Ю.Марахтанов
Под взглядом вождя
рассказ
Светлой памяти Валентина Арсеньевича Николаева посвящается
Они вышли с кафедры “Русская литература ХХ века”, когда начало смеркаться.
Николай Кириллович Валентинов, как и полагалось по статусу профессора, оказался “ведущим”, но всего на полшага опережал Илью, а тот и не пытался идти вровень с литературным патриархом. Осаживал себя, хотя не терпелось начать разговор по делу. Но не торопил время.
-Декабрь уже, а будто лето! - Илья переложил пакет с толстыми, увесистыми журналами из одной руки в другую. – Николай Кириллыч, может, посидим где? Поговорим.
-Улица хоть и центральная, пешеходная, а скамеек нет. Не раньше. И ветрено. Боюсь уже сквозняков-то.
-В кафе, - Илья догнал таки своего бывшего наставника, придержал за локоть. – Я пенсию получил.
Валентинов приостановился, всмотрелся в Илью внимательным взглядом, словно заново знакомился, а не тридцать лет знал его.
-Прибавили?
-Есть немного.
-А я ещё не получал. Чего припоздал?
-Почтальона ждал, в “пробку” автобус попал. В обком КПРФ заходил. Битый час проторчал и без толку.
-От нечего делать можно и туда зайти. Ты, вроде, предприниматель. Тебе в «Единую…» надо.
-Да я… - замялся Илья, - с романом всё…
Он помнил, с какой настороженностью когда-то руководитель литобъединения, ныне распавшегося, относился к большим по величине, но чаще не по стилю и художественному уровню, произведениям. Убеждал: «Ты определившийся рассказчик. Думаешь умом, а пишешь душой», - имея в виду рассказ, новеллу. О чём и написал в предисловии к книге Ильи. Давно – десять лет назад.
-Вырос, значит, - Николай Кириллович остановился, оглянулся по сторонам. – Каждый день хожу здесь, а никак не привыкну. Нью-Йорк! Правда, в америках побывать не довелось. Не на той литературе кафедра специализируется.
Он не менялся. Никаких профессорских и доктора филологических наук опознавательных знаков не наблюдалось. Трости, например или шляпы. Разве только коричневый мягкий берет, да и тот носил по давней привычке чуть набекрень. Бородка аккуратная – это да.
Буквально в шаге от них стояли “ряженые”, зазывали.
-Акция! Кафе “СССР” приглашает в гости! Господам, имеющим при себе партбилет советских времён, бизнес ланч бесплатно! Первое, второе и третье блюда! – вещали, а сами посмеивались. Девчонка была одета в плюшевую жакетку, а паренёк – в потёртую лётную куртку. – Мужчина, - они подошли к Илье, оглядели его “прикид”. – В таком пальто грех к нам не заглянуть. Сколько же ему лет?
-Дзержинский подарил, - отшутился Илья. – Этой коже сносу нет. Удобно, и от него ещё пули отскакивают. И память… - не стал он уточнять – о ком, - полез в нагрудный карман, вынул красной кожи книжицу, огорошил зазывал. – Вот, партбилет.
Даже Валентинов, привыкший к его фокусам по молодости, изумился.
-Ты даёшь! Не сжёг, не запрятал.
-Я убеждений не меняю. Лидеры уходят и приходят, а идея остаётся. Зайдём? – кивнул он на вход, ведущий куда-то в подвал.
* * *
Зал был практически пуст. Интерьер поражал. Миниатюрный некрополь для неоспоримых когда-то истин, портретов властителей дум, обязательных книг, и вещей, бытовавших в каждом советском доме. Здесь сиднем сидеть, блюдя тишину, а уж никак не веселиться или слушать современные, тем паче зарубежные шлягеры, звучавшие сейчас.
Бархатное Красное Знамя, распластавшееся на треть простенка с таким привычным призывом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Илья подошёл вплотную, тронул рукой вышитый герб исчезнувшей страны. Призыв к единению, сдублированный 15 раз, на различных языках надписями по красным лентам, обвивающими стебли колосьев. Наверное, он, Илья, в детстве пионер до мозга костей, знал их, буднично воспринимал, как и герб со страной, занимающей половину глобуса. Он надел очки, вгляделся в толерантные разноязычные слова: «Пралетарыi усих краiн, яднайцеся!», - слышался голос Лукашенко. «Барлык еддердiн пролетарлары, бiрiгiндер!» - хитро отмалчивался в сторонке Назарбаев. «Visu zemju proletariesi, savienojeties!» - латыши, да Литва начали из страны делать кладбище, Эстония ещё тихой сапой.
И общее для всех: «Под знаменем Марксизма-Ленинизма, под руководством Коммунистической партии – вперёд к победе коммунизма!» Стихи!
-Надо было интеллигенцию призывать к единению, революции происходят в их головах, - профессор стоял рядом, оглядывался. – Не совсем подходящее место для литературных разговоров.
По потолку пестрели изображения гербов бывших союзных республик. Места в “СССР” хватало. Выбирай, где хочешь, но под присмотром людей с портретов, размещённых почти по всему периметру стен. Как ни странно, но самым внушительным по размерам выглядел портрет Суслова. Рама, обрамлявшая главного идеолога страны, заслоняла даже маршала Жукова.
Николай Кириллович направился в дальний угол зала. Илья не возражал. Сели, опять молча осмотрелись. От вынужденного безделья тут же объявилась официантка, выраженная брюнетка лет двадцати. Илья, как пропуск, выложил партбилет на стол, подумал невольно: «Дожили!». У служивой глаза на лоб полезли.
-Первый сегодня с билетом!
-Случайно. Совпадение, - оправдался Илья. – Нам вместо чая грамм по сто водочки и пива. Как? – спросил он Валентинова.
-Можно.
Наконец-то Илья выложил на стол пакет, достал четыре номера литературного журнала-“толстяка”.
-Вот.
-Велик ли роман-то?
-По объёму – да. А по содержанию – не мне судить. Хотя…
-Как напечатать сподобились?! Сейчас с рассказом не влезешь. Платил?
-Да Вы что?!
-А тебе?
-‘От мёртвого осла уши’.
-Сколько авторских листов?
-Четверть сотни.
