Вздрогнув, Ольга Николаевна проснулась.
В комнате было темно. Очертания мебели, предметов были размыты и сглажены, лишь на окне едва высветилась занавеска.
По мягким нерезким линиям углов она поняла: на дворе по-прежнему ночь, ещё рано.
Вслушиваясь в тишину за окном, она долго, с закрытыми глазами, лежала.
Рядом сопел, похрапывал муж. Дышал тяжело, тревожно. Беспокойно вскидывал руки, тянул одеяло, на что-то сердился. Шумный, неугомонный, он и во сне продолжал прерванный диалог, кому-то что-то доказывал.
Похудеть бы ему, машинально отметила Ольга Николаевна, пару килограммов сбросить. Храпит – думать мешает…
Она бесшумно выскользнула из постели, нащупала ногами на полу тапки. Нетвёрдо побрела по длинному коридору, натыкаясь на углы и предметы.
Город спал.
Выглянув в окно, в свете фонарей Ольга Николаевна увидела длинные силуэты соседних домов, притихший двор, опустевшую скамью.
Чайник на кухне вскипел.
Ольга Николаевна запарила в чашке чёрный чай, с мятой. По кухне поплыл едва уловимый аромат свежести.
Она прикрыла глаза, втянула в себя, наслаждаясь, запах.
И сразу начались суета, мельтешение лиц, стуки. Были слышны обрывки фраз, чей-то смех, тихое всхлипывание. Послышался шорох одежды, по углам зашептались. Все вокруг, казалось, пришло в движение.
Длинной вереницей выстроились перед Ольгой Николаевной литературные персонажи.
Образы стучались в дверь, топали по крыльцу, толпились на пороге. Дом загудел, ожил.
Прогрессивная учительница литературы доказывала генералу в отставке, что у сегодняшних школьников нет идеала – героя, который был бы близок и понятен молодым людям. В этом смысле, считала она, классика себя изжила.
Генерал громким басом сердился и был решительно не согласен с незрелой учительницей. Пыхтя, он в раздражении ходил по комнате, отбивая правой – здоровой – ногой марш. Он уважал дам, а тем более таких деликатных, как учительница литературы. Но это педагоги, считал старый вояка, привносили в воспитательный процесс вред, искажали незыблемую генеральную линию. Вопросами, которые наводят на размышления, производят разброд и смятение. А смятение подводит к сомнению, говорил он, сверкнув глазом. Сомнение подобно засаде. Человек сомневающийся – это личность ненадёжная и расхлябанная. И классика здесь ни при чем.
Учительница слабым голосом возражала вояке, что образы персонажей, которые томятся от невозможности найти себя, чувствуя отчуждение общества, – а ведь о подобных героях пишут классики – для молодёжи незнакомы и даже, в какой-то мере, вредны, ведь жизнь устроена по-другому.
Что такое для современной школьницы душевный трепет Татьяны, которая сочиняла письмо Онегину?
Учительница в запальчивости перешла на фальцет, а для убедительности вскочила со стула.
Персонажи Ольги Николаевны спорили и бранились – просились на бумагу.
Ольга Николаевна села к столу. Разложила перед собой листы, исписанные нервным летящим почерком. Легонько, кончиками пальцев, коснулась лба, прикрыла глаза. Сосредоточилась. Стала писать.
Она писала размашисто, энергично, не успевая рукой за мыслью. Боялась не запомнить оброненную фразу, подслушанный разговор. Подмечала движение рук, плеч, взлёт бровей героев. Жадно ловила краски, запах, наблюдала за игрой света. Она чувствовала в ладонях нервное покалывание, в груди – трепет и полет. Задыхалась, как в беге, от погони. В висках стучало.
Когда около неё раздались реальные, невыдуманные шаги, Ольга Николаевна подняла голову. Заспанный, босой, на кухню вошёл муж – Лёня.
На дворе совсем рассвело.
– Работаешь? – выдохнул Лёня сонно и тепло, ткнувшись лицом в пушистые волосы Ольги Николаевны, и с тревогой посмотрел на жену.
Отметил, что Ольга Николаевна опять всю ночь не спала: бледное лицо осунулось покрасневшие глаза лихорадочно блестели, взгляд блуждал. На столе перед ней, рядом с исписанными листами, стояла нетронутая чашка остывшего чая.
