К 50-летию со дня основания в Харькове литературной студии
Бориса Чичибабина
Написано по предложению моего друга-однокласника
профессора физики Виктора Конторовича
На занятии легендарной чичибабинской студии я побывал лишь однажды.
О своих проблемах по руководству студийной «вольницей» он рассказывал часто. Не могу припомнить его прямую речь на эту тему, а выдумывать и «воссоздавать» не хочу, но я эту проблему понимал так: Борис на своём горьком опыте знал, куда в советской, самой свободной в мире, стране ведут дороги вольнодумства. Много лет спустя, уже после «перестройки», написал он стихи со строчками: «Мне часто снятся вышки / над лагерною зоной». Пугало ГУЛага всегда тревожило и ужасало его. И, конечно, он на занятиях вёл себя, как мог, осмотрительно, думаю, вряд ли практиковал рискованные политические выражения и не давал слишком уж вольных в политическом отношении оценок текущих событий. Да ведь и был сыном своего поколения, в поэзии представленного Павлом Коганом, Михаилом Кульчицким, Борисом Слуцким, Давидом Самойловым, то есть, как все мы, был он человеком советским.
А молодёжь, слетевшаяся на огонёк его студии, была не битая, не мятая сталинской идеологической машиной, но уже хорошо наслышанная о ХХ съезде КПСС, «секретном» докладе на нём Хрущёва (читанном "по секрету – всему свету"). И со страхами старшего поколения считаться не умела, не хотела и не могла. Эти ребята брякали запросто и при всех всё, что им взбредало в голову, а в голову взбредали всякие мысли, в том числе, по счёту советских времён, весьма крамольные. Они такие мысли пытались передать и в своих литературных пробах, и на занятиях – при обсуждении произведений студийцев.
Вообще говоря, дело молодое и, стало быть, нормальное. Но не в такой ненормальной стране, каким был СССР. Это рядовым гражданам он казался вечным и незыблемым. А его правители прекрасно знали цену мнимой стабильности общества и государства. Видимо, потому и преследовали так жёстко, а иногда и жестоко, любое проявление мыслительной самостоятельности. Полагаю, студийцы слишком часто вызывали своего руководителя на опасные высказывания и суждения. Во всяком случае, он нередко говорил в тесном кругу друзей, собиравшихся в доме у моей старшей сестры Марлены:
- Братцы, приходите меня поддержать!.
Он и меня звал к себе на занятия, но я долго не решался. Ведь дело было на излёте «поэтического бума», вызванного хрущёвской политической «оттепелью», и литературных студий по городу развелось количество невероятное. При одном лишь заводе им. Малышева, на котором я, возвратясь из армии, работал редактором радиовещания, из четырёх «культучреждений» литстудии действовали при трёх: в клубе посёлка Артёма «литераторами» руководил известный критик Григорий Михайлович Гельфандбейн, в Молодёжном клубе, расположенном на Московском проспекте возле трамвайно-троллейбусной остановки «Красный луч», работал литкружок методиста библиотеки им. Короленко, бывшего журналиста «Комсомолки» и поэта Бориса Васильевича Сухорукова, а во главе студии при Дворце культуры «Металлист» был…аз многогрешный…
Мой грех состоял в том, что я взялся не за своё дело. Мой рабочий столик редактора заводского радио находился в комнате редакции многотиражки «Тепловозник», куда, как во всякую газету, присылали свои литературные попытки рабочие этого огромного предприятия. Но в самой редакции не нашлось людей, интересующихся самодеятельным литературным творчеством. Редактором газеты был инженер, издавший, как он сам говорил, «тридцать книг», но все они были о технике, о рационализаторах и изобретателях… И один лишь я, как оказалось, грешу художественно-дитературным сочинительством. Поскольку я как-то проявил эту свою склонность: стал писать для газеты фельетоны в стихах, интермедии для заводской «художественной агитбригады», тексты приветствий пионеров, с которыми те не без успеха выступали на партийных и профсоюзных заводских конференциях, редактор газеты, поначалу от имени парткома назначенный курировать мою служебную деятельность, клал на мой рабочий стол рукописи заводских «прозаиков» и «поэтов», и я из них стал составлять для газеты «Литературные страницы». Естественным образом вокруг меня сплотился небольшой кружок заводских авторов… Мы стали собираться вместе и обсуждать произведения друг друга, то есть вести студийную творческую работу. Пользуясь своей случайной «властью», я однажды опубликовал несколько стихотворений Бориса и, как я недавно прочёл в воспоминаниях ныне московского, а тогда харьковского (и молодого) Зиновия Вальшонка, его стихотворение «В защиту рыжих», которого, оказывается, никто тогда печатать не решался, прочитывая в нём некие политические намёки…
По поводу публикации этого стихотворения проблем у меня как раз не возникло, а вот чичибабинские строчки:
«Бездельникам до смерти –
То Грузия, то Крым,
А мы с тобой, как черти,
Без Крыма загорим!» –
вызвали гнев тогдашней профсоюзной руководительницы завод Лидии Семёновны Сауниной. Выражение «загорим, как черти» (то есть, сильно, до черноты) она почему-то переосмыслила в другом ключе: «чертями» снобы порой называют простонародье…
– Да у нас на заводе сотни и тысячи рабочих ежегодно получают путёвки и в Грузию, и в Крым, а он такое пишет: «Как черти»… Кто он такой, этот Чичибабин?! – возмущённо кричала Саунина. Моих смысловых опроверженияй она не приняла, но мгновенно успокоилась, узнав, что автор служит совсем на другом предприятии.