-Раньше бы десять тысяч гонорара. «Жигулёнок» и «Запорожец» в довесок. Или квартира. Да-а… - Николай Кириллович взял журналы, взвесил на ладони. – Тяжёлый труд.
-Здесь не я один.
-Понимаю. Долго писал?
-Лет десять. Год правил. Сокращал. Чистил. Как Вы учили.
-Это правильно.
Что-то Илье мешало. Сосредоточиться на чистой литературе, далёком от политики разговоре. Поёрзал, но головы не поднял.
-Я понимаю, что роман большой… чтение – это труд… - начал мямлить он и удивился самому себе.
-А что ко мне? Чего теперь? Опубликовали же.
-Я Вам раньше предлагал. Компьютерный вариант, распечатку.
-Болел я. Да ты уж, вроде, сам по себе. Сколько всего понаписал.
-К кому ещё? Литобъединения нет с тех пор, как Вы в Варшаву преподавать уехали. Секцию прозы похерили. Никто друг друга не читает.
-Это да. Зависть что ли?
Принесли водку, салат из капусты.
-За Вас! – искренне, без подхалимажа, сказал короткий тост Илья. – Никогда не забуду, как Вы мне сказали: «Ты должен писать». Не «можешь», а «должен».
-Не ошибся? – Николай Кириллович спрятал в бороде многозначительную улыбку. – Как время-то бежит. Давно ли… - покачал головой. – Давно.
Илья зажмурился и опрокинул стопку. Втянул носом воздух, выдохнул, открыл глаза. С колонны, с портрета – метр на полтора – на них смотрел Ленин. Илья пригляделся. Костюм твидовый, англицкого покроя; модная и по нынешним временам белая рубашка с жёстким воротником, концы которого пристёгнуты пуговицами; тёмно-синий галстук. Левая бровь с интересом приподнята. Дырка в верхнем правом углу холста. И взгляд! Такой, будто один Илья был виноват во всех неудачах страны России.
-Ты чего? – Николай Кириллович обернулся. – А я думаю, что у меня спине неуютно? Здесь куда ни сядь, кругом под надзором.
Действительно. Вечно унылая Крупская, с обязательными синяками под глазами, будто Ленин поколачивал её иногда. Усталый Дзержинский. Рафинированный под рождественскую открытку Сталин. Весёлый, улыбчивый Гагарин. Брежнев рядом с Чаушеску и его женой. Ранний, при трёх всего звёздах. Не ведающий, что румын расстреляют свои же, а его самого неловко уронят в могилу ноябрьским днём.
«Почему он так укоризненно на меня смотрит? – удивился Илья. – Я же насквозь советский». Так и тянуло: вынуть партбилет с портретом вождя и показать тому, как мандат на собственную лояльность.
-Загипнотизировал он тебя, - произнёс Валентинов. – Я и раньше примечал. Небось, в романе без политики не обошёлся? А я уж лет двадцать, как освободился. Да ты мою последнюю книгу читал. Читал ведь?
-Конечно. Я же Вам звонил.
-Три человека и откликнулись. И в больнице навестили те же.
«И на похоронах», - Илья ужаснулся сцене, вдруг представшей ему. Естественный, по возрасту, уход из жизни увиделся так отчётливо ясно, словно хоронили его самого. Бесснежный, жёсткий декабрь, а не обманный и льстивый, как сейчас. Некому вынести гроб. Молодёжь побаивается. У пожилых коллег по писательскому цеху – нет сил. А бригада студентов, завербованная с 1-го курса, куда-то запропастилась. Илья вздрогнул и тронул Валентинова за ладонь.
-Ты что? – удивился тот.
-Так… Я налью?
-Не полную. У нас, что в меню?
-Борщ. На второе – гуляш с яичницей.
-Компот? Как на поминках.
-Пиво.
-А это я зря согласился. За вами, молодыми, не угонишься.
Математическая “дельта” в двадцать лет не сократилась до сего времени. Но родившиеся до войны и позже – принадлежали разным эпохам. Как и те, кто появился до революции и после неё. Понимать друг друга оказалось не простым делом. “И ныне, и присно, и вовеки веков”.
* * *
Они – Илья и Валентинов впервые встретились в 1980 году. Легко помнилось – все жили московской Олимпиадой.
Но для Ильи год оказался знаковым и по личным мотивам. Его поставили перед выбором: остаться “гражданским” служащим у государства или аттестоваться и надеть погоны МВД, тем более после армии и университета дали бы старшего лейтенанта, года через три капитан. Он предпочёл “остаться”. И вынужден был уйти на новое место работы. А старое? С инспекторскими проверками в Явас, мордовскими лагерями, где скопище колоний: для шпионов, диссидентов, зеков строгого режима и преступников, не обременённых большими сроками. Там и странная деревенька с мордовскими женскими корнями, но странными – мужскими. Иностранцев, отбывших срок, не желали признавать собственные государства, в пользу которых они шпионили, отказавшись от них. И куда теперь? Мордовки брали их в мужья: шведов, немцев, англичан, пару африканцев затесалось. И деревня рядом с Явасским поселением в глухих лесах не умирала, а возрождалась потихоньку. А в другом лагере – Даниель и Синявский. Илья любил Чехова, Бунина (тоже ведь сбежал), Распутина, Маканина (он ещё не был испорчен перестройкой), - а эти двое сидят, значит, надо писать правду, а не лгать на советскую действительность.
Но она не давала душе покоя. Особенно после неожиданной поездки в Минск.
* * *
…Валентинов осторожно листал журналы. Иногда вчитывался, по старой непрофессорской привычке, теребя пятернёй седую бородку…
* * *
Здания белорусских властей: Дом правительства, МВД, другие – ниже статусом – словно крепкие коренные зубы вросли в площади Минска. В комплексную инспекторскую проверку Илья попал каким-то чудом. Потом, спустя годы, он понял, что его бросили на заклание. Неопытного, неискушённого в аппаратных играх, тем более, на уровне проверок ревнивой Москвой своих республиканских министерств, внутренних – но не желавших чужого вмешательства – дел.
Поселили в “Интуристе”. На второй день проверили “на вшивость”. Звонили по телефону в номер и что-то предлагали на английском или немецком языках. Куда-то приглашали. Но Илья, прошедший инструктаж перед проверкой, выдерживал марку и не шёл на контакт, хотя по-немецки кумекал. Дальше -больше.
