роман Твой след ещё виден... часть 3

 Юрий  Марахтанов
               



                Твой след ещё
                виден
               
                роман
               
                ч а с т ь
                т р е т ь я
                журнальный вариант


                Кто легче нёс, а кто тяжеле  гнёт,
                И так согбенный, двигался по краю;
                Но с виду терпеливейший и тот               
                Как бы взывал в слезах: «Изнемогаю!»
                Данте. «Божественная комедия»
                /Чистилище. Песнь десятая/

   
                - 1  -


“Богатство испортило нравы и поколебало основы государственнаго устройства. Одни только знатные, зас;давшiе в сенат; и отправлявшiе разныя должности, прiобр±тали сокровища; большая же  часть народа б±дствовала. Правда, съ давнихъ поръ, плебеи получали право наравн± съ патрицiями избирать консуловъ и другихъ должностныхъ лицъ, но когда случалось плебею обогатиться, онъ тотчасъ приставал к партiи знатныхъ, и право становилось для него д±ломъ второстепеннымъ. Народъ былъ необразованъ и б±ден; онъ легко поддавался подкупу и избиралъ не достойн±йшихъ, но т±хъ, кто больше давалъ денегъ. Поэтому, всякiй богатый челов±къ <…> им±л <…> множество преданныхъ ему душой и т±ломъ гражданъ, которые назывались его клiентами. Эти клiенты обязаны были въ народныхъ собранiяхъ подавать голосъ, какъ желалъ того патронъ. Проконсулы отправлялись неимущими въ провинцiи, а возвращались богачами; они накупали полей и всякихъ угодiй да заставляли <…> обрабатывать эти поля. Такъ скоплялись имущества въ  одн±хъ  рукахъ, а многiя тысячи гражданъ не им±ли куска хл±ба. Уничиженный народъ уже не обращалъ вниманiя на то, что законно или незаконно, но продавалъ себя тому, кто больше давалъ и сулилъ, а зат±м сл±по сл±довалъ его вел±нiям, не разбирая: желали ли добра государству знатные господа, или же д±йствовали въ ущербъ свобод±. Изр±дка возставалъ какой-нибудь доблестный мужъ и принималъ къ сердцу нужду народную <…>”i

Кирилл Баратханов не любил Интернет. Но выбрал именно этот способ, чтобы отказать сеньору Марчелло в его странном желании: выдвинуть Кирилла Николаевича во власть. Он сканировал текст из книги столетней давности, отправил его и дальше ничего не пожелал объяснить, хотя понимал, что обилие ''твёрдых знаков'', ''ятей'', - создаст некоторые трудности для чтения русскому итальянцу.
«Это блажь», - думал Кирилл Николаевич о попытках Марчелло оказать финансовую помощь в выборной кампании даже не партии, не политическому объединению, а всего лишь ему, Кириллу: конкретному человеку со своими недостатками, заблуждениями, личной жизнью, которую он не хотел приносить в жертву неизвестно кому. Тем более, что желающих сделать это было пруд пруди, только свистни. Многие и ждали этого посвиста, заглядывая в рот каждому денежному мешку – будь  то соловей-разбойник или баба-яга с метлой. Виртуальные деньги оседали на выборных кандидатских счетах, делая их владельцев якобы свободными и независимыми  в своих поступках.
Отмытые от налипшей к ним грязи, оправданные липовыми отчётами, многочисленными квитанциями, справками и чеками, - большие деньги оказывались в свободном от выборных нужд полёте. Они сбивались в стаи и глубокой осенью улетали в дальние, тёплые края. Снизу они были похожи на разноцветные ковры-самолёты, но восседавшие на них, Иванушек-дурачков не напоминали. Сытыми поросячьими взглядами они посматривали вниз, где (не навсегда, понятно) оставались ненужные им теперь округа, участки, электорат с их нудными, бесконечными жалобами: по текущим крышам; отменённым автобусным маршрутам; закрытым школам.
Иногда в голове какого-нибудь депутата проносилась отчаянно-смелая мысль: «Если часть электората повымрет, то хлопот меньше». Ковры – побольше и поменьше – тесной кавалькадой летели на юго-запад; их седокам было удобно переговариваться, делиться мыслями, сытое, довольное похрюкивание проносилось над желтеющими, неубранными полями, над поредевшими лесами, над голой, просторной Россией.
Кирилл Николаевич лежал на жухлой траве, на берегу любимого озера, смотрел в облачное, но светлое небо, радовался, что когда-то  он вышел из предвыборной гонки, а теперь не согласился  на повторный старт.
Но одна мысль мешала его спокойному созерцанию: деньги, которые за согласие сняться с гонки и рассказ “Депутат” отвалил  тогда Толстый. Их, неправедных, киндер-сюрпризовский дефолт не коснулся. Наоборот, сумма вклада даже несколько взбухла, словно туда пихнули дрожжей для поддержания процесса. Кирилл Николаевич  имел три сберегательные книжки, но, будто насмех, в любой из них оставил свой поганый след кто-то из российских премьеров.  На первой – лежала одна тысяча рублей, полученная как символическая доплата от дяди Толи за неразумный квартирно-родственный обмен. Во второй сберкнижке нагадил очередной премьер. Там откладывалось (в рублях, конечно) кое-что на строительство дачи. Но “не так сели”, как скажет с похмелья любитель потасовать президентскую колоду. Дефолт подкрался незаметно.
Вот только деньги Толстого “не приказали долго жить”. «Говно не тонет, - Кирилл согласился с народной мудростью и попытался успокоить себя другой расхожей сентенцией.  – Деньги не пахнут». Но это было не так. И он не мог решить для себя, что же делать с деньгами Толстого. Хотя время для их реализации пришло. Приняв решение, Кирилл резко поднялся с земли и направился к дому.
Больше всего Кирилл Николаевич нервничал от обыденности окружавшей его жизни. Обыденными стали многие вещи, которые раньше радовали или возмущали.  Он входил в дом, видел измотанную младшей дочерью Наталью, немой вопрос в её глазах: «А как у нас с деньгами?»  Кирилл шёл к старшей дочери Свете,  но и там не было солнца в неуютной квартире и странной семье, где компьютерные игрушки заменили человеческие отношения. «Погоды нонче какие! - шутил он. – Хоть бы погулять вышли». Но его не слышали, наверное,  думая, что этот день не последний и всё ещё впереди. Только любовь к Наташе не превратилась в привычку, и он пытался выхватить из уходящей жизни пусть час, или – на удачу – день, раскрасить их красками: свежими, пахнущими, яркими. Лишь иногда удавалось. Потому что невозможно заманить к себе солнечный зайчик, если за окном пасмурно.
А по всей разрушенной великой империи, буднично, но споро собирали “плоды капитализма”. И в зеркальном, до-христовом мире, происходило то же самое. Использующий имя с белых камней, став седьмым в поколении семьи Маратхи, Ратхама через двести лет повторил судьбу своего предка и, превратившись в раба, взирал с удивлением, как рушилась страна, где ему приходилось существовать.

СЛОН №9*

Roma

Рим, - опоясанный и пронзённый акведуками, через бесчисленные арки которых стремительно и беззаботно проносились птицы, - гордо и независимо возвышался над туманами, лежащими в заболоченных низинах. Аркады взбегали на холмы, исчезали в кипени лесов, вновь взлетали над плоскими равнинами, отражались в стёклах озёр, полноводных реках, их притоках,  неся на себе изобилие вод.
По телам холмов на левом берегу Тибра взблёскивали линзы источников.  Из них, вниз, в долину, как  много веков назад,  текли ручьи. Эта энергия свободного тока вод по камням акведуков и живой плоти земли – завораживала Ратхаму.
Солнце уже оглаживало купола храмов римского Форума, ощупывая  портики и базилики. Его лучи свободно проникали между колонн воздушных арок, заглядывали   в световые колодцы на крышах домусов,  и тогда вода в бассейнах атрий и перистилейii светилась голубовато-зелёным цветом.
Начинался очередной, утомительный день для Ратхамы, раба, живущего вне гражданской общины, в чужом, пока патриархальном, но меняющемся к худшему городе. Ещё светились лица патриотичных римлян отсветами пожаров уничтоженных ими Карфагена и Коринфа, но уже благородный к народу Тиберий Гракхiii сочувствовал ему:
-И дикие звери в Италии имеют логова и норы, куда они могут прятаться, а люди, которые сражаются и умирают за Италию, не владеют в ней ничем, кроме воздуха и света, и, лишённые крова, как кочевники бродят повсюду с жёнами и детьми. Полководцы обманывают солдат, когда на полях сражений призывают их защищать от врагов гробницы и храмы. У множества римлян нет ни отчего алтаря, ни гробниц предков, а они сражаются и умирают за чужую роскошь, чужое богатство. Их называют владыками мира, а они не имеют и клочка земли.iv
Ратхама  ощущал себя в циничном Риме одиноким, он не ведал, что великая борьба римлян, противопоставивших  себя истории других народов, закончилась для республики печально. Ценности, без которых нет смысла жить: res publica,* например, не касались не только его, но миллионов людей, звавшихся рабами, а их в государстве существовало больше чем свободных граждан.
Казалось, вечность находился Ратхама в этом странном городе, считающим себя властителем мира. Он вспоминал сейчас, как юношей, вдавленный в толпу бесчисленных рабов, ремонтировал водопроводы,  забытые на время Пунических войн и похожие на оторванные руки, лежащие на согнутых спинах аркад; строил новые. Или – ненавистный, презренный труд лектикария.v До сих пор помнит Ратхама поскрипывание лоснящихся от  времени, жёлтых кожаных ремней, захлёстнутых на  крепкий, отполированный ладонями шест и оглобли тяжёлых носилок, на которых вальяжно возлежал хозяин.
Носилки плыли над головами простых римлян по дороге мимо храма Весты, священного для римлян источника Ютурны, застревали надолго у арки Септилия,  наконец, прорывались через толпу к зданию Сената, где ежедневно знатные отправляли разные должности.
Толпа ненавидела ехавших в лектиках, а те презирали “tunicato popello”.*vi  Сами они, никогда не снимали торжественных сакральных одеяний, звавшихся тогами. Затканная спереди алой или пурпурной полосой, свисавшая из-под палантина тога была не просто одеждой, но – безупречно белая -  говорила о том, что едущий на рабах римлянин – член “иерархически упорядоченной системы”,vii  куда простым смертным, тем более рабам, путь заказан.
Почему именно сегодня Ратхаме было так тревожно, а неприятные воспоминания вытесняли из головы всё то, чем он жил сейчас? Каким-то звериным чутьём он чувствовал, что опять над семьёй Гракхов, где он жил больше двадцати лет, нависла опасность. С тех пор как Корнелияviii  выкупила его у чванливого сенатора, Ратхама, оставаясь рабом, фактически стал свободным человеком. «Вот мои сокровища, - показывала она на своих сыновей Тиберия и Гая. – Будь им опорой и помощником, ты же рос в семье спартианца».

Двенадцать лет прошло с тех пор, как не стало Тиберия.ix Как сейчас помнит Ратхама. Толпа сенаторов во главе с верховным жрецом Назикой и приверженцы их, готовые к бою. Они  окружили безоружный народ; сенаторы и их соумышленники врубились в него мечами. Тут и убили Тиберия вместе со многими гражданами; трупы их долго волочили по улицам и, наконец, бросили в Тибр.x Как там говорил Полибий в своей “Всеобщей истории”: «Дело Судьбы – отделить людей серьёзных, мужественных и верных долгу от легкомысленных и слабых; последних она предоставляет самим себе, а в жизни и трудах первых реализует свои предначертания. Тем самым вносит в историю нравственное начало».
Всё время, пока Гай жил в Сицилии, Ратхама находился при его жене и детях. А недавноxi у него самого родилась дочь, которая росла вместе с ребятишками Гая. Уже давно Ратхама стал вольноотпущенником, но и без этого Гай был ему вместо младшего брата.
-Ты долго отсутствовал в Риме, - убеждал его на правах старшего Ратхама. – Всё стало только хуже. Срок твоей службы народным трибуном истёк, и ты перестал быть лицом священным. Посмотри на себя. Где твоё былое красноречие, что самого тебя воспламеняло до исступления? Ты уже много сделал для Италии, оставь себя для детей своих, - рядом сидели друзья Гая, Помпоний и Леторий, готовые идти с ним до конца.
Гай, непривычный в своей скорби, спросил их:
-Куда обратиться мне? В Капитолий? Он обагрён кровью моего брата. Домой? Я там увижу мать мою, бедную, достойную жалости. Я друг вам; будьте же и вы моей единственной защитой!xii - все четверо встали и молча положили свои руки  в раскрытую  ладонь Гая. - Разве не сделал я полезное для народа, а значит и для общества? – опять, ища поддержки, вопрошал Гай. – Сегодня день выборов и я напомню патрициям, что я сделал для республики, - он, всё больше распаляя себя, долго перечислял сделанное, словно оправдывался. Гай накинул плащ, спрятав под ним кинжал, и остановил долгий взгляд на жене Лицинии и детях.
-Не на трибуну провожаю я тебя, Гай, как народного вождя и законодателя, - говорила она, - и не в славный поход, где ты, быть может, и пал бы наряду с другими, но оставил бы мне в утешение почётный траур: в руки убийц Тиберия отдаёшь ты себя и идёшь безоружный.  Но ты погибнешь, и гибель твоя не принесёт пользы государству.xiii Зачем тебе эта власть? – она упала на колени перед Гаем.
-Она нужна моему народу.
-Нужен ли ты ему?
Ратхама увидел своих: жену и подросшую дочь, стоявших поодаль в тёмном углу атрия. Дочь сжимала в ладони три белых камня. Ратхама взял их, положил на пол и сложил имя дочери: Тхамара.
-Береги их, - попросил он.
-Нам пора, - приказал Гай, и они вышли на улицу, где с утра толпились вооружённые сторонники и друзья Гая. Все были возбуждены и агрессивны.
Священная дорога,  ведущая к Сенату, оказалась запруженной народом. Ратхама понял, что им туда попросту не пройти. Слышались злорадные крики клиентов господ: «Консул не позволит революции и не допустит, чтобы партия Гракхов нанесла вред республике».
И действительно, уже на Авентинском холме Ратхама увидел плотную когорту войск, впереди которых без труда узнавалась фигура консула.  Словно невидимая молния пронеслась между приверженцами Гая и сенаторскими воинами. Бой получился жестоким, коротким, не в пользу сторонников Гая, многие из которых бежали, покинув его. В отчаянье он смотрел им вслед, сжимая в руке меч, уже обагренный от чьей-то чужой крови.
-Трусы, - констатировал он. И тут же крикнул бежавшим. – Я желаю вам вечного рабства, малодушный и неблагодарный народ!!! – он резко повернулся к Ратхаме. – А что же ты, старший брат?! Почему не удираешь вместе со всеми?!
-В нашем роду не было предателей, - Ратхама старался быть спокойным, но чувствовал,  как дрожат даже мышцы лица его.
-Надо скрываться, - повлёк Гая за собой один из друзей Помпоний, забрав у него меч.
И они начали отступать.
-Бегите! – крикнул им Помпоний, а сам намертво встал в воротах, отражая двумя мечами удары преследующих.
Враги настигли их на мосту через Тибр. Тогда уже Леторий преградил дорогу через узкий мост, крикнув вдогонку:
-Скорей, скорей! – то же кричали им люди из окон домов, но никто не предложил помощи.
Спасительная, но зловещая роща за Тибром была почти рядом. Но  Гай, повредивший ногу, не мог бежать быстро. Ратхама обернулся и увидел тело Летория, падающее в реку. Теперь между ними и врагами оказалось пустое пространство.  «Ещё  несколько минут,  и они настигнут нас, - подумал Ратхама, - прощай Карфаген!» Измученный, пал на землю Гай. Ратхама подбежал к нему и попытался взвалить его на себя.
-Дай мне меч, Ратхама, я не должен попасть в руки этих негодяев.
-Я с тобой, Гай, мы будем биться.
-Жаль, что у нас нет такого Бога, какого имеет Матфан. Он счастливый человек.
И Ратхама вдруг услышал голос Матфана, который средь шума дня звучал ясно и отчётливо: “Не успеешь обратиться к Богу, а он не успеет презреть все прегрешения твои…” Но римские боги взирали сейчас на происходящее бесстрастно и безучастно. Они покинули Рим.
-Ратхама, пришёл твой час отомстить моему роду за уничтоженный Карфаген, - руки Гая искали кинжал на поясе, но его давно уже не было там, и остался Гай безоружен. – Ты никогда не напоминал мне об этом, просто ты не знал, как мы расправились с твоим городом, - он вонзил взгляд, и Ратхама почувствовал, что настоящая физическая боль пронзила его тело. – Убей меня, - простонал Гай.
Люди в разноцветных туниках уже мчались к ним. Ярость огненной лавой катилась впереди них. И Ратхама исполнил просьбу младшего названного брата. Меч вошёл в тело Гая легко и без особых усилий.
«Я успел родить дочь Тхамару. И пусть боги не дадут прерваться моему роду. Теперь, после того, что я сделал, преследующие нас люди оставят нас в живых», - Ратхама горько усмехнулся, потому что ему это было уже не нужно. Память высветила какие-то мелочи: след от верёвки на ограде колодца из мягкого, розового туфа; тёплое дыхание африканских пустынь, защищавшее спину, - но нужно было принимать решение. Он поставил меч на землю рукояткой вниз, зажал его ступнями и лёг на остриё. Больно было только в начале.
Две крови смешались на лезвии оружия, и они оказались одного цвета.

Тысячи лет назад народ, одумавшись, воздвиг памятники не только обоим трибунам, но и их матери Корнелии с надписью: “Корнелия, мать Гракхов”.
«Но рабам памятников не ставят, - подумал Кирилл Николаевич, прожив ещё одну жизнь. – Да и кто знает о них? Кроме меня…»

                - 2 -

     Таис работала над картиной “Поле истины” самозабвенно. Лишь иногда наплывали лёгким грозовым облаком воспоминания о странной сцене, произошедшей с ней и Кириллом Николаевичем, затянувшейся неизвестности в отношениях с Александром, но облако исчезало, опять светило солнце и хотелось жить.
Тем более, что Господь простил прегрешения её - не отнял даже и дарования и таланта, данного Таис Им же.
Многое не воспринимала она в современной жизни, то есть понимала разумом и могла объяснить, но не принимала душой. И задумывалась тогда: «Почему так?» - объясняя сложное  простым в произношении, но не менее сложным в постижении.
И тогда стихии в её триптихе: огонь, вода, земля и воздух, - жили каждая или своей жизнью, или воссоединялись, образуя новую форму материи.
Таис почти жила в своём  “Поле истины”  и так не хотелось возвращаться в современную жизнь. Но та сама  приходила к ней, пусть и короткими, жёсткими эпизодами. Буквально час назад Таис работала на этюдах: ловила цвет, уходящий сиюминутный миг природы, неожиданную и необычную зыбь на поверхности озера. Она почти и не слышала, что происходит вокруг. Когда за её спиной остановились две девушки, Таис только по голосам поняла это, но, отвлекшись на секунды, опять занялась своим делом.  Напряглось всё в ней от неожиданного контраста, возникшего в спокойных, тихих, - чтобы не мешать, - голосов; обыденности того, как произносилось всё и смысла услышанного.
-Ну, навязался он меня после дискотеки провожать. -А ты? -Целку из себя строила. -Ну, у тебя и выражения, как до революции. А он? -Давай, - говорит. -А ты? -Чехол, - спрашиваю, - есть? -А он? -“Нет”, - говорит. –Вот блин! А ты? -Тогда в пасть. -А он? -Согласился.
Таис повернулась. Две девицы, лет пятнадцати-шестнадцати, уже прощались. Они смачно поцеловались и пошли в разные стороны, а Таис стало мерзко. Воскресный день превратился в будничный.  «Как жить?» - подумала она, съёжившись от страха, почти материнским взглядом  глядя в спину одной из уходящих девиц.
Кисть теперь сама по себе макалась в тёмные краски, а зыбь подёрнула всё озеро, ещё недавно стоявшее безупречно гладким.

Распахнув ворота, закрытый город впустил к себе всех и вся. Таис плохо помнила, как город жил до цунами, ворвавшегося в страну под названием “перестройка”. Но,  вглядываясь в родителей, понимала, что раньше жилось иначе. После случившегося катаклизма растерянные люди даже не пытались прибраться в своём доме, лишь благодарили судьбу, что выжили в очередном историческом переломе. И всё, привнесённое извне, начинало ухватисто пускать корни, расцветало, тянулось ввысь, вширь, вглубь. Пыльным чертополохом стелилось по заброшенной людьми земле, и кое-где, унавоженное пороками, уже приносило новые плоды. И это было поле других истин. 
Таис казалось: пока она взрослеет, жизнь умчится вперёд, не дав сказать своего слова. Она думала, что аббревиатуры разных партий на заборах – символы другой жизни, которую она не знает, тем более, что и с экранов телевизоров слышались знакомые сочетания звуков. И если у Наташи Ростовой был бал, то у Таис – выборы. Она и влюбилась поначалу в кудрявого парня с зелёным яблоком в руке.
Но свечи погасли, музыканты зачехлили инструменты, натёртый воском паркет уже не блестел так, а был обшарпан. Кареты, ныряя на ухабах, разъехались, и только дворецкий да слуги остались на крыльце в низком поклоне и стояли долго, словно были кому-то интересны. А Таис вышла одна на узкий, в полшага, балкон, заставленный лыжами, коробками, старым шифоньером с вечно приоткрытой дверкой, и прочими, когда-то  нужными родителям вещами. Ветер трепал обрывки афиш и плакатов с лицами холёных политиков, где каждый скалился дежурной, ни к чему не обязывающей улыбкой. Она почувствовала себя взрослой и с тех пор стала рисовать масляными красками.
       Потом случились в её жизни Академия, 93-й год, Саша и Кирилл Николаевич. Теперь ещё сеньор Марчелло, который хочет купить несколько её картин. Ей уже почти тридцать лет, а личной жизни как бы и не предвидится. И главное: она ничего не может понять. Несколько месяцев назад встретилась с Кириллом Николаевичем. Он смотрел на неё странно. Она подумала сначала – с симпатией и сожалением, что никогда между ними ничего не случится уже, но пригляделась, нет: с сочувствием смотрит, словно знает то, чего не ведомо ей.
Первый снег зимы 2003-го года падал между ними, разделяя вполне преодолимой завесой, но они стояли, будто чужие и говорили что-то невнятное. Совсем недавно она была для него девчонкой, однажды показалась ему женщиной, а теперь стала никем, хотя чувствовала себя человеком, способным на многое, если не на всё. Но Кирилл Николаевич вздохнул, улыбнулся и сказал главное:
-“Я устал.  Мне уже не поймать этот снег”xiv, - он задумался, -  это из современных поэтов.
Ей так хотелось в его мир, но он не пускал.  «Кто же там, в его жизни?» - задумывалась она, завидуя его жене Наталье. Впрочем, и сама не допускала к себе никого, теперь уже и родителей.
Вспомнилась и Ялта. Встреча с Сашей после долгой разлуки. Её тело томилось, ныло от напряжения, стонало беззвучным стоном, но она оттягивала момент наивысшего наслаждения, допуская в себя лишь часть его. Пока ей было достаточно того, что она слышала голос Саши. Он не говорил ничего особенного, но магия недосказанных слов создавала  ауру очарования, да ещё эти последствия долгожданного дождя, блестевшие повсюду.
-Даже не верится.   Мы   вместе! Осторожней, Таис, лужа.
-Пусть. Разуюсь и пойду босиком.
-Нам далеко?
-Не очень.
-У тебя платье намокло.
-И что?
-Просвечивает.
-Это хорошо или плохо?
-Красиво.
Они неторопливо поднимались к пансионату, выбирая тропу подлиннее. Ей  мешал  подол  прилипшего платья,  и  она  потянула его на себя, оголяя ноги. Ткань скользила по коже, оставляя на ней влажный след, ноги приятно и красиво блестели, - она знала это, - а Саша стоял на две ступени лестницы ниже её и не отрывал глаз.
-На пляже такого добра сколько хочешь, - постаралась пошутить она.
-Пляж – это Интернет, а ты моя заветная книга.
-Дочитаешь и бросишь?
-Я медленно буду читать… очень медленно.
-Когда-нибудь прочтёшь.
-Начну снова.
Они вели себя так, будто между ними никогда и ничего не было. Словно в первый раз. У обоих дыхание стало неровным и прерывистым.
-Посидим, - предложила она.
Сидели долго. С кипариса падали капли. Таис видела, как разговаривают своими красками ожившие после дождя цветы. Она ощущала запахи, звуки и была благодарна Саше, за то, что он не торопил её, хотя до пансионата оставалось-то всего несколько десятков метров.
     Ей хотелось страсти, и она теряла иногда разум, но не достоинство. Живя без мужской опеки, она была беззащитна перед всеми. Особенно там, среди богемной молодёжи в Питере, в кругу художников, сатиров, поэтов, просто блудливых на язык проныр-выскочек. Ей предлагали сожительство на почве единомыслия в художественных вкусах, лесбийскую любовь, рассматривая детали её тела в душевых кабинах. Намекали на примитивный секс ради удовлетворения похоти, даже групповой секс по телефону. Но поскольку благодаря видео, телевидению, газетным витринам напоказ,   никакого таинства во всём этом не существовало, а душа пребывала невостребованной, - тело оставалось холодным и закрытым для всех. Страна и люди её населяющие (раньше рядом с домом Таис стояло общежитие завода, там жили, но Таис всегда казалось – нет, населяли только) не лишились страстей, но напоказ оказались выставлены из всего их многообразия самые порочные.
Скорбь – скукожилась до зависти, когда в нервной дрожи думают о чужом благе; соперничества, когда зубы ноют от одной лишь мысли, что сосед обладает тем же, чем и ты. Даже горе выглядело фальшивым и недолгим, до момента, пока не уляжется пыль на взорванных руинах.
Страх – не за бесчестие своё, а нудное и постоянное ожидание зла,  и этого хватало в полном объёме.
Желание – “Что толку напрасно желать”, да и здесь остались разве что враждебность, ненависть и желание зла другому. Она ехала в битком набитой “маршрутке”, а здоровый бугай, насвистывая под наушники, но злой лицом скорее всего оттого, что чёрт занёс его в занюханный автобус, преспокойно стоял на ноге Таис.
-Вы не освободите мою ногу? – попыталась она улыбнуться сквозь боль.
-А она мне ни хрена не мешает.
-Не в такси, милочка, - выглядывая у бугая из-под мышки, поддержала его женщина.
Наслаждение? Кроме как через разврат и распущенность, другого и не хотят представить: «А ты?»; «А он?»
«У каждого теперь своё поле истины!» - с ужасом подумалось Таис. Она представила страну, разделённую на участки по четыре сотки каждый, засаженные скучной картофельной ботвой, по которой ползают колорадские жуки, пожирающие чужие труды.
Таис взяла сотовый телефон, долго думала, но всё-таки решилась.  «Ночь уже, а у них пока вечер», - гудки казались бесконечными.
-Здравствуй, Таис, - первым подал голос Александр.
-Не вычеркнул ещё мой номер?
-Говори.
-Хочу приехать к тебе.
-Тебе нужно приглашение для визы?
-Наверное.
-Хорошо, я сделаю.
-Ты не рад?
-Пора  решить наши вопросы.
-Я приеду?
-Да, - и он отключил телефон.
И она пожалела, что позвонила. Но так хотелось вырваться, тем более, что картины, нужные сеньору Марчелло стояли упакованными, а “Поле истины” – близилось к завершению.