В едва приметном движении губ Ольги Николаевны муж уловил неудовольствие: жена сердилась, что ей помешали.
Это выражение лица у жены Леня заметил недавно. Прежде на милом, всегда приветливом лице Ольги Николаевны этой гримасы не было.
Леонид считал, что с женой ему повезло. Она у него была душка. И кроткая, и красивая, и, и хозяйственная. Столько достоинств – в одной женщине! А ещё мудрая и терпеливая – это для него одного уж слишком! А в добавок, была умная и романтичная. Все богатство одной женщины – одному Лёне!
Олюша и дом вела, и пироги пекла, и деток растила – умных и смышлёных. И в муже души не чаяла. Смотрела на Лёню глазами небесной синевы, ясными да чистыми и все время улыбалась.
Лёню распирало от гордости.
Беда пришла неожиданно.
Однажды ранним утром Ольга Николаевна взволнованно вбежала к нему в спальню с криком: «Лёня, Лёня! Послушай!», распахнула окно, растолкала его в тёплой постели, села в изголовье и стала читать. В руке она держала изломанный лист бумаги с торопливо написанными буквами.
Ничего не понимая, Лёня смотрел из-под ресниц на нежное лицо своей дорогой Олюши. Любовался пухлыми сладкими губами жены, вздёрнутым носиком, и увидел у виска тонкую пульсирующую жилку.
– Ты слышишь? – Олюша повернула к нему лицо. Её тёмные глаза ликовали. – Слышишь? Получается!
Ольга Николаевна громко, во весь голос засмеялась. Леня отметил, что и смеётся жена как-то по-особенному. Никогда он не слышал подобный восторг в жене. Всегда радость ее была тихой, спокойной, иногда – удивлённой, – и тогда по дому звенел колокольчик. Теперь же в груди у Ольги Николаевны клокотало. Она подбросила вверх смятый лист, поймала его на лету, покружилась по комнате и с разбегу запрыгнула на сонного Лёню.
– Господи Боже мой, Лёнечка! Получается! Это счастье…
Жена легла рядом с ним на спину, умиротворённо сложив руки на груди, и закрыла глаза. Затихла.
Ольга Николаевна стала писать.
К новому увлечению жены Леонид отнёсся с недоумением – то есть не понял, как к нему относиться.
Он был хорошо образован, ценил грамотную речь, любил меткое слово. В юности много читал и играл в драмкружке. Порой сам бывал чрезвычайно красноречив, и огорчался, слыша порой, как страдает русский язык от неправильного употребления.
Добродушный, живой, весёлый, он мог удачно сострить, мастерски рассказать анекдот, на ходу сочинить спич, посмаковать сочиненную им мудрёную фразу. Оттого, что был оптимистом и не умел долго печалиться, в любом обществе, не прикладывая особых усилий, он сразу же становился центром притяжения. Согревал людей юмором и добротой, лёгким отношением к жизни.
Все в долгой семейной жизни Леонида и Ольги Николаевныпривычным и было устоявшимся: милая, приветливая жена Олюша, славные чистенькие детишки, ухоженный дом. Он, Леня-богатырь: успешный, весёлый, излучающий благость и благополучие. Красивенькая картинка – перед людьми не стыдно.
Но чтобы жена у него стала писателем – этого и в страшном сне Лёня не мог допустить! Поэтому удивлялся.
Поначалу махнул рукой: пройдёт увлечение! Попишет жена месяц–другой и успокоится. Мало ли чем, вырастив детей, женщины занимаются. Одни с парашютом прыгают, другие в дальние экспедиции ходят – у плиты по полгода отсутствуют.
А у Ольги Николаевны занятие приятное: целый день, склонившись, сидит за письменным столом и никуда со двора не отлучается. А если куда по делам отходила, долго не задерживалась. Нырнув в мир, скорее домой мчалась, компьютер включала.
Не могла не писать.
А если к телефону не подходила, когда он тревожился и долго звонил, – так это не потому, что с подружками в ночной клуб ушла, – трезвон не слышала. Диалоги героев прописывала, над сюжетом повествования трудилась. Одним словом, творчеством была увлечена.