* * *
-Занимательно! – Николай Кириллович полез в карман, достал жёсткий очешник, обтянутый замшой, вынул очки, водрузил их на переносицу, явно приготовившись к вдумчивому, пусть и короткому чтению.
Илья не заглядывая в журнал понял, на чём остановился наставник. На вставках, набранных иным шрифтом и уводящих в 323 год до нашей эры. Его самого завораживали эти путешествия.
* * *
Минский январь температурой ничем не выделялся из других, среднестатистических по этому городу. Чуть ниже нуля градусов. Илье казалось, что он попал за границу. И в магазинах иначе, чем в родном городе: колбаса копчёная десяти сортов; молоко сгущенное в свободной продаже, ещё и с кофе; трикотаж, сигареты импортные, книги!.. Это расхолаживало и злило. А руководитель бригады, полковник москвич, сидя под портретом Щёлокова, науськивал их, как борзых перед охотой.
Илье предстояло проверять, как обстоят дела с трудом и заработной платой в белорусских колониях. И в самом министерстве… Побывал в образцовой, Минской, где в мебельном цеху не пыль и опилки по обычаю, а фикусы с удивительно чистыми зелёными листьями, пальмы… Их свозили в Гродно, где он впервые увидел польское ТV. Там ведущая ночных новостей, закончив вещание, снимала кофту, играла голой грудью и желала беспокойной ночи. Короче, отвлекали от дела, как могли. Хотя и в Хатынь свозили. Тут ничего не скажешь. В Раубичи, на биатлонный комплекс. Когда работать?
А два раза в неделю – баня. На стадионе, почти готовом к футбольным матчам будущей Олимпиады. “Динамо”, естественно, вотчина МВД, родовое имение. Приезжали на трёх чёрных “Волгах”, парились, купались в бассейне. Илью обрабатывал веником олимпийский чемпион по сабле. Не услужливо, по-мужски, но льстило. Он узнал знаменитость и взял автограф. Потом коротали или убивали время за картами. Играли на деньги. Вроде, все в простынях и на равных, но на всю лейтенантско-генеральскую братию их, гражданских, оказалось двое – Илья, да какой-то финансист из Саратова. Минские МВД-шники бессовестно подыгрывали проверяющим, что в “очко” сделать не сложно. Например, банковал Илья, но никаких “стуков” не объявлялось и “банк” взлетал до 20-кратных ставок. Чудесным образом выигрыш, равный его месячной зарплате, доставался Илье…
Старшие по комиссии от куша тоже не отказывались. Попивали белорусскую «Зубровку», запивали чешским пивом, закусывали языками, приготовленными особым способом. А вечером, на “разборе полётов” требовали от подчинённых, в том числе Ильи, быть принципиальными и “катили бочку” на всё республиканское МВД, но Илье казалось – замах был куда выше. А поговорить об этом оказалось не с кем…
* * *
Напротив Ильи, на дальней стене, висел плакат с улетающим олимпийским Мишкой. Он вспомнил дочку, ей тогда исполнилось 4 года, она стояла перед телевизором навытяжку и плакала. Спросила, дрожа губами: «Он не вернётся?» «Нет», - сказал Илья, а жена посмотрела на него с укоризной.
Этой жёсткой правды в нём уже тогда было столько, что хотелось поделиться с другими. Или душу облегчить? С детства вёл дневник, потом бросил. А вот уже года три писал в записные книжки.
Читал запоем. Кто-то свыше подтолкнул его соорудить несколько рассказов. Теперь-то понимал, какими они оказались наивными и литературно-беспомощными.
Осень 1980 года вместила столько событий… Не прошла обида от бойкота праздника. Погиб глава Белоруссии Машеров… Илья оставил органы внутренних дел и перешёл на другую работу. Ходил в цивильной одежде. Начал посещать литературное объединение и обрёл знакомых в совершенно ином, литературном мире. Как от Эйфелевой башни в Париже, от собора в Новочеркасске – от руководителя Валентинова, истекали улицы, которыми начинающие прозаики поначалу наощупь, потом зряче, а в конце осознанно – шли к литературным авторитетам. И дороги к каждому были такие разные…
-А Вы никогда не учили нас работать локтями, только писать, - Илья не хотел, чтобы Кириллыч просматривал роман здесь, в кафе, бегло.
Тот понял, отложил журналы в сторону.
-А это, что? – он держал несколько страниц машинописного текста.
-Наподобие “резюме”. Биография в художественной форме. Шутка. Синопсис жизни.
-Я прочту?
-Читайте, - Илья поднялся, решив осмотреть зал. Эти четыре листка он наизусть знал. А вот прожитая им жизнь открывала всё новые нюансы.
* * *
Биография (один из двухсот пятидесяти миллионов)
Он родился. Никто, кроме родителей этого даже не заметил. Да и не сильно стремился Он в мир, перелёживая в утробе матери почти месяц.
В августовский Ильин день, заинтересованный грозовыми раскатами, вылез наружу. И что? Ничего. Стал потихоньку привыкать к новой жизни. Скамейка, завалинка, да бабушкины разговоры с соседками по улице – вот и все Его дошкольные университеты.
Хотя не так. Книги. Читать начал лет с четырёх. Запомнилось первое: “Пепе” М.Горького и “Белый клык” Джека Лондона. Класса до пятого (или седьмого?) вёл толстую общую тетрадь, куда записывал автора и название книги. Ставил свои оценки. Одной тетради не хватило, заводил вторую, третью… куда они подевались? Как, впрочем, и книги, которых в доме проживало много. Не говоря уже о гостевых, приносимых из двух библиотек, потому что в одни руки давали не больше трёх.
О книгах. «Ну, как это?! – вопрошал Он, сидя на крыше дома и проглатывая очередной опус. – Листок, на нём буковки, - щупал их детскими пальцами, - они образуют слово. Их – слова – автор расставил по белому листу по-своему. Место ещё есть, а писатель с новой строки начал. Зачем? Они же меня не трогают, за уши не треплют, по рёбрам не щекочут, вслух не говорят. А хочется смеяться или заплакать вдруг, спуститься к матери, прижаться к ней в подол. Но она на работе! Солнце жарит, а мне холодно, потому что метель, и вот-вот герой с дороги собьётся. Или “Старая крепость”! Жизнь у пацанов какая интересная! А тут: война прошла; шпионов днём с огнём не сыщешь; город закрыт, мышь не прошмыгнёт. Сиди и гляди за курами, чтобы они в соседний двор не пролезли».
