Сквозняк гулял в пыльном кабинете до тех пор, пока Петр Арестович не закрыл окно. Но через несколько секунд он почувствовал приступ удушья и открыл форточку. Ветер облизал его лицо. За окном мелькнула чья-то черная маленькая фигура. Стало немного легче.
Всю ночь снилась какая-то ерунда. Сон остался неприятным привкусом во рту, и утреннее просыпание было похоже на воскресение мертвых, при чем совершенно ненужное, лишающее покоя и несущее лишь новые тревоги.
Он попытался вспомнить прошедший сон, но ничего не получилось.
Этот мутный сон. Его все время преследовала чья-то маленькая черная фигура, и вот даже сейчас, в рабочем кабинете, когда он закрывал окно, он нисколько не удивился ее появлению уже в реальности.
Это мелькание началось много дней назад, когда в их город на поселение прибыл маленький человек-ссыльный. Как капля черных чернил в кристально чистой воде - он начал свое стремительное растворение, заполняя собой весь город. А так как Петр Арестович курировал его дело, то растворение этого ссыльного началось именно с него.
Он почувствовал его в первый же день. Как и сегодня, Петр Арестович проснулся с неприятным ощущением в желудке и сильной головной болью. В маленькой квартирке его было душно. Шумели соседи. За окном кричали кошки.
Он возненавидел это утро с первого мгновения. Хотелось вырваться из дома, выпасть на улицу и идти на работу, где не будет этого шума, этих соседей, этой головной боли и этих кошек. Но уже на улице, среди ветра, газетных обрывков и лошадиного пота он ощутил присутствие этой маленькой фигурки. Своей чернотой она промелькнула у него перед глазами и не дала себя узнать. Мелкий сор попадал Петру Арестовичу в глаза. Они слезились. До работы было еще шагать и шагать. На улице никого не было. Город как будто забыл проснуться.
И когда Петр Арестович вышел на центральную площадь, и уже было видно здание, где он работал, то вдалеке, на углу, он заметил черную фигурку.
Она стояла в тени дерева и как бы стремилась выйти из этой тени, но что-то сдерживало ее, и она колебалась. Ветер шевелил кроной дерева, листья шумели и дрожали, и фигурка дрожала. И в своей дрожи она стремилась раствориться в окружающей пыли и ветре.
- Зачем ты приехал именно сюда? - подумал Петр Арестович.
Он стоял на месте и смотрел на фигуру. А та больше не смогла выдержать его взгляда и как-то стремительно неловко вывалилась из тени и исчезла за углом здания.
Петр Арестович продолжил свой путь на работу.
Так проходил день за днем.
Но потом начались телефонные звонки. Первое время Петр Арестович смело отвечал на звонки аппарата, снимая трубку и прислушиваясь к шипению линии. Он не знал и не мог догадаться, что звонила ему эта черная фигурка. Линия шипела и ничего невозможно было разобрать. Голос звучал так тихо, что даже отдельные слова, казалось, звучали на непонятном языке. Звонки повторялись изо дня в день и очень долго фигура не могла в полную силу прозвучать, затмив своим голосом шипение линии.
Калейдоскоп дней насытился новым движением.
Вместе с ветром, кошками и соседями появилось еще что-то непонятное, но неизменно приближающееся, вторгающееся, замещающее собой пустоту - фигура и телефонные звонки.
Петр Арестович был уверен, что у человечка этого никогда не наберется смелости приблизиться к нему лично, заглянуть в глаза и заговорить. Он так и будет мелькать где-то далеко, но всегда где-то поблизости, как завтрашний день, наполненный своей неизбежностью.
И что бы он ни делал, все заполнялось этой фигурой.
Пил дома чай, а жена смотрела в окно. Движением руки отмахивала занавеску и вглядывалась в вечерний сумрак.
- Следит что ли кто? - спрашивала она.
Петр Арестович, со стаканом в руке, подходил к окну и вглядывался. И точно. Фигурка прижата спиной к стене соседнего дома, всегда в тени, будто боялась, что свет окон ослепит ее. Замечая свою раскрытость и взгляды на себе, фигурка исчезала. И только сквозняк, да звук разбитой тарелки в соседской квартире.
Подойти самому к фигурке и заговорить с ней Петру Арестовичу было как-то неловко. Режим она не нарушала, проводить дополнительные допросы не было никакого смысла. У него вовсе не было повода говорить с ним. Но что-то тянуло и одновременно отталкивало его от него. Ему все никак не удавалось разглядеть его лицо, заглянуть ему в глаза. Попытаться понять, что у него на уме, что он пытается добиться своим ежедневным мельканием. И чувствовал Петр Арестович, что какое-то голодное одиночество исходило от этой фигуры. Она словно не могла появиться в этом городе до конца, до самой своей полной сути до тех пор, пока хоть один живой человек не обратит на него внимание и примет его как живого человека, а не просто человеческую единицу из общего потока живых чисел.
Вот и мелькала она перед ним, перед самым ответственным за ее местонахождение. Как бы пытаясь предложить себя, но не смея вторгаться в его жизнь. И Петр Арестович боролся с диким чувством разрушить это одиночество, чуть ли не обнять эту фигуру. Но вместе с этим, он ненавидел себя за такие послабления и вместе с этим ненавидел эту черную фигурку, от которой он уже мечтал избавиться.
Он шел по улице, вдоль длинного забора, поросшего травой и грязью. И его тень постоянно спотыкалась об этот мусор. Сойти с узкого тротуара было невозможно: с одной стороны забор, с другой грязь проезжей части с накатанной колеей. Это была самая длинная улица города и иногда Петр Арестович ходил здесь, чтоб не петлять многочисленными закоулками грязного города. И сегодня Петр Арестович заметил в конце улицы фигуру. Как и всегда она стояла и колебалась, появиться ли до конца или так и остаться в половинчатом состоянии. Но теперь невозможно было миновать встречи. Фигурка дернулась и пошла навстречу. Петр Арестович продолжал свой путь.
Весь день солнце светило жарко и невозможно было остаться в тени. И именно сегодня ему предстояло рассмотреть эту фигуру. И расстояние сокращалось между ними.
В тот момент, когда между ними остались считанные шаги, Петр Арестович посмотрел в лицо этой фигуры. Это был какой-то неловкий мазок кистью дрожащей руки. Никаких четких линий и ярких красок. Это трагическое пятно с двумя впадинами глаз, откуда на тебя смотрели глаза, наполненные осмысленным абсурдом. И сквозь плотно сжатые губы стремились прорваться слова. Но, то ли от страха, то ли от внезапности возникшей возможности заговорить, фигура не могла выдавить ни слова. И Петр Арестович замер, вместо того, чтобы пройти быстро мимо, подальше от нее. Его втягивало в это лицо. Он погружался в ее острую неопределенность. Он не знал, что делать дальше. Это неловкое отвратительно ощущение затягивания, как в вихре, в водовороте, в сквозняке, это вхождение в историю, отпечатывание в текстах, рубцом в памяти, где как будто вспомнят про тебя, когда помянут его.
А потом поздно ночью, в своем кабинете, когда глаза закрываются от усталости и от килограммов соли всыпанных в них, прорывается телефонный звонок:
- Слушайте! - кричала фигура сквозь телефонный шум. - Вы обязаны слушать!..
И дальше слова или шум, или слова, или помехи, но что-то отчетливо, но что-то бесконечно талантливое, страшное, разрушающее представление о жизни, о его блеклом бытие. И не он был темной фигуркой на фоне блестящих фигур официального существования, а все они были тенями, обрывками его темноты, последними пределами его загнанности, на которых все и закончится.