Литстудией при редакции я занимался совершенно бескорыстно, пока однажды не явился заместитель директора заводского Дворца культуры «Металлист» и не перевербовал меня со всей студией перебраться под своды этого старого, существующего ещё с царских и зубатовских времён, рабочего клуба. Посулил мне дополнительный заработок – 30 рублей в месяц. Зарплата редактора радио была нищенская, и я соблазнился, - попав в некий капкан.
Дело в том, что там нашу студию прибрала к своим рукам весьма энергичная заведующая библиотекой этого ДК. И я оказался обязанным поставлять ей аудиторию и выступающих на каждое массовое библиотечное мероприятие… Поскольку студийцы были нацелены на совсем иное, то они быстро разбежались по другим студиям. Вот тут я, наконец, и решился пойти на занятие к Борису.
Меня этот предстоящий визит очень волновал. Я мало кому (кроме Бориса) показывал свои стихи, а здесь, как предвидел, меня попросят их почитать. Но как встретят? Будучи братом своей сестры, я понимал, что будут сравнивать с её творчеством, и ударить в грязь лицом не хотелось. А по рассказам Бориса у меня возникло представление, что могут и на смех поднять…
И вот я стою рядом с «председательским» столом, за которым сидит сам руководитель студии, в довольно большой, как мне показалось – величиной со школьный класс, комнате, заполненной сидящими за столами литстудийцами. Разница в численности аудитории, по сравнению с моей, разительная: «Вот что значит (подумалось мне) во главе настоящий поэт!»
А «настоящий поэт» между тем, меня представляет присутствующим и предлагает что-либо из моих стихов почитать…
Я стал им читать своё, написанное по армейским воспоминанием, стихотворение с нехитрым сюжетом: солдаты копают грунт под командный пункт, устали, и объявлен перекур. «Петро из Закарпатья отсыпал мне махры». Далее идут такие строчки:
«Кури, - говорит, - Рахлин»
(И рядышком подсел).
А ну его, - говорит, - на хрен:
Умаялся совсем,..»
Раздался хохот, - как я сразу понял, очень дружелюбный: на аудиторию (как я, по правде говоря, и рассчитывал) произвела впечатление отважная рифмовка автором своей фамилии. Кроме того, как мне кажется, положительно был воспринят и нарочитый ритмический перебой из-за употребления двух лишних слогов в строке, подчеркнувший, как мне хотелось, разговорную интонацию текста. Он, как выясняется при дальнейшем чтении, - о роли поэзии в обществе.
Мне бросилось в глаза – и сфотографировалось в памяти на всю жизнь – смеющееся лицо чёрного, как жук, большеглазого, за стёклами каких-то особенных очков, парня – как потом оказалось, Юры Милославского. Тут же Борис поставил на голосование уж совершенно неожиданное для меня предложение: допустить ли меня к выступлению на имеющем состояться вечером того же дня в театральном зале того же клуба работников связи студийном творческом отчёте… Все в один голос решили, что я этого достоин.
Таким образом, лишь однажды приняв участие в студии, я в тот же вечер опять явился в клуб вместе с женой. Среди выступавших хорошо запомнил тонкошеего подростка Александра Верника, худощавого Эдика Лимонова, упомянутого уже плотного «качка» Юру Милославского. Помнится, выступал и хорошо мне известный друг Бориса и младший соученик моей сестры по филфаку университета Марк Богославский. Содержания услышанных стихов я не помню вовсе, но ощущение от стихов Марка сохранилось в душе до сих пор как от в чём-то, по советским понятиям, идеологически крамольных…
Через несколько лет присланный ко мне обкомом с дежурной проверкой моей редакторской работы один известный в Харькове журналист, (П. Рубан), вовсе не утруждая себя листанием микрофонных материалов заводского радио, принялся мне рассказывать местные харьковские байки, отчасти политического характера. Сюжет одной из них заключался в том, что обкомовские идеологические работники по сигналу от КГБ перепутали фамилию неблагонадёжного, по оценке органов, Богославского, с фамилией поэта Льва Болеславского, (которого я тоже хорошо знал) и остановили выход в свет уже готовой к распространению всего тиража книжки Льва… Услыхав этот рассказ, я вспомнил выступление Марка на упомянутом вечере