Так до сих пор и не понял до конца механизма физического воздействия печатных знаков на человеческую душу и её различные состояния. Но цепляют же! Меняются местами слова, и весь смысл переворачивается. Напиши “кровь с молоком” – перед глазами цветущая, пышущая ярким румянцем девушка. А “молоко с кровью”? Ужастик. Пробирка с анализом от коровы.
В плане того, что творится сейчас – морально устойчив. Был один казус в четвёртом классе. Из пионеров исключили за аморальное поведение. Ненадолго, часа на два, но сопли на рукав намотал.
Влюбчивый был с измальства. В первом классе Ему понравилась соседка десятиклассница, так Он на её крыльце песни из “Свадьбы с приданым” вопил дурным голосом. Вся улица заслушивалась. Со средствами массовой информации тогда было туго: радио, да пара газет.
“Андрей Рублёв” Тарковского заворожил, три раза ходил смотреть. “Зори здесь тихие” - бесчисленное количество раз по “видаку”. Ирина Алфёрова в роли Даши из “Хождений по мукам” нравится. И жена об этом знает.
А пионерский галстук сняли при следующих обстоятельствах. Школа носила имя артиста Хмелёва, наверное, он учился в ней. Соответственно – небольшой школьный театр. По сценарию Он должен был Гуле что-то на ухо шептать. Пока репетировали, Он и втюрился. Сценарий нарушил, поцеловал в бантик. Та, не будь дурой, пожаловалась пионервожатой. Обсуждали, галстук сняли. Хорошо пришла учительница Вера Андреевна и разогнала всё собрание по домам.
* * *
Трибуна, пионерский барабан, горн, из которого Илья так и не научился извлекать приличные звуки. Доска, похожая на мемориальную, (или стилизация?) с наставлением подрастающему поколению: “Надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая является Советской страной…” Арк. Гайдар. «Внучок и сберёг», - вздохнул Илья. Фотография пионеров и грудастой вожатой на фоне портрета Никиты Хрущёва. Вымпел “Правофланговой дружине школы №2183”. Эту школу закончил его отец, он сам, дочь, а теперь там училась внучка. Школу не расформировали, не перенумеровали, так почему этот вымпел находится здесь? Илья ещё раз вгляделся в фотографию и узнал в вожатой ту, моралистку, снявшую с него галстук. Её папа был скорняком – шил шапки, сам же и охотился. Хотя ему тащили даже шкуры дворовых псов, полохматее. Жили в достатке. В 70-х годах они всей семьёй уехали в Израиль, тем самым создав неудобства для многих соседей. В магазинах имелись только кроличьи шапки, да из искусственного меха.
* * *
Девятый и десятый класс – разговор отдельный. Встретить бы такого человека, кто может обстоятельно объяснить все свои поступки в этом возрасте. Опасный период, да ещё при генной влюбчивости. Бедные родители! Слышите ли вы в своих тихих могилах? Тогда всё прощали, теперь и тем более. Только сам себя не простит никак. То брюки “дудочки”, то “клёш”, нет бы наоборот, хоть перешить можно было. То твист, то шейк. И первые дегустации портвейна №15.
«А мне дисциплина нужна, - подумал Он после школы и вместо института пошёл на завод. – Просился же в Нахимовское училище, морем бредил, решили почти всё, деды по обеим линиям флоту жизни отдали. Нет, отец пожалел и не отпустил».
В этом городе мало кто страдал клаустрофобией. И Он работал на закрытом заводе закрытого города, в цеху по спецдопуску, в замкнутых кубатурах (балластные цистерны атомных подводных лодок). Да и страна прорехами на границах не страдала.
* * *
Что-то в самой идее кафе, концепции, выражаясь современно, Илью напрягало. Шкурой осязал язвительность, насмешливость, подковырку. Всю правую стену от входа занимали плакаты. И вся нехорошая аура исходила оттуда. Наглядная агитация, которую издалека он принял за истинную, оказалась стёбом. Вот Ленин обнимает пухлогубую красотку в цветастом атласном халате, и надпись: “Ленин в 1918 году”. На фоне серых, кривошипных унылых механизмов, по перилам, как по стриптизёрскому шесту съезжает молодая бабёнка, смахивающая на Мэрилин Монро, явно испытывая эротическое наслаждение: “Нарушение техники безопасности ведёт к производственному травматизму” худ. Барыкин 2001г. И на всех плакатах барыкинских очень сексуальные женщины. Гаком крановщик зацепил юбку, под ней подтяжки, чулки в резинку: “Прогулка вблизи строительных объектов может привести к нежелательным последствиям”.
* * *
После армии поступил на промышленно-экономический факультет университета. Вступительные экзамены как для него подбирали: литература, математика, география, история. На вводном собрании разъяснили суть их будущей профессии.
-Наши выпускники могут получить должность от директора бани до кресла в Совете Министров.
То и другое впечатляло. Париться он любил, программу “Время” уважал и смотрел регулярно.
А дальше, как у многих. Член КПСС. Инженер, старший, начальник отдела, зам. нач. управления, директор. Семья, дети. Всё ясно, недвузначно, стабильно, с планами на светлое будущее.
Но не разгаданная магия написанных кем-то слов бередила душу. Да судьбы человеческие, с которыми сталкивался Он по роду своей деятельности. Пейзажи из головы не выходили, коих навидался за время странствий по стране, пока служил, немыслимое количество. Коллизии разные жизненные покоя не давали.
Оторопь брала, конечно, иногда. Кто Он? Ноль целых четыре стомиллионных от своего народа. И что Он людям скажет? Но и Чехов говорил, что мастер показывать, а ничего не предлагает людям.