К удивлению, Таис встречал не Саша, а сам сеньор Марчелло.
-Он в Египте, дня через два прилетит, - опередил её вопрос Сашин шеф. – Извините, госпожа Таис, - он сделал ударение в её имени на первом слоге, как и полагалось по древнегреческим канонам, которые в своё время впитал в себя Рим. – Сам не пойму, что с ним происходит. Сорвался в Каир, хотя и нужды особой не было.  Вы  его случайно не обидели, Таис?
Она рассмеялась. Не вопросу, а необычному звучанию своего имени, такого короткого и привычного, что ничего в нём не подвергалось измене.
Сеньор Марчелло  по-своему понял её смех, напомнил ещё раз:
-А он переживает.
Дорога на юг Италии мало интересовала Таис, да и что можно было увидеть из окна  машины мчащейся навстречу ночи. Лишь в начале пути солнечные последние лучи выхватывали далеко внизу, под серпантином дороги белые кубики зданий неизвестного поселения, висящую в воздухе зелёную дымку виноградников или же яркие оранжевые мазки мандариновых плантаций. Осень начинала рисовать другими, не летними красками, а более яркими, смелыми, экспрессивными, следы которых проскальзывали в густеющей синеве вечера. Таис, утомлённая переездами, почти дремала, но сеньор Марчелло произнёс слово “Помпеи”, показывая рукой куда-то в темноту, и она встрепенулась.
-Я хотела бы там побывать. Не сегодня, конечно.
-Хорошо, - ответил попутчик.
-Извините, а как мне Вас называть?   Маркел Николаевич?
-В этом что-то есть, - рассмеялся он.
-Маркел Николаевич, а где я остановлюсь? – кажется, он не понял смысл вопроса. - Где жить буду?
-Мы сняли Вам уютную квартирку в частном доме.
-Одна?
Он опять улыбнулся: - Не знаю.
Но ей было не до шуток.    Получалось, не пойми что.
-Он сам попросил об этом, - объяснил Маркел Николаевич. – Тем более,  вернётся с Шакером, хотел, чтобы остановился у него.
На следующее утро Таис с выделенным Маркелом Николаевичем водителем  ехала навестить Помпеи. Пожилой спутник по-русски не знал  ничего, всю дорогу молчал, слушая музыку и, слава Богу, не косился на её открытые ноги – она посчитала  шорты  и  майку  с лёгкой ветровкой вполне приемлемой одеждой  для тёплой  почти летней погоды. Довольная своим одиночеством, Таис всё же с трудом принимала мысль, что оказалась не первой в Сашиных планах. Вообще, всё происходило обыденно, буднично: ни Колизеев, ни Сикстинских капелл, ни каприйских скалистых берегов и слепящего моря, возле которого они с Сашей лениво бы наслаждались счастливым одиночеством.
Вместо этого она ехала в мёртвый город, желая и в то же время боясь встречи. Однажды она видела подобное, но в бинокль. Фамагуста, неподелённая киприотами,  стояла  на   чёрном каменистом    мысу  белая,  многоэтажная  и  пустая. И эта нежилая многоэтажность неприятно поражала. Хотя Таис не любила и жилой  Калининский проспект Москвы.  Там она чувствовала себя бабочкой,  припорхнувшей на светлое пятно тротуара, под тысячами солнечных лучей, сфокусированных через лупоглазые глазища окон, готовых вот-вот превратить тебя в пепел.
Прибыв на место, она не стала пристраиваться к организованным  туристам, которым  сама могла бы рассказать многое, ещё раз напомнила водителю о договорённости забрать её отсюда часиков через пять, взвалила на плечо этюдник и вошла в замученный экскурсиями город.
Одна из главных улиц, прямая, бесконечная, как луч солнца, вымощенная огромными валунами, вросшими в чёрную землю, тянулась, облитая светом, к далёким горам. Таис долго и медленно шла по ней, пытаясь представить жизнь, которая когда-то соперничала в своей роскоши с великим Римом, может быть, и поэтому не  возлюбившему свои полисы-вассалы.
Вода и пепел стали символами города-призрака. Изобилие вод, снизошедших на Рим, не было таким щедрым для Помпей. Стихии, определяющие состояние  жизни, поскупились на естественные воды, даже “пришлые” в виде дождей редко падали на город, улегшийся на  свободном плато, перед синей грядой гор. Земля была скудна, на неё редко “ниспадали даже росы”. Вдосталь хватало воздуха, сухого, жаркого, просторного, как море, откуда  веяло прохладой. Воды, принадлежавшие здешней земле, прятались глубоко, в колодцы было страшно заглядывать. Забытые  жизнью,  они   возвышались   сейчас на улицах, площадях, двориках правильными кубиками, неизменно украшенными стелами с барельефами Минервы или богини Изобилия, в помощь которых люди искренне верили тогда. Воду добывали ещё с недалёкой реки, подводили её по каменным трубопроводам в инсулы и домусы, тогда она наполняла тысячи простых и затейливых бассейнов,   украшая атрии, перистили, нимфеи в виде причудливых фонтанов. Так происходило в доме Марка Лукреция, Мелеагра, в саду дома Юлии Фелицы, в домах Серебряной свадьбы и под сводами галереи дома Влюблённых. Здесь не хотели ни в чём уступать Риму. Купание и бани стали ритуалом.
Таис остановилась около группы туристов, услышав русскую речь. Молодая итальянка-экскурсовод с приятным акцентом объясняла рядом со Стабиевыми термами некоторые особенности роскошной жизни помпеян.
-Сенека ещё в своих “Нравственных письмах” писал о жизни римлян, но то же было и в других городах, тем более в Помпеях. “Любой сочтёт себя убогим бедняком, если стены вокруг не блистают драгоценностями, если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если их не покрывает сплошь тщательно нанесённый и пёстрый, как роспись, воск, если кровля не из стекла, если  фаскийский камень прежде редкое украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет бассейнов, в которые мы погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льётся не из серебряных кранов. И ведь всё это – у простых граждан…
-Ну вот, а ты вякала, что деньги на ветер выбрасываю! – громко пробурчал своей спутнице огромных размеров парень с красными, бритыми ляжками.
-Конечно, не в ванной же с ****ями мыться! – то ли поддержала, то ли возразила ему подруга.
Таис направилась дальше. Обыкновенная, простая жизнь происходила вокруг. Она шла мимо хлебной лавки, мимо кабачка Азеллины с древними надписями на стене, которые, как оказалось, написали женщины, выдвигавшие куда-то  кандидатом своего именитого земляка. Над Таис висели стилизованные под “кубизм” вывески, под ними таберны с остатками столовой утвари, где пузатые винные сосуды и врытые наполовину в землю растресканные глиняные кувшины…
«Что тут можно нарисовать  после Брюллова?» -  она, пожалела, что взяла с собой этюдник, оттягивавший плечо и уже мешавший.
А глаза выхватывали из общей картины обугленные хлебы,  суповую чашку с половником, горшочки, стаканы, кирпичную кладку полуразрушенных пилястров, прорисованные фрески.
Таис не заметила, как оказалась у Везувийских ворот. Отсюда, с Везувия, смерть врывалась в город в то утро 79 года.* Теперь вулкан, сделав своё дело почти две тысячи лет назад, виновато безмолвствовал, стоя с непокрытой головой. Таис осмотрелась вокруг. Люди, разморённые поднявшимся в зенит солнцем, бродили по развалинам почти без эмоций.
Смерть жила в этом городе так бесконечно долго, что стала для людей, бесчувственно разгуливающих здесь, - ничем. Потому что смерть давно уже разложилась на атомы, как и пепел, накрывший город. Атомы осязать и чувствовать невозможно. А что по Эпикуру,  нечувствительно, то для нас ничто.
Но Таис вспоминала картину любимого Брюллова, людей с мучением во взорах, вставал перед глазами Саша, Крымский мост 93 года,  Ялта. Всё ещё осязалось, ощущалось  живым, не подёрнутым тленом времени…

-Ты всё-таки приехала, - это были первые слова, услышанные Таис от Саши после долгой разлуки.
Инстинктивно   сделала шаг навстречу, но он остался на месте.
-Проходи, - пригласила она.
Он вошёл, совершенно не тот, каким она знала его раньше.
-Как доехала?
-Нормально.
-Успела где-то побывать?
-Успела, - она не сказала “где”, потому что весь он находился не здесь, словно в какой-то другой жизни.
-Картины привезла?
-А ты не видел? В кабинете Маркела Николаевича стоят.
-Видел.
-Хоть бы объяснил, что происходит.
Он подошёл к окну, распахнул его, закурил. И остался стоять спиной к ней. Она не выдержала и подошла. Положила руки на его плечи. Под ладонями оказался тёплый, но мрамор.
-Давай на море сходим, - она пробовала  растормошить его.
-Сходим.
«Бывало, не виделись и дольше, но никогда он таким не был», - отошла, присела на стул. Увидела, что он обмяк весь. Повернул голову,    взглянул на неё, кажется,   даже стал прежним: строгим, подтянутым, но ласковым. Подошёл и сел по другую сторону стола, на расстоянии вытянутой руки.
-Как там, дома?
Но у них не было общего дома, она не поняла, о ком он спрашивает.
-Звонила твоим. Приветы велели передавать. Обижаются, что почти потерял контакт с ними. У меня всё также: спокойно, тихо. Нормально.
-А в России, - осведомился он.
Пожав плечами, она ничего не ответила. Совсем не ко времени с улицы доносилась весёлая музыка.
-Что у тебя в Каире?
-Достраиваем. Вообще-то я из Германии прилетел, - он замялся.
-Позавидуешь.
-У меня там сын… оказывается.
Плотная, без абзацев жизнь окружала в последнее время Таис, горизонтальная, как на её последних полотнах. А хотелось диалогов, похожих на солнечные столбы, пропущенные через световые проёмы в старинных римских домах. Высоких башен, наполненных ясной искренностью и пониманием. Но с кем строить их? Всё рушилось как в детстве, прошёл кто-то и нечаянно задел. Постаралась взять себя в руки.
-Ну… этим никого сейчас не удивишь. Сколько ему? – задала вопрос и замерла, боясь услышать ответ, невольно отматывая назад годы, отданные только Саше.
-Точно и не знаю. Видел его тайком, со стороны. Лет семь, наверное.
«После 93 года! После того, что было у нас!» - Таис передёрнула плечами, хотелось стряхнуть наваждение.
-Кто она?
-Эльза.
-Любишь её?
-Я видел-то её раза три.
-Тогда зачем это ей?
-Сам не пойму. Но она так изменилась.
-Издалека заметил?
-Эльза не в курсе, что я узнал всё.
-Тебе-то,  зачем это знание?!  Жил же без него.
-Это другая история.
-Легче стало?
-Проще.
-А я?!
Наконец-то они разговаривали. Но это не было колонной, устремлённой ввысь, а колодцем, дна которого лучше бы не видеть. Пепел кружил внутри и оседал на стенки его.
-Помпеи.
-Что? – не понял Саша.
-Крушение загадочного, красивого, античного мира.
Он протянул руку. Сидел молча и гладил её по голове как ребёнка, как ту девочку Таис, какой она была совсем недавно, всего десять лет назад. А у неё дрожали губы, и ничего не могла с этим поделать. Словно в комнате кривых зеркал, Сашино лицо расплывалось в её слезах, становясь,  то вытянутым и смешным, то ужасно плоским, широким.  Её гладил монстр, а она не сопротивлялась.
«Даже изменить ему не с кем, - вдруг подумала она. – Пусть тогда он изменит ей, проклятой Эльзе, со мной», - от этих мыслей стало гнусно, но в ней уже просыпалась женщина.
Случайно Таис увидела себя в зеркало. Там сидел незнакомый человек. В распахнутых глазах холодным светом мерцал огонь. Яркие, чёткие губы, но чужие, отдельные от лица, как оборванные лепестки роз. Румянец на щеках, но от гневного возмущения, а не от радостного предчувствия любви.   
А музыка звучала, оказывается, из окон Сашиного дома. Романс из известного русского фильма звучал так неожиданно здесь, в Италии, что Таис вопросительно посмотрела на Сашу.
-Это Шакер крутит. Любит наши песни, особенно такие.
Таис не понимала уже, зачем ей то, что она задумала. Любовь на излёте, от мести, от отчаянья?
-Она лучше меня, красивее, ласковее, добрее, талантливее?! – не сумела сдержать крика и осеклась, прерванная одним словом.
-Доступнее.
Таис назло себе, ему, ей, стала медленно раздеваться. В зеркале опять другая женщина жила чужой жизнью. Но наступает же момент, когда отключается разум, тем более она любила его – первого мужчину в своей жизни, о котором  тогда даже рассказать никому не могла, носила всё в себе, будто долгожданного ребёнка. А он сидел сейчас, как истукан, смотрел на неё немигающим взглядом.
-Таис, что ты делаешь? – впервые за всё время назвал он её по имени.
-Хочу быть женщиной, а не экскурсанткой, приехавшей полюбоваться на руины, - она источала слова, посылала Саше звуки и камуфлировала ими действие, совершаемое назло  всем, даже наглому солнцу, бесстыдно лезшему в окно. – Задёрни, пожалуйста,  занавеску.
И опять она предлагала лишь тело, оставляя взаперти душу, противореча своему существу. Мешал Сашин взгляд, спрятанный за бликующими стёклами очков, символизирующими или учёность, или делающими похожим его на какого-то библейского персонажа. Они отторгали её томление, впустую устремлённое к нему. Живая, не силиконовая грудь становилась всё напряжённее, неразумное возбуждение растекалось по низу живота, ногам, кончикам пальцев. Она протянула руку, пытаясь снять с Саши холодную маску. Но он, видимо, не хотел переходить меру, установленную им непонятно зачем, жил сейчас непостижимым разумом или же холил своё самообладание, непобедимое никакими наслаждениями. В отчаянье она скинула с себя последние одежды, бесшумно павшие на солнечный пол.
Саша очнулся.  Приблизился, обнял её. Ветер с моря, проникший в открытые окна, шевелил не задёрнутые занавески, трепал волосы обоих,  мешал остаться вдвоём.  Саша шептал что-то, а она не вслушивалась.
-Я не могу быть с тобой, - разобрала она, наконец.
Инстинкт самосохранения обнаружил себя тут же. Сохранения собственного достоинства, врождённой стыдливости, через которую она переступила, и желания остаться Женщиной, а не бессмысленной женской плотью.
-Спасибо и на том, что не спросил, зачем мне это нужно.
-Зачем? – тупо повторил он.
Её ладонь сама взметнулась и ударила его по щеке. Очки отлетели в сторону, брызнуло стекло, тут же увидела его настоящий взгляд – с испугом и болью.
-Червяки размножаются без совокупления, хотя и люди уже научились, - понимая, что всё кончилось, произнесла она последние слова. – Я хотела от тебя ребёнка… достань мне билет на завтра.
-Завтра презентация твоих картин. Шакер хотел с тобой познакомиться.
-Что же мы наделали с тобой, Саша?! Какая-то неизбежность повисла над нами.
-Это надо мной, - он повернулся и молча вышел.

Таис возвращалась домой и мучалась вопросом: что он не сказал ей? «С ним случилось несчастье!» - решила она, но не знала какое? В одночасье всё оказалось скомканным, попранным и – не хотелось в это верить – растоптанным навсегда.
-Самолёт приближается к столице. Пожалуйста, пристегните ремни, - услышала она голос в динамиках салона и послушно исполнила просьбу экипажа, тем более, что уже не хотела и не могла летать.
               
               
                - 3 -

    Третий день в апельсиновом саду сеньора Марчелло хозяйничал дождь.
-Что-то изменилось в мире, - ворчал шеф, расставляя на шахматной доске фигуры для очередной вечерней партии. – Трудно вспомнить такой нудный дождь здесь на юге Италии.
-Осень уже, - лениво попытался поддержать разговор Саша.
Шакер, приехавший в очередную свою командировку, сидел у окна,  наслаждался непривычной для него погодой.
-Аллах определяет всё происходящее в мире, - он произнёс своё привычное “бисмилла” * и замолчал.
-Шакер, сыграй партию с шефом, что-то у меня настроения нет, - и Саша занял его место у окна.
За безупречно-белой пластиковой рамой стояли исхлёстанные плетями дождя деревья. Это был типичный сад позади дома, в небольшом итальянском городке, знакомом Саше, как свои пять пальцев. В сегодняшний очередной пасмурный день там виделась повседневная жизнь. Вдали угадывалась безлюдная набережная, а низкий горизонт своим обширным серым небом придавливал угрюмо молчащее море, в котором цвет постепенно терял свою силу. Лишь резкими ударами кисти здесь, рядом под окнами, в плоскости видимого им, кто-то нарисовал яркие апельсины, и они остались неестественные и нелепые в своём праздничном виде. Но всё равно хотелось войти в эту картину и раствориться в ней. Казалось и природа наблюдает Сашу, а взгляд её сквозь опущенные ресницы ищет взаимности и живого единства со всем, что воплощала она, в том числе и любовью, нелепо оборвавшейся в Сашином теле. Он ловил себя на мысли, что рассуждает образами Таис, смотрит её глазами, но как всё это нереально оказалось теперь, вызывая щемящую боль и неожиданное раздражение непонятно к  кому.
Таис сделала то, что и должна была сделать: уехала. Все его планы рухнули в один день, в тот самый миг, когда в заречной деревенской тишине раздался звонок сотового телефона. И Саша стал эмигрантом не только для родной страны, но и временным жителем на планете вообще.
-Саша, ты слышишь,  как Шакер именует нас с тобой?
-Я же шутя, - приложил ладонь к сердцу Шакер.
-Не скажи. Есть в этом правда.
-Как? – Саша отошёл от  окна, оценил обстановку на шахматной доске.
-Мухаджиры – образно говоря, уехавшие.
-Хорошо, не шайтаны.
Шакер не казался фанатичным верующим. Его вера больше походила на рациональное знание некой системы, называющейся религией необходимости и обязывающей элементарно подчиняться земным началам.
-Даже само понятие “ислам” в переводе с арабского всего лишь “покорность”, - продолжил давнюю беседу сеньор Марчелло. – В русской философии православие – органическое учение о неделимом  духе, о Церкви, о соборной теории познания. Стержень мусульманства – фатализм: предопределённость судьбы и поведения человека. Как это в исламе называется?
-Кадар.
-И точка? Никаких размышлений по этому вопросу?
-Почему же. Как и в других религиях, проблема предопределения вызывает споры. В аятах* утверждается полная зависимость человека от решения Аллаха, но в других – провозглашается ответственность человека за свои поступки. Но если поступки полностью предопределены Аллахом, то наказание за них в Судный день противоречит справедливости Аллаха.
-И что?
-Есть такое понятие “касб” – “приобретение”. Ты “присвоил” дурной поступок и несёшь за него ответственность. Творцом поступков человека является Аллах, но он предлагает выбрать тот или иной поступок. Если ты праведен то не будешь совершать дурного.
Происходящий разговор даже нельзя было назвать спором. Просто двое разных по возрасту, образованию и жизненным убеждениям людей, вели сложную шахматную игру, которая давно перешла в миттельшпиль, где каждый строил свои комбинации, целью которых, может быть, и не была победа, а красивая содержательная ничья, иногда более достойная, чем коварный исход игры в пользу кого-то одного. Александр смотрел, как шеф плетёт свою игру на ферзевом фланге, Шакер, защищаясь, накапливает силы на “королевском”, и понимал, что сам втянут в действие, может быть, будучи вон той, рискованно ринувшейся вперёд пешкой, предназначенной погибнуть ради общей идеи.
Шакер многозначительно поглядывал на него, понимающе улыбался.
               
                *         *          *

Вакуум молчания между Таис и Сашей заполнил в оставшиеся до её отъезда дни Шакер. Он так внимательно рассматривал выставленные картины Таис, словно хотел найти в них Истину, отделённую полотнами ото  лжи.
-Что здесь? – вежливо остановился он у одного из полотен.
-Пейзаж, - коротко ответила Таис. – Пушкинские места, - и, будто издеваясь, уточнила, - изображение природы.
-Я вижу. В стиле Моне, Писсаро, Сислея не пишите?
-Нет. Тут тихие, грустные, осенние сумерки – техника должна быть другая. Настроение. Естественный идеальный природный мотив, сюжетные сцены отсутствуют.
-А здесь? – Шакер как бы нехотя перешёл к другой картине.
-Просто потайной уголок леса.
-Где    Вы     захотели  спрятаться  от   жизненной    правды? – он показал на кусочек тревожного неба над светлым стволом сосны.
-Да. В этом месте тихо. И всё разумно устроено. Оттого что не обжито человеком.
-А этот городской пейзаж? – Шакер повернулся к следующему небольшому полотну, излучающему свет, написанному крупным экспрессивным мазком, впитавшим радостные краски.
-Ялта, - Саша, стоя за спиной Таис, увидел, как напряглись её плечи. – Как бы смазано всё, на бегу, в движении. У Вас есть в Египте Ялта? – она рассмеялась.
-Александрия. Белая, солнечная, морская. Кстати, вашими “Жигулями”-такси напичканная. А я хотел бы иметь эту картину у себя в пустыне под Каиром.
-Покупайте, - с вызовом ответила Таис и бросила взгляд на Сашу, но он промолчал.
Шакер вопросительно посмотрел на сеньора Марчелло, тот развёл руками.
-Ничего не имею “против”.
-А я думала,  что  бизнесмены,  компьютерщики уже неспособны чувствовать, им надо растолковывать, что от них требуется.
-Вас кто-то обидел? Мы к вашим услугам! – Шакер шутливо подтолкнул Сашу к Таис.
Но он остался стоять на месте, подумав грешным делом, что Таис могла бы найти хоть какое счастье рядом с порядочным, тихим и добрым Шакером.
Затем надолго остановились у последней картины “Поле истины”. Саша вспоминал ресторан в родном городе Таис, последний общий и спокойный вечер, то есть жизнь до анализа, перевернувшего жизнь.
-А почему кони? – спросил Шакер.
-Это Платон предложил уподобить души крылатым коням. В картине   они  разной   масти и породы. Эти жадно стремятся вверх, чтобы стать спутниками бога и увидеть хоть часть истины.
-А если не суждено? -  подал свой голос Саша.
-Душа отяжелеет, утратит крылья и падёт на землю.
-Где-то я вычитал, - вступил в разговор сеньор Марчелло, - “душа похищаемая ввысь” – это по-русски. Возьмите русские иконы: в католических – плотское, кровь; а на русской – абсолютная высота горнего мира. Извините старика за столь высокий “штиль”.
Сеньор Марчелло, светящийся от благополучия, начитанности, спокойного восхищения миром, окружавшим его теперешнюю жизнь, наверное, и от осознания близости людей, стоявших сейчас рядом, - пристально вглядывался в картину, произнося правильные, но потусторонние Сашиной действительности слова.
-Многострадальный Лосев пытался обнаружить основу русского мышления. Вся русская философия держится на философии славянофилов, которая “восприняла православный, христианский способ мышления”. Она синтезировала народный дух, религиозный опыт, пусть и впитавший всю восточную ортодоксальность.
-Кажется, сейчас славянофильство чуть ли не синоним реакционности в России, тем более в Европе, - возразил Шакер.
-Для меня славянофильство, ребята, уж простите, что я с высоты своих лет вас так называю, это прелюдия ко всей русской философии. Не просто умозрительная наука, она никогда не занималась чем-либо другим помимо души, личности и внутреннего “подвига”.xv  Так, кажется,  у Лосева? Когда мы с мамой жили ещё в частном доме, правильном по форме, как кирпич, меня всегда удивлял дом отца. К нам можно было зайти прямо с улицы, даже навеса над дверью не было. Их дом выглядел совсем другим, может, и потому, что меня тайком привечали. Он всегда казался тёплым, большим, с загадочными проходами через комнаты. Главное, поражало огромное крыльцо: широкое, напитанное солнцем, с прокрашенными ступеньками, цветами вокруг перил, колокольчиком над выделанной резьбой дверью. Чем-то ещё, чего я сейчас уже не помню, но ощущаю. Там собирались, играли, пели песни, влюблялись… вот это крыльцо – моё славянофильство, предисловие к русскому дому.
Саше вспомнился его старый дом: без крыльца, без уютного места, где собирались бы все, распахнутая навечно дверь, две прогнившие ступеньки, обозначающие первый этаж, - часть детства, которое он давно забыл. И покинул.

                *              *              *

-Ничья! - будто одержал победу над шефом, торжественно произнёс Шакер.
Сеньор Марчелло, вопреки негласным правилам, вручную попробовал разные варианты невыгодного для него окончания, и согласился.
-Ничья. Пора на отдых. У меня остаёшься, Шакер?
-К Саше пойду.
-У Вас в России часто идут дожди? – обосновавшись уже у окна Сашиного дома, спросил Шакер, когда они перекочевали к нему.
-Даже не замечал. Идут и идут. Бывало,  зарядит на неделю, а то и на две, такая тоска – впору утопиться или волком выть. Метафора. В юности всё воспринимается по-другому, хотя я немного утрирую. Я тогда больше на науки наседал, чем в себе копался. Считал, что если ты “ходячий университет”, да ещё способен на изящную шутку, остроумие, то все рассуждения о душе – разговоры для бедных.
-Но ведь что-то иногда страдает внутри. Сжимается, распахивается.
-Болит.
-Я предполагаю нечто большее, а не только иметь какую-нибудь болезнь. Всё не однозначно. Вот, смотри: сад, по-арабски,  джанна. Это одно из названий рая в исламе. Но там и много других значений: “сад благодати”,  “эдемские сады”, “сад вечности”, “сад возвышенный”, “обитель мира”, “обитель богобоязненных”, просто -  “благодать”. Третий день я наблюдаю, как омываются сады под окнами. Можно не верить ни во что, смотреть просто на дождь, а можно по-другому. Представить, что это тазия –  пусть без процессий людей, бьющих себя в грудь кулаками или камнями, такое “домашнее, тихое оплакивание”.  Или тахара – очищение перед великой молитвой не просто от обычной грязи, а, как освобождение от всего оскверняющего.
-Значит, джанна – это рай. А как ад называется?
-Зачем тебе это?
-По вашей вере всем немусульманам в аду мучиться вечно. Как там?
-Джаханнам – геенна. Есть и другие названия: “Огонь”, ”Пламя”, “Пропасть”.
-Чего замолчал. Живописуй.
-Ну, жертвы джаханнама горят в огне.  “Всякий раз, как сготовится их кожа, мы заменим им другой кожей, чтобы они вкусили наказания”.xvi Есть другой вид адских мук – жгучий холод.
-“Мы” – это ты и себя имел в виду?
-Я Коран цитировал. Там так написано.
-Представь, что ты охранник-распорядитель в вашем джаханнаме. Попал я туда, и ты бы мне по-свойски не посодействовал?
-Ты так грешен?
-В Псалтири, кажется: призрел Бог на сынов человеческих, чтобы видеть, есть ли разумеющий… нет делающего добро, нет ни одного.xvii  Включая президентов…  Запрещено, например, “отдавать в рост серебро своё”, а государство при Ельцине жуткие проценты на кредиты установило. Дары против невинного запрещено принимать,xviii а за взятку любого осудить могут. Разве не так? Ад – это, конечно, не райский сад.   Но  жизнь, она вот, сейчас, а суд над нами – где-то в небесах, да ведь ещё и поверить в него надо, в суд праведный.
-Не веришь?
-Пока – нет.
-Не хочешь познать истину?
-Сам процесс познания, безусловно,  интересен. Но сеньор Марчелло, например, теоретически подкован, и что? Корни его познания пустить некуда: висячие сады Семирамиды.
-Слушай, а что у тебя с Таис?
-Ничего.
-Она не разрешённая  для тебя?
-Как это понять?
-Между вами не заключён урс, то есть брак в соответствии с фикх-правом, которое и нравственные нормы регулирует.
-Не заключён.
-Значит, она для тебя “временная жена” – мута. Заключи с ней временный брак. В исламе это разрешается на срок от одного часа до 99 лет.
-Издеваешься?
-Таис – достойная женщина.
-А я достоин её?
-Тогда уступи.
Шакер стоял спиной, и Саша не видел его глаз, но казалось, что они серьёзны, как и вся его напряжённая фигура. Было тихо, дождь прекращался, но с крыши текли его остатки, образуя перед окном сверкавшие в отблесках фонарей струи. Шакер резко повернулся. Стоял перед Сашей в безукоризненно белом костюме, такой же рубашке с распахнутым вольно воротом, агатовые глаза и смуглое лицо напряжённо обращались к Саше. Как он мог ведать то, что Саша и сам до конца не осознал и во что не хотел верить: крушение всех отношений с Таис. Что может предложить русский человек,  если ему плохо?
-Выпьем, Шакер? Вера позволяет?
-Позволяет.
После второй рюмки Саша попросил Шакера достать из чемодана “Ялту”, купленную у Таис. Небольшое полотно стояло между ними. Саше оно напоминало одно, Шакеру, наверное, иное, но светлым солнечным пятном незримо присутствовала рядом Таис.
-Саша, я не считаю, что Эльза,  с её ребёнком тебе важнее, чем Таис, о которой ты мне столько рассказывал тёплого. Кажется, я знаю её не меньше, чем ты.
-Неужели ты серьёзно думаешь о каких-то отношениях между вами? Вы же разных национальностей. Не цветом волос, кожи, привычками, а нации разные: другая культура, другая кровь, религия – это же фундаментальные различия!  Как у нас с Эльзой. Вообще не понимаю, как могла ей в голову взбрендить мысль родить от русского.
-Во-первых, она рассказывала, что её родители из поволжских немцев, во-вторых, в чём твоя исключительная русскость? Ты когда с ней в постель ложился, не спрашивал её немка она или француженка, католичка или протестантка? Теперь растёт мальчик, странным образом похожий на тебя. Franz Petrovv- Schulman*.  Неплохо звучит. Не будешь против, если к его фамилии добавится твоя? Возьмёшь Эльзу с собой на Каирское предприятие, уговорим шефа, чтобы Таис пригласил.
-И будет Ноев ковчег. Но там Господь собрал праведников. А мы?
-Не нравишься ты мне в последнее время. Многое у христиан странно, но уж если русский человек пытается найти истину, то получается… как это по-русски… человек сам себя ест.
-Самоедство.
-Вот. У мусульман “поминанием Аллаха успокаиваются сердца”.xix  У вас путь к Богу – это обязательно истязание себя, близких, и, желательно, во вселенском масштабе. Ты же жил просто. Не верю, что информация о сыне в Германии так переломила тебя. Даже внешне изменился.
-Ты дома давно не был, Шакер?  В Эльмсхорне.
-Мой дом – Египет.
-А в Германии что?
-Недвижимость.
-Навестить не хочешь?
-Как это у вас называется: рвануть по бабам.
-Хотя бы и так.
-Что нам сеньор Марчелло скажет, он же не пил с нами.
-Объясню, что поехал к сыну.
-Думаю, на ночь глядя, это не самая лучшая новость для него.
-Не поймёт нашего порыва? Тогда наливай ещё по одной. - Шакер молчком наполнил рюмки, снял телефонную рубку и уточнил время вылета нужного рейса на Гамбург. - И что? – Саша сам не знал, что хотел бы услышать.
-Через три часа. Успеем.  К утру будем на месте. Но это же не серьёзно.
-По российским меркам – это не расстояние.
-Не наблюдал раньше за тобой опрометчивых решений. Летим?
Саша надеялся всё-таки на благоразумность Шакера, но тот, кажется, завёлся.
-Вызывай такси.
-А сеньор Марчелло?
-Позвоним завтра утром с Эльмсхорна.
Русский свой поступок Саша ничем, кроме стихов Высоцкого прокомментировать сейчас не мог. Напрягся и продекламировал:
-“Как-то вечером патриции
Собрались у Капитолия
Новостями поделиться и
Выпить малость алкоголия.

Не вести ж бесед тверёзыми!..”

Сонной тишиной встретил их аэропорт. Улетали последние европейские рейсы, надписи на табло не теснились, а чётко обозначали редкую возможность для пассажиров именно в сегодняшний,  дождливый день покинуть Италию.
-Идём за билетами? – в голосе Шакера чувствовалась надежда на то, что Александр передумает.
Саша представил себе чужой, мрачный и тоскливый этой порой Гамбург. Последующий путь до Эльмсхорна в чопорной электричке, удивлённые, но холодные глаза Эльзы, лицо которой он сейчас плохо помнил, белобрысого мальчика, вдруг ставшего его сыном, - встряхнул головой, пытаясь понять происходящее с ним, и понял, что ни в какую Германию он не летит.
-Извини, Шакер, я на Москву.
-Йа, инсан!*
А вскоре уже и прощались, молча пожимая друг другу руки и извиняясь.
-Салям, Шакер, - может быть, и невпопад сказал Саша.
Сегодня всё оказалось наоборот и допускалось.
-Ва алейкум ассалям ва рахмату-ллахи, Ва баракатуху,* - Саша понял, что Шакер желает ему добра.