Я много раз встречал потом в городе Юру Милославского, он всегда со мной первый раскланивался, и рот его расползался в приветливой улыбке. Где-то в 1969 году он вдруг позвонил мне с вопросом: ему стало известно, что у меня в расширившейся редакции радиовещания есть вакансия. Я подтвердил: да, есть место диктора с зарплатой 65 р. Он приехал, я попытался провести его через отдел кадров, но там его «не пропустили», и я ничего не мог сделать… Однако через несколько дней каким-то образом об этой его попытке стало известно секретарю парткома завода (человеку по должности могущественному), Юра был принят и успешно работал сперва диктором, а потом и корреспондентом. Все эти полтора - два года, когда выдавалось свободное время, он мне говорил, что «надо ехать!» (в Израиль), а я – что «не надо!». Потом он ушёл в академотпуск на сдачу госэкзаменов и защиту диплома на заочном филфаке, а получив диплом, женился и уволился с работы. Зная о его намерении уехать в Израиль, но, конечно, никому об этом не говоря, я понимал и предвидел: как только он подаст документы на выезд, так ответственность за это повесят на меня. Основание? – Я тоже еврей…
Так и вышло. Он подал документы в ОВИР, туда надо было представить характеристику с последнего места работы, и «болванку» этой характеристики должен был написать я как его последний непосредственный руководитель. При этом непостижимая логика прохождения дел по выезду за рубеж на ПМЖ состояла в том, что при плохой характеристике могли и не выпустить. Кроме того, мне писать ему плохую характеристику было бы не за что: работал он хорошо, быстро, грамотно, а кроме того, ещё и непременно сказали бы: если он такой плохой, то что же ты молчал? И я написал – хорошую. Начальник связи завода, в чьём ведении административно был радиоузел и мы с Юрой оба, говорил мне, что именно за это на меня взъелось начальство. Но я-то полагаю, оно (в лице секретаря парткома) испугалось за себя: ведь именно он (как потом оказалось, по просьбе жены первого зама директора завода, работавшей вместе с Юриной мамой), распорядился принять Юру на завод…
Юра уехал в Израиль по списку отказников, предъявленному Брежневу Никсоном, и потом мы слышали его выступления по «голосам»… Мне на заводе устроили столь трудную жизнь, что я решил сам уволиться подобру-поздорову. Семь лет проработал в школе-интернате для слабослышащих детей воспитателем, потом учителем. А когда всё-таки решил вернуться в журналистику, оказалось, что о том («порочившем меня») случае мало кто в городе знает. И я последние 10 лет перед выездом нашей семьи спокойно работал в многотиражке подшипникового завода.
В своей книжке о Борисе я рассказывал о нашем прощании и повторяться не буду. Мне тогда и в голову не могло прийти, что мы с ним встретимся опять, причём - на земле Израиля, да ещё и дважды! Но прежде я рассчитывал встретиться с его студийцами: тем же Юрой, а ещё – с Сашей Верником, которому Борис посвятил проникновенные стихи о поэзии.
В первые же дни (май 1990-го) стал в Израиле искать Юру. Муж владелицы известного тогда в Тель-Авиве русского книжного магазина Шемы Принц, вместо неё «сидевший в лавке», сказал, что он Юру видел на днях… Но потом оказалось, мой бывший диктор со своей второй женой из страны уехали навсегда. Не мне рассказывать подробности, которых не знаю, но скажу лишь, что Юра стал известным писателем русского зарубежья, что ещё в Израиле принял православие, а в США считает себя «церковным писателем», окончил курс в тамошнем университете, защитив диссертацию по письмам Пушкина… Ему принадлежит несколько публиковавшихся в России и Украине статей о творчестве Чичибабина, при своих поездках в Харьков Юра с Борисом виделся, я изредка с ним (Милославским) переписываюсь в Интернете, и мне приятна его положительная оценка некоторых моих сочинений.
Саша Верник, с которым я практически почти не был знаком в Харькове, по первому моему звонку из Бней-Брака, что граничит с Тель-Авивом, примчался с женой и своей младшей дочуркой к нам в тамошнюю нашу съёмную квартиру и очень нежно, как родных, встретил нас, новых репатриантов. Верник – это верный человек, гений дружбы, и мы, хотя чаще всего по телефону или Интернету, все эти годы с ним общаемся.
Неожиданно оказалось, что участницей чичибабинской студии оказалась талантливая юмористка Виктория Серебро, живущая в Хайфе. Во времена студии она носила другую фамилию – кажется, Капланская или Каплунская…
Я не знаком с Эдуардом Лимоновым (Савенко), но его проза написана явно талантливо, а его политические и общественные позиции – целиком его собственное дело. Во всяком случае, даже те считанные студийцы Бориса, которых я хотя бы чуточку знаю, - как правило, стали в жизни значительными людьми. Думаю, что в этом , в их личностях, осталась какая-то частичка его могучей личности, характера, таланта. В Израиле, в городе Нетания, готовится встретить своё 90-летие один из ближайших друзей Бориса – Марк Богославский, автор нескольких интересных поэтических книг. Он принял деятельное участие в подготовке нескольких посмертных книг Чичибабина и о Чичибабине, автор ряда литературоведческих статей о творчестве друга.
5 апреля 2014 года, Афула, Израиль.