Теперь, когда он вечером возвращался домой, жена не приветствовала его, как раньше, радостно у порога. Не обрывала его телефон, когда он до утра по делам припозднялся. Даже не интересовалась, если ему предстояла долгая командировка, в какой населённый пункт он отправлялся. И с кем уезжал (не с секретаршей ли?) – ей тоже было безразлично.
Поначалу Леня даже обрадовался. Вдруг почувствовал себя очень молодым, словно десяток лет скинул. Звал приятель вечерком его посидеть где-нибудь, обменяться впечатлениями о жизни, Лёня с радостью на приглашение откликался. Знал, что жена своей писаниной увлечена будет и до утра не спохватится, что хозяина нет дома.
Ещё общительнее Леонид стал – хотя, конечно же, куда больше?
Посматривал Лёня на Ольгу Николаевну, похохатывал: надо же! Жена у него – писатель!
Олюша сердилась на Лёню и просила не называть её словом подобным, громким. Писатель, говорила, у нас один, – это Чехов. А он, шутки ради, стал обращаться к ней по имени и отчеству: литератор Ольга Николаевна, душка. Нравилось ему жену поддразнить. И друзьям своим рассказал, как очередной анекдот, что спит он теперь не с женой, а с писателем.
Другими словами, с юмором отнёсся он к увлечению жены, то есть несерьёзно. Не до конца осознал масштаба произошедшего.
Но вскоре заметил перемены. Совсем перестал жену свою узнавать.
В том, что касалось новых интересов, тихая и покладистая Ольга Николаевна вдруг дерзость и упрямый характер проявила.
Соберётся Лёня иной раз побаловаться чайком, на минуту забудется, скажет жене по обыкновению: «А сооруди-ка, Олюша…» – не закончит свою фразу мудреную и осечётся от острого взгляда жены, на него нацеленного, поймёт тогда: жене некогда.
Робеть Леня перед женой начал. Смотрит на неё порой и понять не может: кто сейчас перед ним стоит: славная Оля-котик или увлечённый литератор? Писателя запросто не попросишь суп сварить или, к примеру, рубашку погладить.
Суп она, конечно, сварить не откажется. Только замечает Лёня: чистит жена морковку, а взгляд у нее далеко-о-о блуждает. Ложкой в кастрюльке скребёт, на него с неудовольствием поглядывает и нервничает, что ее вдохновение почём зря у плиты пропадает. Не доглядишь за женой, – суп пересолит или, того гляди, кинет в бульон что не то.
Пришлось Лене самому хозяйство осваивать, в кухню вникать, потому как с литературным вдохновением суп у жены несъедобным выходит. Для стряпни другое вдохновение требуется – кухонное.
А однажды в отсутствие Ольги Николаевны к Лене заглянул школьный приятель. Увидел исписанные листки на столе, поинтересовался, кто бумагу марает. Пришлось пожалиться однокласснику и объяснить, чем по ночам жена у него занимается.
Приятель с любопытством на известие откликнулся.
– Можно ознакомиться, о чем речь идет? – спросил вежливо.
Лёня у стола потоптался, к жене в папку влез. Стал приятелю вслух читать. И чем больше читал, тем больше удивлялся написанному.
Одним словом, и сам увлёкся чтением.
От радости потирал он руки, недоумевая, как в милой головке жены Ольги Николаевны мог родиться так залихватски закрученный сюжет. Потом смеяться стал тише, натужнее. Нет-нет, да знакомое для него слово мелькнёт, родную фразу услышит…
Пишет жена про генерала, а Лене кажется, что с мужа своего писатель портрет срисовала. Вспомнит, что вот так же недавно, пеняя дочке за двойку, рассуждал он о школьной программе по литературе, громыхая басом. Неприметные детали стал подмечать в тексте, настроение. Почудилось, что жена с ним диалог ведёт, ему в книжке противоречит.
В жизни Олюша была доброй и славной. Лукаво прищурившись, молчала, ему улыбаясь, а на страницах поддевала его и устами героев кусалась. Что не скажет ей, о чем случайно не обмолвится – тут же у Ольги Николаевны реплика на заметке.
