я сейчас на кладбище побывал. Вижу – ее могилка.  Не знаешь, отчего она умерла?
-Дак отчего?  Какая-то, видно, зараза в ней завелась. У меня вот тоже. В правом боку. Колет и колет. В больницу бы тоже надо, да все некогда.  Слушай, чо мы тут? Зашел бы. Чай, не чужие ведь с тобой. Я б  чем угостила. У меня с октябьской еще целая поллитрушка стоит. Сынок, все думала, нагрянет, а его все нет, да нет.
Константин Иванович, вообще-то, был человеком непьющим, но бывали моменты, когда желание выпить возникало. Это желание возникло в нем  и сейчас.
-Ладно… Где тут лучше к тебе пройти?
-Да туточки прямо и заходи. – Обрадованная, баба Варя подвинула одну  еле держащуюся дощечку на загороде. – Не толстый еще, вроде. Сухой. Всяко пролезешь… Пролезешь?
-Постараюсь.
-Вот, правда, выпить-то у меня есть, а закусить… Ежели тюря токо, - призналась баба Варя, когда уже они вошли в горницу. – У меня все жиденькое. Зубов-то у самой нету.
-Ничего. У меня есть…  - Константин Иванович имел в виду не зубы, а только что закупленные им в Углах продукты. -  Что ты о ней знаешь? Расскажи мне.
-Ты все про Настюху, что ли? Многого, Кистянтин, не знаю. Чего другие токо. Ну, черная совсем приехала. Худющая. Страхолюга.  Что ведьма какая. Еще ведь не такая уж и старая была, а волосья, на нее посмотришь,   все белые. Сама на себя не похожая. Из избы-то почти что и не вылезала. Не знаю уж на что и жила. И ни с кем, вроде, не разговаривала. Может, стеснялась чего…  Может, дури своей…  А ты отчего так все про нее? Чо она тебе? В душеньку запала?
-А ты… художника этого…  с которым она уехала… Видела его?
-Видала. Как же? Специально поглядеть даже ходила. Хуже черта.  Бородища, как у разбойника с большой дороги. Глянуть страшно. Старый дурак. В Отцы ей годился. И чо она в ём такого нашла?  Я б, - скажи мне, - и то б, наверное, прежде-то подумала, а чтоб так…   Погоди, вспомнила! У меня ж еще колбаса должна. Зубов нету, так  для сыночка берегу. Ежели мыши, конечно, не сперли. С них станет.

12.
Как и в каком часу Константин Иванович ушел от гостеприимной бабы Вари, как вернулся в свою избушку, лег, не раздеваясь, только сбросив с ног ботинки, - ничего этого он не помнит. Такое с ним случалось… пожалуй, раз-два и обчелся. Первый это когда он прознал, что родная жена  изменяет ему. Тому уж лет двадцать пять назад. Ему, что называется, «на ушко нашептали». Сначала этому не поверил: «Какая измена? Бабе за сорок. Скоро внуков нянчить».Однако, раз  сомнения возникли, собрал волю в кулак, учинил своей допросик с пристрастием. Она, конечно, ото всего отпиралась, но так, что, уже отлично зная жену, сомнений в ее измене больше не оставалось. Вот тогда-то он и хлебнул лишку.
Семья у них, правда, после этого не распалась. И жена, по-видимому, извлекла из этого хороший для себя  урок, да и Константин Иванович рассудил, что и он, что уж там греха  таить? -  был не ангелом небесным. Случались и у него измены. Пусть и не выходящие наружу, он все-таки был человеком осторожным. Такого рода встрясок,  наверное,  не избегает ни одна супружеская пара.  Поговорили тогда по душам, - и пришли к решенью больше не колобродить.
А второй раз, выходит, - лишка с ним случилась  сейчас.
Сейчас это, может, будет даже посложнее. Почему посложнее? С той – изменой – все было по-житейски  понятно: и кто виноват и что делать.   Сейчас проблема была в чем-то другом. И даже не лично в нем, Константине Ивановиче, а опять же в том самом, о чем он и прежде догадывался, но старался все-таки об этом не думать: в качестве, может, жизни вообще. В том, как человек пользуется тем, что ему дано. На что это тратит. Это приблизительно, как на работе. Ему поручили станок, - и человек  на нем работает, зарабатывает себе и своим близким на жизнь. А жизнь это такой же, но только куда более универсальный станок, которому все доступно, на котором можно изготовить фактически все. Самое сложное и самое тонкое. А на деле, чаще всего человек останавливается на том, что изготавливает на нем самые примитивные болванки, а потом сам же и возмущается, отчего все так похожи друг на друга. И что нет никого рядом с тобой, перед кем можно было бы излить свою душу. Не бабе  же Варе ему сейчас поверять свои боли, огорчения и сомнения? Константину Ивановичу, так уж он устроен, в собеседники нужна куда более тонко организованная душа.   Вот Настя бы его поняла.  Но ее уже нет.
Уже не помнит Константин Иванович, как много он выпил, как долго длилось  их с бабой Варей застолье, и в каком он часу вернулся к себе.  Также не знал, в каком часу он заснул.

