Эпиграфы:
Дали тщательно продумывал свои полотна, заранее готовил фон, подбирал фотографии, рассчитывал пропорции – и лишь потом брался за кисти...
...Дали пустился в пространные рассуждения, перескакивая с дезоксирибонуклеиновой кислоты на философию каталонского писателя Франсеска Пужоля и брачные узы Мадонны Рафаэля...
Аманда Лир. “Дали глазами Аманды”.
Города, где я бывал,
По которым тосковал,
Мне знакомы от стен и до крыш.
Снятся людям иногда
Их родные города,
Кому - Москва, кому - Париж.
Ну а если нет следов
На асфальте городов,
Нам и это подходит вполне.
Мы на край земли придём,
Мы построим новый дом...
Александр Кушнер.
(Моё поколение помнит эту прекрасную песню, молодым же рекомендую, прежде чем дальше читать сказку, найти её в Инете и всю прослушать. Тогда будет понятней, что хотел сказать автор. Хотя до конца он и сам это не знает. Вся надежда на тебя, дорогой читатель...)
Две с половиной тысячи лет назад – или четыре? Нет, всё-таки пять с половиной! - у уратрского царя Хартамона Хашмурали служил писцом молодой человек по имени Абарикон. Исправно записывал клинописью на табличках из мягкой глины разнообразные распоряжения и послания слегка безумного или, во всяком случае, с бешеным нравом, как ему полагалось по чину, владыки. Фиксировал юноша также хронику текущих событий, а часто под диктовку писал и просто любовные записочки, которыми Хашмурали щедро одаривал своих многочисленных жён и наложниц.
Абарикон ходил в фаворе у императора. Особенно самодержец ценил его литературный стиль с образными сравнениями и смелыми гиперболами и нередко доверял составить страстное поэтическое послание требовательной капризнице. Не забывая проинформировать писца об альковных подробностях своих взаимоотношений с конкретной адресаткой, вокруг которых в письме юноша должен был сплести знойную словесную вязь.
И нужно отметить, что басилевс делился всем этим интимом с большой охотой, самодовольно описывая своё сексуальное величие и раскованное женское обожание.
Обжигая в огне тандыра глиняные таблички, Абарикон не без оснований надеялся, что получившаяся керамика переживет многие людские поколения и сохранит память о нём как о литераторе, пусть и под шахским именем... Попутно его утешала мысль, что не каждый пишущий может себе позволить взять, пусть и невольно, королевский псевдоним.
Кстати, благоволивший ему венценосец чаще всего называл молодого человека почти по-отечески придуманной им кличкой – Табличка...
С некоторых пор ставя, точнее выдавливая в ещё необожженной глине подпись “Хартамон”, писец всё чаще ловил себя на мысли, что господарь и счастливый любовник сонма красавиц - это он сам и есть. Тем более, что молодой человек знал в подробностях предпостельное и постельное поведение каждой прелестницы, ждущей от цезаря это стихотворное письмо-табличку.
С годами раздвоение личности приобретало у него всё более чёткие очертания. И если одна половина его существа, ставшая ханом Хартамоном Хашмурали, купалась в упоении обладания, то вторая мучилась иссушающей жаждой желания хоть на мгновение, хоть краешком глаза воочию узреть недоступных ему, Абарикону, красавиц...
Но тут случилось недоразумение с близлежащим эмиратом, и Хашмурали собрался в поход - воевать неуживчивых соседей. Перед выступлением, пока обривались рекруты, прельщались союзники, сгонялись под знамёна вассалы и довооружалась армия, кайзер, как водится, улаживал неотложные дела и отдавал предотъездные распоряжения. Так что работы в эти дни у Абарикона с коллегами было много. Только успевай замачивать и разминать глину...
В один из этих дней, отправив восвояси остальных писцов, государь придержал Табличку и в паре коротких фраз, отпустив его лирическому таланту должное, дал не совсем обычное, а правду говоря, совсем необычное задание. А именно: ратный труд - дело хлопотное, не терпит отвлечений, и письма там, вдалеке, ему, фараону, писать будет недосуг. Но влюблённые красавицы жаждут его серенадного внимания постоянно. А градус обожания нужно поддерживать, он не должен быть охлаждён вакуумом длительной разлуки. Так что за месяцы его отсутствия на войне Абарикон будет продолжать писать якобы с передовой стихотворные любовные послания жёнам и нежёнам, в каждом случае регулируя частоту отправлений согласно списку составленному на основе монарших предпочтений, для правдоподобия вкрапливая в интим излияний описания героики военных эпизодов.