На всём пути из Москвы домой, Саша видел прозрачную, необъятную, разноцветную осень. Жёлтыми, оранжевыми, багряными пятнами она стелилась за окном поезда и не кончалась. Ни вширь, ни во времени. Половину дороги Саша продремал в одном из кресел, попарно в два ряда занимавшими пространство вагона, а сейчас сидел в вагоне-ресторане, пил пиво с привычным названием “Жигулёвское”, лениво тыкал вилкой в салат из кальмаров. Он пытался почувствовать себя внутри России или увидеть в чём она изменилась, пока он отсутствовал. Хотя был уверен – никогда и ничто здесь измениться не может. Фирменный поезд нёсся через пространство, и если в Италии или Швейцарии состав нырял в тоннели, извивался на серпантине горных дорог, иногда чуть не кусая себя за хвост, здесь – летел, как выпущенная из лука стрела, вибрируя от скорости и не желая останавливаться во второстепенных городках и посёлках.
-Сколько пустых земель в этой стране, - вслух удивился Саша.
-Вы не русский? – спросил его пассажир, расположившийся за ресторанным столиком напротив.
-Почему же?
-“В этой стране” – так говорят только иностранцы, ещё наши демократы.
-Я не тот и не другой. Разве демократ не может быть русским?
-У нас это плохо стыкуется. Вы произнесли местоимение “эта”, бесстрастно зафиксировав находящееся перед Вами. В данном случае – целая страна. А если сказать “наша”, значит, “принадлежащая нам”. Вам в том числе. Тогда происходящее здесь принимается близко к сердцу, с повышенной чувствительностью и пониманием. Извините, - он поднялся и ушёл. Саша с сожалением посмотрел ему в спину.
Но ведь ещё недавно, меньше года назад, одиночество не тяготило его, он мог наслаждаться им, хотя тогда оно называлось “уединение”. Александр не мог объяснить разницу этих понятий, но ощущал её каждой клеткой своего тела, пока не чувствующего боли, живущего как и раньше, но всё-таки замирающего иногда в таком ужасе, что мороз продирал по коже.
«Ну, что такое моя болезнь? – размышлял Александр. – Нарушена иммунная система защиты», - машинально рука нарисовала на салфетке пирамиду. Выделил на гранях ячейки-блоки, сам не понимая, почему пирамида?
Каждый блок имел длину, ширину, высоту, но также и глубину, где были сокрыты не одни физические свойства, а и познания, страсти. В каждой ячейке благо боролось со злом. Там, где последнее  превалировало, начинала образовываться пустота. В мыслях он медленно поднимался от подножия к вершине, словно ощупывая себя, вглядываясь в каждую частичку своего организма, прислушиваясь к процессам, происходящим в нём.
 «Как просто жилось в детстве… в юности», - он увидел за окном мальчишку на велосипеде. Воодушевлённо поддавая жару, тот мчался по тропинке параллельно с поездом. Схватившись обеими руками за руль, пригнув голову, он соперничал с оснащённым электрической мощью механизмом, и Александр хотел, чтобы мальчишка – хотя бы на короткое время – не отстал от него. И Александр был вместе с ним: весь наружу, как говорила бабушка, “на все четыре ветра”; летящий во весь дух неведомо куда и зачем. Жёлтые хрупкие листья, наверное, шуршали сейчас под упругими, накаченными загодя шинами. Но путь мальчишки был короток и ясен, а вскоре и вовсе разминулся с дорогой Александра.

Не успев ступить на перрон вокзала, Саша услышал объявление, что буквально через час уходит поезд в его родной город. Он, так и не решивший, насколько задержится здесь, с облегчением подумал: «Не судьба. Заеду к Таис на обратном пути». Но набрал номер её телефона.  Длинные гудки, молчание в ответ только подтвердили правильность его решения.

Наверное, жизнь в доме в честь его приезда несколько изменилась, хотя поначалу Саша этого не замечал. В первый день, с дороги, просто отсыпался в своей комнате, где всё осталось по-прежнему, словно он никуда не уезжал, а жил здесь.
-Сейчас у нас тихо, - объяснила мама, - а летом – проходной двор.
-Всё репетиторством занимаетесь?
-На зарплату преподавателя не сильно разгуляешься. Болеть  некогда. Ты сам-то,  почему пропал? Совсем нас забыл.
-Приехал же.
-Надо летом было. В деревню бы съездили.
-А сейчас?
-Дожди неделю шли. Не проедешь.
Он смотрел на мать и удивлялся. Чем-то неуловимым она становилась похожей на бабушку, хотя выглядела строго, интеллигентно, молодо для своих лет. Бабушку напоминала манерой разговора, белой косынкой, концы которой были туго стянуты на затылке. Ещё умением делать на кухне одновременно всё: жарить мясо, шинковать капусту, резать лук, краем уха слушать новости по телевизору, исподволь воспитывать его – единственного своего сына, о котором она знала теперь мало. Потому что итальянская жизнь сделала его другим. Тот, много лет назад покинувший дом, уже давно не существовал, разве лишь в мыслях родителей.
-Ты сюда прямиком или к Таис заезжал?
- Нет. Я в самоволке. Взгрустнулось,  и приехал.
-Шеф знает, где ты?
-Вчера узнал.
-Раньше за тобой этого не наблюдалось. Бросить все дела и уехать. Ты не думаешь, что девчонке жизнь загубил? Весь в отца. Тот  тоже в молодости: пока десять раз не взвесит всё, на свидание не придёт. Послала в магазин, час будет ходить, пока бутылку масла выберет. Не нравишься ты мне, Сашка, в последнее время. Письма какие-то странные стали, сам – квёлый. Блеска в глазах нет. Мы в ваши годы веселее жили. Жрать нечего было, а не унывали.
-Какое поколение ни возьми – всем жрать нечего. Ладно, бабушка – война. Вы то? Или уже по инерции?
-Разве мы виноваты, что в магазинах шаром покати было!  Зато сейчас: колбаса тридцати сортов, а  опять какие-то проблемы.
-Какие? – вяло поинтересовался Саша, думая о своём.
-Внуков пора иметь.
«Сказать?» - захотелось встать на колени, обнять мать, уткнуться, как в детстве, в её ноги, почувствовать руки, ерошившие и без того непослушные волосы.
-И чем тебе Таис не по душе, чего не хватает, - гнула мать свою линию.
-Забудь о ней.
Мать остановилась посреди кухни, пристально поглядела на него, этот молчаливый взгляд длился так долго, что Саша не выдержал.
-У меня сын в Германии.
-Знаю я всё. Недавно по телефону с Таис разговаривала. Несерьёзно это, Саша. Тем более по нынешним временам. Не нужен ты там, ни как муж, ни как отец.
Ему не хотелось ничего говорить. Открыл холодильник, достал оттуда бутылку водки, открыл, налил в чайную чашку, выпил.
-Нам только этого не хватало: пить в одиночку. Ты, сын, пугаешь меня. Господи, и этот ещё куда-то запропастился! Свалились на мою голову!
-Отец знает?
-Сам скажешь. Мужик мужика не осудит. Посмеётся разве. А лучше бы промолчал, пока всё не решишь. Нечего его беспокоить, у него в последнее время и так давление скачет. Хорохорится всё, а годы уже не те.
Как всегда, отец пришёл к шапошному разбору.  Саша сидел в своей комнате, мать продолжала хлопотать на кухне, готовясь к вечернему, праздничному – по поводу приезда сына – застолью. Ожидали гостей. Время, к счастью, не отняло друзей семьи, но и новых не прибавило. Своим друзьям Саша звонить не стал, да и многие в городе просто отсутствовали. Кто-то, как и он, работал за границей, кто-то уехал в Москву, а некоторые поменяли телефоны. Так получалось, что на всей земле Саша существовал наедине со своей тайной.  И не хотел вешать это бремя ни на кого.
«Но Кирилл Николаевич знает обо мне всё! – впервые пришла в голову простая мысль. – Это единственный человек, с кем я могу быть самим собой», - Саша поглядел на часы: до вечера оставалось уйма времени. И он решил позвонить.
-Кирилл Николаевич, это я, Александр. Я из дома, - он замялся, не зная, что говорить дальше. – Надо бы увидеться.
-Заезжай на обратном пути.
-Приезжайте к нам. В гости. Сегодня. Берите такси, я оплачу. Три часа всего и делов.
-У меня своя машина на ходу. Тебе это нужно?
-Не знаю.
-Хорошо ты приглашаешь, - Кирилл Николаевич, кажется, усмехнулся.
-Вы единственный сейчас, с кем я могу быть откровенен.
-Адрес диктуй.
Саша объяснил,  как его найти и повесил трубку.
-Пап, у нас заночевать найдётся где?
-Кому? – удивился отец.
-Кирилл Николаевич приедет. Помнишь, рассказывал тебе про него.
-Места всем хватит. Но не слишком ли много непредсказуемых поступков ты стал делать в последнее время.
Отец уважал порядок во всём. Рассортированные по алфавиту книги на полке. Во время политые цветы. Расписание дел на день. Под нужным углом к свету из окна экран монитора. Антракт во время спектакля с обязательным  бутербродом и бокалом шампанского в буфете, как в старые, добрые времена. Выглаженные носки. Обед из трёх блюд с непременной раньше газетой, а теперь – за неимением нормальной прессы – новостями по телевизору. Его мелочи и привычки никому не мешали. Все знали: в юности отца ничего подобного не было. Он в детстве ещё лишился нормальной, полноценной семьи, рос без отца, а сейчас старался организовать семейный быт по устарелым, но человеческим законам. Никому своих порядков не навязывал, уважал свою и чужую свободу. Обижался и на то государство, и на ельцинское, и на это, где человеку навязывали правила, которые понять было трудно, не то, что жить по ним. Но и у него существовали “пунктики”. С трудом воспринимаемое другими, для него становилось предметом почитания. Платонов, например, с его “несуразным”, “неправильным”, своеобразным языком, корявой, но упорной мыслью, и невозможностью определить его в какую-нибудь литературную школу. Репетиторство, которому они с матерью отдавали не только свободное время, но и основное, помогало почувствовать себя свободными, хотя бы в финансовом плане. Достойное материальное обеспечение – сохранять дом, куда, как и раньше, любили приходить друзья.
Но Саша поймал себя на странной мысли: «Он уже не воспринимал эти три комнаты своим домом. Потому что мало прожил здесь, а родился и вырос в другом? Или люди, приходившие сюда, стали для него постепенно чужими, пусть близкими семье, но он-то смотрел на них уже со стороны, отделённый не временем даже, не расстоянием, а теми проблемами, которые предъявила ему жизнь»
Он пожалел, что рванулся сюда.

                - 4 -

Конечно, Кирилл Николаевич не мог не позвонить Таис. И сделал это, тут же поняв, как она наивно счастлива в своём неведении настоящих Сашиных проблем.
-Зачем Вы туда собираетесь? – удивилась она. – А меня и вовсе не приглашали.
-Будешь неожиданным сюрпризом.
Она вздохнула: - В который раз.
Уже в машине он оправдывался перед собою: «Правильно сделал, что позвонил. Тем более Саша просил. Хотя мог бы сам объяснить, что не дозвонился. Не стоило брать её в эту поездку. Нечестно перед ней. А непредсказуемость между ними – честнее?»
-Как поживают мои слоники? – Таис сидела рядом, от неё веяло молодостью.
-Путешествуют и возвращаются.
-Значит, им у Вас хорошо.
-Понимаем друг друга.
Кирилл давно не выбирался на своей  “пятёрке” дальше города. Тот будто не отпускал его, особенно после того, как Кирилл продал дачу. Куда ездить? Разве в деревню к Наташе, но и туда, к развалинам, желания ехать не наблюдалось. На дороге старался вести себя солидно. Держал крейсерскую скорость – 120 километров в час, машина не рефлектировала, наматывала свои километры, обдуваемая свежим осенним ветром.
-Как там, в Италии погода? Ты ведь недавно вернулась.
-Больше месяца. Тепло. Не одиноко Вам, Кирилл Николаевич, в Ваших путешествиях?
«Господи, ей о себе думать надо, а она обо мне беспокоится! – он поймал взгляд её удивительно-синих глаз, открытый, искренний, приязненный. – Знает-то обо мне всего ничего: путешествую, а куда, с кем – не подозревает».
-А тебе? “Поле истины” закончила?
-В Италии оставила.  Сеньору Марчелло.
-Интересный мужик. Суметь надо русским остаться. В России-то не каждый русский.
В райцентре Кирилл свернул с трассы.
-Куда мы? – не поняла Таис.
-Мимо моего бывшего завода проедем. Помнишь?
-Не можете забыть?
-Разве забудешь.
-Как Вы своих компаньонов называли? ГЮЛи? Где они сейчас?
-Порулили с год, продали завод и разошлись пути. Обидно. Реформы гайдаровские пережили, дефолт, будь он неладен, сейчас только бы и работать. До сих пор на сердце скребёт, а первое время точно в воду опущенный ходил.
Эта тема так и осталась излюбленной для него. Привычно выруливая на знакомых поворотах, проехал посёлок Чёрная Рамень и вскоре оказался рядом с заводом, видневшимся  через голое редколесье недалеко от дороги. Притормозил, всмотрелся, привычной вереницы машин клиентов рядом с воротами не просматривалось.
-У нас раньше по пятницам – не протолкнёшься, а у них – тишь да гладь. И сколько таких предприятий по России.
-Кто теперь хозяева, Кирилл Николаевич?
-Бог его знает. Не мы – это точно. Начали неправедно, так же и закончили. Что обидно: Чубайс-то прав оказался. На свои два ваучера машину я купить мог. Но не оказалось в моих партнёрах настоящей еврейской жилы. Государство поднажало, чуть на вшивость проверили, они и разбежались, как зайцы по кустам. Ладно,  мы, русские, вечно вразброд все, а они же друг за дружку. А тут – рыжие чернявых не поняли. скорее всего, коленки дрогнули, когда губернатора в Москву перевели, не до нас ему стало. Хотя и помощи особой я от него не ощущал. Приедет иногда, побегает по цехам для показухи, наобещает и уедет. Кладовщица, помню, подходит к нему с календариком, где его физиономия красовалась, говорит: «Подпишите, пока живой». Правда, мужик он с юмором – подписал. На Украине объявился недавно. Как заваруха против прежних властей, они тут как тут. Хлебом не корми, - Кирилл увидел бредших навстречу по дороге троих мужиков с корзинами, одного узнал сразу, притормозил.  Признали и его.
-Смотрю, машина Ваша, Кирилл Николаевич. В гости? – мужика звали Фёдор. Кирилл помнил его  незаменимым слесарем-наладчиком, знавшим итальянское оборудование, как свои пять пальцев. – Может, к нам опять, Кирилл Николаевич?
-Не зовёт никто.
-Некому звать-то. Почитай с полгода стоим уже.
-Чего из леса? Грибы, вроде, кончились.
-За клюквой на торфяники ходили. Делать-то нечего.
-Кисловатая еда.
-Теперь уж слаще не будет. Здесь – не в столице. Легче без работы остаться.
Ещё минут десять Кирилл поспрашивал о тех, кого помнил. Разбередил душу, потому что не забыл многих. Сел в машину, притопил газ и помчался дальше. Давно не было таких длинных диалогов. Жизнь шла без красных строк и без абзацев.

-Ну,  вот и прибыли, - Кирилл поставил на “нейтралку” скорость, плавно нажал педаль тормоза, притулил машину рядом с подъездом. Стало жаль будить Таис.
Уехал от своих проблем, а приехал   к чужим. В дверях встретил Александр. Бросился навстречу Таис, она тоже прижалась к нему, откинула голову, привстала на цыпочки, чтобы быть ближе. «Господи, помоги им!» - чуть ли не вслух произнёс Кирилл, став другом, отцом и близким этим двоим людям.
-Здравствуйте, - Саша протянул ему руку.
-Здравствуй,  Александр, - он назвал его полным именем, подчёркивая лишь вежливую официальность отношений, не более. Весь каганат гостей сидел в большой комнате, уткнувшись в телевизор, экран которого был сплошь оранжевого цвета. – С родителями познакомь, - Кирилл пытался угадать,  кого представят сейчас ему.
-Сергей, - подал руку ровесник Кирилла и тут же переключился на Таис.
-Людмила Петровна, - выглянула из кухни женщина, представилась, - Сашина мама. Проходите, располагайтесь. Таис у нас в виде сюрприза? – она по-свойски потянула её на кухню.
Кирилл прошёл в комнату, представился гостям. Вежливо перезнакомились. Судя по оживлённым репликам, витавшим в квартире, события, происходившие на Украине, - а шла прямая трансляция с незалежного Майдана, - были не безразличны гостям. Для самого Кирилла существовало две Украины, как две стороны Луны. Одна - открытая с символической фигурой человека, распростёршего для приветствия руки. Другая - невидимая, непонятная, с загадочной жизнью. Кирилл был уже не в том возрасте, когда надо скрывать свои политические взгляды, но и выставлять их напоказ в чужом обществе считал не совсем приличным. Тем не менее, вбросил фразу, чтобы определиться, кто чем дышит.
-Российские демократы уже на Украине, почерневшие от белой зависти к оранжевому цвету.
-За кого голосовали в 96 году? – вопрос гостя, представившегося писателем, прозвучал полушутя. - А вот они за Явлинского, - кивнул писатель на других гостей. – Знакомьтесь, Алик и Михаил.
-Достойная кандидатура, сейчас рад, что Львовщина берёт верх над Донбассом.
Задумчивый, напоминавший бюст Сократа, Алик, оторвался от экрана телевизора.
-Только давайте сразу расставим точки над украинским ;. По происхождению я молдавский еврей, родился в Приднестровье.
-Кто бы в этом сомневался, - смеясь,  вошла в комнату Людмила Петровна.
-Вот именно, - поддержала жена Алика или Михаила, Кирилл не успел разобраться.
-Пусть отделяются совсем, Крым, правда, жалко, - выразил чёткую позицию писатель.
-“Пошью костюм с отливом и в Ялту”, - Алик умело спародировал Крамарова. – Того вже не може бути, шоб москаль гулял по Крыму.*
-Так я же по путёвке, а не сапоги мыть в Чёрном море.
-Что за жизнь такая пошла, мужики! – Людмила Петровна доводила последние штрихи на праздничном столе. – Соберутся и о политике.
-Это Кирилл Николаевич начал, не мы, - рассмеялся Алик. – Миша вообще молча страдает за свою бывшую родину. Ты, Миш, за кого?
-За русских.
-Где они, русские? – грустно спросил писатель.
-В Караганде, - пошутил или всерьёз ответил Алик.
-Караганда у нас, что? Разве не Казахстан? – вступил в полемику Александр.
-Дожили. Ты, сын, в своих италиях совсем географию позабыл. Хотя… чёрт его знает, надо атлас посмотреть, - Сергей вышел в соседнюю комнату. Вернулся, держа в руках точно такой же томик “Атлас мира”, какой Кирилл имел дома. – И вправду Казахстан.
Атлас пошёл по рукам. Листали его и с восхищением удивлялись.
-Какая была страна!
-Многонациональная, - уточнил Алик.
-Кому мешала?
-Американцам, - писатель не давал увести разговор в плоскость эмоций и чувств. Ему хотелось конкретных ответов на прямые вопросы.
-Так! – захлопала в ладоши Людмила Петровна. – Все к столу. Не сегодня на Украине началось, не завтра и кончится. Успеете ещё, обсудите.
-Теперь надо говорить “в Украине”, - поправил Алик. – “На” – это уже моветон. Анекдот расскажу, - он сложил на груди руки. – А то забуду. Сидят два хохла в захолустном украинском городишке. Жара. Полдень. Морит. Самолёт-кукурузник поля опыляет. Закончил, полетел к аэродрому, на заправку. Горючее кончилось, не долетел, зацепил крылом балкон местной администрации. Тот рухнул. «Микола, бачишь?» - спрашивает один хохол другого.  «Шо?»  «Яка страна, таки и теракты».
-Чёрный у тебя юмор, Алик, - усовестил его Михаил.
-Так я ж и сам не светлый.
Со смехом расселись вокруг стола. Кирилл оказался напротив Саши и Таис, они что-то тихо говорили друг другу, но чувствовалось Саша держит некую дистанцию, будто их только что познакомили.
-Накладывайте закуски, - командовала Людмила Петровна. – Не стесняйтесь. Товарищ писатель у нас салаты не ест.
-Почему “у вас”?  Вообще не ем.
-Трудно с вами, лингвистами, общаться. А Вы, Кирилл Николаевич?
Кирилл поблагодарил, молча положил на тарелку разных закусок, показывая свою толерантность. Выпили по одной, по второй, замахнулись на третью. Кириллу компания нравилась. Он настолько одичал в своём затворничестве наедине с термопластавтоматом, что сейчас с удовольствием впитывал флюиды общения. Присматривался к людям, пытаясь угадать их профессии и интересы.
-Все математики? – спросил он писателя.
-Нет. Алик – физик-электронщик засекреченный. Миша в конструкторском бюро работает. Галка, жена Алика, в школе с Людой училась, а Мина, Мишина супруга, вместе с ней работает, кажется, экономику преподаёт.
-Не конфликтуете по национальному вопросу?
-И в уме не держим.
-Значит, можно жить дружно в рамках одной компании, а в пределах страны никак общий язык не найдём.
-Цели не те поставлены. Приоритеты с ног на голову перевёрнуты, вот крайнего и ищет каждый. Главное, конечно, что целые слои населения вообще государством забыты. Я слышал, Вы предприниматель?
-Не нравится мне это слово, ну да хрен с ним. Хотя всю жизнь на государство работал. А теперь оно и не знает обо мне. Разве только налоги отслеживает.
-Вот. А возьми людей  искусства. Писатель, - он возвысил голос, и, кажется, его все услышали, - вне государства.  У нас нет бюджетной прописки. Мы не предусмотрены ни одной бюджетной цифрой. Нас в стране нет.
-А раньше, были? – подал голос с другого конца стола Миша.
-Представь себе. Рукопись – издательство – гонорар – книга –магазин - читатель. И ты ощущал себя полновесным человеком полноценного народа.
-“Без меня народ не полный”, как Платонов писал.
-Именно так, Сергей. А до этого его герой другую фразу сказал: “Народ там есть… а меня там нет”. Это про нас в нынешней России.
-А зачем пишите? – спросил Кирилл.
-Как сказал мой знакомый поэт Володя Шемшученко:
“Была бы на то моя воля,
Ни строчки бы не написал”.
Кирилл понял писателя. Но исподволь приглядывался к Саше.  «Как это могло произойти! В нормальной, интеллигентной семье, с воспитанным, умным парнем! Какая-то трагическая нелепость. В голове не укладывается, - и тут же перед глазами всплыло лицо младшей дочери, она то цеплялась за жизнь, то игнорировала её. – Что ей не хватало? Ласки? С избытком. Ремня? Это – да. Никто руки на неё ни разу не поднял. Чересчур добренькими были. Как там, у одного из поэтов:  “добро должно быть с кулаками”. Пусть не в семье, но в государственных институтах. А оно – само плюнуло на всех или перепугалось, что натворило необратимое. Попряталось в танки, бронированные лимузины, в рублёвские дачи, за спины молчаливых, тупоголовых “качков”, знающих только одно слово “не положено”», - Кирилл смотрел на Сашу, на Таис и думал, что это поколение для страны ещё не потеряно. К нему он относил свою старшую дочь Свету, детство которой пришлось на то счастливое время, когда дети воспитывались не только в семье.  Да и государство в стороне не оставалось. Другим, младшим, предложили столько мерзких соблазнов, в невообразимом умом масштабе, что семейные устои спасти ничего не могли. Произошло всё, словно смерч налетел: не ждали, не подготовились.
-Таис, - глядя на экран телевизора, спросил Кирилл, - оранжевый цвет, это что? Чистый или какой дополнительный?
-Если смешать жёлтый с красным, то получится оранжевый.
-В этом вся философия, - поддержал тему писатель. – Вы им дайте газ в объёмах и по ценам, как в красном Советском Союзе, а платить будем, как слаборазвитая азиатская страна. И символ у нас теперь – апельсин.
-Наколотые наркотиками апельсины вывели людей на Майдан, - Алик шутил так, что было трудно понять его отношение к происходящему.
-Не любите Украину? – спросил в лоб Кирилл.
-Я политиков украинских не люблю.  Антерпириза Тимошенко с Ющенко мне не нравится. Американцев не люблю, потому что соревнуюсь с ними в чисто профессиональных вопросах.
-И надо сказать, преуспел в этом, - добавила Людмила Петровна.
Алик шутливо раскланялся, приложив руку к сердцу.
-Надо дать Украине возможность почувствовать её истинную цену. Если они этого хотят, прекратить бред со славянством, дружбой и братством, установив мировые цены на энергоносители.
-То есть, наказав за оранжевую революцию?
-Привести экономику в соответствие.
-А люди? – Кирилл, вроде бы полемизировал с Аликом, но, в общем-то,  соглашался.
-В том и беда, что люди живут одной жизнью, а политики – другой. Как Дольский поёт: “Разделились беспощадно мы на женщин и мужчин”. Ничего плохого Россия Украине никогда не хотела, полуострова ко дню рождения дарила, - Алик замолчал, что-то вспомнив. -  Мы в шестидесятые годы приехали сюда с другом учиться. Мне “балла” не хватило, а меня приняли. Без знакомств, без денег. Мальчишка сопливый – в чужом городе, в чужой культуре. Если со мной кто разговаривал быстро, я и понимал-то не всё. Поселились мы с другом у одной старушки, Марии Михайловне. Пышная, как хлеб из печи. Помню: придём после разгрузки вагонов – подрабатывали по вечерам – с ног валимся. Она подойдёт, обнимет, пожалеет: «Зёрнышки вы мои!». И на душе легче, будто дома побывал. А у самой детей никогда не было. Муж в войну погиб, так одна и жила.
-Вы здесь с тех пор? – Кирилл поймал себя на мысли, что хотел бы встретиться с предками Алика там, в своих путешествиях, когда гигантские песочные часы ещё не были перевёрнуты.
-С тех. И не жалею. Вы думаете,  на чью валюту они там митингуют вторую неделю, - кивнул на телевизор Алик. – Не на монгольские же тугрики. А грузинского Мишу,  на какие шиши к власти привели? Вопрос даже не обсуждается.
«Вот, кажется, всё уже, - мысленно удивился Кирилл. – Давно и бесповоротно разбежались по разным квартирам, развод оформили юридически, а всё ещё ревностно наблюдаем, не вышла ли замуж моя прежняя благоверная, а если “да”, то за кого? И чем он лучше меня?»
Если писатель и многозначительный Алик были Кириллу более-менее понятны, то Сергей оставался несколько загадочным, будто застёгнутым на все пуговицы. Кирилл постарался представить, какой породе собаки, если бы она жила в доме, соответствовал хозяин. Показалось, что доберман-пинчеру: гладкому, ухоженному, сдержанному и с неправильным уменьшенным экстерьером прародителя добермана.
-У Вас есть собака?
Сергей удивился:  - Нет. Была когда-то, ещё в старом доме.  “Муха” звали. Маленькая, лохматая, глаз не видно. В ноги уляжется – тепло, как от печки. Сашка, помнишь?
Глаза Александра потеплели: - Однажды мама её подстригла, а бабушка связала мне варежки.
-“Варежки из собаки”, хорошее название для рассказа, - ткнул Кирилла в бок писатель.
-Не “из собаки”, а из собачьей шерсти, - поправила Таис.
Наконец-то я услышал голос “таинственной незнакомки”, - громко, произнёс Алик. – А то сидит и молчит весь вечер  - тише воды, ниже травы. Мы тут скачем с пятого на десятое, интересно, а какое Ваше мнение по затронутым обществом вопросам?
Таис вскинула глаза на Кирилла, будто ища поддержки. Он подмигнул шутливо и ободряюще: терпи, мол, такова участь молодой и красивой женщины, сначала к ней приглядываются, потом всё равно не преминут воспользоваться её обществом.
-По какому конкретно?
-Хотя бы по “оранжевому”.
-Когда за месяц до выборов заявляют, что они будут сфальсифицированы, то это ожидание уже заранее оплачено. Наивность в отношениях с Украиной уже давно закончилась, к сожалению. Той Ялты, которую я когда-то писала, не существует. Как и Севастополя, где я маленькой девчонкой стояла навытяжку и приветствовала строй кораблей, проходящий мимо.
-Мы им увеличим цены на газ, а они нам – разрыв договора по Черноморскому флоту, - напомнил Михаил.
Раздался общий, разноголосый шум.
-Вот уж дудки! – закричал писатель.
-Это святое, - поддержал его Кирилл. В мыслях ассоциировалось совсем конкретное: как если бы родную деревню жены Натальи  продали туркам.
Даже аполитичный, на взгляд Кирилла, Сергей покачал в раздумье головой:
-Что тут говорить – сапоги всмятку.
-Мы по какому поводу собрались! – возмутилась Людмила Петровна. – Выключайте ваш телевизор.   Поговорить   больше не о чем. Вы бы лучше, господин писатель, порадовали нас чем-нибудь.
-Я же не поэт, а прозаик, - он взял со стола бутылку и попытался организовать очередной раунд. – Хотя каждый интеллигентный человек балуется стихами. Могу прочитать кое-что из написанного для души, а не публикации. Даже не стихи, а некоторые пометы на строках классических строк. Берём известную строчку у известного поэта, выделяем её курсивом и добавляем свою.
-Пародии?
-Не совсем, Миша. Начну с тем серьёзных Пушкин:xx
Я помню чудное мгновенье,
И пули, вдруг, прикосновенье.
Лермонтов.
На холмах Грузии далёкой
Бродил непойманный чечен.
-Метода понятна, так каждый сможет, - перебил писателя Алик.
-Поиграем в салонные французские игры? Кто-то называет пришедшую на ум строку, желательно из классики, другие думают над её продолжением.
-Некрасов.
Однажды в студёную, зимнюю пору
-Тепло отключили, подохли мы скоро.
-Не смешно, Алик, зима на носу, опять с камином сидеть, - озаботилась Людмила Петровна. Давайте лучше про любовь:
Шекспир.
Нет повести печальнее на свете,
-Чем повесть об обкуренной Джульетте, - сразу пришло на ум продолжение Кириллу.
Посмотрели на него с удивлением: у всех проблемы есть, но зачем же праздник портить. Он, чтобы сгладить момент, продолжил: Пушкин.
Как много нам открытий чудных
-Несёт любовь ночных, приблудных, с Тверской девиц…
-А казался порядочным человеком Сергей, - Людмила Петровна пристально посмотрела на мужа. – На вид такой тихоня. Вообще-то и не складно.
Что-то в коллективном поэтическом стриптизе оказалось не так. Стремясь опередить другого, каждый невольно реагировал молниеносной мыслью, давно созревшей и требующей выхода. Писатель, сам того, может, не желая, втянул всех в странную исповедальную игру.
-Люблю отчизну я, но странною любовью! – это из Лермонтова, - напомнила всем Таис.
С этой темой как-то не шутилось, но Кирилл, не мучаясь рифмой, продолжил:
-Проснусь, гляжу, стоит у изголовья,
Налогов ждёт.
-Понятно, - протянул Алик.
Напоследок, писатель выдал домашнюю заготовку:
-Тут каждая строфа начинается двумя строками из “Медного всадника”  и “Полтавы” Пушкина. Я назвал эту вещичку “Признание”:
Люблю тебя! Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
И дзюдоистское сложенье,
И лыжный импортный “прикид”.
Я близ тебя не знаю страха –
Ты так могущ! О, знаю я –
Моя последняя рубаха
Отныне символ бытия.
Вспомнив, что он курящий человек, Кирилл отправился на лоджию. Кивнул Саше, приглашая сделать то же. Там порадовался за чужую обустроенную территорию, похожую на дополнительную комнату. У самого рук и финансов не хватало для приведения квартиры в порядок.
-Интересный народ собрался, - достал сигарету, предложил Саше, - не бросил курить?
-Наоборот, больше стал.
Безмятежно и недвижимо висели звёзды за рамами. Кто-то включил в комнате музыку, и она мягко наплывала со спины, приглашая к неспешному, основательному разговору. Обговорили дела на строящемся объекте под Каиром. Кирилла интересовали номенклатура оборудования, изделий, планируемые сырьевые базы. Задавал вопросы, Александр обстоятельно отвечал. Чувствовался его профессионализм во всём, что касалось непосредственно производства.
-Я вам зачем?  Русский десант на африканском континенте? – Кирилл задал вопрос, но его уже будоражил интерес настоящей, масштабной работы.
-Предполагалось, что мы с Вами раскрутим всё это дело. Тем более, оно знакомо Вам. Народ там исполнительный.
-Что же ты в прошедшем времени?
Александр поднял голову, уставился взглядом куда-то в окололунное пространство.
-Вы же знаете всё.
-Знаю, - Кирилл по-отечески положил ему руку на плечо, попробовал пошутить. – Может, рассосётся всё.
-Не беременность.
-Правильно делаешь, что шутишь. Сколько сейчас в мире голов над этой проблемой бьются, не может быть, чтобы не нашли выхода. Главное – сам рук не опускай. Бейся каждой клеткой своей, должно же добро победить. А родителей пощади, время само всё по местам расставит. Таис жалко. Как ты объяснишь всё?
-Разлюбил.
-Жестоко.
-Разве, правда,  мягче?
-А вдруг.
-Берёг её, как праздник, сюрприз, мучился в разлуках, не заметил – время пролетело, а теперь понял, что без неё не выживу.
-Где это тебя угораздило?
Александр закурил вторую сигарету и ничего не ответил. Кирилл задумался: «Сколько человеческих русских жизней исковеркали свалившиеся вдруг свободы? Будь они прокляты! Еды бы чуть больше было, одежда поразнообразней, да речей поменьше. На его век хватило бы и этих послаблений. Но дети не захотели жить по-прежнему. Их больше всего и коснулось, хотя…»
-Главное – убедить каждый атом своего тела, что безвыходных положений не существует. Даже мысленно бороться с болезнью. У неё свои биотоки, а у тебя – свои. С врачами посоветуйся.
-Консультировался уже. Разные версии, никто никаких гарантий не даёт.
-Сеньор Марчелло знает?
-Нет.
-Надо жить продолжать. Достойно. Обратно когда?
-Скоро. Тошно мне здесь. Даже странно, как не изменилось ничего. Постарели только все немного.
-От этого не спрячешься.
На лоджию вышла Таис, встала молча между ними, и Кирилл оставил их одних.
В комнате политикой уже не пахло.  Гости, ровесники Кирилла,  с видимым удовольствием слушали советские песни:
“У той горы, где синяя прохлада,
 У той горы, где моря перезвон…”
Галя с удовольствием подпевала хорошим и высоким голосом, всем своим видом выказывая желание танцевать. Кирилл представил этих ребят лет на тридцать моложе.
-О чём задумались, Кирилл Николаевич? – писатель опять сидел рядом, теперь злоупотреблял пивом. – Пиво, оно разговор любит, - оправдывался писатель.
Кирилл припомнил эту фразу, услышанную им от чужого постороннего человека в кафе, на зимней, ветреной площади Свободы. Удивился, как это было давно, мимолётно, а запомнилось.  «Сколько лет прошло, а что изменилось в моей жизни? Слоны вот, разве», - одного из них он взял с собой в дорогу, но оставил в машине.
-Путешествую, - ответил Кирилл писателю.
Писатель тянул Кирилла на разговор, и хотя мужик он оказался компанейский, откровенничать Кириллу не хотелось. Он любил путешествовать один, даже Наталья не ведала всех его маршрутов. Кирилл вновь отправился на лоджию покурить, “подышать свежим воздухом”, тем более, что она стояла пустой: Саша и Таис уединились в соседней комнате.
Но на лоджию заглянул писатель, он хотел попрощаться. Торжество уже угасало, женщины собирали со стола посуду, Кирилл слышал хлопотливый, весёлый шум, жалел, что всё заканчивается  и думал о том, какая предстоит ночь впереди.
-Смотрю, уединился наш гость, носа не кажет, - писатель подошёл, встал рядом, его порезанное морщинами лицо выглядело усталым – от выпитого, от мыслей, которые, наверное, постоянно должны тревожить творческого человека. – Дела, думы?
-Скорее, последнее. Вспомнил одну историю, - запнулся: «Говорить, нет?» - Я бы назвал её “Обратный рейс”.
-Вот вам и название для рассказа, - оживился писатель. – Бывает и рассказ уже написан, а названия нет. И рассказа нет. А случается наоборот. Мелькнёт что-то, врежется в голову и не отпускает. От этого уже пляшешь. Вдруг, всплывёт история какая-то,  а к ней, лучшего обрамления, чем именно это название, и не придумать. Мистика. Всегда в названии должна быть некоторая странность, двусмысленность, а иногда – парадокс, шок, если хотите. В чём же Ваш “обратный рейс” заключался? Какова фабула?
-Как опишешь то, что могло быть, а не состоялось…
-Надо бы Вам книжку свою последнюю подарить, да кто ж знал, что здесь новый гость будет, - извинился напоследок писатель. – А им я уже не интересен, - кивнул он в сторону друзей. – Перечитали меня вдоль и поперёк. Не воспринимают как писателя, потому что свой в доску, - он так и стоял, одной ногой тут, с Кириллом, другой – в комнате. – Серёгу возьми. Со школы его знаю, а до конца понять не могу. По молодости казалось, что такой русский либерал-интеллигент, а оказалось по Достоевскому, который о Герцене писал: “Он не стал эмигрантом, но им родился”. Сына боготворит, а ведь по большому счёту Россию тот навсегда покинул, осталось в католики записаться. Начиналось всё просто: хотелось быть “инаким и непохожим”. Но сколько их семью знаю: последнюю рубаху отдадут, чтобы помочь, последним огнетушителем пожертвуют, что бы чужой “Запорожец” потушить, которому одна дорога, на свалку, - он крепко пожал на прощание руку Кирилла и пошёл собираться.
Когда все разошлись, Кириллу  в этой же комнате и постелили. Он лежал на спине, зелёно-красные отсветы неоновой рекламы с дома напротив, причудливо раскрашивали потолок комнаты. Он приготовился к удивительным своим путешествиям, но  аура  чужой комнаты не отпускала его. И слон, взятый им, как талисман стоял перед Кириллом, укоризненно опустив ушастую голову, лениво шевелил хоботом и переступал с одной тумбообразной ноги на другую.
«Куда мы теперь?» - будто спрашивал он Кирилла.
«К скифам?» - не уверенный в правильности своего решения, предложил Кирилл. Слон развернулся, молча и медленно отошёл далеко в сторону.
За стенкой негромко звучали бардовские песни. Кажется, голос Сергея подпевал им:
“У меня пересыхают губы
От одной лишь мысли о тебе…”
Кирилл размышлял о новых знакомых. Немного загадочном своим странным увлечением, отце Саши. Математик, а Платонова любит. Естественным образом мысли перетекли к собственному, покойному уже отцу.