13.
Проснулся от того, что замерз. Ничего удивительного: все тепло, которым  щедро поделилась  затопленная вчера Константином Ивановичем печка, постепенно рассеялось, в избе холодно, а Константин Иванович лежит даже ничем не укрытый. Первым делом, потянулся за лежащими на сиденье стула часами, глянул на фосфоресцирующий циферблат. Начало шестого. Боль в лобовой части, ближе к переносице, - это, скорее всего, последствия выпитого им накануне. Боль в затылке – возможно, надуло.  С трудом встал и, не зажигая свет, прошел к окну, раздернул занавеску. Тьма египетская. Но оконное стекло  в налипшем снегу. Снег, пусть его немного,  и на подоконнике: продавило ветром через плохо заделанную под оконной рамой щель. Метель? Да, скорее всего. Вот и зима настала.
Константину Ивановичу, чтоб окончательно не замерзнуть, стоило бы заняться печкой, но очень ему этого не хочется. Да, печкой он, конечно, займется, но не прямо сейчас. Пока накроет себя. Он знает, где находятся одеяла, - в нижнем правом ящике комода,  аккуратно свернутые, уложенные в целлофановые пакеты, - дело рук его жены. Константину Ивановичу не хочется рушить организованный ею порядок, - потом не миновать с  ее стороны упреков. Вместо этого открыл еще сохранившийся с дедовских времен, с чугунными наклепками сундук,  вынул из него овчинный полушубок, - в нем ходил его отец. Лег и укрылся полушубком, попытался вновь уснуть, но на этот раз не получалось. Ему мешало Настино лицо.
То, что он видел на кладбищенской фотографии и то, - реальное, живое, - каким оно было, каким Константин Иванович запомнил его. «Ну, что? – как будто мысленно обратился Константин Иванович к этому лицу. – Что смотришь? Что, получилось у тебя? Вот тебе и молния. Вот тебе и счастье на все сто. А я тебе говорил. Но ты же умная. Ты же Есенина читаешь. А послушалась бы меня и как знать? Может, и получилось бы у нас. И ты сейчас была бы живой, и я бы…».
Константин Иванович пролежал без сна с полчаса, понял, что больше ему не заснуть, поднялся.
Прежде чем затопить печь, необходимо  запастись дровами. Он оделся потеплее и вышел из избы. Только покинув избу, почувствовал на себе, какая на улице непогода. Да, метель, - его предположения оправдались. Летящие  с небольшим скосом, как пикирующий самолет-истребитель , снежные пули бьют по лицу, снег залепляет глаза, а с  наветренной стороны дома уже намело большие сугробы.  Константин Иванович  прошел за дом, где под навесом, укрытые рубероидом, придавленные чугунными чушками,  лежали уже наколотые им этим летом дрова. Набрав с охапку, уже отправился было в обратный путь, когда ему послышалось, что кто-то, находящийся где-то далеко,  его зовет:
-Костя-а…
Голос женский и доносился он со стороны поля.  Недоумевающий, Константин Иванович еще недолго постоял, послушал. Нет, - послышалось. Однако стоило ему двинуться с места, как раздался тот же зов. На этот раз более отчетливый и, кажется, более близкий. Еще раз постоял, и когда голос раздался в третий раз, - поверил, что – нет, это ему не кажется, - кто-то действительно его зовет. И он даже догадывается, - кто именно.
Мешали уже набранные в охапку дрова, бросать не стал,  занес их на крыльцо, но в избу заходить не стал, только запер дверь - чтоб не отворило порывом ветра,  пока его не будет, - и  уже налегке заспешил  в ту сторону, откуда доносился голос. Для этого ему пришлось ступить на покрытое снежным полотном поле. По-прежнему ничего не видно от того, что темным-темно, да и полузалепленные  снегом глаза почти ничего не видят, он идет почти как слепой. Но не забывающий его, время от времени раздающийся из темноты голос дает ему нужное направление, служит ему ориентиром.  Правда, он Константина Ивановича уже не зовет, как это было вначале, просто его называет. Чуть стоит ему немного сбиться с пути, где-то чуть в стороне, его поправляют:
-Костя.  – И он делает необходимую поправку, меняет направление движения. И так много раз.
-Ты где? – в какой-то момент, уже уставший и запыхавшийся,  спросил Константин Иванович.
-Я здесь, - живо, охотно  откликнулись.
-Я тебя не вижу.
-Я здесь. 
-Покажись.
-Я здесь.
-Мне тяжело.
-Крепись.
-Но я хочу тебя увидеть.
-Ты увидишь.
-Когда?
-Скоро.  Еще потерпи немного.

14.
Константина Ивановича хватились не сразу. В деревне его исчезновение вообще осталось незамеченным: баба Варя решила, что он вернулся в город, а больше о нем в Приречной беспокоиться было некому. Жена сердилась на Константина Ивановича за то, что тот заупрямился и остался в деревне, какое-то время «держала марку», принципиально не хотела первой пойти на мировую. Первым тревогу забил сын, он-то в Приречную и приехал. Начались поиски, усложняющиеся тем, что все окрестности и деревеньку Приречную в том числе завалило снегом, - никаких следов. Вышла на него бредущая из Приречной в Углы, чтобы пополнить запасы еды, баба Варя. Заметила посреди поля какой-то холмик. Оказалось, что под этим холмиком и лежало уже несколько дней  закоченевшее тело Константина Ивановича.
Когда уже вернули его с поля в дом и стали убирать с тела одежды, обнаружили в кармане его ватника вырванный  из школьной тетрадки,  разграфленный в клеточку листок. На нем аккуратным, строгим, почти каллиграфическим, то была явно рука не Константина Ивановича, почерком написано:

                «О верю, верю, счастье есть!
                Еще и солнце не погасло.
                Заря молитвенником красным
                Пророчит благостную весть.
                О верю, верю, счастье есть».