Однажды в одночасье рухнуло всё. Мантисса Его персонального числа повысилась, концентрация увеличилась до семи стомиллионных. От родной страны отвалились многие территории с бывшими теперь соплеменниками. Уже выходили Его книги, но это на фоне такого катаклизма не радовало. Хотя Его значимость, как индивидуума, в новой стране поднялась. Этот математический фокус, где Он участвовал без своего согласия, поражал феноменальностью масштабов. Копперфильд со своими представлениями, как телега против космического корабля.
И Он взялся за роман, не боясь показаться слишком искренним. Удивлялся другому: обратной теперь уже связи своей мысли, примитивной шариковой ручки, да листа пугливой бумаги.
Народ в стране умирал быстрее, чем рождался. Абсолютная величина Его персонального числа увеличивалась с каждой минутой.
Часто стали сниться странные сны. Он оказался соседом по даче с четой Путиных. Супруга президента Людмила подружилась с Его женой, выглядела славной, милой, тихой и скромной женщиной. Они стояли по обе стороны плетня, перегораживающего их участки и долго беседовали о своём, женском. Президента Он сторонился, но тот время от времени заходил к ним, доставал из кармана орден, без помпы вешал Ему на грудь.
-Это за освоение атомных заказов, - сон с четверга на пятницу.
Или:
-Тут вот покопались в документах вояки наши, попросили передать. За безупречную службу в рядах вооружённых сил СССР, - президент брал из рук Людмилы бутылку пива, сам же открывал, зацепив крышку узким обручальным кольцом. – Стаканы давайте, - и они молча выпивали, вышагивая между грядок с огурцами с понедельника на вторник.
Однажды дело было зимой. Президент призывно помахал Ему с крыльца. Дорожки замело снегом, и пришлось сходить в каминный зал, надеть валенки и отправиться к соседям.
-Вот, сразу два, - повесил Ему на грудь новенькие ордена и улыбнулся простой человеческой улыбкой.
Пришлось уточнить: за что?
-Разве не заслужил? Да это всего-то медаль-орден 2-й степени “За заслуги перед отечеством”. Вчера вот сыну Жириновского вручали. Да у нас их тыщщи, не комплексуй, - и они отправились играть в шахматы, а жёны готовить блины, которые Людмила никак не могла освоить.
«Жалко, что зима, - посетовал награждённый. – Вышел бы завтра в пиджачке, прошёлся по деревне во всех регалиях». Ему нравилось дружить с хорошей семьёй Путиных. И никогда ни о чём не просил. Разве из инструмента что. Но и сам помогал, чем мог.
Копаясь в культурных пластах разных эпох и поколений, Он иногда забывал о предосторожности. Последние годы начали льнуть болезни. В городской инфекционной больнице медсёстры напоминали:
-Мужчина, не забыли, Ваш горшок номер тринадцать!
А роман удался. Все коты да Винчи отдыхали. В формате изданной ранее книги Маркеса “Сто лет одиночества”, роман был в полтора раза толще. Фолиант из трёх частей ждал своего часа.
Нобелевский комитет уже переругался между собой, ожидая шедевра. Русских не награждали давно.
В больницу пригласили дизайнера, и тот тщательно готовил на горшок №13 трафарет с надписью “Здесь сидел и трудился над второй частью романа лауреат Нобелевской премии…”
Предложения российских комитетов по премиям наш герой из скромности вежливо игнорировал.
* * *
-Как у тебя Владимир Владимирович появился? Пиар?
-Снится.
-У нас на соседней кафедре дамочка одна работает. Странная немного. Придёт утром, рассказывает взахлёб: «А мне сегодня Луначарский приснился». На следующий день она с Чернышевским беседовала. Вообще она нормальная, правда однажды без юбки на работу пришла. На колготки пальто надела.
Илья лиц названных людей отчётливо вспомнить не смог. А вот портрет “соседа по даче” стоял на камине в самой уютной комнате.
-Смотрел его общение с народом?
-Работал.
-А я кое-что видел. Интересно, что ты думаешь о его тезисах? Вот, например: “Пик кризиса преодолён”.
-Я площади арендую на федеральном государственном предприятии. За два года цены на 100% подняли. А у самих всё разваливается. Может, кризис и преодолён в пределах Рублёвки.
-Ещё: “Если всех пересажать, работать-то кто будет?”
С фотографий на стенах прямо в зал были готовы ступить в выцветших брезентовых робах строители БАМа. Ракеты в шахтах, самолёты МИГ в нескончаемом строгом построении. Мощь Саяно-Шушенской ГЭС. Только что отстроенный Калининский проспект с надписью “СССР”, образованной зажженными в высотках окнами.
-Я каждый день наблюдаю, как работают на госпредприятии.
-И как?
Илья бы сплюнул с досады и раздражения, но воздержался.
-Ничего не скажу. Когда съеду, памфлет напишу. Одного не пойму: зачем лезть со своей опекой в дела малого бизнеса? На своих, государственных подразделениях, порядок бы сначала навели.
Илья понимал, что профессору-филологу интересно то, что для него – книга за семью печатями. И не потому, что ума не хватало понять современные производственные порядки, а просто уклад его жизни, интеллектуальные помыслы испокон веков были направлены по противоположному вектору. Там он оказался к месту. Илья хотел вернуть разговор в литературное русло. А Ленин с интересом наблюдал за их беседой.
-Илья, у тебя фотоаппарат в телефоне есть? – опередил его Валентинов.
-Конечно.
-Дай я тебя щёлкну, - Илья приосанился. – На, взгляни, - профессор протянул аппарат Илье.
На экране он увидел сюрреалистическую картинку. Себя на трибуне мавзолея. Справа – Сталин. Слева – всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин. По правую руку от Иосифа Виссарионовича – Молотов, чуть дальше Ежов. За ними – Берия, Ворошилов, Хрущёв. Кто-то двое, лица которых заштрихованы. Альбомный портрет венчала надпись логотипом газеты: «ПРАВДА», и дата – 1 мая 1937 года. Илья обернулся. Он сидел на фоне фотографии, увеличенной в той пропорции, что вожди выглядели в натуральную величину. Только чёрно-белые.
Нигде в этом кафе нельзя было найти безопасного места.
-Всё здесь есть, только нет литературных памятников – книг, - Валентинов обвёл взглядом зал, надеясь, что ошибся.
-А эти?
В полстены, двумя рядами стояли все тома Полного Собрания Сочинений В.И.Ленина, одетые в мрачный тёмно-синий коленкор.