Отец Кирилла, Николай Павлович Баратханов не был лингвистом. Кирилл помнит как в их старом доме, на круглом раскладном столе, часто принимавшем овальную форму, под кистями абажура, раскладывались громадные чертежи с угадываемыми корпусами гражданских судов, похожими на обглоданные  рыбьи скелеты. Отец заканчивал кораблестроительный факультет заочного института поздно. До войны он стал преподавателем стенографии, как он называл скорописи, владел ею лучше всех в городе, чему помогал богатый опыт, полученный во время войны. Завод “Красный судостроитель” работал на оборону и всю войну отец стенографировал все совещания,  и груз военных секретов заставлял его не говорить лишних слов. Маленьким, Кирилл относился к профессии отца недоверчиво. С трудом представлял: как человек мизерного роста,  изуродованный горбом, -  может строить такие высоченные суда с идеальными  внешними обводами.  Суда ослепительно белого цвета величаво плыли меж берегов широкой реки. Такой чистый цвет невозможно было отыскать на их улице, слившейся с серыми песками и впитавшей в себя их цвет. Часто многопалубные “миражи”  даже не чалились в их закрытом городе. Люди махали с палуб руками, Кирилл, сидя на берегу, делал в ответ то же, с завистью глядя на красивую жизнь, медленно исчезавшую из виду.
С настенной фотографии отец смотрел пристально, внимательно, словно спрашивал: «Ты сохранил мои материалы?» «Говоря честно, отец, я и забыл про них». Графики, формулы, диаграммы, таблицы.  Слова, написанные от руки, читались с трудом. Размашистый, беглый почерк отца с необычными росчерками – следами профессиональной стенографической подготовки – напрягал Кирилла не только своей орфографией, но и тайным смыслом, ему непонятным. Уразумел лишь, что отец искал свои корни, оставившие след в необычной для русского уха фамилии.
Сквозь текст на Кирилла смотрел совсем другой человек, которого он не знал. У него не укладывалось в сознании, как отец мог жить этой двойной, даже тройной жизнью. Стрингеры, шпангоуты, кницы и кнехты; законспирированные тайнописью партийные призывы и лозунги, победные реляции и сухие сводки, - и поиск,  с  другим языком, смыслом, наполнением и адресностью. Пятьдесят три страны  включал список отца и больше двухсот шестидесяти топонимов. Все, отобранные отцом слова-названия, в чём-то неуловимом оказались созвучны имени рода Кирилла.
 Он всё же догадался - отец пытался доказать, что отобранные им топонимы привнесены на различные территории одним народом с полуострова Индостан. И главным признаком таких слов стали ядерные части слов – характерные корневые фонемы, и главная в этом ряду фонема  “th”.
      «Из 20000 наименований только 264 образовывали гармонию, несущую в себе единство лингвистических, исторических, географических, математических признаков, которые создали родство множеств», - Кирилл поднялся,  закурил и вышел на лоджию.
В чёрном небе горели мириады точек. Среди них обнаруживались некоторые фигуры, но всё же преобладал хаос. Кирилл думал: «Почему так, если это и есть единая Галактика?» А осмысленные множества на его планете ещё хранили свои загадки. Целый раздел, где отец вполне доходчиво доказывал обоснованность объединения в одно множество именно этих фонем, несущих в себе ядерный заряд, - Кирилл принял без сомнений.
Кирилл вернулся в комнату, Заснуть не удавалось. Он чувствовал родственность реликтовых названий, выисканных отцом, каким-то чудом сохранившихся на чужих территориях, в  сторонних языковых системах, но ставших межъязыковым слоем лексики, не требующим перевода. Маяки, посылающие кодовые сигналы th, ph, rh … не были расставлены по всему миру. Люди, воздвигшие их, мигрировали с  “Индийского материка”  вынужденно, рабами, иногда  добровольно в поисках торговых путей, войн или романтических грёз. Наверняка, пращуры просчитывали варианты, пути и цели миграции. Если, конечно, за них не решили всё заранее,  и они не стали исполнителями чужой воли, получив от существ более разумных математически обоснованные расчёты с картами, точками оседлости, задачами, конечными целями и паролями-названиями, имеющими гортанный сигнал на вечное опознавание друг друга.
Отец искал математической ясности и закономерности, расширяя рамки принятого и дозволенного, образуя из стран, близких территориально  и по языку – новые общности, называя их культурно-хозяйственными территориями и анклавами, с другими, пусть предположительными границами. Он ранжировал страны по убыванию в них отмеченных им топонимов,  маркированных ядерными фонемами, и получил зависимость, которая поразила Кирилла.  Но он редко вспоминал о ней, вот разве в последние времена… Финальным аккордом в исследованиях отца стало красивое уравнение, с которым Кирилла так и подмывало подойти к Саше или его отцу, но не выпимши же…
    Страны, объединённые отцом в сообщества, названные им Анклавами. Обоснованность напрашивалась сама собой при одном только взгляде на карту, сделанную отцом. Теперь, после распада Советского Союза, Югославии, метаморфоз в Азии, - давние разработки отца тридцатилетней давности, несли магический характер. Они объединяли то, что напрашивалось, и локализовали то, что не желало единения. Кирилл помнил это красивое уравнение.    
      а0+ а1+ а2+ а3 =  p,  где: а= р х10—2       
р=84 – это количество топонимов с характерными фонемами в Анклаве I, а   Р=рp=264 – общее количество топонимов в 53 странах, где расставлены эти “маяки”.
     Уравнение стало памятником отцу, потому что за скромным ‘а’ таились тайны протоназваний, стран, народов и оставленных до поры, до времени маяков, подающих сигналы. Вспомнив всё, Кирилл спокойно уснул, но уже в середине ночи, а потому сон его оказался короток.

      СЛОН №10
    
Царь.

Матхар не любил своего отца и боготворил мать. Ожесточённые войны против Рима, которые вёл его отец Митридат VI Евпаторxxi измотали не только семью, но и Понтийское государство, расширявшееся безмерно и хаотично, как увеличивались и враги его. Но и родственники Митридата невзлюбили Матхара, смеялись над ним, вспоминая древних греков:
«…Ведь ты байструк, не честный сын.
-Байструк, да что ты? – Ну, конечно, видит Зевс,
Сын чужеземки – матери»xxii
Ещё, словно не желая непривычного для них сочетания звуков, опускали “т”  в его имени, называя Махар, от чего имя становилось куцым,  малозвучным и оскопленным.
Повзрослев, он стал задавать матери вопросы, понимая, что живут они странно.
-Как мы попали в этот город Синопу? – спрашивал он её и оборачивался на горы, безмолвно теснившие городские жилища к Понт Эвксинскому морю.xxiii
-Ты здесь родился.
-А ты?
-В Риме, но он никогда не был моей родиной.
-Где же наша родина?
Мать надолго задумывалась, видимо  вспоминая изустные рассказы своей матери, отца, родившегося в Карфагене, другое, похожее на предания и легенды, по которым мужчины их рода жили в Египте, Элладе, может, где-то совсем в других землях неведомых ей.
-Моя мама – гречанка по происхождению. Когда погиб отец, нас некому стало защищать, я ненавидела Рим. Мама увезла меня в Афины.  Этот город попросил у твоего отца защиты от Рима. Слава Митридата была известна далеко за пределами царства Понтийского, - мать замолчала, лицо её стало другим, светлым, не отягощённым обидами и унижением, какие она претерпевала в последние годы от отца. – Я помню его необыкновенным в молодости: исполинского роста, геркулесовской силы, лучшим охотником и наездником, окружённым греческими поэтами и художниками.   И здесь, в Синопе, греческие уложения.
-Почему же сейчас он так жесток ко всем, а меня совсем не считает своим сыном?
-Это не так, Матхар.  Наш род избегал власти, нам никогда не понять людей облечённых ею. О юности твоего отца уже тогда рассказывали много чудесного, - она опять стала мечтательной и совершенно забывшей то, чем они жили сейчас. – Рассказывали, что в его колыбель ударила молния, даже пелёнки загорелись. Он родился здесь, в Синопе, но у него персидские корни, им и остался верен до сих пор. Оттуда жестокость, подозрительность. Выросший в богатстве, он семь лет жил в одиночестве в горах, ведя жизнь изгнанника, подвергая себя всевозможным лишениям, но закаляя тело и дух. Сейчас ему не страшны ни холод, ни зной. В двадцать лет он пришёл к власти, - мать вздохнула и долгим взглядом посмотрела на Матхара.xxiv – Пусть боги оградят тебя от всего, что приносит человеку власть. Отец пропитался ею, вокруг его окружения сконцентрировалась вся ненависть к Риму и его сборщикам налогов.
-Как и братья мои, которые не из нашего рода, но если бы это была только ненависть к Риму.

Однажды, спустя несколько лет, Митридат позвал Матхара к себе.
-Махар, - напряжённо произнёс он. Отец редко называл его полным именем, словно было что-то в крови их несовместимое, как застарелая обида или унижение, с которым всегда боролся Матхар, видя персидскую надменность и беспощадность отца. – Я хочу сказать: ты должен покинуть мой дом, - он посмотрел за окно, где недружелюбно бились о скалы тёмные волны Понт Эвксинского моря. – Я ставлю тебя на Боспорское царство на том берегу, за морем.xxv Твоими союзниками будут народы Колхиды и Армении. Скифы и сарматы хотят властвовать там, но ты не должен допустить этого.xxvi
Матхар и сейчас помнит,  какой ужас обуял его.
-Но мне ещё нет и тридцати лет.
-Разве для того, чтобы боялись тебя, надо быть вдвое старше?
-Я не хочу, чтобы, дрожа от страха, люди ненавидели меня.
-Разве меня ненавидят? Посмотри, сколько преданных друзей вокруг меня.
-Они служат тебе ревностно из страха перед твоей властью. Сам же не раз говорил матери, что окружён заговорщиками. Ты даже употребляешь яды, чтобы твоё тело привыкло к ним.
Взгляд отца сделался дьявольски пронзительным, он нехорошо усмехнулся и начал проделывать какие-то манипуляции с фруктами,  лежащими в серебряной чаше. Растирая пестиком снадобье, он словно убеждал себя в чём-то, забыв про Матхара.
«Берём два сухих ореха, две смоквы, двадцать листочков руты, тщательно перетираем всё и посыпаем солью…» - проделывая всё это, он нашёптывал что-то уже не слышное Матхару.
-Что ты делаешь, отец?
-Это мой рецепт противоядия, - он по-восточному сладко улыбался, но лицо оставалось непроницаемым. - У тебя нет выбора, мой сын, я не привык просить дважды. Ты поселишься в Фанагории.xxvii Иди, у меня много дел.
-Долгих лет жизни тебе, отец.
-И тебе того же, - он посмотрел на него с усмешкой.

Дела Митридата были настолько непредсказуемы, жестоки, а порою и бессмысленны, что слухи о них долетали даже сюда, в Боспорское царство. А жизнь владений Матхара текла по привольно раскинувшимся берегам Меотийского озера,xxviii обеим сторонам Боспор Киммерийского пролива, верхнему побережью Понт Эвксинского моря, пропахшего горьким полынным вкусом; бурлила иногда в Колхиде, но весело и пристойно.
Почти пятнадцать лет правил Матхар в своём царстве,xxix стараясь, чтобы оно стало гостеприимным всем.   Светловолосым с удивительно радужной оболочкой глаз, славянам, не знавшим ни лукавства, ни злости – сражавшимся не сомкнутыми рядами, а рассеянными кучками.  Неутомимым и быстрым сарматам, мчащимся на своих проворных конях, почти ни в чём не уступавшим каппадокским.  Итам и дакам, приплывшим с низовьев Истра.xxx
Матхар не родился царём и не желал им быть. Но тень отца, лежавшая  на   нём и его царстве, иногда вызывала озноб, не смотря на то   что,  на полуострове гуляли тёплые и прозрачные ветры.
С тех пор, как Матхар взял в жёны дочь одного из скифских военных вождей, жизнь его стала частной. В летний месяц изок, странное название которого оказалось так созвучно имени жены его – Лиза, они нашли друг друга. Рассказывали, в Неаполе скифскомxxxi существовали иные жизненные уклады, чем в городах владений Матхара. Там поклонялись другим богам,  там, в отличие от римлян, мало пеклись о своей наружности, свято чтили военные знамёна и не витийствовали в словах, считая, что дела предпочтительнее  слов.  Женщины  их были тихи и целомудренны.
О святости их дружбы ходили легенды, но не более чем с тремя  дозволялось заключать узы.  Избранные, заключая союз, приносили клятву, исполненную достоинства: обнажив мечи, они надрезали себе пальцы и собирали свою кровь в чашу, а потом, обняв друг друга, пили из неё. И не существовало уже силы, которая могла бы разъединить дружбу этих троих.xxxii
Такого дружества не существовало в отцовском доме, тем более в его государстве. Хотя Митридат и именовал себя “царём царей”, но  жизнь вечно подозреваемых подданных понтийского царя всегда была в опасности, а потому они легко приходили под его власть, но и покидали так же, становясь из верноподданных предателями. Ведь и Колхида передана была во владение Матхара после казни брата его, заподозренного в желании стать независимым от Митридата правителем. А совсем недавно весь Понт потрясла весть о казни отцом всех женщин своего гарема, среди которых оказалась и мать Матхара.
Всё чаще Матхар забирал с собой жену, сына Раматха и уезжал из Фанагории в бескрайние скифские степи. Он ставил со своей свитой шатры, обучал сына верховой езде, а по вечерам у огромного костра слушал странные мелодии гусляров. И земля казалась ему огромной и незаслуживающей жестоких войн, в которых погряз его отец. Митридат, то угрожал, наскоро залечив раны, то просил помощи, как это было в последнюю войну с Римом, - но Матхар перестал его слышать. И даже не послал продовольствия  Синопе, осаждённой римлянами. Он  вглядывался в лицо сына, на которое падали отблески огня и не желал ему ни рабства, ни власти, а только возможности достойно жить и иметь память. О её существовании Матхар догадывался, помня то, чего человек знать не может: и боль от хлёсткого удара бичом; и  треск последних искр догоравшего костра, где исчез навеки кто-то почти родной; странные надписи на могильных плитах, адресованные, кажется, ему, Матхару, - и многое другое, что позволяло ощущать себя частью живого пока ещё мира. Но знания эти казались тяжёлыми. Он подходил к жене, сидевшей поодаль, клал руки на её светлые волосы и молча прижимал к себе.

Затравленный римлянами Митридат пробивался к Пантикапею. Кто-то отворачивался от него, а чьи-то народы, подхваченные ошеломительным и внезапным порывом войск царя царей, обожествляли Митридата и в надежде на поживу кричали, что он почти Геракл.
Матхар не хотел встречи с отцом, он оставил Фанагорию, затем Пантикапей и медленно продвигался к Херсонесу. Он был в начале пути, когда их обоз настиг авангард Митридата.
Каменистые дороги Таврики отражали тревожные звуки от копыт каппадокских скакунов преследующих. Скупая пыль уже не успевала оседать, и Матхар понял, что это к нему так спешат разгорячённые погоней люди. Он поцеловал жену, сына и спешился, повернувшись лицом к судьбе. Сын Раматх подбежал к нему, сжимая в мальчишеских ещё кулаках священные для их рода камни. Матхар обнял его.
-Иди. И не забывай про камни. Ты взял их и теперь это твоя ноша, - он посадил  Раматха на своего коня, жёстко хлестнул того плетью. И остался один.
С налёта длинное копьё пронзило его легко и беззвучно. Только довольно смеялись воины, предвкушая вознаграждение за исполненную волю Митридата.xxxiii

 Обратно возвращались молча. Даже мысленно порознь. Таис расположилась на заднем сиденье, и Кирилл в зеркало видел слёзы в её глазах. Но не мог понять: она узнала всё или нет? Не спросишь же.
«Вот так и живём, - подумалось ему. – Не досказав, недолюбив, не решив до конца: где же нам лучше».

                - 5 -

    Автобус мчался среди белых песков скучной пустыни. Смотреть оказалось не на что, но Наталья всё равно сидела, прильнув к окну, ещё с тех пор, как их туристическая группа выехала с Каирского аэропорта. Дорогу пообещали длинную, она даже вздремнула поначалу, но вскоре проснулась, застыдившись во сне своего  неинтереса напоказ к древней стране.
-Утомились? – спросил её сидящий сзади мужчина, лица которого она не видела и не знала.
-Немного, - она повернулась к окну.
Наконец-то Наталья осталась наедине с собой. Не верила этому. Сейчас боготворила Кирилла, который почти силком отправил её в неожиданную поездку.
После смерти матери все утешали её: «Что теперь поделаешь… возраст». Но она не могла смириться с мыслью, что последний человек, помогавший её попыткам жить той прежней жизнью: спокойной, размеренной, уравновешенной, - выдохнула последний раз и навсегда ушла от общения с ней, дочерью, и с зятем, с которым  сдружилась или смирилась в последние годы, с внучками, так и не понятыми ею. Правнучка Машка отдыхала лето перед школой в глухой деревне, её не привезли, а потом, когда ей пытались объяснить случившееся, сказала не по-детски простое: «Я всё поняла. Но мне трудно разговаривать на эту тему».
Наташа вспомнила всё, когда автобус выезжал из Каира мимо странного, многоэтажного кладбища, где явно обнаруживались следы чьего-то бездомного существования. Она прикрыла глаза, борясь с усталостью и воспоминаниями. Опять удивилась тому, сколько времени боролись с безденежьем, а, оказывается, нашлись деньги, о которых Кирилл попросту пытался забыть.
-На что я поеду? – удивилась она предложению Кирилла отдохнуть в Египте.
-Вот, - он выложил перед ней несколько сотенных долларовых купюр. – Статью “Депутат” помнишь? Это гонорар от Толстого.
-А на похороны занимать пришлось.
-Не мог я эти деньги на праведное дело использовать.
-Я, значит, грешница?  На меня можно?
-Ладно тебе. Видно время пришло. Езжай, отдохни. Чего теперь тебя держит?
-А ты?
-На кого я станок брошу, заказы, Маша…
И она, с отчаянья что ли, уехала. Неслась теперь по стране, куда сватали на работу Кирилла.  Группа, начавшая колобродить ещё в самолёте, распоясалась вконец. Кто-то поставил в магнитолу водителя кассету с русскими песнями. Все подпевали громко, вразнобой, угощали друг друга, чокались пластмассовыми стаканами, бродили по салону, предлагая каждый своё. Наташа тяготилась этим весельем, но старалась не подать вида: вежливо пригубила сначала “сухого”, потом водки, немного раскрепостилась.
Вдруг становилось страшно: она вообразила место на карте, где находилась сейчас. Себя – микроскопическую точку на загадочном для неё африканском континенте, расстояние до родного дома, увеличивающееся с каждой секундой, - мысли сбивались, без её ведома переключаясь на понятные, ясные воспоминания детства, которым однообразные зрительные впечатления за окном не мешали.
Хотя и там, в детских впечатлениях, ничего особенного не существовало. Разве небо оказалось синее, всё в пухлых, мягких облаках, сопровождавших в далёкую, а потому нелюбимую школу; хруст снега под ногами, и груда валенок, сваленных наспех у огромной печки, стенка которой выходила в классную комнату. Почему ей вспомнились валенки?  Это мама так и не отпускала её. В их нынешнем доме давно износились все тапочки, а новых - не покупали, потому что гости стали навещать всё реже и реже, словно нехорошая аура, занесённая в дом дочерью Машей, как дурной запах не давала переступить порога.  Тогда её мама стала вязать “следки”, а не дождавшись прежних времён, полных застолий и дружеских визитов, рассылала в виде подарков рукодельные “заботы” многочисленным племянницам, их детям и внукам.
-Ну, и как Вам эти “кара-кумы”? – мужчина, сидевший сзади, подсел к ней.
Давно забытое название удивило Наташу. Оно, как название кино “Тайна двух океанов”,  “эскимо на палочке” или  конфеты “пастила”, - возвращало в жизнь её юности, молодости, извлекая из современной, так и не принятой ею до конца – жизни.
-Вы одна, - то ли спросил или утвердил он своё предположение. – Как Вас зовут?
-Наташа.
-Хорошее имя. Никого не напоминает и приятно на слух. Я – Андрей.
Она всё-таки отвернулась от окна, посмотрела на спутника внимательно: «Трезв. Скорее всего, ровесник. Стрижка короткая, но не наголо, как носят сейчас многие русские, - будто все поголовно переболели тифом или отсидели в колонии, - а аккуратная, военная. Взгляд не масляный.  Открытый, мужской. Выбрит. Тело, сохранившее упругость. Небольшая татуировка на правом предплечье».
Поймав себя на мысли, что незнакомый мужчина увидел её взгляд, опущенный ниже его лица, она постаралась отвести его в сторону, за окно автобуса. Там, параллельно с шоссе, важно вышагивали несколько верблюдов.
-Верблюды! – искренне обрадовалась она, будто именно их ей не хватало, чтобы окончательно убедиться: она действительно в Египте, и эта метаморфоза будет длиться почти две недели. Напряглась в ожидании, что мужчина произнесёт сейчас банальное: «Корабли пустыни».
-Хороший транспорт, экономичный. Неспешный, как вся жизнь этих дружелюбных арабов.
Наталье стало жаль нагруженных под завязку животных. Смотрела на них, бредущих под палящим солнцем, задыхаясь вместе с ними, мучаясь их тяжестью; ощущала обжигающий жар раскалённого белого песка под ногами.
-Почему они не запрягут их в какие-нибудь телеги? – удивилась она.
-Они не предназначены для этого. Вьючные животные. Вот есть скаковые женщины, а бывают – вьючные.
-Мы про женщин или про животных?
-Уже про женщин.
-И кто “скаковые”?
-А тут всё просто. Достаточно включить наше российское телевидение. Их холят, ими любуются, на них “ставят” в конце концов.
«А я?» - не терпелось спросить Наташе. Едва сдержалась. Только машинально одёрнула юбку, прикрывая появившиеся давно уже бугорки, вздувшихся кое-где вен.
-Я в аэропорту Вас приметил. Даже тележку не удосужились взять. Так и тащили к автобусу свою сумку в руках. И носильщика не наняли.
-А куда потом эту тележку? Назад вести?
-Не были за границей?
-Приходилось. С мужем, но давно, когда возможности позволяли. Кстати, спасибо за комплимент.
-Не обижайтесь. На нас Россия держится.
Она опять удивилась, как легко он принял её в свою компанию.