Увидел себя Лёня со стороны и понял, как неприглядно он выглядит. Добродушным все время себя считал, а в книжке получается – неглубок и несимпатичен.
Остер, зол язык жены – не ожидал такого от Олюши-душки!
Решил впредь осторожней быть, посдержанней, понемногословней. Прежде чем сказать фразу, хорошенько подумать следовало бы, потому как не просто разглагольствовал от мажора души, а в историю входил.
А в одном рассказе… – здесь Лёня не выдержал. Честно говоря: задело, решил обидеться. Надумал с женой поговорить, выяснить отношения. Сказать ей : одно дело, ты про соседку пиши или про подружку. Но чтобы мужа так разрисовать – в подобных красках? Что дети подумают?
А приятель хохочет, кивает, глаза от смеха трет – продолжения у него просит… Язык, говорит, у литератора чистый, лёгкий. Образы яркие – картинки жизни. А сколько в них юмора!
Лёня и сам представить не мог, что его жена так остроумна. В себе манеру шутить наблюдал, – не в Ольге Николаевне. Не всегда она на шутки его откликалась, он и думал, что чужда юмору.
С тех пор приятель часто стал к Лёне на огонек заглядывать. Что нового, интересовался, как творческий процесс? Одним словом, фанатом Ольги Николаевны стал, то есть ее аудиторией.
Лёня хоть подсмеивался над женой, а самому внимание одноклассника было приятно. Раздулся от гордости за Олюшу, словно огненный шар, даже в груди стало жарко. Широким жестом вынул он листики Ольги Николаевны из писательской папки, приятелю протянул. Возьми, говорит, почитай, позабавься. Неплохой рассказик сочинила, сказал с уважением, с заковыркой и юмором.
Приятель прочитал рассказ и восхитился. Нет бы ему свой восторг при себе держать, так он к Ольге Николаевне прибежал с комплиментами. Доложил по наивности, что он давний поклонник и следит внимательно за ее творчеством, с нетерпением ждёт продолжения новой повести. И что пишет она – подумать только! – как Зощенко.
Вежливо и спокойно, не дернув бровью, литератор комплименты Лёниного приятеля выслушала. И на мужа посмотрела пристально, страстно. В кротких глазах жены Леня обнаружил жар. И тогда окончательно понял: пришла беда!
С тех пор семейная жизнь у Лени с Ольгой Николаевной разладилась. Все стало с ног на голову.
Всегда тихая, спокойная, в салаты и пироги погруженная, жена вдруг крутой нрав проявила. Своё литературное пространство от него, как от грубого завоевателя, защищать стала. Компьютеру шифр присвоила, папку в стол, на замок, закрыла. И следила, чтобы он со спины к ней в листы не заглядывал.
Обидно Лене – вроде скрывает от него что-то. А про творчество поинтересуется – молчит и в свои литературные замыслы не посвящает его. Я же, говорит, не лезу в твоё производство. Куда ты с секретаршей ездишь.
И с любовью у них не заладилось. За талию жену держит, а сам задумывается: прилично ли он в данный момент выглядит? Не смешон ли для читателей? А как придёт в голову (в самый неподходящий момент!), что он не просто с женой – с писателем! – любовью занимается, весь запал пропадал…
Страх появился: вдруг любовные сомнения опишет – неудобно перед потомками в исподнем предстать!
А жена дальше пошла – вдруг открыла литературный салон. Гостей приглашать стала, стол накрывала. А у самой тайная мысль была: публику поразвлечь и новый рассказ прочитать. Общество ей необходимым стало и внимание слушателей. Говорила, литературное мастерство шлифовала.
Гости чай пьют и за сюжетом следят, пирожками закусывают. Слушали, восхищались. «Сразу и не поймёшь: рассказ понравился или пирожки удались», – пошутил Леня по обыкновению.
И тогда он второй раз на себе жены тёмный взгляд увидел.
Понял: дело плохо!
А гости на Лёню-весельчака – ноль внимания. А если острить начинал или не по делу балагурить – шикали на него, раздражались.
Вроде бы, не он теперь душа в компании. Получается, не у дел он в литературном обществе, то есть лишний…
Увлечены читатели, до хрипоты спорят – не договорятся: что автор хотел выразить, ясна ли главная мысль.