-Да ведь “шибко писучих”, - процитировал профессор самого себя, - и сейчас не меряно. Донцову возьми.
-Сравнили, - оскорбился за вождя Илья и подумал: «Почему так? Был до перестройки один человек: светлый, тихий, справедливый. А после развала Союза, как подменили. Хотя последняя книга, пусть и не художественная проза, меня обожгла. Поэтому и принёс ему роман на рецензию».
-Эта литература, - скосил глаза на ПСС профессор, - далека от Бога. Слово имеет свойство роднить схожих людей разных веков и даже тысячелетий. Оно бессмертно1, - он взял салфетку, вытер с корешков ближних томов толстую пыль. Молча положил салфетку перед Ильёй. – Меня мучит вопрос, я писал об этом: «Почему великие злодеи мира/ взять хотя бы наших –Ленин, - он покосился на портрет, - Сталин, Берия/ не оставили мемуаров, исповедей? Потому что чистый лист бумаги боится лжи, а лжец боится этой чистоты».
Они ступили на путь если не ссоры или конфликта, то непримиримого между ними несогласия. Хорошо, что принесли второе, и можно было помолчать.
* * *
Литобъединение имело чересчур простое название: «Проза». Но оно сразу отсекало графоманов, писавших свои опусы в столбец. Валентинов нажил себе немало врагов в связи с тем, что напрочь отмежевался от специалистов поэтического цеха. Бубнил, оправдываясь: «Рассказ и очерк строятся совсем по другим законам нежели стихотворение. Поэты этих законов просто не знают». Через много лет, словно искупая вину перед поэтами и видя, что прозаики бросились в поэзию, издать которую раз в 20 дешевле, он добавит в своей книге: “А прозаики не умеют писать стихи. Они пишут их как рассказ – с действием, сюжетом, выводом. Стихи – это цветы. А проза – дерево. Но не бревно, не столб. В отличие от бревна дерево тоже цветёт, то есть в хорошей прозе есть и поэзия”. И отсылал к Паустовскому, Юрию Казакову, хотя там стихов не наблюдалось.
Илья сразу и забыл свои юношеские поэтические опыты, сосредоточившись на ‘мускулах литературы’.
Они и обрастали ими, медленно, но неуклонно. Как в армейской “учебке”: мечешься всё время голодный, будто молодой волчонок, а, глядишь, через полгода на семь килограммов поправился. Правда, в прозаики приходят как правило пожившие люди. Разве уж особо талантливые – Шолохов, например.
Валентинов часто вспоминал несколько встреч с ним. Но не особо щедро делился подробностями. Панибратства побаивался. А на очередном разборе неудавшегося рассказа кого-нибудь из своих подопечных он долго сопел, вытирал мятым платком лоб, объяснял виноватым голосом: «Всегда помню с некоторой печалью для себя: талант – явление чудное, редкое, - добавлял загадочное, чтобы вечером подумали в одиночку. – И постоянное». А на следующем занятии противоречил себе: «Талант не земное производство, а дарование свыше, на время».
Илья понимал это по-своему: одна вещь может быть очень хорошей, другая – хуже. У того же Шолохова. Даже внутри романа “Тихий Дон” – глава главе рознь. И потом – как жить. Чему подчинить свой дар, если он у тебя есть. “Подручных партии в литературе” Валентинов не любил никогда, хотя Шолохов был для него исключением из правил. И когда был попроще, не обременённый званиями и должностями, а Илья надеялся, что и сейчас, когда этих партий развелось, впрочем, и ‘сочинителев’, как собак не резаных.
Ни членом единственной советской партии, ни других, постсоветских Николай Кириллович никогда не был. И о политике в литобъединении практически не говорили. А всё время о том, что такое писательский труд. На первом для Ильи занятии обсуждали тему “От переживания к творчеству”. Скорее всего, совпало. Начинался очередной сезон, в литобъединении появились новые люди. Они, как и Илья, долго не знали куда сесть, держались настороженно, теребили рукописи, – у одного фолиант, у другого пару листков, - ждали мэтра. А он пришёл в поношенной ветровке, даже в сапогах (сколько лет прошло!), и после знакомства с новенькими, дружеских вопросов к старожилам, - повёл разговор.
-Когда учился в литинституте, пришлось побывать в Болгарии. Там ознакомился с некоторыми лекциями академика Арнаудова. Не ручаюсь за дословность, но один из посылов литературного творчества – ‘есть необходимость перехода от молчаливого терпения чувств, аффектов к доверенному раскрытию, и приобщению к нашим мыслям, чувствам, части людей, способных понять нас’.1 Вот, прислушайтесь к себе, есть в вас такая необходимость ‘высказать чувство, которое постоянно тревожит и не даёт возможности свободно жить, - вы его высказываете, - тем самым сбрасываете тяжкое бремя’.2
Кто-то задавал вопрос.
-А почему только “тяжкое бремя”? А радость, счастье?
-В несчастье, тревоге, раздумьях человек чувствует себя одиноким, ищет общения. Будь то писатель или читатель. Вот Арнаудов приводит слова Франсуа Мориака: “Во многих книгах, которые читаю в эти дни, отсутствует то, что в моих глазах является существенным: необходимость. Их можно было и не писать”.3
* * *
И тогда, и сейчас Николай Кириллович смотрел на своих воспитанников изучающим взглядом, где жило мучение: «Зачем вы вступили на этот путь?» Сколько обид прошло через него! Не зря же напишет: “Некоторые мои литературные ученики думают, что я стою вроде привратника у входа в областную литературу. И кого-то пускаю, а кого-то нет”.
Они даже не выпили перед вторым блюдом. Спохватились. Долили из графина остатки.
-Теперь за твой роман. Зачем написал, скажешь? – Николай Кириллович не изменился, даже став профессором. Как обухом по голове.
Что ответить? Илья поглядел по сторонам. Известные люди смотрели с интересом, Ленин пристально прищурился.