Утром она проснулась от странного, незнакомого запаха дыма, встала быстро с ощущением тревоги и мыслью, что оставила на кухне сковородку, забыв, как это случалось не раз в последнее время, выключить газ. Но всё оказалось не так. За окном домика, куда её поселили и который, за неимением подходящих терминов, она прозвала “бунгало”, - молодой араб окуривал из какого-то приспособления дорожки, и яркие,  разноцветные кустарники. Дым стелился, цеплялся за ветки, стоял на месте небольшими облачками и создавал впечатление нереальности происходящего.  Ночью ей ничего не снилось. Провалилась в сон и выключилась из жизни на короткое время. По российскому времени уже наступило рабочее утро, здесь население спало, уставшее от ночных  увеселений. Рядом - сделай шаг с крыльца, пройди по податливому песку ещё несколько - бликовало Красное море. На недвижимой голубой глади, цветом чуть ярче небесного, - лежал красный сегмент солнца, на глазах принимавший форму идеального круга.
Наташа быстренько привела себя в порядок.  Надела длинное, лёгкое, почти воздушное платье,  отзывавшееся   на любой порыв, будь то дуновение ветра, или взмах руки, или поворот на отклик, и – босая – устремилась к морю, уверенная, что окажется первой и единственной на береговой линии в столь ранний час. Но море, пустынное на взгляд из бунгало, уже приняло к себе первых страждущих. Пятеро мужчин, все из Наташиного заезда, сидели по горло в воде и по очереди пили из бутылки шампанское.
-Женщина, который сейчас час? – спросил один из них, явно довольный оригинальной ситуацией.
-Не знаю, - ответила она, - наверное, около шести по местному времени. Вы, что, не ложились?
-Даже не вставали, - пошутил один из  компании.
Наташа повернулась и медленно побрела вдоль берега. С ней поравнялся седой, холёный мужчина в безупречном спортивном облачении, медленной трусцой бежавший по краю моря. Он с изумлением остановился, увидев живописную картину, ему крикнули из воды: «Эй, мужик, давай к нам!» Он пробурчал что-то не по-русски и продолжил свой оздоровительный моцион.
Море, кажется, не дышало. Наташа ступала осторожно, стараясь никого и ничто не потревожить, прислушивалась к самой себе в безмолвном, пока ещё спящем пространстве. Но ей казалось, что за ней наблюдают. Она повернула голову направо, вгляделась в массив домиков и увидела на крылечке одного из бунгало Андрея. Тот сидел, явно рассматривая её, приближающуюся, наверное, просвеченную насквозь солнцем. Улыбался.
-“Говорили, что на набережной появилось новое лицо…”
-Только без собачки, - вспомнила она чеховский рассказ. – Любите Чехова?
-Мне Хемингуэй ближе, - он и читал его сейчас. Книга лежала обложкой наружу, Наташа увидела имя автора. Представила Андрея в крупном вязаном свитере, на привале, у разлившейся по весне речушки; байдарки, сохнувшие на берегу – то есть и себя в молодости. – Вот, - он явно не наугад открыл книгу, прочитал. - “К тому времени, когда Кребе вернулся в свой город в штате Оклахома, героев уже перестали чествовать… Он вернулся слишком поздно…  Всем казалось, что смешно возвращаться так поздно, через несколько лет после окончания войны…”xxxiv– Андрей пристально посмотрел на Наташу, медленно поднимая взгляд от  ступней по её телу, к лицу, прикрытому полями шляпы.
Она непроизвольно сняла шляпу, опустила вниз, закрывая низ живота, словно там существовал некий изъян на платье.
-Я люблю смотреть на красивых женщин, - в ответ на её удивление произнёс он. – Тем более, ранним утром.
Давно не относя к себе такие определения, она усмехнулась его неправде, сказала:
-До завтрака, - и ушла, поймав себя на мысли, что пыталась угадать его прошлое. - «Зачем оно мне?» - подумала, не нашла ответа, в задумчивости вертя  обручальное кольцо на пальце. – «А ему могло показаться и “до завтра”», - и напугалась не невнятности произнесённого, а самого испуга за это.
Опять пошла к морю. Скинула платье и без дрожи, без опаски, - как это было всегда в прохладной, даже летом, России, - вошла в приветливую воду. Нырнула с головой и поплыла с открытыми глазами, с наслаждением отдавшись стихии. Та приняла её, как свою. Разноцветные, похожие на аквариумных,  рыбки, плыли навстречу и рядом. Верхний слой воды стекленел над головой, и выныривать не хотелось. Но она не расслабилась совсем, дыхания не хватало. Оттолкнулась от плотной воды – другая – вынырнула наружу. Она не любила ничего делать “на скорость”. Сейчас плыла медленно, обстоятельно, представляя себя частью огромного моря, великого удовольствия, которое нелепо было форсировать.
В детстве могла плавать часами. Речка, с таким же количеством разных рыб, но не окрашенных всеми немыслимыми красками, а простых, естественных, как сдержанные краски её родной деревни, дружила с ней. Приветствовала на всём извилистом русле: лёгким шёпотом ивовых веток, свисавших до воды, чириканьем птиц, прятавшихся в листве; журчаньем на крутых излучинах; знакомыми до боли местами, хранящими символы и тайны, которых у неё, девчонки, было несметное количество. Хотя оказалось, что это не тайны даже, а так – смешные секреты, которые мать читала по глазам. Таиться, тем более врать, Наташа не умела. Она тут же начинала делать что-то не так: брала вместо ложки вилку или солила чай. Потом сбивчиво оправдывалась.  Мама улыбалась понимающе, произносила загадочное, но понятное: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы».xxxv
-А ты? – спрашивала Наташа, боясь утвердительного ответа.
-Значит, и я, - отвечала мама и начинала усерднее протирать несуществующую пыль на зеркале шкафа, повернувшись к ней спиной. Но Наташа видела её лицо в отражении, сосредоточенное и серьёзное.
Наталья понимала, что проще, легче жить, не обманывая, постепенно делая из матери подругу. И  строила с детства “вавилонскую башню светлого будущего” xxxvi подсознательно, не намеренно, впрочем, не подозревая этого, живя естественной для себя самой и её окружения жизнью.
Она оказалась на завтраке за одним столиком с Андреем. Вошла в столовую, которую в деревне назвали бы “летней”, щурясь от солнечных лучей, пронизывающих щелястые потолок и стены, и увидела Андрея. Он приветливо махнул ей рукой, как старой знакомой, а она не стала раздумывать. Столик оказался на троих, ещё одно место занимала молодая, загорелая с лета женщина, щебетавшая что-то о меню на курортах других стран.
-Приняли боевое крещение? – подмигнул Андрей, кивнув в сторону моря.
-Слов нет! – постаралась она выразить свое восхищение. – А у нас дождь со снегом.
В еде она не кочевряжилась. Набрала всего понемногу и думала теперь: с чего начать? И никуда не торопилась, потому что спешить оказалось некуда.  Ни провожать Кирилла на завод, готовя завтрак.  Ни встречать его.  Ни к внучке, ни к дочерям, ни к матери – год не встававшей с постели. Ей позволили вспомнить о себе, она и наслаждалась этим. Ещё и Андрей своим ненавязчивым вниманием напоминал о том, что она есть: забытая государством, отодвинутая на второй план детьми, а Машкой – так вообще вычеркнутая из жизни; не существовавшая и в странных путешествиях Кирилла. Подумала даже: «Если бы он написал роман, нашлась бы там для меня хоть глава?» Но не винила никого, тем более Кирилла, которого любила. Теперь уже, как человека, с которым прожила рядом тридцать лет. Понимала, что многое перешло просто в привычку, но, заглядывая иногда в различные телешоу, где за доблесть выставляли пять-шесть браков на партнёра, - гордилась, что прожила жизнь иную.
-А Вы? – прервал её мысли голос соседки по столу.
-Что? – растерялась Наташа.
-Она ещё не поняла, “где” и “почему” находится, - рассмеялся Андрей. – Я угадал?
-Почти, - ответила она, благодарная ему за поддержку.
-Вопрос простой: что Вы собираетесь делать после завтрака?
-Хочу побыть одна.
-Где бы здесь найти такое место, - Андрей, кажется, понимал её.
-Там, - она показала на далёкий морской горизонт. – Так хочется туда заплыть!

Ни в первый, ни в последующие два дня никто не докучал Наташе. Не любившая прямого солнца, она сидела в шезлонге под пальмой, подолгу плавала в море, с каждым разом заплывая всё дальше и дальше. Возвращалась усталая, но счастливая. Солнце всё-таки находило её, кожа понемногу принимала заманчивый цвет, отличный от белого, больничного, отталкивающего. И на четвёртый день она уже нравилась себе. У неё появилась походка, вкус к еде, любимые блюда, желание разговаривать и слушать, принять душ, наконец.
Зеркальные стены ванной комнаты не запотевали (она принимала прохладный душ, а дома – вечно горячий), потому видела себя всю: со спины, сбоку, спереди. Почему-то снимала обручальное кольцо, хотя оно не мешало, клала его на полочку, становясь совсем нагой и свободной. И наслаждалась временем, которого оказалось так удивительно много.
«Сейчас ты есть», - думала она.  Никуда не спешишь, но нет рядом Кирилла. И вот оно твоё тело - грудь, живот, бёдра, нормальные стройные ноги, линии которых сходятся, образуют маленькую, правильную  перевёрнутую пирамидку, внутреннее таинство которой прикрыто податливым к любому прикосновению мхом, шевелящимся от упругих водяных струй, стекающих по загорелому телу. Почти забытая сила, подобная внутреннему напряжению вулканической лавы, начинала давать знать о себе, откуда-то снизу поднимаясь по телу. Наташа испугалась этого, выключила душ, долго растирала себя сухим махровым полотенцем, но вышла из ванной комнаты уже другим человеком. Надела непривычные для себя шорты, яркую – в горох – блузку, взяла томик “фригидного”, как выразилась её сослуживица по работе, Чехова, и отправилась на ужин, думая, что ещё один необычный день остаётся позади, а ничего не произошло.
«А что должно произойти?! - посмеялась она над собой. – Зря не поехала в Луксор. Но в такую даль, по этой жаре…» - уселась в шезлонг, кажется, уже закреплённый за ней, а потому свободный, опять устремив взгляд в море. Пыталась читать, но страницы слепили её, набор букв никак не складывался в смысл, она аккуратно отложила книгу на песок, лёгкий ветерок – долгожданный в эти четыре дня – шевелил страницы, чуть обдувал лицо, и было хорошо, спокойно. Как в детстве. Когда ещё жили вместе с отцом, в любимой деревне, в самой её серёдке – там и с верхнего конца, и с нижнего друзья были равны, понятны, близки – в каменном, прочном доме, построенным навечно.  Отец любил дерево, не породу какую-то, а вообще: вечно что-то стругал.   Белые кудри стружки ветер катал по зелёной лужайке, усеянной топтун-травой - упругой, прохладной ближе к корням, приветливой, настырно ползущей вширь к дороге, по которой, погрохатывая, съезжали или поднимались телеги. Наташа с ребятишками вскакивала вслед, запрыгивала на устеленный соломой транспорт  и ехала недалеко: до церкви в верхнем конце или до конного двора – в нижнем. И это ощущение жёсткой, тёплой на ощупь телеги, такой тряской, что стучали зубы; полированных жердей, окантовывавших верх; запаха вожжей и плоского лёгкого удара их по ленивому крупу лошади, всплывало в Наташе и приносило непонятное блаженство. Она даже не знала, на чём сосредоточиться в своих воспоминаниях. Память сама совершала, если согласиться с Фрейдом свою странную работу. Казалось, главное забывается, а мелочи, не важные в детстве, всплывают и сами становятся главным. Пыталась понять почему? Сбросив наваждение, шла в море, возвращаясь в настоящее, бодрая – торопилась обратно, но опять всё начиналось с начала.
В её 11 лет  они переехали в город. Жили в коммуналке, в доме, будто специально поставленном на отшибе улицы. Длинная дорога между двух бетонных заборов, принадлежащих разным заводам, вела в посёлок, где за поворотом стояла школа. Наташу поднимали затемно, потому что тесная школа, не вмещая всех желающих, работала в три смены. Отправляя на учёбу, мама напутствовала: «Беги за тем дяденькой. Вон, видишь? Ему к семи на работу. Не отставай и не опоздаешь». И она бежала, как собачонка, не приближаясь, но и не отставая от чужой спины. Как-то раз случилось счастье.  Старичок тянул по снегу сани-розвальни, кивнул ей: «Садись, подвезу». Она запрыгнула, уселась, а он вёз её долго-долго по ветреной – навстречь – дороге. Это ощущение города, где надо всё время куда-то и за кем-то бежать, чтобы не опоздать и не потеряться, не покидало её. Но наступало лето, они с мамой уезжали в деревню, где опять становилось просторно и легко. Городское существование и деревенская воля, как две совершенно разных жизни, шли рядом и не пересекались. Она и не удивилась, что Кирилл по-настоящему появился в её жизни  в деревне, пусть в августовской командировке, в чужой, не летевшей вместе с холмом, а стелившейся по приозёрной долине, - но в деревне же!
Почему вспомнилось именно это? Контрастное, как тень под ногами от пальмовых листьев. В той детской жизни – теперь она была уверена в этом – не существовало истерики страха, от которой в последнее время Наташа пыталась откупиться, словно от судьбы: шла мимо помпезного храма и раздавала направо-налево милостыню веренице нищих. Но того безмятежного, бессознательного спокойствия уже вернуть не могла.
И вот это лазурное море, слепящий песок, взаправдашние пальмы, арабы подбегают с напитками, стоит лишь посмотреть на них и улыбнуться с просьбой.

День на пятый Наташе вдруг показалось, что её все позабыли. Она позвонила Кириллу, но его голос показался не радостным. Стала корить себя за отсутствие, выспрашивать про дела дома. Конечно, ничего вразумительного не услышала, догадалась, что у Машки очередной загул. Начала сочувствовать Кириллу, а он положил трубку. Или разъединили? Да ещё по дороге к “бунгало”, кучковавшимся отдельно от небольшого местечка, где магазины, переговорный пункт, - хоть какая, но цивилизация, - на противоположной стороне повстречался Андрей. Она изменила курс, прошла почти вплотную, а он не заметил. Стало обидно и одиноко, хоть плачь. Потом, конечно, успокаивала себя: «Наверное, задумался о чём-то или на тот же “переговорный” торопился, - тогда совсем наступала сумятица.  – Дома чёрт-те что творится, а её, видите ли,  не заметили! » - почти физически ощутила, что краснеет. Села опять под свою любимую пальму и упорно, не поднимая глаз из-под широкополой шляпы, принялась за Чехова.
“… То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного случая, уже не годится для десяти других, и самое лучшее, по-моему, - это объяснять каждый случай в отдельности, не пытаясь обобщать…”xxxvii
Подняла голову, обернулась. Рядом, за спиной,  как ни в чём не бывало, деловито располагался Андрей.
-Не помешаю?
Она пожала плечами: - Нет, конечно.
-Только в русской фразе можно услышать рядом “нет” и “конечно”, - он улыбнулся. – Как Вы тут, без меня?
-А как Ваша поездка в Луксор?
И он неопределённо пожал плечами. Андрей вообще казался закрытым, так и представлялся ей в строгой военной форме, застёгнутой на все пуговицы.
-Вас скоро будут здесь величать “Дама в шезлонге”. Полежать не хотите?  Спина позагорает, - он взглядом указал на пустующий рядом лежак.
Наталья встала, потянулась, вытянув вверх руки, мышцы ног напряглись, поднялась грудь. Застеснявшись своего порыва, тихонечко, будто под одеяло, юркнула на лежак. Улеглась спиной к солнцу, оказавшись лицом близко с Андреем. Кто-то пробежал рядом, и песок попал ей на спину. Она ещё не успела среагировать, а Андрей уже стряхивал ладонью песок с её талии, с лопаток. Её тело непроизвольно насторожилось. Кроме рук матери, да Кирилла – оно и не знало ничьих. Её голое тело принадлежало ей и почти тридцать лет Кириллу. Но в последние годы всё реже и реже. И что оставалось сейчас делать? Вскочить, возмутиться? А он, стряхнув песок, лежал рядом, будто ничего не произошло. Мурлыкал что-то под нос. И она сделала вид, что ничего не случилось.
-Завтра опять будет жарко, - посетовала она.
-Разве это жара? Помню, в Кандагаре за “сорок”, сидишь трое суток в засаде, каравана ждёшь.
-Афганистан?
Он посмотрел на неё, как смотрят военные на гражданских. Наверное, ему казалось, что пароль “Кандагар” знают все.
-У Вас муж служил?
-Да. Но мы тогда не были с ним знакомы.
-Не писал письма?   Не получали ответных,  без марок?
-Нет.
-Не обещали дождаться, не обнадёживали, не врали?
Наташа смотрела в его холодные, серые, как мокрый асфальт, глаза и пыталась поймать этот взгляд, уходящий куда-то мимо и далеко.
-Вас когда-то давно обидели?
-Не надо поздно возвращаться с войн, тем более, ненужных.
-Неправда. Мы все тогда гордились вами.
-Не все.
Наталье хотелось спорить, и для неё это показалось необычным. Как правило, если не соглашалась с кем-то, возражала молча или ей становилось неинтересно и она, при возможности, отходила в сторону, если не делала физического шага, то – взглядом, мыслью. Сейчас она высматривала следы войны на теле Андрея, не находила и искренне радовалась за него – чужого для неё человека. Но он перевернулся на спину, и она сразу увидела две вмятины на левом боку. Ей, медику, не составило труда догадаться: следы пулевые. Андрей выследил траекторию её взгляда, перевернулся на бок.
-За одну не обидно – в бою даже видел, кто стрелял. Другая – дура, шальная, наверное, когда меня раненого вытаскивали. Вы кто по профессии?
-Теперь - медик.
-Тогда вам это не в диковинку.
-Да, тем более в наше время. Вы офицер?
-Бывший. Сейчас в охранной службе при фирме. Нам в Афгане столько не платили, сколько фирмачи отваливают. Противно, а жить надо, - он привстал, сел напротив Наташи, загородив широкой спиной солнце.
Наташа чувствовала себя спокойно рядом с этим человеком. Он незримо присутствовал все эти дни, даже когда уезжал в Луксор. Иногда ей казалось, что кто-то поручил ему опекать её одиночество. И она уже воспринимала эту опеку, как должное. Сама, в знак ответной благодарности старалась внимательно выслушать, ответить искренне, не отводила взгляда, что бы – не дай Бог – это не приняли за кокетство.
Хотя это кокетство, и не только, сквозило по всему пляжу. Да неприкрытое любопытство: мужского - к женскому; женского - вообще ко всему, что могло соперничать, хоть в чём-то превосходить или быть ярче.
-Как Вам здесь? – спросил Андрей.
-Непривычно. Мы последний раз были с Кириллом на Кипре, уже и забыла когда, лет шесть назад. Он тогда ещё работал директором крупного предприятия.
-Бизнесмен?
-Это не про нас.
-Знаете что, поехали завтра на рифы. Видите судёнышки, на них организуют экскурсии.
-А я всё думала, куда они каждое утро уплывают?
-Значит, едем?
-Конечно.

Открытое море оказалось иным, чем Наташа представляла себе. Разноцветные всполохи окрашивали его поверхность такими причудливыми и яркими красками, каких, казалось, в жизни не бывает. Солнце висело прямо по курсу белой, круглой дырой, внутри которой всё кипело. Безупречно чистое пространство невидимо находилось между солнцем и морем; сейчас ни облака, ни грязный городской воздух не мешали лучам освещать море, а воде отражать их, играя красками и давая возможность людям ощутить удивительное цветовое богатство. Но избыток изумрудного цвета, голубого, синего висел даже в воздухе. Наташа прошла на самый нос судна, сняла очки, чтобы ничто не мешало наслаждаться увиденным. Андрей стоял рядом, молчал, лишь иногда показывал Наташе:
-Туда посмотрите.
У Кирилла существовали слоны, а у Наташи – дельфины. Но они не могли  жить рядом с ней, как деревенская корова в хлеву или даже вольный Тузик, ошалело бегавший из одного конца деревни в другой. Лихо закручивая в воздухе спирали, они взлетали сейчас над водой, их мокрые плотные тела, словно мазки чёрного мела, блестели на солнце, а Наташа завидовала им. Один подплыл совсем близко, вынырнув, сделал штопор,  и хорошо была видна его голова, которой он покачивал из стороны в сторону, крутой лоб, увеличенный жировой подушкой.
-Какая забавная у него голова! – засмеялась она.
-А это у него  “акустический прожектор”, - совсем не романтично пояснил Андрей. – Скорость передвижения около пятидесяти километров в час, средняя длина более полутора метров,  ныряет на глубину до двухсот.
-Конечно, мне это очень интересно, - но Андрей будто и не услышал её иронии. – А ещё что знаете?
-В основном, они держатся семейными группами, очень привязаны друг к другу.  И младшие дети, и старшие.
-Это уже ближе к жизни, - Наташа смотрела вслед уплывающей стае. – Обожаю дельфинов. В нашей молодости о них столько писали.   Помните? - Андрей коротко кивнул и эта его сдержанность, лаконичность нравилась Наташе. – А моему мужу слоны нравятся.
-Наверное, он у вас горячий, вспыльчивый?
-Как Вы угадали?
-Каждый стремится к своей противоположности. Вот Вы: спокойная, тихая, невозмутимая. А не хватает Вам стремительности, риска.
-Вам это не нравится?
-Почему же? Именно такая Вы мне и нравитесь.
Наташа опустила голову, смотрела пристально, будто обронила что-то в кипящие буруны вод.   «Договорились! – в ней всё напряглось. – Сказал мимоходом и даже не заметил». Представила, что было бы, если услышал Кирилл. Это он с виду тихий, интеллигентный, на слонах путешествует, а на самом деле… не хотелось и вспоминать.
-Что с Вами? – вернул её в действительность Андрей. – Плачете?
-Брызги.
-Я чем-то обидел Вас? – жёсткой ладонью он без особых церемоний вытер ей щёки. Но от этих простых мужских знаков сочувствия ей стало совсем не по себе. – Я пойду на корму. Побудьте пока одна. На берегу встретимся.
И уходил он не как Кирилл. Тот мог уйти, не оставив никакой надежды. Никто его таким беспощадным не знал. Кроме неё.  Как в другой мир исчезал. Не по-русски. Мужчины так уходить не должны. Много ли надо женщине? Оглянуться и помахать рукой, и чтобы было в этом жесте не “прощай”, а  “до встречи”.  «Оглянется, нет? - подумала она. Андрей повернулся, сделал несколько шагов задом наперёд, споткнулся обо что-то, чуть не упал, рассмеялся и поднял руку вверх, выделив Наташу среди других пассажиров. Ей стало легче и она махнула в ответ. – Наверное, со стороны всё выглядит смешно. Два взрослых, чужих человека прощаются, словно не пятьдесят метров разделяют их, а палуба авианосца», - Наташа оглянулась по сторонам, но никому ни до кого не было дела. Разве лишь один пассажир, весёлый с утра, оккупировав верхнюю палубу, беспрерывно и бесцеремонно снимал всё на видеокамеру, подолгу задерживая объектив на обнажённых женщинах. Наташа представила себя на экране: безмолвную, в немом диалоге с Андреем. Подняла голову и с вызовом смотрела теперь на оператора. Но тот снимал уже не её.

Белыми, ослепительными песками, сыпучими, податливыми, но сохраняющими следы, они с Андреем уходили в глубь острова. Она так наплавалась и нанырялась, стараясь не отставать от Андрея,  не знающего устали, столько насмотрелась подводных коралловых чудес и почти аквариумной жизни вокруг, что сейчас белая, стерильная пустота удивляла не меньше.
-Мы не отстанем от своей группы? – с опаской поинтересовалась она у Андрея. – Не заблудимся?
-По своим следам вернёмся. А уехать можно и с другой группой.
«Куда они идут, от кого, зачем?!» - Наташа задавала вопросы, не находила ответа, но шла и шла по безмолвию, истязала себя, словно мстила за непонятные самой себе поступки. И не оглядывалась, боясь не увидеть моря, стихия которого была ей более близка, чем жаркое плато песчаного острова. Андрей же наслаждался всем. Шагал, то ли доказывая что-то, то ли вспоминая или просто холил своё мужское упрямство.
-Я говорил: «Останьтесь», - а ты не послушала.
Она встала от неожиданности. Первый раз он назвал её на “ты”. Она, что? Прошла какой-то рубеж и не заметила? Теперь Наташа оглянулась. Море уже слилось с небом и границы не существовало. А вскоре и его не стало видно, потому что они перевалили холм. И оказались одни, как первобытные – под немилосердным, безразличным ко всему, бесцветным солнцем. Ни единого звука или напоминания о другой жизни не находилось вокруг. Лишь капли пота блестели в сухой жаре, напоминая о том, что они с Андреем ещё живы.
-Куда ты меня привёл? – она хотела спросить громко, а получился шёпот. Предательский, выдающий испуг, просящий.  «Вот и я уже с ним на “ты”», - удивилась она. Ощутила, как грубеют соски на груди и прорываются наружу через тонкую ткань. И не могла ничего поделать с этой женской инстинктивной реакцией, почти забытой в обыденной жизни.
А он стоял и молчал – почти чёрный монумент на фоне белого холма под небом неинтересного цвета. Хотя бы говорил что. Она бы придралась к словам, нашла бы грубое, развязное, хамское. Молчал. Оставив её наедине с собой, своим телом, инстинктами. А давно забытая в ней женщина встала на колени. Реальной Наташе жгло колени, она сняла с его плеч полотенце и опрятно расстелила на белой, песчаной равнине. Этот кусок ткани, казалось, не спасёт и одного, но приютил двоих. Но самой малости, совсем чуть-чуть его не хватило. Другая женщина ловко заложила за спину руки и проворными пальцами расстегнула лифчик. Белый кусок ткани на секунду завис на вздыбленной, оцепеневшей от неожиданной свободы груди, и бесшумно пал между ней и Андреем. И Наташа, делая всё, чтобы Андрею было удобно, упала на спину, а грудь впервые ощутила его губы.

-Сгорите, Наташа. Хоть бы полотенцем прикрылись. - Наташа вскочила, как ошпаренная. Смотрела на Андрея – мокрого, в нелепых ластах на ногах. Он ещё и маску напялил на глаза. Стоял и смеялся. Она даже не знала, что сказать. Ужаса не могла скрыть. - Заснули?
-Кажется. Домой хочу, - она начала собираться, суетилась и нервничала от этого.
-Наша каравелла только через полчаса уходит. Куда Вы так заторопились?
Постаралась спрятать взгляд, приложила козырьком ладонь к глазам, огляделась вокруг, делая вид, что ищет кого-то. Опять на глаза попался любитель-оператор.  «Боже мой, это он снимал нас с холма! – ужаснулась она. И тут же не смогла скрыть вздох облегчения. – Это же мне снилось!» - но от этого оправдания легче не стало.

Фрагменты сна теперь преследовали Наташу. Другая женщина смеялась над ней, над её страхами и боязнью быть уличённой в потаённых инстинктах. Эта, другая, ставшая вдруг её вторым Я, оттесняла её – настоящую – на второй план, представляя всем неинтересной и ненужной.
Наташа боролась, как могла. Она приходила в столовую и упорно клала сумку с пляжными принадлежностями на третий, соседний стул, давая понять, что ей и Андрею достаточно общества на двоих. Но появлялась соседка по столу, бесцеремонно сбрасывала сумку на пол, сверкая насмешливыми глазами, и, явно симпатизируя Андрею,  начинала жаловаться как  ей одиноко и скучно. С каждым днём, даже часом, она становилась ярче, моложе, откровеннее, а её грудь всё труднее умещалась в отведённом приличиями месте, как и слова, за которыми не прятался подтекст, а лишь без труда угадывался не прикрытый, тайный смысл. Правда, Андрей слушал и смотрел снисходительно, его глубоко посаженные серые глаза не зажигались блеском, а смотрели на другую женщину, как глядят на всё доступное, виденное сотни раз, обыденное.
Но аура разомлелости, отторженных желаний, отделённых от разума, витала над их поселением, будто над древним Вавилоном, полным соблазнов и бывшим матерью “блудницам и мерзостям людским”.
-Я ни в чём, никогда не виню мужчин, - облизывая пухлыми губами банан, громко вещала соседка. – Сучка не захочет, кобель не вскочит, - она довольно рассмеялась своему откровению. – Послушай, Андрей, вот у меня на работе был случай.
-Случай, - машинально поправила её Наташа.
-Всё равно, - она придвинулась вместе со стулом к Андрею, доверительно положила свою руку на его локоть, и дальше Наташе уже стало не интересно.
-Я пойду,  искупаюсь.
-Мы сейчас, скоро, - ответил Андрей. – Следом за Вами.
Она ушла, а другая женщина осталась,  по-дельфиньи играющая телом, источающая флюиды, запахи, намёки и даже призывы на неприятном Наташе языке жестов, закодированных звуков и недвусмысленных фраз.
На пляже её шезлонг заняли чьи-то ребятишки, она долго стояла в нерешительности, родители детей, узнав её, прогнали пацанов, как бы соглашаясь, что в этом странном мирке у каждого своё место. Море слепило, Наташа развернула шезлонг, чтобы сидеть боком, достала из плетёной сумки так и непрочитанного Чехова, почти нелепого здесь, но странным образом связывающего её с жизнью другой, более для неё близкой и понятной.
“-Наша Лида замечательный человек, - говорила часто мать. – Не правда ли?
И теперь, пока накрапывал дождь, мы говорили о Лиде.
-Она замечательный человек, - сказала мать и прибавила вполголоса тоном заговорщицы, испуганно оглядываясь: - Таких днём с огнём поискать, хотя, знаете ли, я начинаю немножко беспокоиться. Школа, аптечки, книжки – всё это хорошо, но зачем крайности? Ведь ей уже двадцать четвёртый год, пора о себе серьёзно подумать. Этак за книжками и аптечками и не увидишь, как жизнь пройдёт…  Замуж нужно”.xxxviii

                *            *           *

Наверное, почти такими же словами мама доверительно говорила со своими многочисленными родственниками, узнав, как снег на голову, что Наташа встречается с Кириллом. Она не развелась с отцом, когда после переезда  в город, он страшно и безнадёжно запил.  И никого не нашла взамен. А теперь услышала, что Кирилл женат, и потеряла дар речи.  «Вот вам и тихоня», - громко, чтобы Наташа слышала, жаловалась она тётке Катюхе, жене своего старшего брата. А перед Наташей плакала и увещевала словами, не предпринимая действий.
-Сколькими цепями я тебя оградила! – как над покойницей причитала мама. – Все разорвала. Ничего не понимаю! С его же работы мне говорят: тяжёлый он человек. Непонятный он мне. Чужой нам.
А отца сумела понять и простила. И жили теперь без скандалов, без крика. Правда, отец всегда молчал, словно взяв на себя обет искупления, ворочал все домашние дела, как ломовая лошадь. Ни нежными словами, ни задушевными разговорами Наташу не баловал. Дела заменяли всё.
Кирилл же влёк её в другую жизнь. Долго, интересно, с такой приязнью разговаривал обо всём, что она поймала себя на мысли: «За всю свою жизнь рядом с мамой я не слышала столько мужской речи». Было в Кирилле такое, чего она, живя в деревне, потом на городской окраине, предполагала только, но тайны, - как за двумя бесконечными заборами двух оборонных заводов, мимо которых бежала в школу, а потом в институт, на работу, - манили своей недоступностью.  Кирилл не калитку потаённую открыл - ворота распахнул. За ними открылось всё, о чём в детстве не знала, девчонкой – догадывалась, а, отметив 25, втайне мечтала. Таилась своих инстинктов, обычных для взрослой уже девушки,  не допуская Кирилла до действий, на которых во всех русских семьях до свадьбы лежало жёсткое табу.
Но однажды стоял жаркий июль. Свадьба намечалась лишь к осени. Они вернулись с озера в её квартиру, где никого не было. Она скинула халат, осталась в сплошном, закрытом купальнике, он – в лёгких брюках, без рубашки. Что-то она делала на кухне, а он смотрел телевизор. Они столкнулись в полутёмном коридорчике прихожей, рядом с ванной. Наташа хотела принять душ после озёрных купаний, он, наверное, шёл на кухню за бутербродом. Целый день лежали рядом на пляже и ничего, а здесь, как разряд между ними проскочил.
Кирилл подошёл вплотную к ней, спустил бретельки её купальника с плеч и прижался телом к её голой, прохладной от влажной ткани груди. Они долго целовались, а потом она всё-таки ускользнула от него в ванную. И не закрыла дверь. Кирилл никогда не переступал условных границ, установленных между ними до поры, до времени. Она почувствовала его взгляд спиной, когда уже мылась под душем. Ничего не сказала, молчанием дав согласие на любые его действия. Обнажённым она его не видела, сейчас боялась этого, не зная,  как  поведёт себя её собственное тело. Он присел на стиральную машину, медленно снял брюки и оставил их  распластанными на полу. Наташа стояла к нему боком, конечно, он смотрел на её грудь, бёдра, но она не открывала главного, зажав пах ладонью. Кирилл забрался в ванную, пристроился к ней под душ, снял плавки. Упругая, живая, дрожащая плоть касалась руки Наташи. Она, впервые в жизни прикоснувшаяся к  э т о м у,  отдёрнула руку, невольно опустила взгляд, увидела всего напоказ его и закрытую волосами часть себя, где внутри всё тоже напряглось и рвалось наружу, хоть к какому контакту.
-Здесь не получится, - сказал он и теперь уже своей ладонью прикрыл её пах.
А ей уже было всё равно, потому что тело беззвучно стонало, ныло и каждой клеткой стремилось к ласке. Она сама сделала несколько движений, но его ладонь оставалась где-то далеко внизу.
-Выше, - прошептала она.
И тут он отдёрнул руку, будто его обожгло что-то: внезапное нехорошее воспоминание или ассоциации. И он предательски оставил её одну, с неуправляемым ею собственным телом. Казалось, крик и стон раздаются оттуда, из пахового пространства, которое жило уже своей жизнью, становилось отдельной плотью, нежной, мягкой и беззащитной, требующей нежности и прикосновения. И она, забыв обо всём, сделала это         со своим стонущим телом. А оно, отблагодарив сладостными конвульсиями, затихло в изнеможении. Лишь дрожали  ноги, и непослушные пальцы стискивали торчащую коричневыми сосками плотную грудь.