Сама автор от волнения листы в руках мнёт, лицо полыхает, глаза блестят.
Слушал Лёня, как жене аплодируют, у самого нет-нет. Да мысль мелькнет: может, автограф у Ольги Николаевны попросить – пока не зазналась?
А вдруг (не дай Бог!) классиком станет?
В своей душе он заметил что-то неладное: заселились волнение в нем и растерянность – этого он от себя никак не ожидал. Настоящее – зыбко, будущее – неясно. Почувствовал Лёня себя одиноко. Людей много, он – один. Неуютно в доме стало.
Когда ранним утром в потемках жена привычно супружескую постель покидала, и он спать не мог. Слышал, как тихонько шла она по коридору, включала на кухне чайник, звякала блюдцем. Вдыхал запах мяты и долго лежал без сна. Было скучно, как-то неопределённо, в груди теснилась печаль.
Поднимался рано, подходил к окну, разглядывал на пригорке берёзку в снегу, притихшую, скованную морозом сосну.
Охватывало Леню беспокойство без причины. Тоскливо на душе становилось, будто кто-то незримый в грудь холода впустил.
Сколько лет живёт, думал, смотрел он и на сосну, и на берёзу, снег видел и холод в морозный день на щеке чувствовал – но чтобы так горевать? О чем печалиться? Ёлку жалеть? Не замечал прежде за собой подобного.
Раньше про тоску Лёня только от классиков знал. Поэты томление души в стихах воспевали. А что за зверь такой – тоска, как она выглядит – не ведал. Думал, обман все это, художественный вымысел.
А теперь, слушая, как жена ногой на полу тапки ищет, половицами скрипит, бредёт по коридору в темноте, на углы натыкается,– его сердцу больно. Шаги её тихие стали Лёню беспокоить. Услышит шорох платья жены – в груди жмёт…
Вдруг почувствовал, как в груди сердце стучится. Думал даже к врачу обратиться – может, здоровьем хил стал? Может, мотор барахлит?
А иной раз на тонкий профиль Ольги Николаевны смотрит, когда, пригнувшись к столу, писала она или вдаль в окно глядела, что-то губами бледными шептала или дочке книжку читала, нежность охватывала Лёню, даже слезу прошибало.
Всегда весёлый и духом крепкий, Леня вдруг чувствительным стал. Энергичный и собранный был, но раскис…
А в отсутствие жены хотелось пройти ему по комнатам, подобрать упавшую на пол заколку, взять книжку, которую Ольга Николаевна листала.
Вдумчиво читала – карандашом на строчках пометки рассыпала.
Всматривался Лёня в знаки небрежные на страницах, силился в них найти разгадку своего настроения, словно в смешных закорючках смысл его жизни Ольга Николаевна зашифровала. Пытался понять, что жена думала, что ее удивило, если пометки оставила.
Обидным было, что не рассказала, не поделилась с мужем – словно чужой он ей человек, неродной, посторонний.
Часики на стене стучали – капали, капли – минутки – отсчитывали, а Лёню вдруг охватывал страх. Стал опасаться он, что пропустил что-то важное в жизни, за судьбой не поспел, в прошлом застрял, припозднился.
Чувствовал, бежало время от него, поезд уходил …
Недоумевал: а что, собственно, случилось-то? Все в жизни у него было спокойно. Жил-поживал, на здоровье не жаловался. Организм был настроен на одну ноту – мажорную. Дом строил, детей растил, деревья подкармливал. Жену-ангела боготворил. Мог с уверенностью сказать: жизнь у него удалась! Да вот напасть: в литературу жена подалась!
Как юноша незрелый, вдруг потерял Лёня под ногами почву. Заблудился, не может найти верного пути-направления.
А увидит усмешку жены – горько станет…
Не поймёт, почему взгляд насмешливый такой, за что ему?
От тоски да печали совсем Лене жизни не стало.
Человек смелый, решил действовать. Виной всему, считал он, новое увлечение Ольги Николаевны. Надумал Леня искоренить литературное пристрастие у жены, как вредную привычку, вернуть Ольгу Николаевну в прежнюю жизнь – в семью, к нему то есть.