Заодно сэкономим на почтовых расходах, присовокупил, как всегда неусыпно радеющий о благе государства, падишах. Имея в виду необходимых для дальней, но интенсивной переписки рассыльных, посыльных, нарочных, гонцов, курьеров, фельдъегерей, ездовых литерных колесниц и прочих, прочих... Добавим от себя, дабы впрыснуть в наше повествование правду детали, всех как один тогда босоногих, но неустанно требующих подорожных харчевых пайков.
Порфироносец долго не распинался, перейдя, в связи с военным положением, на строевой язык: Понял? Понял. Выполняй.
Коротко и ясно.
С тем калиф и отбыл к подвигам. На неподкованном – подков тогда не знали - гарцующем скакуне, кауром и с палевой пятиугольной, нет, семиугольной звездой на темени.
Ещё одна правда детали.
А писец, поплевав на ладони и взяв в руки бронзовые молоточек и боёчки с выпуклыми клинышками на торцах, приступил к исполнению.
По части любовных излияний Табличка проблем не имел – дело уже привычное. А вот с описанием ратных свершений августейшей особы было сложнее - практики не хватало. Но мощный литературный талант - что от колесницы дышло. Куда повернёшь – там и вышло. Универсален.
Со временем – а военная кампания затянулась уже на полгода,.. нет, на два с половиной, – Абарикон в прямом и переносном смысле набил руку в возвеличивании непобедимости богоизбранного.
И даже вошёл во вкус. Молоточек и боёчки так и мелькали. Оказывается любовь и ратоборство не так далеки друг от друга в организме многих мужчин. Коих принято называть настоящими. Примерно в районе селезёнки эти два качества объединяются у них в неразрывной гармонии. Или в желудке? В общем, где-то в паху. Стоны побеждённых врагов и стоны любовных восторгов сливались в упоительном дуэте в письмах якобы Хашмурали с “театра военных действий”.
В общем, театр, да и только. А режиссёром - испытывающий от этого действа неизъяснимейшее сексуальное удовольствие воителя скромный с виду писец.
Точнее уже не совсем скромный. Исчезли былые мелкотравчатая сухощавость и плебейская суетливость. Окружающие начали подмечать в движениях и речах Таблички величавость и осанистость, по рангу больше приличествующие коронованной особе. Он даже набрал лишний вес.
А полный писец – нечто неприличное в условиях военного лихолетья.
Правда, это самое лихолетье оставалось где-то за стенами богоданных покоев...
Но это до поры до времени.
Потому как в один, далеко не прекрасный день, до дворца докатились страшные вести.
А именно,
...что никаких побед и в помине не было, и поэтому сотни собачьих голов, летевших с вражеских плеч от одного взмаха разящей сабли Хартамона, - оказались элементарным литературным враньём, а вся военная кампания армии батьки состояла из чреды поражений и закончилась она полным и окончательным разгромом в генеральном сражении;
...что заключён позорный мир, по которому хозяин Абарикона уступил победителям всё, что можно было уступить, и даже намного больше;
...что шахиншах возвращается восвояси с остатками армии. Точнее, плетётся.
Униженный, но от этого не ставший менее свирепым.
Царедворческое чутьё у Таблички работало исправно, и оно ему недвусмысленно указало, что он в своих писаниях, что называется, заигрался.
Не нужно было большой фантазии, чтобы предсказать яростную реакцию повелителя, узнавшего, в какое смешное положение перед обитательницами сераля вверг его своими лживыми победными одами писец. А то, что эти писания создавались с его благословения, Хашмурали в своём праведном гневе и не вспомнит.
Августейшая особа! Имеет право...
Пахло распятием с предварительной кастрацией. Типичная по тем временам показательная казнь.
Поразмыслив, Табличка понял, что у него есть только два выхода из возникшей ситуации.
Либо организовать в результате заговора бунт, переходящий при успешном развитии в восстание, а в случае победы – в революцию, с хорошими шансами придать ей всемирно-исторический характер и название Великой с большой буквы, с последующим развитием бессмертной теории и изданием – правда, пока в клинописном исполнении – гениальных трудов мыслителя и воителя Абарикона, естественно ставшего героем и вождём прогрессивного человечества, основателем правящей династии, гением всех времён и народов, провидчески указавшим, а главное проложившим ему, этому самому человечеству, путь в светлое и прекрасное будущее.