                *             *             *

Тогда она посчитала это  страшным преступлением перед предназначением, определённым женщине. И никогда не вспоминала случившееся. Но другая женщина, жившая в ней, видимо, всегда, появилась теперь снова на свет и оказалась главнее.
Вечером позвонила Кириллу, тот стал уточнять дату возврата, а она оговорилась, назвав число “тридцать два”.  «Ты, что там, перегрелась?!» - психанул Кирилл.  «Я оговорилась, - попыталась оправдаться она, - двадцать третьего, конечно». “32” был номер домика Андрея.

Дня за два до отъезда Андрей попал к ней случайно в гости.
Они шли с пляжа, уже разминулись почти на тропинках, ведущих в разные стороны, но у Андрея оказалась её поклажа, и он вызвался проводить Наташу. Она нашла ключ в сумке, которую он всё ещё держал в руках, открыла лёгкую дверь, вошла, и Андрей прошёл следом.
Все эти дни, ночи она мучила себя вопросом: «Почему не Кирилл приснился ей тогда на забытом Богом берегу острова? Не муж: близкий, родной, привычный, - а Андрей. Чужой, загадочный, не понятый до конца, но и манящий этим». Терзала себя и не находила ответа, не желая признать в себе двух таких разных женщин.
Андрей стоял рядом, за спиной, и она чувствовала напряжение, заполнявшее тесную комнату. Полумрак от жалюзи на окнах только усиливал впечатление.
-Скоро расставаться, - произнёс он, а она уловила сожаление в голосе. Его было чуть, но ей хватало.
-Заходите, кофе будете?
-С удовольствием.
-А моего мужа приглашают в Египет работать. Где-то под Каиром выстроили завод, - Наташа хотела, чтобы и Кирилл незримо присутствовал рядом.
-Переедете?
-Не знаю, - она ответила стоя спиной к Андрею, радовалась, что он не видит её рук, занятых правда делом, а совсем недавно не находивших себе места.
Пили кофе, говорили о пустяках. Наташу раздражала приоткрытая дверь в ванную комнату, хотелось встать и плотно закрыть её.
-Вам плохо там, у нас в России?
-Кому мы там нужны.
-Детям.
-Ой, Андрей, они давно уже идут в другую сторону. А мы? Такое ощущение, будто всю жизнь шли в одном направлении, а нас взяли и повернули на 180 градусов. Теперь оглядываемся, надеясь, что-то захватить оттуда, из прошлого.
-И в моей жизни произошёл такой поворот. У моряков он называется “оверштаг”. Уходил воевать из одной страны, после Афгана перебросили в ГДР; вернулся, а уже только спины увидел, бредущих совсем к противоположной жизни.
Та, другая женщина, сидела неподалёку, в углу комнаты, вольно раскинувшись на диване, и посмеивалась их беседе. Бесцеремонно разглядывала Андрея, скользя томным взглядом по его крепкому телу. Андрей будто не замечал ни ту, ни другую. Потягивал кофе и даже намёком не обнаруживал ни симпатий, ни – тем более – флиртового настроения.
И Наташа невольно расслабилась, напряжение покинуло её, она даже позволила себе не замечать распахнувшегося подола платья-халата и обнажённых ног, которые здесь, в полутёмном помещении могли быть истолкованы превратно – не пляж всё-таки.
-Вот и всё, - то ли о кофе, то ли вообще об отдыхе на египетских берегах высказался Андрей.
Наташа, не зная, что делать, встала, он – тоже. Ещё оставалось до отъезда время, но её не покидало чувство, что именно сегодняшний день последний.
Он всё-таки сделал этот шаг к ней навстречу. Другая женщина радостно ойкнула, хлопнула в ладоши и замерла, блестя любопытными глазами.
Андрей обнял Наташу, она упёрлась руками в его грудь, и они стояли так, боясь сделать лишнее движение.
-Вы просто чудо, - прошептал он. – Но чудес на свете не бывает. Вы есть. Я не знал, как и подступиться к Вам. В молодости легче было кишлак с душманами взять. А тут струсил.
-Вы никак не покинете ту войну, - Наташа пыталась отвлечь Андрея от опасных для неё намерений, отползти на нейтральную полосу, где бы  осознавала себя в безопасности. – И теперь от осады перешли к штурму?
-Штурмуют не так, - он сбросил с неё платье, и она осталась прикрытая лишь двумя ненадёжными полосками ткани.
Другая женщина уже не чувствовала земли под собой, готовая повергнуться к стопам бывшего воина, а Наташу бросало то в жар, то в озноб. И на ум приходили лишь банальные, дежурные фразы.
-Уже послезавтра Вы забудете меня и правильно сделаете.
-Всё, что относится к женщине или военной службе никогда не может быть забыто.
«Наверное, так же беспощадно он шёл в атаку», - она пыталась отмолчаться, вразумить Андрея бездействием, бесстрастным взглядом, превратиться  в памятник, наконец, но тело категорически не соглашалось с разумом. Оно льнуло к телу Андрея, обволакивало его, чувствовало все его впадины, выпуклости и упрямо ждало удовлетворения.
Другая женщина, словно поняв, что дело сделано, на цыпочках вышла из дома и оставила их одних.
Андрей начал делать то, что делают все мужчины. Медленно опустил на предплечья бретельки её лифчика; освободил от защиты грудь; посмотрел в глаза, и, не встретив там возражения, пренебрёг мольбу; попытался поцеловать в губы, но они уже были частью изваяния; тогда он коснулся губами сосков груди, увлажнил их дыханием, и они стали податливыми и отзывчивыми; его нежные осторожные пальцы скользили вниз, по животу, по дрожащей кожи ног, ища ответного сигнала  о т т у д а, куда стремилась и его плоть, рвавшаяся через шорты наружу.
Наталья задыхалась.
-Нет, нет!! – закричала она и сама напугалась крика, потому что до этого казалось, что всё происходит не с ней.
Наверное, крик прозвучал для Андрея, как взрыв гранаты, брошенной неожиданно из окна дома, на подоконнике которого мирные герани, кот калачиком, забытая раскрытая книжка.
Он отпустил её и постепенно опять становился лишь объектом её наблюдения, который она, не зная до конца, украшала, как новогоднюю ёлку, надеясь на светлый и чистый праздник.
-Прости меня, - его охрипший вдруг голос окончательно возвратил Наташу в действительность.
Она с облегчением, навсегда закрыла за ним дверь и тут же бросилась под душ, желая снять липкое, чужеродное, чужое, мнившееся ей на всём бесстыдном теле. Оно продолжало дрожать мелкой собачьей дрожью, которая была не от холода, а от одиночества и бездомного существования.
«Господи! – обратилась она к человеку, в реальности существования которого не смогли убедить ни мама, ни книги, ни жизнь. – Господи! – повторила она вслух, - прости меня!»
Не у Кирилла просила она прощения, не за себя, но за всех женщин: забытых; одиноких; брошенных; замученных бытом, непутёвыми детьми, государством, откупившимся от них подачкой-пенсией, которой не хватало даже для оплаты квартиры, а не то, чтобы потратить её в своё удовольствие. За женщин, которые после пятидесяти только и жить начинают, не боясь уже ни внезапной беременности, ни своего тела, только теперь и познанного собой, открывшегося любым ласкам, казавшимся раньше непристойными.
Но тут же, испытывая страстное презрение к себе, призвала в свидетели своего падения Кирилла, желая разрешить ему всё, чего он пытался добиться от неё в молодости, потом в зрелости…  Не добился и оставил в покое, а когда она опомнилась, оказалось уже поздно. Их желания так редко стали совпадать с возможностями. Она подключила все уголки памяти, вызывая ассоциации, которых стыдилась раньше, но та отказывалась помочь, выражая явный мотив неохоты.xxxix Наташа как следует и вспомнить не могла Кирилла: что-то там, в темноте, под одеялом ощущалось живое, стремившееся вглубь;  она  не считала нужным притронуться к  э т о м у;  а он не настаивал.
«Это я! –  открылась  она  теперь  ему  вся. –   Смотри: и здесь, и  тут,  и  там»  -  и  положила руку на паховую пирамиду, призывно шевеля пальцами. Кирилл отвернулся и вышел. А она, став бесстыдной, опять, как и тогда, сделала   э т о …

Распущенные волосы лежали на воде, и вокруг них плавали разноцветные рыбки. Наташа плыла, отдыхала, устремив взгляд в небо, снова плыла, не оглядываясь на берег. Иногда настигал испуг: далеко заплыла, забыла укрыть голову от беспощадного солнца хотя бы косынкой, - в глазах темнело, но она, словно сводила счёты, уплывая всё дальше и дальше.
Это намерение “заплыть”, уже давно одобренное ею, но отсроченное до необходимого момента, теперь проснулось и заставило действовать. Поселённое давно и надолго, оно ждало стечения обстоятельств. Только если раньше “заплыть” означало успокоение и мечтательность, упорство и просто единение с природой, окружавшей её, то теперь – безысходность и отчаянье, порождённое свалившимся из ниоткуда злом.
Море не мешало ей. Оно спокойно приняло тело и бережно подтягивало его к своим пучинам, обманывая безмолвием, безмятежностью и даже гостеприимством. Она, желая обманываться, верила этому, только вот солнце раздражало и мешало спокойному заплыву.
Уже безбрежное спокойствие заманивало её, она не хотела верить в его коварство. Или втайне надеялась на его внезапную, обезболивающую анестезию, когда засыпаешь в надежде проснуться свободной от всех напастей.
Висевшее в зените солнце не мешало видеть горизонт, оно лишь нещадно пекло голову, испытывая “заплыв” на серьёзность.
«Исчезни я, и никто меня не хватится здесь. Андрей сорвался и уехал в Каир, та, другая женщина, больше не живёт во мне, Кирилл – далеко даже во времени, Машка – “улетела” ещё дальше… Света!» - пронзила Наташу мысль, и тут же жалость, страх, ответственность и волнение охватили её при воспоминании о старшей дочери и маленькой внучке.
Она развернулась лицом к берегу, но не увидела его. И ужас, приведший в оцепенение, настиг её. Она поняла, что не в силах вернуться в оставленную добровольно жизнь. Солнце будто сконцентрировало все свои лучи на ней одной, спрессовало в колонну, а та била теперь по голове, и каждый удар тупо отдавался в висках. Наташа хотела спрятаться от солнца, начала нырять в глубину, где оказалось заманчиво красиво, попыталась вынырнуть на девятый-десятый раз, и не смогла. Услышала тревожные пощёлкивания и посвисты, исходящие от чёрных, мрачных тел дельфинов, собравшихся вокруг неё, попыталась бороться, но душевных сил не хватило. И она безвольно опустила руки…


                - 6 -

    Наташа не вернулась ни двадцать третьего, ни позднее. Весь конец ноября лили проливные дожди. А потом, подтверждая незыблемость законов, определённых природой, жутким белым саваном город накрыл снег. Кирилл, с трудом приходя в себя от долгого запоя, опять вспоминал день Наташиного неприлёта.
Тогда аэропорт жил обычной жизнью. Кирилл пил кофе в буфете, глядел через прозрачную стену на свою старенькую “пятёрку”, оставленную неподалёку, прислушивался к объявлениям. Букет цветов с необычным названием “Гори-Кох” лежал на стойке, топорщился белыми бутонами. Кирилл купил его не столько ради приезда Наташи, а в честь пропущенной годовщины их свадьбы. Толпа пассажиров с Каирского чартера выделялась весельем, загаром, одеждой не по сезону. Кирилл стоял в сторонке, не вглядываясь в пассажиров, потому что, зная неспешность Наташи, ожидал  увидеть её в числе последних. Но прошли и они, а жены не было. Он стоял с букетом посреди огромного зала и ничего не понимал. Оглянулся вокруг и увидел мужчину, лицо которого промелькнуло среди первых пассажиров рейса. Он запомнился тем, что был серьёзно озабочен. Мужчина держал в руках книжку, пристально вглядывался в Кирилла, и он медленно подошёл к нему. В руках у него был Наташин томик Чехова. У Кирилла захолодело внутри.
-Что с ней?! – Кирилл обхватил руки незнакомца, встряхнул.
-Она уплыла в море и не вернулась.
-Наташа прекрасно плавает, километры может преодолеть.
-Уплыла, и больше её никто не видел. Вот, - он протянул книгу, - на берегу лежала.
Какая-то второстепенная мысль не давала сосредоточиться Кириллу или наоборот,  отвлекала его от главного, не позволяя почувствовать весь ужас произошедшего.
-Я где-то Вас видел. Как зовут?
-Андрей.
-Не то, - Кирилл пожал плечами. – Не могу вспомнить.
-Несколько лет назад. Площадь Свободы. Кафе, пиво. Вы мне помогли с утра.
-Почему именно Вы?
-Так получилось.
-Кто Вы?
-Морская пехота, потом Афган. Бывший офицер.
-Она любит военных.
-Кирилл…
-Ты знаешь моё имя?
-Она рассказывала о тебе.
-Понятно. Идём.
-Куда?
-Выпьем. Поговорим.
-Ты не за рулём?
-Чёрт с ней, с машиной. Оставлю. Потом заберу.
На пути к буфету Кирилл нос к носу столкнулся с Толстым. Друг детства куда-то улетал, стоял у стойки: высокий, вальяжный, холёный, как памятник. Около него тёрлась какая-то девица, изображала печаль расставания.
-Привет, - без эмоций, будто они виделись каждый день, поздоровался Толстый. – Как жизнь? Неважно выглядишь. А я улетаю. Вот,  супруга моя, провожает.
-Она тебе в дочери годится, Толстый! – зло, не к месту,   почти выкрикнул Кирилл.
-У тебя проблемы? С деньгами плохо или не похмелился с утра?
«Это он финансировал мои несчастья!» - Кирилл пытался поймать взгляд Толстого, но тот уже отвернулся от него.
С Андреем выпили молча, потом ещё.
-Там острова есть? – спросил Кирилл,  не поднимая глаз. – Должны же быть.
-Должны.
-Море тёплое?
-Разумеется.
-Солнце?
-Пекло.
-С ней было однажды, в деревне, удар солнечный.
-Она в шляпе всё время ходила. Даже в столовую. В шезлонге под пальмой сидела.
-А ты, что, наблюдал за ней? – Сейчас Кирилл глядел прямо в глаза Андрею. Тот не отвернулся. – Больше  не за кем было?
-Не за кем.
-Понятно. Чего же мне теперь делать?
-Езжай в турагентство, там скажут.
-Деловой ты мужик.
-А ты? От неё одиночеством сквозило. Она никак согреться не могла.
-А ты согрел?
-Выпей, успокойся. Ещё не вечер.
-Да пошёл ты со своими штампами! На, - Кирилл бросил на столик деньги. – Расплатись.
-Сегодня моя очередь. Не люблю быть в долгу.
-Я тоже, - Кирилл постарался ответить зло, многозначительно, но махнул рукой и поплёлся на “маршрутку”.

А дальше Кирилл запил и очухался только сегодня. Ему показалось, что с тех пор, как всё случилось, прошло лет сто. По квартире гулял ветер. И входная, и дверь на лоджию оказались настежь открыты: заходи и выноси, что хочешь.
-Как ты себя чувствуешь, Кирилл?! – послышался ему настороженный, полный тревоги голос Наташи.
-Я себя чувствую, но плохо, - вслух ответил он. – Очень плохо.
Но никто и ни о чём его не спрашивал.  «Зачем я проснулся? – с горечью подумал он. – Спать бы и спать», - но его мозг устал находиться в небытии. Сколько это продолжалось? Неделю, месяц? В теперешнем состоянии Кирилл и понять не мог. Мир наводнили катастрофы: цунами, теракты. Люди пропадали десятками, сотнями, толпами, - и до его беды никому не было дела. Искать одинокую Наталью не только не хотели, но смотрели на него в разных организациях, как на идиота, да ещё изображали из себя мировую скорбь, легко накидывая на лица тень, и так же легко снимая, как только он переставал что-то просить.
Кирилл сунулся к Богу, но люди, поставленные между Ним и Кириллом, занимались мирскими делами и напоминали охранников, иезуитски перевоплотившихся с помощью скорбных одежд, скрывших их сытую плоть. Они смотрели на Кирилла, брезгуя его небритостью, его мятым, жёваным лицом, противным и ему самому. Говорили обычное:
-Молись, сын мой! – он смотрел на них и не мог представить себя чьим-либо родственником.
И те родственники, населявшие другую пирамиду, жившие своей жизнью две тысячи лет назад, как попрятались все. Химические процессы, происходящие в клетках Кирилла, вытравили всё, вычистили до барабанной пустоты. Кирилл пытался  докричаться, но лишь эхо возвращалось к нему. И понурые слоны, опустив хоботы,  безрадостные стояли на пыльном шкафу, как будто никогда и никуда не путешествовали. И там лет сто вино вычеркнуло из его жизни. Он видел, как рушились империи, горел Карфаген, исчезали царства, но всё это было ничто по сравнению с тем, что он испытывал сейчас. Нынешняя беда оказалась страшнее.
Кирилл поднялся, попытался сделать шаг, другой, его шатало, принуждало встать на колени; он упал и пополз к выходу. Но не раненым воином ощущал он себя, а опустившейся скотиной, хотя та до положения риз не напивается. Закрыв двери, с трудом добрался до дивана и без сил рухнул в его мягкое тепло.
«Это конец? – спросил он себя. – А если нет, то зачем всё? Кто мне теперь нужен?» - он не хотел думать о том: кому нужен он. Последний вопрос тянул за собой жалость, когда горько плачут в жилетку, по необходимости, женскую. Но он понимал, что выплакать ему ничего не удастся. Почему всегда в его жизни близкие уходили, а он не успевал для них ничего сделать?! Даже сказать сокровенных слов.
Может быть, рос среди чёрствых людей и никто никого не любил рядом с ним?
Бабушка (мать отца) не любила сноху. Мама была моложе отца на десять лет, с безупречной, как у парковой скульптуры, фигурой, хорошим задушевным голосом, озорными глазами и умением не по своей вине нравится всем, кроме свекрови. Эта нелюбовь перекинулась и на прабабушку Кирилла (бабушку мамы), которая особенно видна была в редкие приезды прабабушки в гости к матери Кирилла. Прабабушка боготворила отца Кирилла. Она вообще любила всех и побаивалась “наказания Господнего”. Отец любил маму, но как-то странно: однажды в цирке ей на колени уселся клоун, и отец обиделся не на него, а на маму. Оставшись в сорок три года вдовой, мама так одна и жила: «Для детей», - говорила она. И все любили Кирилла. И он так привык к этому, что не старался быть лучше, а жил, как жил. Да, ещё в их закрытом городе боялись сплетен, досужих разговоров и лишнего, не обязательного слова. Так и жили, не чая души друг в друге.
 Но всегда во главе угла стоял в семье отец. Не за хозяйственную сноровку любили его или умение с удалью наколоть дров,    чего не отнять    было у дяди Толи,  а желание   выслушать, понять,    интересно объяснить и – главное – никого не обидеть. Про него   так и говорили на   улице: “Николай Павлович  мухи не обидит”.  Вот и  звали   соседа    дядю Толю,   если   надо  было сварить суп и уменьшить куриное поголовье  на одну штуку.
Воспоминания истязали Кирилла. Инстинкт самосохранения выталкивал его организм в реальность, и этот организм, существующий отдельно от разума, требовал элементарного продолжения химической реакции, которая уже много дней происходила в нём. Имелось только два способа освободить организм от мучений, продолжив процесс, плеснув внутрь реагенты, или…
«Или самоубийство, - вслух произнёс он. Это пока не выглядело для него действием, но уже намерением, вокруг которого можно сознательно потянуть время, выбирая удобный момент, средства, освобождаясь от связывающих сил. – А  если Наталья?! – пронзила его неожиданная догадка. – Если она думала о том же?! – и теперь его мучил один вопрос: “Почему?”»

                *             *              *

Они часто в последнее время сидели на кухне, продолжая долгую многодневную утреннюю “оперативку”, как-то незаметно, исподволь начиная рассуждать о смерти. Не бравируя этим, но, наверное, защищаясь от неизбежного финала, рано или поздно ожидавшего, хотя это может произойти и  легче, если знать, как это будет.
-Меня в деревне похороните, - просила Наташа.
-Зашибись. Вези тебя за двести километров.
-Сожгите. А что останется, над Ургой развейте.
-Не по-христиански как-то.
-Зато никаких хлопот.
-Не скажи.
Про хлопоты она правильно говорила. Город не вмещал всех, желающих быть погребёнными в его пределах. Наступил момент, когда кладбища стали расти быстрее, чем строили жильё. По ним уже пустили маршрутные такси.
 -На тринадцатом квартале выходите? - спрашивали пассажиры в битком набитом автобусе. 
-Нет, мне до сорок девятого.
И первые гордились тем, что сумели похоронить родственника на пять километров ближе к центральному входу. Здесь уже существовала своя иерархия, хотя за хорошие деньги можно было нарушить и её, воткнув трёхметровый,  чёрный гранит “братку” на аллее ветеранов. Эти символы власти тут и там возвышались над “вечным покоем”, обозначая его начало, стоимость, а там дальше, за мрачным, неподвижным мёртвым озером, за редколесьем всё выглядело сиро, однообразно, там кончался закрытый город, и начиналась свалка, горевшая денно и нощно, испускавшая вонь и смрад. Там вечно копошились живые люди, и существовала другая жизнь.
-Я не хочу там лежать, - уговаривала Наталья Кирилла. – Я в зауржье хочу. И чтобы тихо, спокойно, и никакой музыки на похоронах.
А с музыкой уже давно никого не хоронили. Катафалки, расписанные по минутам, мчались, как на пожар, забыв про обычаи, не соблюдая правил, разве что без сирен и мигалок на крыше. Споро и деловито город избавлялся от своих, ставших ему обузой, жителей. Днём все кафе закрывались на спецобслуживание. Оттуда толпами вываливались в усмерть пьяные люди, говорившие друг другу: «Ты мой сотовый запиши. Когда теперь увидимся. Надо родниться. Только на поминках и встречаемся».

                *               *                *

Наталья избавила всех от ненавистных ей процедур. Уплыла и не вернулась. Как на её день рождения, тянувшееся от фактической даты до дня Пасхи, в которую она родилась, шли в дом родственники. И с каждым Кирилл пил, пока не перестал сознавать их и не встал на четвереньки. Сегодня пытался подняться и не смог.
Сон опять соблазнял его состоянием, когда всякий интерес к внешнему миру потерян, будто кубики  складывая скрытые мысли сновидений в причудливые образы. Там оправдывалась память, никогда не бывающая абсолютно точной, там воспоминания изменяли мир и самого Кирилла, а фантазии предвидели будущее. Но и они не смогли “угадать” того, что произошло. Кирилл так далеко зашёл в попытках защитить своё Я от реальности, что пренебрёг её принципами, попытался игнорировать их на длинном пути к своим удовольствиям.
Даже Машка, бухтящая что-то про “колонии трансцендентальной жизни”, “псилосибиновые сессии”, сама “улетающая”  в нереальные области, - даже она талантливо посмеивалась над их утренними оперативками:
-И висели в прихожей обои,
Оторвавшись от потной стены,
И казалось наивно обоим:
Не они суть их жизни, а сны…
Когда она начинала сочинять или бралась читать Гоголя, означало, что наступил очередной этап борьбы за себя, - и это на короткое время радовало Кирилла и Наталью. Но и от младшей дочери Наташа уплыла тоже.
«Мама не прилетела!!! – попытался тогда разбудить Машку Кирилл. – Слышишь ты! Мама улетела и не вернулась!!!» - но та в своих грёзах осязала другую действительность.
Но и от старшей, Светы, где финансовые проблемы вытеснили все остальные, спряталась Наталья.
Внезапно пришедший на ум глагол, словно луч, пробивший затхлый полумрак комнаты, на миг вернул к жизни.  «Конечно, она просто на время покинула нас! На самом деле живёт сейчас где-то и наблюдает за нами», - Кирилл кое-как поднял своё тело, подтащил его к телефону.
-Света, это я, - на другом конце разговора тяжело молчали. – Это я, - повторил он. – Что у нас сейчас?
-Январь две тысячи пятого года. Ты собираешься приходить в себя? Жить? Работать?
-Где Машка?
-В клинике.
-Как она?
-Сейчас лучше. А поначалу наручниками к батарее приковывали, чтобы перекумаривалась насухую.
Она говорила жёсткие вещи, о которых в доме поминать было не принято. Но Кирилл уловил другие интонации, такие привычные, обыденные для Наташи, каждая минута жизни которой предназначалась для самопожертвования, но удивившие в голосе дочери.
Света всегда и всё держала в себе. Может быть, думала, что они, родители, не переживают за неё. Или жалела, видя, что их личная жизнь, как костёр под утро: угасла. Так, тлеют отдельные угольки.  «Нормально», - вот и весь ответ, если спросишь что. Не докучала своими трудностями, но пряталась за тоном железной женщины. И вот сейчас Кирилл слышал другую дочь. Теперь она попробовала стать матерью всем. И Кирилл застонал от жалости к ней.
-Плохо тебе? – еле слышно спросила она.
Он не ответил ничего и повесил трубку. “Человек паче всех есть существо соучаствующее”, - вспомнил он вычитанное где-то. Как только сел на должности, так и стал действовать подобно следящей локаторной системе – по математическим, служебным, должностным законам, а не человеческим. Не перепрыгнул “логической стадии”, не сумел выдвинуть гипотезы, не попытался предвидеть. И сейчас воображения не хватало, чтобы понять, почему это случилось с Наташей. Только одно осознавал: с ней, значит и с ним.

Только на третий день после своего пробуждения Кирилл немного оклемался. Прабабка покойная помогла. Привиделась.
-Что же это ты, Кирюш, с пахвей; сбился? Совсем запутался. И с лица, и с тела спал. Образумься. Иль уже черту подвёл?
Город   отдыхал   после    каких-то  праздников   и  тоже упал с неба на землю, с трудом привыкая к реальной действительности.   Белые   простыни   заснеженных   газонов,   простроченные   чёрными стежками следов упрямых пешеходов,    безмолвно  лежали вдоль дорог. Бомжи торили по ним свои одинокие тропы в надежде найти то, что другим стало не нужно. Они сидели вокруг полных мусорных баков, памятниками сытой жизни стоявших по всему городу, и их загорелые с зимы, опухшие морды светились счастьем. Наглые “маршрутки”, презирая правила, словно сорвавшиеся с цепи собаки, подлетали к остановкам, тормозили, их тупые зады заносило на обледенелой обочине, и покорные люди молча   отскакивали  в  сторону,  чтобы  через   мгновение остервенело   броситься   на   штурм   и   стать   пассажирами.
-И все прутся с утра с “сотнями”! - орала на весь салон кондуктор. – Молодой человек, молодой человек! Тебе говорю! Платить будем или объявления читать?!
Кирилл тупо смотрел на кусок объявления, приклеенный к окну салона: “Принимаем предварительные заявки на похороны…” – и никак не мог сообразить, чего от него хочет горластая бабёнка. Он смотрел в её лицо, наливавшееся праведным гневом, она годилась ему в старшие дочери от раннего брака, и до него постепенно дошло, что “молодой человек” – это он, Кирилл Николаевич Баратханов, а значит, у него вся жизнь якобы ещё впереди.
Он ехал навестить Машу. Вспоминал давнишний день перед Пасхой, обшарпанное и обглоданное здание больницы, возле которого они с Наташей сидели в машине. Первый страх в глазах жены и её одинокую, парящую над откосом фигурку, стремящуюся взлететь в апрельское небо.  «Или майское?» - пытался  вспомнить  он.  Но   вспомнилась   песня,   так  кстати и некстати услышанная тогда из автомобильного приёмника:
   “А на том берегу незабудки цветут,
А на том берегу звёзд весенний салют,
А на том берегу…”
“Маршрутка” уже влетела на бетонный мост, мчалась по свободному левому ряду, Кирилл смотрел в окно, пытался сосредоточить взгляд на чём-нибудь, но застывшая на зиму река уныло, вширь и вдаль, стелилась под ними, не мешая воспоминаниям.

