«…или воспоминание самая
сильная способность души нашей и им
очаровано всё, что подвластно ему? »
А.С.Пушкин
Была вчера на Гоголя 6, стояла во дворе и смотрела на наши окна. Удивительно, но, несмотря на перемены, только там меня иногда посещает чувство, что всё ещё только начинается...
Но, чаще, чувство пустоты и утраты. Как на кладбище – все дорогие, родные тут, но недосягаемы, невидимы. Я начинаю понимать, почему люди так охотно верят в привидения – настолько явны детали сопутствовавшие жизни дорогих людей: дома, стены, лестницы, двери, окна и настолько живы они внутри нас, что, когда происходит совмещение, создается иллюзия их невидимого присутствия. Это потрясает.
Интересно, что и себя, маленькую, я приношу в этот двор и, ненадолго отпущенная, бесплотно бегаю по дровам, со смутной догадкой встречаю незнакомого дядю с подарками, с острой жалостью заглядываю в подвал, где в темноте сверкает глазами мой рыжий Барсик со сломанной лапой. Сижу на подоконнике с черноглазой сестрой и лузгаю горох... и много, много чего другого. Только в квартиру редко забегает моя девочка – сладко, но страшно, будто оттуда можно и не вернуться.
А, войдя, словно в кино за кадром, слышу глубокие, мерные звуки рояля – хромая девушка Ирма играет за стеной, у которой стоит моя постель. Звуки приглушены и потому особенно волнуют, даже гаммы. Меня положили спать, но, как всегда, поздно вечером ко мне приходит тревожно-раздумчивое настроение. Спину пощипывает от только что снятых горчичников, пальмовые ветви на серых обоях становятся похожими на слонов, а голова моя, как волшебный горшочек из сказки, все варит, варит...
Становится совсем страшно, чувствую себя на дне чёрного колодца и, стыдясь своего страха, прошу приоткрыть дверь. Яркий свет от оранжевого абажура вливается из соседней комнаты, (абажур покрывали большим шёлковым платком с кистями, который красили оранжевой краской для полов – чудесный, горячий, золотой цвет!).
Вишнёвые обои с затейливыми арабесками, напоённые светом абажура, уютное поскрипывание маминой рейсшины, вливают в меня жизнь, я согреваюсь, страх превращается в сонную, липкую тревогу и я зову: «Мама!» и следом спрашиваю, всё понимая, но надеясь: «Мама, а умирать обязательно?». Мне врать нельзя и мамин голос, помедлив, уверенно говорит: «Да, но, человек в конце жизни устает и сам не хочет жить». Я не могу этого представить, но ценю мужество ответа и ещё понимаю, что мне надо быть такой же сильной и разделить со всеми этот крест. Стало легче оттого, что мама не боится и, потом, ведь это будет так не скоро и возможно я действительно устану. Гаммы за стеной накатывают одна за другой, сбиваясь и выравниваясь, переходя каждый раз в одну и ту же мелодию «Полонеза Огиньского», на щемящих волнах которого я уплываю в сон.
Из всех моих знакомых Ирма умерла первой. Я запомнила её ногу в коричневом ортопедическом ботинке, осторожно ступающую по кривому булыжнику двора и не помню лица, но мне кажется, что эта тихая, полная глубокой грусти, музыка за стеной породила во мне первую тревогу, настроила ум на философские размышления и стала фоном всех детских воспоминаний.