Либо смыться.
Выбрал последнее. Для выступления нужна какая никакая группа единомышленников. А разве можно назвать таковою пару десятков, кстати весьма молодых, как правило пятнадцати-шестнадцатилетних женщин, пусть и до невозможности очарованных его письменами.
Но главное, для перехода в дерзновенные нужно было, чтобы у Таблички там, в упоминавшемся ранее кишечнополостном районе, возникло то самое гремучее сочетание воинственности и сексуальности, высекающее мощное головосрубание или семяизвержение.
Правда, не во всех случаях. Бывают и сбои. Тогда результатом сплетения в паху двух этих героических составляющих становится прозаический, но мощный понос...
В общем, не дожидаясь развязки, Абарикон ударился в бега. Сделал он это налегке, бросив во дворце всё своё имущество, потому как выбраться за пределы, доступные длинным рукам Хашмурали, было легче всего под личиной нищего. Единственное, что он не смог оставить, так это маленький молоточек и боёчки для клинописи, которые легко можно спрятать даже в лохмотьях.
И действительно, в дороге одежда быстро истрепалась. Кроме того из-за перманентно переживаемого страха и частенько навещавшего его расстройства желудка, писец быстро вернулся к изначальной своей худосочности. Покрылось струпьями и язвами немытое тело.
А в образе убогого он с большим успехом мог рассчитывать на подаяния. Так или иначе Абарикон неотступно продвигался на север, через некоторое время навсегда покинув границы ужавшихся после войны владений доблестного кесаря Хартамона Хашмурали, который на время выпадает из нашего рассказа.
Да и синонимы самодержца в ржавеющем мозгу автора поиссякли, так что пора переходить к следующей, немонархической части повествования.
Подробно описывать этапы большого пути бывшего дворцового писца мы не будем.
Скрываясь под личиной отверженного, Табличка всё шёл и шёл, неотступно отдаляясь от дворца, в котором он так уютно существовал ранее, шёл, то побираясь перед храмами или на перекрёстных торжищах, то нанимаясь за еду погонщиком или гребцом в купеческие верблюдно-ладейные караваны.
И нужно отметить, что спиной или где-то в её окрестностях Абарикон ощущал то ли погоню, то ли отголоски рёва проклятий в его адрес, доносящихся из дворца. Временами это чувство усиливалось, бывало и затухало, но полностью не исчезало ни тогда, ни после. Никогда.
Случалось, что его захватывали дружины местных феодалов... Или государственная пограничная стража? А может, просто разбойники? Ну, и не важно, потому как все они похищали его с одинаковой целью: для последующей выгодной продажи в рабство. Почему-то всегда в местности, лежащие севернее. Может, там цены были повыше?
Обстоятельства благоволили Абарикону, и каждый раз он сбегал из неволи, чтобы продолжить свой путь...
В общем, ветер судьбы нёс Табличку всё дальше и дальше по направлению к Полярной звезде.
Постепенно песочно-пальмовые пейзажи на его пути сменились ковыльно-степными, а затем и берёзово-сосновыми. В коих, среди светлобородого народа, а точнее племени, пребывавшего ещё на первобытнообщинной ступени развития, Абарикон и закончил свой меридианный анабазис.
Потому как понял, что на край земли пришёл. И дальше некуда.
Здесь и осел. Усвоил местный язык и обычаи. Отъелся. Возмужал и заматерел. Поделился кое-какими своими знаниями и оттого приобрёл в племени несомненный авторитет. Обзавёлся по причине тамошних зимних холодов одеждой из звериных шкур и блондинистой женой. А затем голубоглазыми и черноволосо-кучерявыми детишками. Это уже для сугрева души. Построил новый дом с элементами цивилизации, на который приходили поглазеть, в мирное время конечно, даже люди из соседних племен. Дивились бровями, вращали очами и цокали языцами.
Жизнь дворцового писца осталась в далёком и уже туманном прошлом. Хотя ощущение тревоги, как мы уже отмечали, не исчезало никогда.