                *                *                *

И ведь ничего не было поначалу. Просто совпал его с Наташей маршрут.  Но десятки разных женщин ездили с ним бок о бок в тихоходном упакованном под завязку автобусе. Сотни ничего не значащих для него слов слышал он вокруг. Столько же взглядов: безразличных, любопытных, томных и даже обещающих, - видел он. Но не отложилось, не замерло внутри. А её – Наташин – будто искал-искал и нашёл. Что у него было до неё?  Всё. Любви только не было. Он и стал собирать Наташу по крупицам. Глаза – взгляд. Слово, обронённое невзначай – голос. Жест ненамеренный – и вся она, стоящая в вынужденной тесноте рядом, кому-то, но не ему предназначенная. Постарался исключить случайности и делал всё, чтобы она находилась в поле его зрения. Наташа отправлялась на работу в неурочное время, а он предчувствовал это. Она опаздывала, а он ждал. Наконец, и она заметила его, стушевалась, насторожилась, но эти первые её реакции дали ему надежду. Уже оба ожидали контактов, и чем те были дольше, тем симпатичнее становились оба друг другу. Он немного хитрил, подмечал только ему заметные детали, вслух преувеличивал их, а она краснела, смущалась, но была благодарна ему за неадекватные оценки её достоинств.
-Вы преувеличиваете (они ещё были на “Вы”), - отмахивалась она от его комплимента, но смотрела в чёрный глянец автобусного окна и задумывалась о чём-то своём, ему пока неизвестном.
Он позднее понял, что они встретились на “висячем мосту”:xl её состояние было тревожно, обеспокоено чем-то, а он оказался плечом к плечу в тот момент. Он вывел её с этого “моста”, удивляясь,  как часто она вспоминает деревенское детство и почти никогда юность.
-Не люблю город, - однажды объяснила она Кириллу. – Здесь мы почти десять лет прожили вдвоём с мамой. Отец пил, пропал куда-то и только недавно вернулся.
-Пьёт?
-Нет, вот уже три года. Как пообещал в письме к маме, что бросит, так больше и не прикасается. У меня мечта есть – вылечить всех людей от пьянства, - она поднимала на него взгляд, полный ожидания и надежды.
Наташа вообще верила, что мир справедлив, а Кирилл должен был подтвердить эту аксиому всеми своими качествами. Она и жила так, будто понятие “справедливость” существовало не умозрительно, было не эфемерным, а регламентировалось законами. Теперь, когда в её семье воцарились согласные отношения, Кирилл не имел права помешать им.
-Отец знает, что мы встречаемся? – почему-то больше всего Кирилл побаивался мнения этого человека: прошедшего фронт; павшего не на поле боя, а в гражданской жизни; сумевшего подняться, и теперь, наверное, ревностно оберегавшего  свой  дом  от  любых  напастей. – Что он сказал?
-Вот так так!
-И всё?
-Всё.
Это было уже после “колхоза”, “колодца” по утрам, дремлющих стогов, слушавших их бесконечные шёпоты-откровения; неистовой – “наперегонки”, но не  “напоказ” работы,  в которой они словно соревновались…  Это было уже состояние любви, когда человек вновь находит себя самого в другом.xli Они и старались стать лучше, не для себя, а  близкого человека. И время, которое, как надеялась мама Наташи, всё поставит на своё место, лишь помогало им. Кирилл физически ощущал это состояние. Не отдельных эпизодов, не застывших, пусть и красивых, ярких моментов, образующих  чувства, - а процесса, влёкшего и меняющего их даже не внешне, а внутренне.
Однажды они тайком уехали на выходные к Наташе в деревню. Он понимал, что это безрассудно: привезти его, женатого, пусть формально уже, человека, вопреки всем деревенским устоям. Туда, где всё для неё чисто, светло и свято. Но их любовь уже обособилась от всех, даже вызывала вражду к себе, и для осознания своего счастья требовала и таких поступков.xlii
Они плыли и плыли в чистой, упругой уржской воде, почему-то, против течения, стремившегося снести их подальше от деревни. Но они были сильны, молоды, упрямы.
-Куда мы? – стараясь не показать усталости и боясь за Наташу, оборачивался он.
Она смотрела на него испытующе, смеялась:
-Туда, ещё немного, до излучины. До церкви.
Кирилл поднимал голову, вглядывался вдаль, где над горой висели в небе купола  и где был мир света. И река, и луга по одному берегу, и дома, спрятавшиеся в садах по другому берегу, - всё подчинялось этому свету, породившему реальность, но и поглотившему её. Они проплывали тоннелем, своды которого образовали над рекой кроны ив. Здесь было зябко, сюда не доставали солнечные лучи, Кирилл дождался Наташу, видя, что она хочет сказать что-то. Она подплыла близко, прошептала:
-Бабушка, когда жива была, вон с того места на берегу, любила на церковь смотреть. Говорила: «”И сказал Бог: да будет свет. И стал свет”xliii, - а ещё добавляла что-то для меня загадочное, - “И был вечер, и было утро: день один”».xliv  Они поплыли к церкви.
Но так до неё и не доплыли…

                *               *                *

Маша стояла перед Кириллом ещё красивая, высокая, стройная даже в нелепом больничном халате, но её трясло. Огромные в пол-лица глаза смотрели на Кирилла с мольбою и запрятанным, казалось навсегда, страхом.
-Она не звонила? – дочь обхватила плечи руками, чтобы унять дрожь.
Кирилл понял, что они только начинают осознавать реальность.
“Как ты?” одновременно спросили оба и кинулись навстречу друг другу.
-Я от физической зависимости… избавилась… - навзрыд плакала она. – Мне морально… я жить хочу.
И он тотчас простил ей всё: и бессонные ночи у окна, за которым изученный вдоль и поперёк кусок ненавистной улицы; и брошенные оскорбления; а самое главное – своё состояние, когда ему, уставшему за неё бороться, приходила в голову страшная мысль: «Хоть бы не возвращалась. Оставила нас с Наташей в покое, - и, не зная, к кому обращаться за прощением, произносил слышанные им в детстве от прабабушки слова. Господи, прости меня грешного!» - не веря ни в Него, ни в то, что Он услышит, если даже существует где-то.
-Я тут… с собой забрала все письма… и детские… думала не вернусь. Тебе пыталась писать, - Маша достала из кармана халата смятые листы, протянула, кажется, с боязнью, что он оттолкнёт их.
Он взял, спрятал в нагрудный карман пальто. Они ещё долго сидели молча, потому что и сил не было, и слова все казались неправильными, невнятными.
И опять “маршрутка”, ухающий и стонущий под тяжестью сотен машин мост, и дорога в объезд, чтобы дольше и желательно помедленнее.
Самый первый листок “в клеточку” оказался Машиным школьным сочинением на тему: “Как я провела выходные дни”. Две страницы, исписанные круглым, наивным детским почерком. Оценка “5” краснеет в конце, но Кирилл видел его впервые.

“Я и мой друг Сашка решили пойти на речку побродить по льду. Зима близилась к концу, и лёд на реке был  уже тонким и непрочным.
Когда мы оказались на месте, я предложила выйти на середину реки и идти в сторону дороги, где река уходила под железный мост. Сашка шёл ближе к берегу, немного боялся, а я смело шагала по самой середине реки. Тут я увидела впереди жёлтые пятна. Я знала, что лёд в этом месте очень тонкий, но мне стало ужасно интересно, и я смело двинулась вперёд. Подошла ближе, остановилась и задумалась – идти дальше или нет.  И всё-таки выбрала первое. И подойдя совсем близко к жёлтым пятнам, со всей силы ударила ногой по одному из них. Мгновение – и я оказалась под водой. Всё произошло так быстро, что я и опомниться не успела. Вынырнув из воды, я увидела Сашку, который бегал вокруг проруби и испуганно смотрел на меня.
Я ужасно перепугалась. Холод ледяной воды пронизывал всё тело, а намокшая одежда тянула вниз. Я едва успела ухватиться за Сашкину руку.
Сашка не умеет плавать. И вообще я всегда считала его слабым и трусливым. Но когда он, съезжая к воде и еле-еле успевая цепляться за лёд руками, всё-таки помог мне выбраться, я поняла, что он совсем не трус, а наоборот, очень смелый и мужественный мальчишка.
Когда мы, замёрзшие от холода, шли домой, я никак не могла успокоиться. Слёзы всё текли и текли. Я не знаю, почему я плакала. Может быть, потому, что сильно замёрзла или потому, что всё ещё не оправилась от шока. Но мне кажется, что это потому, что я не осталась там, в речке, и сейчас могу жить и радоваться каждому новому дню.”                5=

Кириллу рассказали об этой истории лишь потом, года через три, когда все уже отбоялись и вспоминали со смехом. А он припоминал сейчас Египет, пирамиду, Машку, упрямо лезущую вверх и исчезающую из вида.
Он  взял   другой  листок,  тоже  из  тетрадки   “в клеточку”, выдранный из-под  скрепок с корнем. Здесь почерк был другой: полувзрослый, рваный, торопливый. Что-то оказалось тщательно зачёркнуто, так, что и прочитать было невозможно.

“Пап, помнишь, на какой-то праздник я подарила тебе открытку, где было написано что-то вроде: «Я получилась вся в тебя. И за это я на тебя не в обиде». 
Я знаю, как это происходит, когда в одном человеке уживаются две противоречивые натуры,   поэтому  научилась   слышать   от тебя только хорошие и добрые слова и не слышать других. И умею отличить чувства от эмоций.  Я рада, что мы всегда сможем понять и простить друг друга, как не могут понять нас другие. Ты упрекаешь, что я сижу и тупо смотрю в окно и не слышу, что мне говорят. Но за видимым равнодушием я скрываю душевную боль за  несбывшиеся надежды,  ваши с мамой.  А я  знаю (т.к. хорошо знаю себя и философствую почти всегда в своих мыслях) , что пока вы с мамой есть, тёмное ни за что не возьмёт верх над тем светлым, что вы в меня вложили. Пока вы есть, у меня есть дом, и я всегда помню, кто я. Это и помогает мне переживать любые жизненные трудности.
Я думаю, у человека можно отобрать всё: внешнюю красоту, достоинство, уверенность в своих силах – но душевную красоту, с которой нужно родиться, отобрать нельзя. И тот, у кого она есть, должен быть великодушным по отношению к тем, у кого её нет.   ”
                Я радуюсь, когда чувствую внутри себя этот свет, который помогает мне жалеть других, когда мне самой хуже всех, который заставляет плакать всю ночь от нахлынувших вдруг воспоминаний из детства, грубого или просто равнодушного слова сказанного тебе.
А ещё я рада, что как мне не нужны были деньги, я не продала ни одной своей игрушки, потому что для меня они живые. Мне всего семнадцать, и я пишу всё это потому, что не хочу, чтобы вы с мамой  думали, будто бы потеряли меня и зря вложили в меня столько хорошего. Это  невозможно  отобрать,   а  то,   что   вы      видите   на поверхности – только толстая скорлупа, видимость равнодушия…
Идут клином машины, расчищая дорогу,
Маячки проблесковые – одиноки в ночи,
В “нулевой” этот год вызываю  подмогу,
Но дорога пуста – кричи не кричи.
За своей круглосуточной работой (будь она проклята эта твоя Чёрная Рамень и твой завод), ты всё реже и реже вспоминал обо мне. Мне так казалось. И стихами меня не баловал. Поэтому то, единственное, адресованное мне, помню наизусть и теперь уже хочу напомнить его тебе.
В чашке кофе болтается лампа,
Слепит глаз буква “С” из нихрома,
Четверть третьего, ночь, как из ямы:
«Извините, мне Машу, она ещё дома?»
А она ещё дома, и в депо её поезд,
Ещё тщится надежда: её мир не захвачен;
Грустно смотрим в глаза, произносим про совесть…
Буква “С” из нихрома – предвестница плача.           Зима 2000года.
Сколько слёз я принесла вам. Но даже плакать на виду у всех вы не могли, не имели права, потому что все думали: какая счастливая у них семья, какие красивые и хорошие дети.
Мама, если ты меня слышишь: ПРОСТИ! “

Кирилл сидел у окна, мимо проплывал город. Слёз уже не было, лишь сухая боль. Он так устал за этот день, словно не воспоминания, а сама жизнь спрессовалась в несколько часов, и он снова прожил её.
Уже вечером он долго не мог заснуть. То ему казалось, что Наташа моет на кухне посуду, то “чириканье” ключа в двери или наоборот,  гнетущая тишина сдавливала голову.
-Отпусти меня, - попросил он Наташу, словно она сидела рядом.
-А я разве когда удерживала тебя?

СЛОН №11

Ожидание.

-У каждого есть свой город, где он не чувствует себя одиноким, где он – человек, - Тхарам* подбросил в костёр сухих веток, обрезанных с виноградной лозы.
Костёр на некоторое время затих, но нутряной его жар, накопленный за ночь, вновь пыхнул огнём и тот, рассыпая треск, осветил лица друзей Тхарама.
Иосиф* сидел, сложив голову на колени. Крупные светлые кудри волос и бороды белели в сумраке утра. Казалось, что ветер вмешался в его вечные плотницкие дела, взметнул стружки и перемешал всё, добавив пронзительного смоляного запаха, которым Иосиф пропитался насквозь.
Светилась и Мария,* но свет этот шёл изнутри. Тхарам смотрел на задумчивое и отрешённое от времени лицо Марии, вспоминал её девушкой, жившей вместе с ним по соседству, сравнивал и не узнавал – так она изменилась за последние месяцы. Всё существо её пребывало в состоянии такой  любви, какая ни Тхараму, ни, тем более,  Иосифу – молчуну и простаку – была не ведома.  Доступное человеческое, загадочное божественное - примирились в ней, преобразив походку, манеру сидеть, даже взгляд,  вобравший в себя душу.
Шурша крупными складками платья, Мария встала и направилась к дальним деревьям, стоящим вокруг поляны.
-Куда ты? – спросил Иосиф, не отводя глаз от костра.
-Там под оливами я видела охапку дров. Принесу.
-Я помогу, - предложил Тхарам.
-Я сама, - её платье проплыло рядом с лицом Тхарама.
-Она ждёт ребёнка? – повернулся Тхарам к Иосифу.
-Да. Бог смилостивился над нами.
Тхарам позавидовал простой житейской вере Иосифа в единое существо, способное делать чудо. Сам он, родившийся в скифских степях, выросший среди людей, которых римляне называли варварами, знал других богов: Святовида, помогавшего в войнах; Поренута, отвечавшего за времена года. Были и другие идолы. Перун – бог молнии. Ладо – бог любви и согласия. Всех и не перечислишь. Но и они не всегда приносили удачу. Он вспомнил мать, всегда принимавшую участие в бесконечных военных походах отца. Как многочисленные ручейки сливаются в реку, так племена объединялись в союзы и широким потоком текли на юг, туда, где, как рассказывал отец  Раматха, когда-то царствовал дед Тхарама – Матхар. Мать хотела видеть в Тхараме воина, не забывающего обид, хотя сама была кротка и стыдлива. В одном из боёв отца убили, а мать вместе с Тхарамом  пленили чужие люди. Она не дала над собой надругаться, бросившись со скалы в ущелье. Тхарам и сейчас видит её тело, парящее в воздухе. Но самого момента падения ему видеть не довелось. Она так и осталась в его памяти летящей над пропастью.
Италия была наводнена разными народами: сирийцами, греками, финикийцами, египтянами, евреями. В совместной жизни каждый приноравливался друг к другу, особенное каждого народа сглаживалось, и никому до Тхарама не было дела. Он долго блуждал по разным странам, пока не осел в Галилее, рядом с домом Иосифа. 
Мария возвращалась. На её правом плече покоилась небольшая вязанка коротких, с локоть длиной сучьев. Ветер, гнущий неподалёку камышовое поле, доносился и сюда, развевая и платье, и длинные каштановые волосы Марии. Она грациозно и осторожно ступала по травам, словно боялась разбудить или потревожить кого-то. Покрывала одежд, вовлечённые в непрерывное движение её шествием и порывами неугомонного ветра, небесным,  голубым куском плыли поверху стелящегося тумана.  Тхарам  видел, что к её телесной красоте    уже добавилась духовная. Это произошло,  но когда,   он  не знал,  сейчас Тхараму хотелось запечатлеть Марию. Он надёргал из хвороста тоненьких прутиков. Линии их оказались     причудливыми,  и ему   легко    удалось      изобразить волнообразные   движения   парящего платья Марии, развевающихся      волос, изгиба рук,      одна из которых изогнулась       подобно     части    итальянской ойнохойи*,  воспарив над головой, другая бережно поддерживала живот, которого, впрочем, ещё не было заметно, но Мария уже оберегала того, кто пока не давал о себе знать.
-Вы счастливые люди, - продолжил неспешную беседу Тхарам. – Мы прибыли сюда, в Самарию,  к этому колодцу, который когда-то сделал Иаков,* и вы можете пить воду, добытую им.  А где  память моих предков? Не ведомо.
-Но ты хранишь свои белые камни, - улыбнулась Мария, – значит,  думаешь о будущем и в тебе живёт память.
-Древние говорили: «Если в нас не будет, то и в потомках не появится», - Тхарам встал и подошёл к колодцу, возле которого они и провели ночь, обогреваясь костром.
Потрескавшиеся, выветренные камни образовывали верх колодца. Глубоко внутри плескался невесомый серп луны, ещё не съеденный рассветом. И эта глубина, пронзившая землю, и гора Гаризим, стоящая неподалёку и устремлённая в небо, - вызывали в Тхараме вопросы, мучившие, наверное, многих.
-Ну, что такое род? - спросил он, вернувшись к костру. – Непрерывная цепь смертей и рождений. И какое звено главное?
-Ты, Тхарам, часто говоришь вещи, не доступные человеческому умозрению, - Иосиф так и сидел недвижимый, словно опутанный туманом сна.
Со дня их знакомства Иосиф казался ленивым человеком. Или безразличным, потому что ко многому у него не возбуждалось ни склонности, ни отвращения. Да и от суждений он воздерживался: то ли считая предметы непостижимыми, то ли, наоборот, слишком простыми, чтобы тратить на них время.
-Судьба мудрого не отличается от судьбы глупца, - обратился Иосиф к Тхараму. – Всё равно обоих ждёт смерть. Лучше не знать многого. Как говорили мои предки: «Человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он всё-таки не постигнет этого».xlv
-Тогда и рождаться не стоит.
-Когда-нибудь всё прекратится.
Мария слушала обоих, молчала, но при последних словах мужа воздела руки вверх и начала молиться, не неистово, как это делали многие благочестивые евреи, а будто советуясь с Всевышним или прося у него помощи.
Тхарам невольно любовался Марией.  «Ха алма», - мысленно произнёс он слова, какими евреи называли молодых женщин. И в этих круглых, просторных звуках оказалось столько воздуха и света, сколько было вокруг: в долине, лежащей между предгорных холмов и гор, синеющих за ними; в куполе неба, зависшим над зелёными гранатовыми и оливковыми кронами. Ему казалось, что сейчас Марии не касается ничто земное. Он вновь поднялся и направился к колодцу набрать воды.
«А может быть, - подумал Тхарам об Иосифе, - он, как  мудрец, просто умерен в своих страстях?» Умиротворяющий покой исходил от обоих, а особенно подчёркивал это голубой цвет платья Марии. Тхараму хорошо и спокойно было с этими людьми.
На верхнем обрезе колодца, в податливом туфе, он увидел след от верёвки, который поначалу не разглядел в сумерках. Он подумал: через сколькие руки, мужские и неумелые женские, скользила шершавая, грубая верёвка, оставляя след на камне, и сколько ещё людей и через сотни лет будут рассматривать его, пытаясь представить прошлую жизнь людей, приходивших сюда. И самому вспомнилась жизнь другая: шумная, разноцветная, тесная от событий и впечатлений.

                *               *               *

Нельзя сказать, что Тхарам не любил Рим. Подчинивший себе государства, города и провинции, город этот стал центром огромной мишени. И многие стремились попасть в центр событий. Потому что целое столетие – побед и обогащения – копивший в себе энергию город, как жерло вулкана, заманивал к себе, предлагая заглянуть внутрь. Он ещё гордился своей цивилизованной формой существования, помня о недавней гражданской общине, где  сам дух её требовал равенства, ещё не подвергал сарказму святые для римлянина слова  res publica, но  уже богатство, роскошь немногих и имперская власть человека, звавшего себя Augustus, * - изменили людей. Город как форма жизниxlvi  с исторической теснотой, которая была и его явлением, и способом осознания себя  в  cohors amicorum,*-  менялся на глазах, даже соотношением цветовых красок. Рассказывали: раньше он выглядел белым с чуть сероватыми оттенками благородных тог и с чёрными вкраплениями в одеждах людей, живущих по старинке бережливо и скромно. Теперь – кишел разнообразными, немыслимыми и осудительными ранее красками. Изнеженные, извращённых нравов мужчины позаимствовали зелёный цвет у женских одежд для своих туник, за что их сразу же поименовали в galbini  mores.*  Некоторые надели плащи цвета брачных покрывал невест,* будто издеваясь над чистотой и строгостью древних традиций. И развратные женщины не стыдились уже украшать себя  пёстрыми варварскими лентами - алыми и лиловыми.
Сотни, тысячи людей спешили показать себя, теснясь в центре города, важно вышагивая от театра Марцелла, что у излучины Тибра до Виминальского холма; от Марсова поля до холма Целия, стремясь по узким, застроенным лавками и табернами улицам Субура, Велабра и Аргилета к Форуму, сердцевине римской жизни. И Тхарам часто толкался среди них, вслушиваясь в шумы, поглощая запахи и вглядываясь в лица разноплемённых римлян. Но центр мишени оказался пристреленным до такой степени, что поразить его случайным выстрелом стало невозможно. Устав от Рима, Тхарам уехал в Помпеи. Этот город не любил римлян, хотя и копировал их стиль жизни.
Свои столицы вообще перестают любить, когда в них сосредотачивается чрезмерное - власть, богатство,  развлечения  и презрение к провинциям. В Помпеях ещё пытались жить прежней жизнью, вспоминая славное время народных собраний, конституционные реформы времён Гракхов, народное ополчение, - всё то, что с имперской властью Августа медленно, постепенно исчезало. Здесь Тхарам продолжал жизнь умозрительную, не тревожась ни о каких делах государственных. Лишь иногда непостижимый бросок мысли возбуждал в нём странные чувства  и запрятанные вглубь воспоминания – скорее всего, вытесненные временем или выветренные скифскими степными ветрами. Они проявляли себя,  и тогда всплывало в памяти то, что казалось не позабытым даже, а никогда Тхарамом не испытанным. Это происходило с ним и в Риме, когда он, блуждая по улицам, останавливался вдруг среди портиков и базилик возле незнакомого ему домуса и ловил себя на мысли: «Всё чужое и незнакомое, но я это видел когда-то. Даже жил здесь». Он подходил к прохожему, спрашивал:
-Чей это дом, почтенный гражданин?
-Здесь жили Гай и Тиберий Гракхи, - отвечали ему в ответ с приязнью за его интерес к римским доблестям. И добавляли. –  Они и их соратники были мужественны и справедливы.
«Но это их род сжёг Карфаген, - задумывался Тхарам. – Справедливость – это добро, но как может быть одно и то же для одних справедливо, для других несправедливо?!» Слишком много необъяснимых воспоминаний вызывал Рим в Тхараме.
В Помпеях ничто не тревожило его душу. Разве лишь общение с такими же, как он – молодыми, двадцатилетними, упражняющими себя в поступках и в рассуждениях.   Они щеголяли, подражая столичным  нравам в новомодных tunica manicata,*  брали на стол одну, а то и две ойнохойи, полные терпкого вина.  Не самого дорогого, всего по две ассы за каждый кувшин.  Ставили закуски, какими обычно заканчивались пиршества в богатых римских домах, а здесь лишь сопровождали содержательную беседу, которая и была важным элементом их жизни. Особенно Тхарам любил навещать кабачок Азеллины на улице Изобилия, врезанный в склон холма, теснящего улицу.
Во внутреннем дворике, полным солнца, он часто садился не за стол даже, а прямо на землю, и, опёршись спиной на огромный кувшин, врытый в землю, зарисовывал лица, жесты, позы, а потом раздавал рисунки посетителям. А те – в благодарность, приглашали его к столу или расплачивались деньгами, если портрет оказывался и впрямь удачным. 
Здесь  рассуждали  о  вечных   вещах,  справедливости,   богах, о будущем.  Вспоминали,   за неимением   своих,   древних  греческих философов, как бы уже принадлежащих римской империи.
-Справедливость сильна, как клятва!xlvii – горя огромными глазами на юном лице, утверждал один из сидящих за столом и залпом осушал серебряный кубок.
Тхарам и зарисовывал этот полный неопровержимости взор. Другой,  постарше первого,   в задумчивости   рассматривающий   литой    узор на матовом кубке, не возражал. Но рассуждал осторожно,   будто   вспоминал  изложенное  за века  до него.
-Разная существует справедливость. Кто-то печётся о храмах и приносит жертвы – он благочестив перед богами. Кто возвращает то, что получил по доверию – тот справедлив перед людьми. Кто печётся о гробницах своих предков – тот, вне сомнения, справедлив перед усопшими.xlviii Разве может человек быть справедлив во всём?
Короткими штрихами Тхарам пытался изобразить внутреннюю жизнь и в этом портрете, тем более это легко было сделать, потому что лицо являло мужество, а не устремляло взор к небу и не скрывалось за приклеенной дежурной улыбкой, выдающей приторную слащавость.
Но более всего Тхарам присматривался к девушке, сидящей по правую сторону стола, напротив него. Её каштанового цвета кудри выбивались из-под сеточки на голове, глаза смотрели открыто и прямо, руки покоились на кодексе законов, который она часто приносила с собой. Почему-то, с благоговейным чувством, Тхарам наблюдал за ней, наверное, и потому, что она не стеснялась и не скрывала своей способности к пониманию и желания высказать мысль,  интересную ей.
-А Эпикур утверждал, что справедливость не существует сама по себе; это – договор о том, чтобы не причинять и не терпеть вреда.
Она поднималась из-за стола, шла вглубь дворика к колодцу, опускала глиняный кувшин на длинной верёвке внутрь, верёвка, взбивая пыльцу, скользила по обрезу колодца, а Тхарам ощущал жар трения на своих ладонях. Он вставал, помогал девушке вытащить сосуд с водой и глядел ей в лицо.
-Хочешь воды? – смеялась она. – Так жарко. Я часто вижу тебя здесь, но ты не местный. Откуда ты?
-Не знаю, - отвечал Тхарам и старался дольше задержать свою руку на её пальцах. – А откуда ты родом?
-Я из Галилеи. Это по ту сторону моря. Меня зовут Мария и рассказывают,  наш род древен, ему тысячи лет. А твой?
-Не знаю, - он уже почти испытывал неловкость. Они отходили в сторону, он вытаскивал из нательного мешочка три белых камушка и складывал их перед Марией. – Вот моё имя.
-И как же оно звучит? – в недоумении глядела она на Тхарама.
Он объяснял, переставлял камни, складывал имена отца, деда, другие, которые позволяло слоговое письмо на камнях.
-Это не иудейский алфавит, и не греческий, - задумывалась Мария. – Твои корни где-то далеко.
Они часто встречались. Бродили по длинным, прямым, как взгляд вдаль, улицам Помпей, ходили к Везувию, прочно нависшему над городом; плавали по реке на лодке, любуясь белыми виллами, тянувшимися вдоль берега. Бродили двухэтажными галереями дома Влюблённых, прячась друг от друга между мраморных колонн, - так продолжалось долго, пока однажды Мария не сказала ему:
-Мне пора уезжать. Будешь в Иудее, навести Назарет, найдёшь меня там.

Спустя год он покинул Помпеи. Приехал туда, где, казалось, жили другой жизнью, почитая за благо знания, оставленные в свитках, только называли благо разными именами: иногда разумением, иногда Богом.xlix
-Где мне найти Марию? – спросил Тхарам у жителей.
-Ту, которая помолвлена с Иосифом?  Их  дом рядом с храмом.

                *                *                *
     С тех пор Тхарам поселился в Назарете и жил там.
               
                -  7  -

Вопреки сложившемуся мнению, Италия для Саши оказалась холодной страной. Живя здесь уже много лет, он так и не смог привыкнуть к странной метаморфозе: дом, летом воспринимаемый, как жилище, весь конец осени и зиму становился источником дискомфорта и постоянных хлопот. Зима этого года тянулась непривычно долго. Во все знаемые и невидимые щели лез ветер. Подвывал  противно и через трубу придавливал пламя в камине. Буковые и дубовые полешки, стандартные, как спички в коробке, и горели одинаковым, ровным огнём. Тот выполнял свою скучную работу: обогревал тэны, от которых теплоноситель шёл по трубам к батареям. Центрального отопления в городке не существовало, и эта топка камина являлась просто необходимой в зиму работой, которую Саша и выполнял каждый вечер. Подложив под себя небольшой коврик и обув ноги в шерстяные носки, сидел на стылом кафельном полу и подкидывал дрова. Ярко сверкающие языки пламени освещали  кухню, и он молча созерцал их. Хотя назвать это помещение кухней, куда попадаешь прямо с улицы, разуваешься и разоблачаешься здесь же, можно было с трудом.
 С детства Саша привык к другому кухонному миру: там обязательно присутствовала мама или бабушка; жили разнообразные вкусные запахи – не от соусов, запакованных в красивые пластиковые коробки, а сотворённые собственноручно хозяйками кухни. Если у бабушки на зимних каникулах – то помнилась печь. К её тёплому боку можно прислониться спиной или присесть на корточки у чугунной, с выпуклыми литьевыми узорами дверцы, за которой потрескивают, шипя смолой поленья. Приоткроешь дверцу кочергой и увидишь, как они горят разноцветными сполохами.  «Дровишек подкинь, - говорила бабушка, - да не голыми руками, заноз насажаешь. Возьми голицы в печурке». Маленькие, как бойницы, ниши опоясывали весь периметр печи. В этих печурках сушились варежки, носки. Саша доставал рукавицы, выбирал из кучи разные поленья: берёзовые, сосновые, с каплями смолы на спилах, - совал их в зёв печки, и та, наполняясь жаром, отдавала своё нутряное тепло, медленно вплывавшее в другие комнаты. Он был уверен – дом вокруг этой печи и построен. Это ощущение приходило к Саше, и когда он видел в фильме пепелище пожара, где рухнуло, исчезло всё, лишь остов печи торчал памятником существовавшему когда-то дому.
В доме, куда Саша с родителями переехали позже, обустраиваться  начали с кухни.  В первую очередь  создавали уют самим себе. Сюда не пустили телевизор, потому что в нём существовал мир другой: кричащий, визжащий, рушившийся. Кухню отделили от этого мира. Тут должно быть уютно, надёжно, спокойно. Говорить негромко, вести задушевные разговоры, отношения согласные и нет ни вражды, ни ссор.
Но теперь Саша получил возможность осмыслить, как тяжело жилось хозяйке на той советской кухне. Даже не потому, что мог сейчас сравнивать. Слишком много прошло времени, и реальность нынешняя и та, юношеская, как два разнонаправленных вектора: они  точек пересечения не имели. Сейчас Саша мог позволить себе почти всё. Правда, виллы, яхты и “Мерседесы” его не волновали, но жить по-людски ничего не мешало.