Для начала он обратился к классику. Решил достучаться до жены авторитетом мастера. Выписал цитату из книжки и непринуждённо, со знанием дела, сказал как-то Ольге Николаевне за завтраком. Любимый для нее Антон Павлович, произнес, считал, что «бездарен не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого»*.
Сказал он это в надежде, что одумается жена его и на себя критично посмотрит.
Ольга Николаевна молча выслушала мужа и в ответ длинную тираду выдала. Были времена, сказала, когда и талант Чехова не был оценён по заслугам. Многие современники Антона Павловича относились к нему высокомерно, пьесы захлопывали и затаптывали. Зато теперь каждый, кому не лень, считает своей честью вытянуть цитату из классика и с умным выражением лица вставить ее к месту и не к месту.
От возмущения у Ольги Николаевны на лбу появилась упрямая складка.
Видя, как сердится жена, Лёня машинально отметил, что не видит её гневного взгляда, совсем не слышит колючих слов, раздражённого голоса. Он смотрел на пылающую в горячке Ольгу Николаевну и отмечал, как мила его жена в гневе – хотелось дотронуться до алой разгорячённой щеки, поправить за ухо прядь волос – даже отдёрнул руку.
А жена продолжила говорить о том, как бездарные критики были к Чехову несправедливы, не принимали по-достоинству пьес его, повестей и рассказов, потому что в них не было действия – одни лишь чувства, паузы и размышления – «чушь, скучно»! «О чем пишет этот автор?», – кричали они. «Что хотел сказать?» – захлёбывались в злобе.
– Скажи, о чем речь идет в пьесе «Вишнёвый сад»? – жена впилась в Леню взглядом. – Надеюсь, ты-то понимаешь?
Лёня вдруг испугался. Честно говоря, затевая утренний разговор, было у него лишь одно намерение – жену из литературного омута вытащить.
Но чтобы самому экзамен держать? За завтраком?
С грустью осознал, что от классика заход к Ольге Николаевне ему не удался. Ещё пуще писатель коготки выпустила. Тогда он протестовать стал иначе. Вспомнил, что писать жена начала от одиночества. Не обращал он на Ольгу Николаевну внимания, все время был занят производством. А ей дружеское общение требовалось.
Стал придумывать причины, чтобы вместе с Ольгой Николаевной время провести. Иной раз на прогулку зовёт жену – посмотреть, как на ветках причудливо снег распластался. Столько лет он сам снег в окно видел, по белому городу шел, – а вроде бы и не замечал чудесно-морозное чудо.
Жена упиралась, на уловки не поддаваясь, гулять с ним не шла. Творческое вдохновение, говорила, ее посетило – растерять чувства боится… Образы стучались в дверь, на бумагу просились… Он уговаривал ее, от её же печки плясал: мол, твой литературный взгляд, за мохнатую ветку сосны, снегом усыпанную, зацепится, свежий образ родится. Запомнишь и вечер тихий, и огни звезд в небе черном, почерпнёшь тишину, благость, умоешься радостью, – для творчества пригодится.
Тянуло Лёню к жене, одним словом.
Ночью Ольга Николаевна чайник включала, и он к ней на кухню босой приходил. «А не побаловаться ли и мне, Олюша?» Чай для себя и для жены запаривал, посудой гремел, Ольгу Николаевну от литературного дела отвлекал.
Стоило жене с компьютером уединиться, он то музыку включал, то пылесосом гудел. Мельтешение и суету устраивал – чтобы вдохновение разогнать.
Пришло время, жену в солидных журналах печатать стали.
Честно говоря, Лёня ждал тираж с нетерпением. Думал, надеялся: налетят критики, как коршуны, заклюют хрупкую Ольгу Николаевну и на место поставят автора. Образумят жену, отвратят от страсти пагубной. Поплачет Ольга Николаевна, повздыхает, глядишь, и успокоится… И жизнь у них наладится, прежним ходом пойдет. Снова чай наливать Лёне будет, салат резать, блины печь. Слушать, как муж ее балагурит да улыбаться кротко…
А совсем без литературы жить не сможет – пусть детский кружок соберёт. Детишкам про Чехова знать нужно.