Временами на него накатывали кошмарные сны. Пронзительно реальные, цветные да ещё со звуковым сопровождением. Содержание всегда одно и то же: Хартамон застукал Табличку в своём персональном гареме, в одежде с его плеча, правда полуснятой, среди раскиданных на громадном серальном ковре пухлых подушек и красавиц, тоже полу или совсем раздетых и предсмертно визжащих. Верховный сюзерен, рыча и изрыгая проклятья, сверкая бешеными и безумными глазами, с окровавленным ритуальным ножом для оскопления в зубах и молотком с громадными гвоздями в карающей деснице, перстом судьбы подбирался к нему всё ближе и ближе...
Просыпаясь в холодном поту, Абарикон первым делом ощупывал, не пробиты ли ладони, и совал руку вниз под одеяло из шкур, проверяя всё ли у него на месте. И будил золотоволосую жену, чтобы окончательно в этом убедиться...
Хотя такие жуткие сны случались с ним не часто. Как мог, он старался забыть это своё прошлое.
Но от одного он не мог избавиться, да и не пытался. Замечательные сонеты, оды и рубаи, адресованные в своё время жёнам и наложницам Хашмурали, навсегда остались в памяти и просились наружу.
И однажды в тиши уединения он извлёк из тайника те самые миниатюрные бронзовые молоточек и боёчки, которые, несмотря на все дорожные перипетии, по прежнему оставались с ним.
Размяв заранее отысканную в окрестностях подходящую глину, он, мыча от наслаждения проникновения, нанёс первый после длительного перерыва плавный, но твёрдый тюк по податливо ждущей тугой мягкости таблички. На миг ему даже показалось, что он уловил её встречное движение. Движение долгого ожидания...
Ведя эту двойную жизнь – никто в племени и в семье не догадывался, чем он занимается ночами в запертой части дома, – Табличка по памяти восстановил всё своё, не побоимся этих слов, гениальное литературное наследие.
Более того, присовокупил к нему накопившиеся в голове новые поэтические произведения, в любовную лирику которых он вкрапливал описание воинских подвигов. Теперь уже своих. И не выдуманных, а реальных – ведь став со временем вождём племени, Абарикон провёл несколько успешных военных кампаний.
Так он и прожил свою жизнь, праздниками в которой были его ночные бдения. Правда, творческое упоение часто омрачала всё-таки не исчезающая мания преследования. Табличку не покидало ощущение, что миропомазанник Хашмурали, подбирается всё ближе и ближе, и вот-вот громоподобно возникнет за его спиной, материализовавшись из кошмарных снов.
Может, поэтому Абарикон творил так интенсивно, чтобы успеть создать задуманное. Адресованное не сиюминутным, пусть и прекрасным женщинам, а Вечности. Ну, если и не ей, то, во всяком случае, будущим поколениям, которые по достоинству оценят его творчество.
Поэтому все свои обожжённые, не подвластные тлену времени таблички с клинописными текстами Абарикон закапывал в потаённом месте глубоко в землю.
В сокровищницу всемирной литературы.
И когда настало ему время покинуть этот мир, соплеменники, чада и домочадцы не могли понять, почему на смертном одре с его лица не сходит улыбка удовлетворения, а временами саркастическая усмешка и даже смех.
А то было удовлетворение написавшего всё, что он хотел успеть написать, создавшего всё, что он хотел успеть создать.
Что касается адресата сарказма и смеха, то им, конечно же, был незадачливый богдыхан Хартамон Хашмурали, так и не отомстивший своему бывшему писцу.
Пока незадачливый...
Прошли века. Даже тысячелетия. Где-то четыре-пять. Нет, всё-таки будем точны: примерно шесть тысяч лет. С половиной...
В небольшом областном городе на Среднерусской возвышенности жил человек, про которого окружающие говорили не иначе как о чудаке. Лет ему было уже под сорок, но ни жены, ни детей у него не было. И хотя это воспринимается окружающими, прежде всего женщинами, как признак какой-то недоработки то ли природы, то ли свах, всё-таки на чудачество это его гражданское состояние не тянуло.
Не тянуло на оное и его увлечение археологией. Так он называл своё хобби - ежегодно в летний сезон отправляться на раскопки в разные глухие и заброшенные места, в том числе к вымершим поселениям, которых хватало в области, прошедшей в прошлом веке через коллективизацию, оккупацию и вообще через советскую власть.
Правда, недоброжелатели, знавшие, что он приторговывает, наведываясь в столицу, найденными артефактами, называли его чёрным копателем. И действительно, у него дома обреталась обширная коллекция самоваров и икон, кинжалов и воинских наград – трофеев его экспедиций. Которыми он охотно делился с окружающим миром. Разумеется, не бесплатно. Но кто ныне без левого бизнес-греха?