-На первом моём занятии слушал я Вашу беседу с ребятами из литобъединения и настолько меня поражала вязь слов, смысл, тема… Забыл даже, что есть работа, дочь приболела, командировка на носу. Вы тогда привели пример: “Андре Жид однажды задаёт себе вопрос: «Почему я написал эту книгу?» Ответ его таков: «Потому что верил, что надо было её написать. Чувствовал, что не смог бы умереть спокойно, если бы сохранил всё это в своём сердце»”.1
-А я должен рассудить, как это сделано. Сам, что думаешь? Я тут глянул мельком главки твои в основном тексте романа. До протопотомков дошёл. Серьёзно замахнулся. Что же тебя в жизни перевернуло? Неужели распад всего этого? – он показал рукой на интерьер зала, который когда-то был реальной жизнью.
-И это тоже.
-Вроде, сейчас лучше жить стали.
-Вы это серьёзно? Хотя, да. Профессор кафедры – это звучит, - Илья осёкся. «Чего горожу! Кому, как не ему преподавать русскую литературу. Сколько у нас в области было писателей. А осталось? Все ударились в заказную, краеведческую… Потому что только за неё и платят». Извините.
-Ладно. В “девяностых” не того наслушался. Вопрос хочу задать. Можно?
-Николай Кириллыч!
-Номинироваться хочешь?
-Не имею права?
-Пока не знаю, если о романе говорить. По мне, так ты в литературе правильным путём шёл. Не суетился, лизоблюдством не занимался, писал искренне. Я ведь у тебя всё читал.
-Не всё. Вы же мне рекомендацию в Союз писателей давали.
-Давал, - вздохнул Валентинов.
-Как-то Вы с горечью.
-Я о других. Где они теперь?! В интервьюёры переродились. Слово-то какое! Видишь кого из наших?
-Редко. Повода нет.
-А роман?
-Кто его читал? Сейчас литературных журналов днём с огнём не сыщешь.
Они разговаривали и медленно потягивали пиво, которое кончалось. Илья поднялся.
-Я возьму ещё по кружке?
В профессоре будто боролись два человека. Тот, прежний, со шкиперскими замашками, бывалый речник, да и в Дальневосточных морях походивший, и нынешний. Нагруженный возрастом, положением, необходимостью выглядеть интеллигентом. Но он был им всегда. По образу мыслей, кругозору, умению видеть иначе, чем другие – шире, масштабнее, по-писательски.
-Всё равно никого нет. Давай.
Илья подошёл к стойке. В продолжение фотографии с мавзолеем, где Валентинов его увековечил, висело сообщение Информбюро в виде передовицы печатного органа ЦК КПСС. Пока отстаивалась пена, Илья прочитал:
«Советские люди с большим вниманием следят за работой кафе “СССР”. Коллектив городского общепита взял повышенные обязательства по качеству и колличеству кормёжки! Они обязуются в текущей пятилетке выполнить все установки коммунистической партии и правительства и перевыполнить план на 120% ».
-Всё ёрничаете? – обратился он к барменше. – Слово ‘количество’ пишется с одним ‘л’. И почему ‘они’, если ‘коллектив’? – она смотрела на него, как порядочная барышня на хулигана. Или не понимала, чего от неё хотят. – А вот ещё. Правильно будет ‘выполнить план на 120%’ или ‘перевыполнить на 20%’. Не жили вы в советских условиях. А пиво недоливать научились, - барменша фыркнула, схватилась за кружки. – Не дёргайтесь, девушка. Нам и этого достаточно.
Тем временем кафе медленно, но заполнялось. За соседним столиком пристроилась юная особа, блондинка, с таким декольте, что нужно было отводить взгляд.
-Двоякое у меня чувство, - поделился впечатлениями Илья. – С одной стороны – “ностальжи”, с другой – издевательство. А мы там с Вами жили. Наши корни в том прошлом. Я когда роман писал, пытался найти расшифровку понятия ‘корни’. Открыл Ожегова. Слово ‘корень’ есть, ‘корни’ – нет. Не нашлось места между ‘корнет-а-пистон’ и ‘корнишоны’. А понятие родовое, памятовое. Выстраивая роман, я брал лакуны в исторических событиях, когда событие есть, а участники некоторых эпизодов неизвестны истории. Вставлял туда своих потомков, протопотомков, как Вы выразились. И понял: даже разрушение Карфагена, правление Митридата имеет отношение к моей судьбе.
Валентинов в раздумье молчал.
* * *
Конечно, литобъединение развалилось не в одночасье. Так постепенно ветшают и рушатся дома, если их покидают люди.
Илья больше тридцати лет не навещал деревню, где рос летними днями. Вдруг собрался, как подпоясался, и поехал. Долго и безуспешно искал домик прабабушки, надеясь, что он остался. Всё, вроде, похоже, разулся даже, чтобы ноги хоть лужайку вспомнили. Проход огородами к лесу – тот же. Деревья, конечно, выросли. Не находил. Когда вечные жители деревни, которых уж и не помнил, подвели его к бывшему жилищу бабы Маши, ему стало плохо. Мало того, что Илья вырос, но и домишко врос в землю. Они стали одного роста. И об этом писал он в своих книгах.
Вдруг наступило время, когда государство стало вынуждено беспокоиться о самом себе, институтах власти, но не людях, составляющих его. У всех без исключения литература оказалась ‘второй специальностью, подсобной к основной профессии’. Да сам Лев Толстой советовал: «Не нужно писательство делать себе ремеслом. Можно пахать или сапоги шить, или ещё каким-нибудь трудом кормиться, но писать нужно только тогда, когда не можешь не писать».1 Из всего литобъединения не мог ‘не писать’ только Валентинов. У остальных это приходило спонтанно. Иногда брали рукописи сотоварищей, но не только отозваться на текст, а и возвратить не удосуживались. Сам Илья не писал в ‘лихие девяностые’ 6 лет.
Незаметно как “Проза” приказала долго жить. Да и Валентинов уехал преподавать к полякам.
* * *
-Вы ездили за границу. Не долго поработали.
-Недолго.
-А при Ярузельском задержались бы.
-Наверное.
-Всё они забыли. А наш победный 1945 год начался с Висло-Одерской операции и освобождения Варшавы.
-Кто сейчас это помнит, - Валентинов кивнул в сторону юной блондинки. – Эти, точно, нет.
-А вдруг?
Профессор повернулся к девушке.
-Позвольте Вас спросить, - та молча воззрилась на них. – Кого-то на этих портретах знаете? Например, этого, - он указал на Суслова.