Первый раз от критики жена с трудом отходила.
Не ела, ни пила, по квартире неприбранной бродила. Шла, о стенку держась, руки от отчаяния заламывала – он тревожиться стал.
Если бы истерика – был бы рад. А она вставала у окна, бледная, как смерть, и, застыв, в одну точку смотрела. Постояв тихонько, в кровать ложилась. Руки безвольно вдоль тела кинув, молчала, в потолок смотрела. А о чем думала – Лене неведомо. И ночью все время рядом с ним лежала, голова на подушке. Понял: депрессия. Ночи две жену наблюдал рядышком.
А потом прошел стресс, жену отпустило.
Критики, и правда, кусались. Жалел Лёня жену – жалили, нападали.
Иной раз такое писали, так заворачивали! И герои, видите ли, вымучены и стерильны, от скуки автором выдуманы – в жизни нет таких. Как это нет? Ольга Николаевна с него портрет списала – точь-в-точь получился, как в жизни. Он что же – фантом?
Не живой?
И повествование, отмечают, нединамично, затянуто. Так у Чехова тоже главное не на поверхности, оправдывался ёня, а за репликами героев скрыто, в паузы собрано – не сразу разглядишь и разгадаешь. Вникнуть критикам посерьезней в писанину жены следовало бы, разобраться, подумать!
Плоско, серо, бездарно, писали. И тема неактуальна.
А иной критик до сути дела докопался: про личную жизнь Ольги Николаевны загнул. Про влияние некого господина N на творческое становление писателя намекнул. Проще говоря, вроде бы любовник её этот господин, утверждал. Здесь Лене за литератора до смерти обидно стало.
Со временем Ольга Николаевна от потрясения оправилась. Злая критика ей на пользу пришлась. Зажгли её литературные коршуны, запалили. Показалось ему, жена жёстче, азартнее стала.
А у него вопросов прибавилось.
В зеркальце, что Ольга Николаевна оставила на столе, Леня всматривался, себя в отражении видел, немой вопрос вставал перед ним: а я кто? Зачем живу? А куда спрятаться от каверзного вопроса и своего пытливого взгляда – не понимал Лёня. Решил пойти в театр на спектакль «Вишнёвый сад». Думал, Чехов подскажет.
После спектакля у него словно резкости во взгляде прибавилось. Краски стали чётче, предметы – ближе. И контур не размыт. А разве от этого лучше? Всмотрелся Лёня в себя самого – безрадостная картинка!
Вдруг увидел, как он нелеп. Как примитивен – одна мажорная нота!
Понял взгляд жены, на него обращённый, – и застыдился.
Понять-то понял, а как с этим жить? Что делать?
Классик Лёню предупредил: смотри, мол, до чего доводит леность души, отсутствие генеральной линии в жизни. И люди приятные, и помыслы чисты, а… крах отношений.
И у него, вздыхал горько Лёня, с Ольгой Николаевной диалога нет, реплики, колючие взгляды – каждый своим живет.
Метался Лёня, места себе не находил, все у него из рук валилось, чувствовал себя не у дел, бесполезным.
Выходит, от классики – вред?
А тут ещё господин N.
В душе скреблось, когда Лёня слушал, как Ольга Николаевна ворковала с ним по телефону: впечатлениями делилась, в замыслы посвящала. Её звонкий, радостный голос Лене был все равно, что скрежет металла.
С досадой и неудовольствием Лёня понял, что он не только мажор и добродушный остряк, а к тому же и собственник, и не желает терпеть рядом с любимым писателем другого мужчину, хоть и продуктивно влияющего на творчество. То есть впервые в жизни Лёня узнал, что есть неприятное чувство – ревность.
От обиды хотелось сказать жене, что её поведение с господином N. для него оскорбительно, и что писатель жестока, и он не заслужил, чтобы так с ним…
Да как сказать? Рассмеётся. Высмеет…
Хотя вдуматься – не бред ли? Не галлюцинации? Возбудился от звонков телефона! И оттого что весела, оживлена Ольга Николаевна, радуется разговору с N. А на Лёню посмотрит– насупится…
Иной раз представит на миг, что господин N. его милую Ольгу Николаевну обнимает за талию, – спать не может – хоть глаз выколи. Глупости все, думает. А сна нет.