Земное и возвышенное - две стороны одной медали, которая и есть наша жизнь. Георгий Буслюк – а именно так звали героя этой части повествования – слыл ещё и поэтом-лириком. И не только слыл. В областной газете периодически, особенно перед женским праздником, появлялись его стихи, воспевающие прекрасных дам. А в городском Дворце культуры, который сейчас называется культурно-образовательным центром, он вёл кружок, или по-новому - студию поэзии. Однако дальше местной периодической печати его рифмы не продвигались.
И наконец, в здешних местах Жору знали ещё и как полиглота, самостоятельно выучившего пару-тройку основных иностранных языков. Что, кстати, хорошо помогало ему в общениях с забугорными коллекционерами, скажем, где-нибудь в районе Арбата.
Чувствуете, как перечень в общем–то если и не совсем обычных, то и не слишком экзотических сторон жизни Буслюка понемногу подпитывает общий потенциал его незаурядности и разноплановости.
Такого индивидуума в старые добрые времена с почтением величали энциклопедистом, а в наши приземлённые с иронией называют чудаком.
Зачастую подразумевая под этим другое определение – неудачник.
И действительно, ни один из его талантов не перерос в профессию. Трудился наш Эразм Роттердамский кем-то по хозяйственной части в одном из профессионально-технических училищ, что ныне гордо окрестили себя колледжами. Говоря откровенно, больше числился, чем трудился. Это позволяло ему, по крайней мере в летние каникулы, свободно заниматься другими своими делами. Да и в учебное время мизерная должность Жоры не слишком претендовала на его рабочий день.
Невидный собой и несколько дёрганый Буслюк жил своей, можно сказать разносторонней, а можно назвать разбросанной жизнью, в общем-то вписавшись в будни и праздники города средней руки.
Свахи давно махнули на него рукой: хочет – пусть себе крутится в одиночку.
Крутиться, конечно, приходились. Миллионов не загребал, но и не бедствовал, более-менее успешно подторговывая выкопанным.
Шли годы.
Но тут с какого-то момента в городе стали замечать, что в жизни Жоры Буслюка начали происходить зримые изменения. Вначале это отразилось на его внешнем виде.
Приоделся. Явно стал лучше питаться. Исчезли былые мелкотравчатая сухощавость и суетливость. В движениях и речах, при его-то небольшом росте, возникла величавая осанистость. Он даже набрал лишний вес.
И в это же время в одном из солидных столичных журналов старой закваски появилась подборка стихов Георгия с предисловием маститого поэта, оценившего творчество Буслюка как свежую струю любовной лирики, бьющую из заповедных глубин Среднерусской возвышенности.
Мэтр даже представить не мог, насколько буквален его комплимент...
Мало того, через пару месяцев и другое, не менее известное московское периодическое издание тискануло несколько стихов за подписью Буслюка, также отметив неповторимый стиль автора.
И, наконец, он окончательно размазал по стене местное общественное мнение, ранее не принимавшее его всерьёз, когда с появившейся вальяжной небрежностью сообщил знакомым – друзей у Жоры не было, - что в одном из центральных издательств готовится к публикации его авторский поэтический сборник. И даже показал присланную на вычитку корректуру...
Автору сказки для взрослых не пристало уподобляться создателям тех детективов, в которых нам всё давно уже стало понятно: кто шляпку украл, тот и бабку убил, а писатель нарциссически всё кувыркается, жонглируя уликами и плутовски подсовывая ложные сюжетные ходы в расчёте на детскую легковерность или попросту тупость читателя. В результате ограбленным оказывается именно он.
Мы же, уважая время и не испытывая терпение перелистывающего эти страницы, немедля подтвердим его проницательность.
А именно,
...что Буслюк однажды, занимаясь своими археологическими раскопками – или чёрным копательством? - нашёл спрятанный в древности клад. Или библиотеку? В общем, ту самую клинописную сокровищницу Абарикона;
...что он смог, пусть и не сразу, вначале определить язык керамических табличек, а затем, пользуясь Интернетом, лингвистической литературой, выуженной из столичных академических библиотек, усердием и своими природными способностями полиглота осилил давно уже расшифрованный наукой древний уратрский;
...что, прочитав и оценив гениальность Абарикона, Жора не удержался от соблазна перевести блистательные строки на русский и выдать их за свои.