-Нет.
-А его? – на фото Жуков на белом коне принимал парад Победы.
-Нет.
-А из этих? – повернулся он к трибуне мавзолея.
-Сталин.
-А остальных?
-Не знаю, - она мило рассмеялась.
-Учитесь?
-В институте.
-На платном?
-Конечно.
Валентинов повернулся к Илье.
-Она же не просто главных лиц не знает того времени, а и событий. Безусловно. Для неё это белые пятна в истории. Экранная простынь. Может, и хотела бы поинтересоваться. Включает, а там «Дом-2». И всё-таки я рад, что ты ко мне обратился. Раньше хоть собрания в писательской организации проходили. Встречи. Сейчас этого нет. А если и встретятся, одна ругань.
-«Дом-2».
И обоим стало тоскливо. Хоть волком вой.
-Сидим тут, как на кладбище. Давай хоть тему сменим. Не завидуешь этим, из обоймы, которые все премии приватизировали?
-Завидую. Пробивной способности.
-Читал кого?
-Стараюсь. У меня весь ранний, доперестроечный Маканин есть. Вот «Асан» осилить не смог. Душа воспротивилась. Тут Сенчина купил, роман «Елтышевы». На три премии замахнулся.
-И ни одной не получил.
-Может, я чего-то не понимаю. Но хотя бы элементарные ляпы из текста убрал. В одном месте брат старше младшего на три года, в другом – на два. Тушёная картошка с мясом, какая?
-Ну, мятая.
-У меня тоже такие ассоциации. А он пишет: “…хэкнул придушенно, бросил в рот парящую картошину”. Излишнее, утомительное описание мелочей. А друзья автора восхищаются: “Он… говорит о том, что знает…” Чему тут умиляться? И надо писать о том, что знаешь. Только знает ли? Неделю два мужика трактор ждут, чтобы погреб выкопать. А им самим работы на полдня. Потом у автора, чтобы погреб забетонировать, из доски “сороковки” опалубку делают. А досок на полы нет. Пытается применить фразеологизмы. Пьяница местный собаку отгоняет: “Кышь, семя крапивное”. Даже без восклицательного знака. Во-первых, выражение устарелое, обозначающее ‘чиновники-взяточники и крючкотворы’. Получается ни к селу, ни к городу. Во-вторых, у автора есть сцена, где жена главного героя – горожанка, бывшая заведующая библиотекой – в поисках работы приходит к главе местной администрации деревенской. Тот отказывает. Вот если бы ей вложил эти слова автор, я бы поверил. Автор ещё удивляется, что глава в кабинете “даже в костюме сидел”. А в чём? В трусах? Написал бы “в галстуке”. Картошку у него в сибирской деревне в августе выкапывают. Но не в мелочах дело. А в тоскливости и безнадёге, разлитых по всему роману. Прошлого у героев нет. Мне и жалеть-то их невозможно. Главный герой троих укокошил, в том числе и сына. И с гуся вода. Или: автор пишет, что мать забыла младшего сына. Да не она забыла, а автор. Когда вспомнил, на следующей странице он уже труп.
-Эк тебя зацепило.
-Два дня, как читать закончил. Накипело. И это ещё не худший роман из разных шорт-листов. А у нас в городе никто никого никуда не номинирует. Пять “Н”. Этакое провинциальное коленопреклонение перед столицей.
-Так я говаривал: «В городе, где нет культуры, появление значительного художника опасно. Опасно для самого таланта. Косность и сонность пытаются задушить всё, что нарушает их извечный сон. Единственно, что они могут ещё снести – это краеведение, свою маленькую историю: она приятно греет прилежавшийся бок обывателя. А во всём остальном: “Не надо! У нас никогда этого не было! И жили же…”». Ладно. Засиделись мы. Я прочитаю. Если, что не по мне, не обессудь.
Напоследок ещё раз провели экскурсию по залу. Присматривались к мелочам, когда-то существовавшим почти в каждом советском доме. Швейная машинка «Зингер». Илья не помнил, что он там крутил, но нравилось наматывать на шпульку нитки. А с алюминиевым бидончиком сколько очередей выстоял он за разливным молоком?! Будильник «Слава», противно трещащий по утрам, поднимая родителей на работу. Патефон с пластинками. Чемоданчик с металлическими уголками, с таким они ходили в баню… с отцом. А это уже позднее, когда из комнаты исчезли допотопные буфеты, горки, комоды. Мебель стала полированной, гладкой, но примитивно-простой. Магнитофон «Маяк 202», самовар, правда, электрический.
-До свидания, Владимир Ильич, - подошёл Илья к портрету вождя. – Вот и поговорили, - а уже на улице поделился с Николаем Кирилловичем. – В молодости думал: родится сын, назову Владимиром. А родились дочери.
Расставаться Илье не хотелось. Казалось, не объяснили друг другу главного, масштабного, о чём не с каждым поговоришь. О Божьем управлении миром, или, хотя бы как человек плачет во сне.
-Николай Кириллыч, Вы уж меня извините.
-Раньше было хорошее поверье, обычай у стариков: перед смертью старый человек ходил по деревням и просил подряд у всех прощения – у сверстников, молодых, детей, начальников, убогих… У всех. И ты прости.
Они расстались, не зная к счастью, что больше никогда не увидятся.
Из “СССР” отправились по домам различными дорогами. Илья на социальном автобусе. Валентинов – пешком, намереваясь срезать путь проходными дворами. Каждый перемещался в пространстве города и думал о том, что не успел сказать другому. И радовался, что нужен не только себе самому.
* * *
Валентинов уже давно отбоялся темноты. Ещё в детстве. Сама по себе она ничто. Если не населена призраками. Или людьми. Тяжёлую ношу нёс с удовольствием. Он всегда надеялся на Илью, думая, что собственный труд не пропадёт даром. Был уверен – ученик написал хорошую вещь.
Для пожилого, расслабленного мыслями человека подлый удар со спины оказался роковым. Только и успел подумать: «Кто? Зачем? Нет же у меня ничего. Роман?..»
-Журналы, бля! Говорил. Бежим.
-А сдохнет?
-Хрен с ним.
Но этого русского диалога Валентинов уже не слышал.
Декабрь 2009г.