Раздражение на жену вдруг почувствовал. Посмотрел однажды, во что Ольга Николаевна оделась, и давай ей шпильки вставлять. И фасон платья, сказал, не тот, и немодно. Цветовая гамма к лицу не подходит – выглядит, как монашка.
Ольга Николаевна губу закусила и молчит, словно в рот воды набрала – закалилась к критике-то. Только блеснул слезой глаз на мгновение.
Придираться и к духам Ольги Николаевны Лёня начал. Сказал, что аромат тяжёл, нетонок, аж душно в комнате. Форточку открывал для полноты впечатления, воздух впускал в дом.
Иной раз критиковал жену – почище литературных критиков.
Честно говоря, он и сам не знал, зачем нападать на жену вздумал. Дело ведь не в духах, и не в платье… Испытывал он к Ольге Николаевне бережное чувство – безотносительно цвета и запаха, – а просто так. Неравнодушен был.
Любил, одним словом.
На N. смотрел Леня, недоумевая: что Ольга Николаевна в этом господине нашла? И голос тих у него, и статью не вышел. Лёня могуч, в плечах широк, в его объятьях гору спрятать можно. А N. – тонок, хлипок.
Он – живой, румяный мужчина, а господин N – прозрачен, бледен. Ходит неспешно, говорит заумно – то есть аристократ и выпендривается. Леня охотник, N. – созерцатель. Лёня крепко на земле стоит, решителен, напорист, тот парит в воздухе. Этот N. Ольгу Николаевну красивым бутоном – то есть писателем – встретил, а Лёня жену свою – Золушку – в бурьяне разглядел…
Как может N, неживой, бесплотный, создавать Ольге Николаевне вдохновение – диву давался, не понимал Лёня. Струн душевных у него, говорит жена, много. Не человек N, а оркестр.
Лёня лишь вздыхал горестно: его струна, сам недавно понял, одну ноту выводила – мажорную. Но теперь, после спектакля, не плакала она, а горько рыдала, глядя на оживлённую Ольгу Николаевну, в оркестре солировала.
«О скорее бы это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь!», – хотелось Лене кричать – точно по-Чехову.
«Ребёнка ей надо бы, – посоветовал ему приятель по-дружески, глядя на страдания Лёни. – Бабы от детей шалеют. О своём истинном предназначении на земле вспоминают, то есть чтобы детей рожать». Приятель хоть и относился к творчеству Ольги Николаевны с почтением, проявил мужскую солидарность с Лёней, то есть посочувствовал другу.
Хорошо бабам! Им детей рожать. А ему теперь что делать?
От душевной неустроенности заболел Лёня. Слёг в постель. Лежал, чуть дыша, слова сказать не мог. Отмечал лишь, как встревожена жена, её беспокойный взгляд на себе увидел. Дрожащими пальцами разводила Ольга Николаевна для него лекарственный порошок, градусник под мышку ставила, из ложечки мужа раствором поила.
Кутаясь в платок, шла, сутулясь, по коридору – острые плечи Лёня под теплой шалью увидел…
Грустно в доме стало, тихо. Говорили вполголоса, ходили неслышно. Ни радости, ни смеха звонкого. Кошка к батарее жалась – мёрзла. Окутала печаль углы, как паутина, словно нависла беда.
И вдохновение у Ольги Николаевны пропало. Сидела у компьютера с раннего утро, а слова в ряд не складывались… Чай запаривала – чашку разбила… Ни суеты, ни толчеи на пороге…
А вдохнёт – дышать ей больно: воздуха не хватало. Осунулась жена, подурнела. Даже звонки N. не радовали её.
Наблюдая за происходящим, Лёня и сам встревожился. Получалось, беда без него! Он, вроде, Ольге Николаевне был словно воздух, которым дышишь, не замечая, а коли нет воздуха, и свет гаснет.
Критикам, читателям Ольги Николаевны посочувствовал Лёня. Почувствовал ответственность за литературную аудиторию писателя.
Внезапно нашёл Лёня для себя применение: воздухом Ольге Николаевне быть.
Обрадовался находке и пошёл на поправку.
Москва, 2010 г