Особых для себя трудностей адаптации поэзии семитысячелетней выдержки к современным реалиям он не встретил. Любовная лирика космополитична, можно даже сказать космична, она вне времени и пространства. Всё осталось при женщинах и мужчинах - их страсти и инстинкты, всё то же для воспевания или осуждения: лебединая шея и разворот плеча, нежность и мужественность, самоотверженность и эгоизм, верность и измена...
Что же касается географически-зоологически-ботанических деталей, то Жора с лёгкостью обходил эти сложности, заменяя миндалеглазую газель на волоокую косулю, крылоногого гепарда на бесшумную рысь, шепот зыбкоструйного песка на дыхание изумрудоросной муравы, сверкание сабель на гром орудий, праздный гарем на трудовой коллектив...
Всё-таки пространственно неверно затёртое выражение “обрушившаяся на него слава”. Вектор удара этой наркоподобной, алкаемой многими дамы как раз противоположный. Незаметно подкравшись, она подкидывает, возносит заждавшегося – никогда не считающего, что слишком рано, – возносит до небес.
И вот уже в провинциальный областной центр гуськом, а точности ради скажем, толпой, нет, всё-таки гурьбой, ринулись итервьюеры из столицы. И в тамошних глянцевых журналах появились обширные статьи о Буслюке, густо сдобренные великолепной поэзией сами понимаете кого.
Вслед за московскими гламурными изданиями – без подсказки сверху нет пророка в своём отечестве – спохватилась областная пресса, где клонируя столичные фимиамы, а где и воскуряя собственные.
Разумеется, источник своих вдохновенных строк Жора хранил в секрете. Но крылатых мыслей, почёрпнутых в керамических табличках, было так много, что он не мог удержаться от их постоянного цитирования. И частенько назидательно вставлял в свою весомую фразу предисловное или послесловное: “Как сказано в найденных археологами уратрских табличках”... Именно назидательно, потому как чаще всего этот рефрен звучал на занятиях городской поэтической студии, аудитория которой в своём абсолютном большинстве состояла из юных прелестниц. Что не удивительно – девушки проходят через увлечение воздыхательной поэзией куда чаще своих ровесников сильного, но грубого пола.
Он даже не выбрасывал из этого своего речения уратрский адрес, нахально, но, в общем-то, обоснованно полагая - связать находившееся в тысячах километрах к югу да ещё семьдесят пять веков тому назад, древнее государство и его нынешнее поэтическое блистание никому не придёт в голову. Даже в самую бдительную.
Правда, позднее, когда эта история завершилась и бесценные таблички стали достоянием широкой общественности, в одной из патриотических газет появилась статья, в которой автор с фактами в руках доказывал, что эта самая, так называемая уратрская клинопись, на самом деле зародилась именно на заснеженных просторах Среднерусской возвышенности. Недаром только на нашей почве бытует это замечательное по тонкости выражение “клин клином вышибают”, этимологически восходящее к найденным глиняным артефактам. И лишь позднее созданная нашими предками клинопись откочевала на юг к признательным тамошним уратрским аборигенам.
Впрочем, для нашей благодатной родины слонов и всего остального впридачу, это в общем-то рядовой случай культуртрегерства на экспорт...
Ну, а пока Жора безоглядно сдабривал свои высказывания, к месту или не очень, этим самым “Как сказано в уратрских табличках”. И дождался - вначале в студии, а затем и в городе к нему приклеилась кличка, вы, разумеется, уже поняли какая...
Табличка.
И тут мы переходим к заключительной части этой, несколько затянувшейся, по мнению автора, сказки.
Внезапно воссияв, Буслюк зажил жизнью местной знаменитости. Впрочем, почему только местной? Не прошло и года... Нет всё-таки пары лет, как его высокую поэзию, изданную уже в золототиснённых обложках в столице, стали переводить на иностранные языки. О Георгии Буслюке заговорили как о достойнейшем кандидате на международные литературные премии. А кое-кто из критиков-экстремалов даже начал примерять к Табличке Нобелевскую...
На этом фоне засуетились и городские свахи, осознавшие, что в своё время опрометчиво изъяли его из своих портфолио потенциальных женихов.
Однако Жора, как ни старались устроительницы чужого счастья по твёрдым расценкам, всё так же был непробиваем. На сей счёт выдвигались самые разнообразные предположения, порой вульгарные, порой довольно экзотические.
Но тут по городу пошёл слушок, что заждавшиеся поэта зрелые и перезрелые барышни на выданье могут не беспокоиться. Потому как сексуальные влечения Жоры концентрировались и одновременно парадоксально раздваивались, растраивались, четвертовались, колесовались... и так далее в одном довольно локальном месте города.
А именно - в поэтической студии.
Толки эти постепенно набрали грозную силу, обрастая конкретикой, к которой начали внимательно прислушиваться и в кабинетах правоохранительных органов.
Но вдруг в разгар перешёптываний Табличка внезапно исчез.
Исчезновение Жоры стало своего рода катализатором, ускорившим его разоблачение. Слухи, активными ретрансляторами которых были и зловредные свахи, не простившие Буслюку его небрежение, стали материализовываться в грандиозный скандал!
Бог мой, оказалось, что Табличка, став знаменитостью, за несколько лет совратил не одну, а, будем откровенными, намного больше юных дев, чьё увлечение поэзией он сумел обратить в увлечение поэтом, а затем и в обожание и полное раболепие, превратив литературное объединение в нечто подобное гарему.
Как мы сейчас предполагаем, по мере освоения выкопанных табличек новоявленный Табличка-Буслюк всё больше ассоциировал себя с Табличкой-Абариконом, гениальным поэтом, адресатами творческих посланий которого были обитательницы сераля. Поэтому прогрессирующее раздвоение личности Жоры привело к тому, что он начал воспринимать пятнадцати-шестнадцатилетних студиек как жён и наложниц Хашмурали, а поэтическую студию как гарем эмира, куда он наконец-то смог проникнуть.
Правда, время от времени опасливо оглядываясь...
Остаётся загадкой, как невидный собой и в общем-то уже не юный Жора смог вскружить до беспамятства столь много девичьих головок. Конечно, женщин всегда тянуло к терпко-носочному аромату мужской славы. Но, кроме того, своих обожательниц Табличка покорил, посвящая каждой в отдельности сонет или рубаи, якобы написанный им. И что поразительно - строки, созданные в глубокой древности, адресованные одной из жён или наложниц из цветника восьмитысячелетней давности, как ключи со сложной бородкой, открывали сердце нашей современницы, восхищённой тем, что душка Георгий смог увидеть именно её индивидуальность и неповторимость, почувствовать скрытые от посторонних глаз и даже от ближайших подруг, присущие только ей одной тайные мечты и желания...
Скандал обвально разрастался. Выяснилось, что несколько несовершеннолетних жертв педофилических страстей Таблички находятся в интересном положении. Это окончательно добило потрясённую местную общественность, ещё совсем недавно вознёсшую его в почётные граждане города.
Добило, но не окончательно. Потому что впереди было нечто ужасное.
Крепись, читатель!
Примерно через две недели... Или всё-таки три? В общем, почти месяц спустя после исчезновения Таблички в милиции раздался звонок, содержание которого дежурный страж порядка поначалу принял то ли за бред сумасшедшего, то ли за вопли религиозного фанатика, то ли за озвученный поток сознания жертвы белой горячки. Последнее было милиции в привычку, поэтому хранитель нашего спокойствия, предложив не мешать работать, бросил трубку. Лишь после повторного звонка, сквозь заикания и рыдания до офицера дошло, что речь идёт о страшном преступлении. И он начал делать то, что положено в таких случаях.
Фермер, бывший горожанин, пытавшийся чего-то выращивать на отдалённой прогалине в лесном массиве, рассказал с трудом добравшейся до него опергруппе, что некоторое время назад ночью их с женой разбудили жуткие, раздирающие душу вопли. Доносились они из почти непролазной чащобы, вплотную подступившей к хутору с его скромным песчаным наделом.
В страшных этих криках слились невыносимая боль раздираемой плоти, рыдания и смех сходившего с ума, осознание неизбежности и смертная тоска. Слова, что выкрикивал, в последней надежде вымаливая жизнь – или быструю смерть? - лесной мученик, издалека разобрать было почти невозможно, но жене фермера послышалось среди воющих междометий несколько раз в ужасе повторённое: кардамон, кардамон, кардамон!! При чём тут эта заморская имбирная пряность, они не могли понять, предположив однако позднее, что стали невольными свидетелями крутой разборки между братками, занимающимися торговлей специями.
Крики внезапно смолкли, но ни назавтра, ни в дальнейшем фермер всё не решался сходить в лес. На него самого пару раз наезжали с нешуточными угрозами рэкетиры, пытавшиеся обложить новоявленных крестьян своим сельхозналогом, но убедившись, что эта дань не покроет расходов на бензин и амортизаторы, загубленные на лесных дорогах, отвалили. Пуганый хуторянин постарался забыть услышанный ночной кошмар, и это ему почти удалось.
И всё-таки через некоторое время – победило любопытство, наушница бесстрашия, - он всё же решился посмотреть на место, откуда доносились крики.
И едва не сошёл с ума.
Даже видавшие виды стражи закона содрогнулись, увидев то, что заставило рыдать и заикаться бедного фермера.
Посреди большой поляны к стволу раскидистой одинокой сосны какими-то огромными гвоздями был прибит...
Кто?
Чёрный копатель Жора Буслюк, ставший гениальным Абариконом? Или скромный писец Абарикон, возомнивший себя всевластителем Хартамоном Хашмурали?
Оскоплён и распят...
Запрокинутая голова Таблички с кляпом во рту, несмотря на прошедшее со дня казни продолжительное время, сохраняла искажённую гримасу отчаяния медленно умирающего человека.
Следственная бригада провела все полагающиеся в таких случаях действия, но никаких улик, указывающих на совершивших это страшное преступление, не нашла. Ну, разве что многочисленные следы, почему-то неподкованных лошадиных копыт рядом с сосной. Хотя прошедшее время и дожди достаточно сильно их размыли. Может быть, то были лоси, пришедшие слизать солёное с обнажённого тела?
Бумажный кляп, придавший было надежды следствию, оказался смятыми в плотный комок страницами одного из поэтических сборников Буслюка. Да и валявшиеся рядом с сосной, втоптанные копытами в землю бронзовые молоточек и боёчки тоже, как выяснилось, принадлежали самому Табличке.
Естественно, допрашивали родителей растлённых педофилом Жорой юных поэтесс, но без видимых результатов. Или этих результатов следователи – тоже люди и отцы семейств – не очень добивались?
В общем возбУжденное уголовное дело, как и возбуждЁнное общественное мнение, потихоньку увяло...
Жизнь поехала дальше.
Вот почти и всё. Разве что ещё мораль; какая сказка, пусть и для взрослых, без назидательно поднятого вверх в финале указательного пальца сказителя?
Разумеется, пафос написанного не адресован бессмертному племени плагиаторов, к коему принадлежал Жора Буслюк. И хотя автор сам пару раз попадался под руку этим ребятам, зла на бойких копиистов не держит. Потому как считает: плагиат - это своеобразная форма комплимента создавшему первоисточник.
Да и мастерство поэтического перевода, в чём был весьма силён несчастный Георгий, никто ещё не отменял.
И если кому-то хочется видеть в этой сказке предостережение Ницше, что если долго смотреть в бездну, она посмотрит на тебя, то и на здоровье, пусть видит.
Нет, речь здесь не о Табличке. Речь об авторе, который хотел показать, и прежде всего самому себе, что романтичное восприятие мира не исчезло у него к закату жизни, не расплескалось на долгом, местами ухабистом пути.
Просто стало иным и вызывает другие порывы чем, скажем, в восемнадцать лет. Как та песня, что в юности навевала сладостное, но, увы, ложное предчувствие бесконечности грядущих дальних дорог, а сейчас родила другие мысли, пусть несколько циничные. Правда, от этого не ставшие менее романтичными.
Потому что романтика это не белые перчатки, не чистоплюйство.
Это обострённое состояние души.
Что и желал сказать автор, дабы хотя бы частично оправдать возникшие у него хаотичные ассоциации, приведшие к написанию этой сказки, в тот момент, когда, прогуливаясь вдоль моря, он услышал музыку и слова прекрасной песни его молодости, стекающей из какого-то раскрытого окна наверху по рассыпчатому прибрежному горному склону. И вслушался в последнюю строку:
Ну а если нет следов
На асфальте городов,
Нам и это подходит вполне.
Мы на край земли придём,
Мы построим новый дом.
И табличку прибьём на сосне...
2009 г.
P.S. На фото: Окраинная территория древнего Уратру, ныне именуемая Иерусалимом, с Масличной горой на горизонте и тенью сказочника на переднем плане.