Тогда он прибегал из школы вместе с друзьями, они грудились в тесной, но и предназначенной для общения кухне. Саша машинально хлопал дверцей холодильника “Бирюса”, пытаясь высмотреть там что-нибудь, которое можно на скорую руку съесть. Но в тогдашней жизни ни  “нарезок”  из  копчёных колбас, ни балыков, ни бананов, ни соков “Тропикана”, а уж тем более “Баунти” и  “Сникерсов”  не существовало. Далёкий от столицы город жил аскетичной, в смысле пропитания, жизнью.
-И чего ты дверцей хлопаешь? – ворчала вернувшаяся с работы мама. – Щей целая кастрюля, разогрели бы. В сарай сходи, там капуста в погребе. Картошка на плите. Котлеты сейчас пожарю, очередь выстояла. В магазине шаром покати. И что за наказание Господне, когда всё это кончится?! – заканчивала она речь уже бабушкиными интонациями. – Пообедаете, сходите в магазин, я там очередь заняла кур должны привезти. У меня ноги уже отваливаются.
И её незлобивое ворчание Саше было понятно. Слово “очередь” он ненавидел, издевался над ним, ставя ударение на последний слог, но в магазин шёл.
Самое удивительное, что люди, расположившиеся один за другим, чтобы получить еду в последовательном порядке, безропотно стояли перед пустыми прилавками. Саша по описаниям матери находил очередников, между которых ему надлежало вклиниться. Пытаясь хоть как-то разнообразить процесс временного бездействия, он напрягал память и, широко улыбаясь, прерывал разговор мужчины и женщины, ожидающих кур.
-Ladies and gentlemen! Sorry for breaking into your conversation, could you tell me…* - далее запаса его знаний английского языка не хватало. – Здесь женщина очередь занимала.
-У тебя какой номер?
- Пятьдесят семь.
-Вставай и не хрена умничать.
Но по магазину тянулась не одна очередь. В разные отделы люди группировались по интересам. Некоторые перебегали от одного прилавка к другому.
-А там что? – поддался Саша всеобщему азарту.
-Там – за сыром. Та – за пивом.
И Саша, пока не подняли из подвала треклятых синюшних цыплят, заторопился к другой группе, стоявшей за сыром.
-Вы последняя? – но женщина, готовая стоять долго и до победного конца, даже головы в его сторону не повернула.
-Вы последняя? – чуть повысил голос Саша.
-Крайняя я! – быть последним не хотелось никому, “я-а, я” эхом понеслось по магазину.
Из середины очереди, изгиб которой причудливым образом смыкался с хвостом,  начали возмущаться:
-Подумашь, кака интеллигентка!
Духота, жара, пустые прилавки, над которыми в бесполезном поиске барражировали мухи; зло и раздражение, копившиеся в угрюмых, вертикально поставленных неизвестно на какое время, людях, - угнетали Сашу. И когда процесс раздачи обёрнутых в промокшую бумагу тушек начался, он в нетерпении свернул газету, где писали о другой жизни, колоссальные масштабы которой поражали, вызывали гордость и понимание. Так он включился в медленное шествие к долгожданному прилавку.
-Ich bin jetzt an der Reiche!* - наконец, радостно сообщил он светящейся от ощущения власти над людьми, продавщице.
Поставленный из конца очереди для контроля порядка пенсионер, посмотрел на него с ненавистью.
-Ну, ты, полиглот! Получил, отходи в сторону.
-Три двадцать семь в кассу! – скомандовала продавщица и, проставив химическим карандашом сумму на свёртке, отложила его в сторону, в ряд с другими.
Саша, с мимолётным удовольствием человека, победившего очередь, вышел из неё, вспомнил про сыр и побежал туда, вскоре получил кодовое число за другую покупку.
Но по молодости он не был достаточно подкован в философии очередей. Осуществив главное, он уже никуда не торопился. А зря. Подойдя к кассе и пробив свои чеки на “три двадцать семь” и “рубль сорок”, он своего свёртка с курицей на прилавке не обнаружил. Кто-то ушлый и острый на слух, увидев, что он хлопает ушами, выбил в кассе свой чек и забрал обезличенный свёрток.
-Люся, больше не пробивай! – услышал он лозунг эпохи. – Вас много, а я одна, - осадила продавщица претензии Саши. – Сдашь чек, получишь деньги обратно.
Саша в растерянности повернулся к остаткам неотоваренной очереди, но та угрюмо молчала.
На ужин пили чай с сыром.

И всё равно, та жизнь, где очередей не существовало разве лишь на транспорт, потому что в их городе чинное стояние на остановках как-то не прижилось, - оказывается,  была. Часть её он прожил, чтобы теперь в полной мере насладиться иными возможностями и ощущениями. Но если раньше с ним рядом жили близкие ему люди, то теперь он существовал в одиночку. Общение с сеньором Марчелло, редкие встречи с Шакером – не заполняли долгих вечеров в пустом доме, хотя и скрашивали их.
Кое-как, но камин прогрел жилище Саши. Радиаторы, которые он по русской привычке называл батареями, уже потеплели, да и ветер постепенно стих, перестав совершать своё гнусное дело. Саша подошёл к листу ватмана, висевшего рядом с камином, расчерченным на клетки, и вписал в одну из них: “Противный, пронырливый, холодный ветер с гор; сильный. К вечеру успокоился”. С тех пор, как Саша вернулся из своей неожиданной поездки домой, он стал физически ощущать каждый прожитый день. Но особым разнообразием они его не баловали. И он стал фиксировать каждый след этой жизни, расчертив лист ватмана на клетки, где каждая строка обозначала месяц, а внутри неё – ячейки дней. Поначалу он, как пунктуальный метеоролог, мелким каллиграфическим почерком заносил туда сводки о погоде. Целый ноябрь прошлого года, с которого он начал записи, оказался скучным и безрадостным.
 9.11. Дождь.
10.11.Весь день дождь.
12.11.Опять зарядил дождь.
В пропущенные дни, если было солнечно, он просто рисовал круг с лучами. И никаких комментариев, так как Италия сама по себе подразумевала ясную, тёплую погоду.
20, 21, 22.11. Началась полоса дождей?
24.11. Тихо, свежо, но приятно, как у нас дома в конце августа.
25.11. Моросит.
26.11. Ливень, зонт не просыхает.
    29.11. Слово “дождь” и писать надоело. Бабушка сказала бы: непогодь. В доме сыро, а топить лень.
Саша перечитывал свои короткие, как сказал бы отец, лапидарные  записи и понимал, почему весь ноябрь не хотелось показывать носа на улицу. Дом – работа. Работа – дом. Пятьсот метров туда, столько же – обратно. Ни шага в сторону. Пытался заносить свои записи в компьютер, а тот сопротивлялся всем своим электронным, бесчувственным нутром. Саша писал: “неотоваренная очередь”, - социально “подкованная” железяка возмущалась. Ей советские понятия были не понятны, предлагала замену: “неотваренная очередь”. Он ей – “пасмурно” и точка. Железяка подчёркивала предложение красной волнистой линией, в справке разъясняла: “Нет подлежащего, нет сказуемого…” Саша вспоминал каламбур, услышанный в студенческие годы: “Шли два студента: один в пальто, другой в кино”, - компьютер молчал.      
Потом, естественно, наступил декабрь. Стоял холод, но без зимы. Помнится, он встал утром в первый день декабря, подошёл спросонок к окну в ожидании увидеть привычное, запечатлённое на генном уровне: снег, улёгшийся украдкой на ночь, безупречный и светлый, - но…
1.12. Ветер. Хмуро. Бесснежно. Холодно, - добавил мысленно: «Одиноко». Кипарисы почти чёрные. Пинии,* будто огромные грибы, вот-вот ветер или сломает их голые тонкие стволы, или вырвет с корнями. Шёл бы снег, как у нас дома, было бы уютно и спокойно.
Своей записью он залез в другой день, даже третий, но и правильно. И в следующие дни ничего не изменилось. Солнце проглядывало иногда, но осень не осень; зима не зима. В середине декабря распогодилось. Потеплело так, что он открыл окна. Отмытые ноябрьскими дождями лимоны, светились в тёмно-зелёной листве, кипарисы безмолвствовали, обрамляя площадь. Даже фонтан на ней уже не выглядел нелепым, каким казался несколько дней назад в пелене дождя.
5.12. Тепло. Долго стоял у фонтана  и солнце пригревало спину. Вечером туман. Таис звонила.
Он всё рассказал ей. Ещё тогда, в их последнюю ночь в его комнате родительского дома. Она знала всё, и звонка он уже не ждал.
-Как ты? – спросила она сразу же, минуя все “здравствуй” и прочие ненужные теперь слова.
-Нормально. Уколы делаю, таблетки пью, литературу всякую читаю. Что-то вроде дневника завёл, только слов русских не хватает.
-На итальянском пиши.
-У них слов-то многих нет. У вас как?
-Снегу нападало. Сугробы. Провода висят, как перебинтованные.
-А здесь снега и в помине нет. В окно вижу: старушка сидит на лавочке, греется на солнце, вяжет. Фонтаны работают.
-Фонтаны?!
-Ну, да.
-Ты держись. Нет безвыходных положений.
-Есть. Но я стараюсь. Ты звони, если не трудно. Кирилла Николаевича увидишь, привет передавай. Все предложения шефа остаются в силе. Пока.
Она положила трубку, и на душе Саши остался свет.
Но зима только начиналась.
9.12. Тепло, но с дождём.
11.12. Ветрено.
14.12. Как опять холодно. С гор тащит. Ветрище. Фонтан раздувает в пыль…
22.12. Неожиданно и удивительно тепло стало.
     24.12. Пригрело. Но позвонила Таис и сказала, что у Кирилла Николаевича пропала жена, вот так – обыденно и просто.
26.12. Морозит, а снега так и нет.
27.12. С моря наползли тучи.
29.12. Льёт.
30.12. Дождь.
31.12. Дождь. Звонил домой, поздравлял с Новым годом. Таис поздравил. От нудной погоды, которую раньше не замечал, спасаюсь работой.
Так прошёл ещё один месяц. И вот уже конец января. И сегодня теплынь такая, а он по привычке жжёт камин. Будто копит тепло впрок или долги отдаёт, меряя январь русскими мерками.
Саша рассматривал кусок ватмана, день за днём превращавшийся в странный текст. Как-то зашёл мудрый сеньор Марчелло, постоял, помолчал, спросил:
-Это дневник? – Саша только плечами пожал. – Дневник – один из способов лечения души. Слово – вещь великая. Хотя вы, молодые, считаете, что в начале было Дело. Один человек сказал умную вещь: “Пусть будет благословен тот, кто выдумал письменность этот разговор человека со своей собственной мыслью, это средство снятия бремени с его души, - сеньор Марчелло остановился, словно размышляя, продолжать ли дальше. -  Он предотвратил не одно самоубийство”.l
-Вы о ком? В смысле последнего.
-Хотя бы об отце своём, его письмах. Думаю, что скоро клетка каждого дня будет мала для тебя. Одними наблюдениями погоды не ограничишься, - он ещё раз подошёл к листу, почитал. – В этом году и вправду зима какая-то… - замялся, подыскивая нужное русское слово.
-Моя бабушка сказала бы: неправская.
Сеньор Марчелло задумался, видимо, пытаясь запомнить интересное слово.
-Ты говоришь о покойном человеке и даже взгляда туда не устремишь, - он поднял голову вверх, - не перекрестишься. На всякий случай. Или – чтобы хоть на миг воспарить над этой жизнью. Так и не веришь?
Саша промолчал.
-А во что веришь? – продолжал долбить своими вопросами шеф.
-В египетский проект, - не лукавя, ответил Саша.
Он и в самом деле желал и хотел этого мероприятия, задуманного неугомонным шефом. Надеялся, что весь хаос кипевших страстей, перевернувший всю его жизнь, постепенно уляжется, нейтрализуемый новыми заботами, хлопотами, необходимой ежедневной работой, требующей, как и всякое новое начинание, полной самоотдачи.
-И то хорошо, - согласился с ним шеф. – Только погода в твоих наблюдениях грустная какая-то. Что тебя мучает? Вроде, домой недавно ездил. Таис? – он присел на корточки перед камином, открыл решётку, положил внутрь пару полешков. – Всё думаю: где ей в нашем проекте место? Творческому человеку. Дизайн упаковки, ярлыков и наклеек? Мелко и неинтересно, даже глупо. Роль жены? – он повернулся и посмотрел Саше в глаза.
-Чьей? – вырвалось у Саши.
-Не моей же.
«И не моей», - с горечью подумал он. Тоже взял дрова и яростно бросил в топку.
-Неужели сгорело всё, Саш? – и что он мог ответить шефу? – Аура света должна витать над нашим предприятием. Даже не совсем так. Аура творчества.
-Какое там творчество? Аппаратурно-принудительные процессы. Все циклы по секундам расписаны, материал и технологии строго регламентированы. Не сделаешь же квадратную трубу вместо круглой. Если только попросят.
-Не о том я. Об имидже предприятия. Надо, чтобы над ним витала… - шеф в нетерпении пощёлкал пальцами.
-Загадочная русская душа.
-Смеёшься, а в этом что-то есть.  “Если попросят”, - вот и надо сделать так, чтобы именно нас  не боялись попросить о необычном, непривычном сознанию. Я иногда думаю о роде Христа – там цари, властители, несметные богатства, династия в долгие тысячи лет, - шеф обнял Сашу за плечи, - а Он родился в семье плотника. Простой, обыкновенной семье, жившей спокойной, размеренной жизнью, даже и не помышлявшей о своём предназначении. Если это сознательная акция Всевышнего – появление на Земле мессии – как мог рисковать он, отдав определение судьбы огромной части человечества, случайным людям? Пусть даже они из рода Давидова. Или не случайным?
-Кто-то же был должен.
-Но почему представители именно этого народа, который сам же Всевышний называл “жестоковыйным”?  Народ, одна часть которого по Гегелю следует за Спасителем, а другая требует его распятия и издевается над ним в его страданиях, которому Иисус с сожалением скажет: «Не бывает пророка без чести, разве только в отечестве своём и в доме своём».li И разве иудейская литература не накажет его заговором молчания? - Даже в этом народе, почему именно Иосиф и Мария? Неужели всё тот же случай. Но ведь была Елисавета и сын её,  Иоанн предтеча, который уже настраивал душу человеческую на приход мессии. И Мария на шестом месяце своей беременности навестила её по-родственному в городе Иудине.lii А это неблизкий путь: по прямой, и то больше ста километров. Страна нагорная. Дневная жара и ночная стужа. Заросли тамариска, берега рек, заросшие тростником, стебли жёстких колючих трав, цепляющиеся за скалы и дрожащие от ночного ветра.  Зачем с поспешностью пошла она в нагорную страну, в город Иудин? С кем?  Как познала, что она и Елисавета избранные? Да, глас свыше, но его же не каждому услышать дано. Богатство, власть, гениальность? Удача, наконец. Разве они делают человека избранным?
Александр устал от разговора. Так устают не от самой работы, а от нереальных сроков её выполнения и серьёзности задач, поставленных перед тобой. Попытался отшутиться, как не раз делал это, если тема оказывалась непосильной для него.
-Рейтинг, промоушен, репрезентативность выборки, - Саша сказал то, что почти каждый день слышал теперь по российским каналам телевидения благодаря  “тарелке”, водруженной на крышу дома.
-Значит, не пришло твоё время, - вздохнул шеф. – Но, почему-то, я не радуюсь твоей безмятежности.

А февраль обрадовал ясными, тёплыми днями. Саша съездил в Неаполь и показалось, что очутился в другой Италии. Или совпало всё: потепление, поездка, настроение? Цветы кругом, лимоны, апельсины, незнакомые ему деревья цвести начинают. Захотелось сесть на белый, огромный, как лайнер, паром и уплыть куда-нибудь в Палермо, там, конечно, ещё теплее. Сидел на набережной. Легко дышалось. Наблюдал за беспокойными итальянцами. Они оживлённо и громко беседовали, жестикулируя руками, казались чересчур шумными, немного бесцеремонными,  но они были хозяевами в своей стране, а он лишь гость.  Задержавшийся, почти свой, но никому не ставший здесь другом. Сеньору Марчелло? Но тот и сам до конца не осознал себя итальянцем. Даже прожив здесь всю жизнь.  «А я и не видел настоящей Италии! – удивился Саша. – Той, которая за Римом не только географически, но и по укладу жизни. Падуя, Флоренция, Генуя, Турин… Я всю свою итальянскую жизнь прожил за компьютером, в командировках и египетских планах. Работал, а кажется теперь, что провёл годы вынужденного безделья. От родителей отстранился, Таис потерял. Где-то там за Альпами сын, а я и не знал, - он устремил взгляд через Тирренское море на север, там висело голубое, чистое небо, ему даже показалось – он видит очертания Альп. – А дома? Пуржит? Тихо? Сугробы или оттепель?» Та жизнь, очерченная ранее сплошной жирной линией, пусть и тянущейся параллельно, постепенно стала означаться штриховым пунктиром, потом точками, пока след её почти не исчез совсем.
Домой  он возвращался затемно. Слева за окном машины нависали горы. Там светились сгустки огней прилепившихся к скалам селений; справа, между кипарисами, луна купалась в морской глади, напоминая зазеркальную жизнь, яркую, но и одинокую.

Шакер позвонил неожиданно, не по-восточному беспардонно, среди ночи. Ещё не проснувшись, Александр пытался поймать на полированной столешнице, ползающий от внутреннего беспокойства сотовый телефон, выловил его наконец.
-Слушай… - заговорщицким голосом начал Шакер.
-Уже слушаю. Что случилось-то?
-Ничего. Эльза звонила. Она завтра в Рим прилетает с сыном. Сказала, если хочешь на него посмотреть, можешь их встретить, - и он назвал номер рейса. – Пообщаетесь.
-Всё?
-Всё. Сам-то когда здесь будешь? Летом запускаемся. Собрали свою русскую гвардию? Что-то у вас всё так долго. Как там в вашей пословице, пора на охоту, а собак не покормили.
-Злее будут.
-Чего тянете. Сели на самолёт, прилетели, посмотрели, обсудили. Какие проблемы?
-Никаких. Советские привычки, - Александр положил трубку. Встал, подошёл к окну. Безупречно-правильная, чистая, наблюдательная луна висела за стеклом. В Александре почти ничего не всколыхнулось, разве так – самую малость.

                *           *          *

Самолёт приземлился без опозданий, хотя Саша и оттягивал момент встречи с Эльзой. Она проходила таможенные формальности, а он смотрел на неё и сына, стоя неподалёку. Ничего особенного не испытывал, разве лишь небольшой дискомфорт от необходимой уже встречи со своим далёким прошлым, давно забытым. Теперь надо было напрягаться в немецком языке, немного подзабытым за неимением практики, да делать вид, что они хорошо и давно знакомы. Изображать беззаботную улыбку на лице, говорить дежурные фразы. Эльза почти не изменилась. Как и раньше в её одежде не хватало красок, колорита; она была одета в строгий костюм чёрно-белых тонов, в ней хотелось что-то дополнить небрежным мазком цветной акварели, хоть бант какой или косынку. Возможно, если бы она выросла и жила у моря, в её облике и отразились бы переливы его красок, пусть даже Северного, но даже Эльба несла свои серые скучные воды, сокрытые туманом, вдалеке от небольшого, сухопутного Эльмсхорна. Тем более Саша никак не мог понять её поступка-порыва с рождением ребёнка. Франц прятался за спину матери и Александр видел только курточку, рюкзак за спиной, штанишки, заправленные в гетры, как у альпийских шерпов. Они уже освободились и стояли рядом.
-Guten Tag,* - первой поприветствовала Эльза, - можешь говорить по-русски, постараюсь понять.
-Добрый, - ответил он. – Ты же тогда… и не пыталась на русском.
-Учим понемногу. И он. Понимает уже.
-Как тебя зовут? – наклонился Александр к сыну, чтобы хоть что-то спросить.
-Франц Александр.
-Даже так?! – мальчишка чем-то неуловимо напоминал Александру самого себя, только из далёкого времени аккуратно подстриженных прямых чёлок, отглаженных белых рубашек, пионерских галстуков, взрослого любопытства. – И меня Александр. А проще: Саша, - он протянул Францу руку. – Verstehen?*
-Ja.*
-Antworte auf russisch,* - поправила его Эльза. - Was fange ich an mit diesem Genossen?* - она попыталась засмеяться, но черты лица, всегда строгие, холодные за прошедшие годы так и не сумели приспособиться к естественной непринуждённой улыбке,  и та получилась некрасивой.
Но не красоты искал Александр в Эльзе, тем более, что она осталась по своему симпатичной, хотя и не для живописного портрета, а скорее всего для скульптуры. Все пропорции её тела выглядели безупречными, но чрезмерно холодно-правильными. Эльза хлопотала возле Франца, нагибалась, опускалась на колено, от чего рассечённая длинным разрезом юбка распахивалась, обнажая стройные, плотные ноги. Это теперь всё произошедшее казалось случайностью, а тогда?.. Что он помнил?
…Она так соскучилась по мужчине, что в минуты, когда была с ним, любая часть её кожи, к которой он прикасался губами, представляла эрогенную зону. Mons Veneris* с тёмным треугольником жёстких волос, длинные, дрожащие от нетерпения ноги, сходящиеся на этом холме… Она так торопилась отвлечь его внимание от ощупываний, разглядываний её тела, всех предварительных сексуальных целей, на которых он пытался сосредоточиться, что казалось даже, Эльза хочет быстрее миновать их и выполнить необходимую ей работу…
Наверное, он слишком долго и пристально разглядывал Эльзу, она оставила Франца и подошла к Александру.
-Мне надо в Турин, по делам. Возьми Франца на пару дней, - скорее всего она долго готовила эту фразу на русском, потому что произнесла её быстро и без запинки.
Александр растерялся. Ему предлагали уже не просто ознакомиться с внешним видом  мальчугана, но и узнать его внутренний мир. Чтобы лучше поняли, он перешёл на немецкий.
-Ich w;rde dir gern helfen, aber ich habe keine Zeit.*
-Wie  ;rgerlich! *
Александр подошёл к Францу, присел около него на корточки, тот снял рюкзачок со спины, уселся на него напротив.
-Du bist der Russe?* – спросил он.
-Русский, - Александр смотрел в лицо мальчугана, на котором ещё не отразились ни страсти, ни переживания, ни привычки – это было лицо ребёнка, лицо Саши перед непрожитой ещё жизнью. Чистый лист.
Он потрепал торчащие во все стороны, непослушные волосы Франца и опять подошёл к Эльзе.
-Ich bin ihnen gegen  ;ber schulding,* - и неожиданно для самого себя согласился с предложением Эльзы.
-Es fiel nur ein Stein vom Herzen,* - она засуетилась, подозвала Франца к себе. – Er hat kein Sitzfleisch,* - начала оправдываться Эльза, но это уже было не важно.
-Ему когда в школу? – деликатно обошёл Александр тему возраста Франца.
-In diesem Jahr.*
-Уже? – удивился Александр.
Она торопилась на другой рейс, в Турин. Они наскоро выпили кофе из автоматов, поговорили о том, что Франц любит, обменялись телефонами, координатами, и вскоре Эльза уже прощалась с сыном.
-Alles Gute, Franz.*
-Auf wiedersehen die Mutti.*
Ещё засветло они въезжали на машине Александра в город.
-Это Рим, - пояснил Францу Александр.
-Я знаю, - помедлив,  ответил тот.
 «Устроимся в гостиницу, покажу ему Рим, побродим, побеседуем», - в зеркало заднего вида Александр смотрел на сына, расположившегося на заднем сиденье.
Мальчуган сосредоточенно листал красочный путеводитель по столице Италии, оглядывался по сторонам, видимо, находил в альбоме фотографию только что увиденного за стеклом и радостно продолжал наблюдать дальше. Александр несколько пугался предстоящего общения, бесцельно пока вёл машину, иногда притормаживал около символов Рима, опять кружил по улицам и улочкам города. Общаться он решил по-преимуществу на русском языке, чтобы не лезть в дебри тем и разговоров, которые “kein Sitzfleisch” мог затеять.
Но Франц спросил первый: - Haben Sie der Kinder?* - вопрос прозвучал неожиданно.
«Ну вот, начинается», - в Александре всё напряглось.
-Ich bin ledig.*
-Selbstverst;ndlich.*
-Договаривались общаться на русском языке.
-Was?*
-Я буду медленно говорить с тобой по-русски. Ты меня понял?
-Да. Wie spat ist es? Und entschuldigen Sie die St;ring.*
-Что ты будешь делать! – рассмеялся Александр упорству маленького мужчины. – Sieben Minuten vor vier.*
-Спасибо, - Франц тоже рассмеялся; улыбка его была искренняя, открытая, не вымученная.
-Почему учишь русский язык? Zw;nge?*
-Перестройка, Горбачёв, Путин.
«А ещё пляшущий пьяный Ельцин, - усмехнулся Александр, но тут же пронзила мысль, - и ты сам!»
Ему не хотелось показывать мальчугану город с близкого расстояния. Даже с высоты Сашиного роста Рим выглядел во многих своих местах грязным и поразительно неухоженным. Среди развалин античных храмов, остатков колоннад, портиков, названия которым Александр и сам подбирал с трудом, - валялся современный различный мусор, начиная от обрывков газет до пустых пачек сигарет и пластиковых упаковок. Вблизи обломки колонн выглядели, как сгнившие зубы старика; полуразрушенные арки, словно огромные дыры в другой, незнакомый мир. И смотреть на всё это изнутри оказалось тягостным занятием. Не раз уже Александр приезжал сюда и не мог найти ракурса для души. А теперь думал, что интересного он может показать мальчишке из серьёзной и суровой архитектуры римлян, с фронтонов которой в мрачном безмолвии наблюдали за современными людьми фигуры различных святых и богов. Да ещё дождь, накрапывающий с утра, теперь опрокинулся на город.
-Дождь, - констатировал и Франц изменение погоды.
-Es regent in Str;men, *- с трудом перевёл свои мысли на понятный мальчишке язык Александр. – Es d;mmert.*
Хотел он того или нет, но обезличивал ситуацию, которая так или иначе, но выводила его из душевного равновесия immer mehr und mehr.* «Допутешествовались! – подумалось ему. – То по-русски, то по-немецки! Бред какой-то!» И он решил отложить всё до завтрашнего утра. В гостинице они поужинали в ресторане. Александр был голоден, заказал Францу то же, что себе, тот удивился:
-Ist eines Abendbrot aus drei G;ngen?!*
-Ты ешь, - попросил его Александр. – Und mit den F;;en baumeln nicht.*
Заснул Франц тихо, спокойно и, - видимо устав за день, - быстро. Иногда Александр поднимался со своей кровати, подходил к сыну, смотрел на него. Тот лежал в любимой Сашиной позе: согнув одну ногу в колене, почти подтянув её к подбородку. Спал безмятежно. Саша вставал у окна, упирался взглядом в ставни, через которые пробивался щелястый лунный свет, и ложился обратно в постель.
Он пытался, но не мог воспринять Франца, как сына. Даже внешняя схожесть не убеждала. Вернее, не пробуждала в нём естественных родительских чувств, без которых его “отцовство” оставалось лишь формальностью. Он не видел его крошечным, не знал,  как он начинал ползать –   на коленях  или   на пятой   точке,   не слышал его первых слов, да и представить не мог способностей немецкого мальчика в познании сложного der Muttersprache.* Он и слёз его не видел, и первых улыбок – тоже. Он не знал, как они живут с Эльзой, распорядка дня, их радостей и проблем. Ничего, что могло бы позволить радоваться или переживать за них. Его воображение и воспроизвести ничего не могло, так как там не существовало ни нужных образов, ни представлений. Лишь некое мистическое портретное сходство лица мальчика с его, Сашиным лицом.
Он и сам-то помнил и знал себя по многочисленным фотографиям, да любительским кадрам, снятым родителями кинокамерой “Спутник” давно, в другом, чёрно-белом и беззвучно-потешном мире.  Там родители были моложе, чем он сейчас, бабушка собирала в деревенском своём саду чёрно-белые яблоки, отдыхала, сидя на лавочке, пристально вглядываясь в объектив. Она что-то говорила, он пытался расшифровать потом, когда её не стало, но так и не смог. Там,  мальчик, похожий на Франца, в упоении бегал по деревне со шпагой, сделанной из ивового прута. В широкополой материной шляпе, украшенной гусиным пером, найденным на лужайке у соседнего дома. Фехтовал с воображаемым противником и кричал что-то. Там кинокамера уловила момент, когда он, заигравшись, свалился в приямок, всегда напоминавший ему окоп, куда спускались крутые замшелые ступеньки. Из этого приямка, где прохладно даже летом, обитая железом дверь вела в кладовую под домом, заманчивую своими травными запахами, загадочными открытиями, таившимися в каждом углу. Брошенная с испугу камера запечатлела перевёрнутый вверх ногами мир, напуганных родителей, вытаскивающих его из приямка, самого Сашу с белым от боли лицом, но не плачущего, а лишь молча стиснувшего зубы. И потом опять его, но уже в нормальном ракурсе, на следующий день, с перебинтованной сломанной рукой и гордым лицом пострадавшего воина.
Но никакая сила воображения не помогала Александру вспомнить что-либо подобное сейчас, где главным персонажем, пусть даже беззвучного фильма, стал бы маленький Франц. Александр так и уснул, ничего более для себя не вспомнив. Пытался найти в немецком языке аналогичное “приямку” слово, но так и не смог. Его и в русских-то словарях, наверняка не существовало. Впрочем, как и того мира, где он жил когда-то, но которого уже никогда не будет.
Утром в голову Александра пришло простое решение: показать Францу Рим с холмов. День обещал быть тёплым, солнечным, цветным и ярким. Эти римские холмы и для него самого предполагали новые впечатления. Остранённостиliiiи воспарения ему всегда не хватало при посещении Рима. Извечная спешка, вокзальная суета, расписанные по минутам транзитные визиты, оканчивающиеся вокзалом или аэропортом – вот что помнил он в своих римских поездках.
-Die Tagesordnung ist einer.* Давай посмотрим на город с высоты, - объяснил он Францу план своих действий. Тот, наверняка, не всё понял, но они вышли из отеля “Rafphael”  в полном согласии, Hand in Hand.* - Zu Fu;?*
-Nat;rlich, * - Франц прибавил шаг.
Они так и не смогли полностью перейти на русский язык. Незначащие фразы, слова Францу  удавались, но живого разговора не получалось, да  мальчик не особенно и утруждал себя. Александр же не настаивал, потому что даже на простой вопрос сына: «Wochin gehen wir?»* - не знал точного ответа. Ни по-русски, ни по-немецки.
Вообще, в его голове существовало два маршрута, и оба они подчинялись одной идее, как говорят итальянцы: sotto insu.* В одном случае существовал дежурный маршрут: Римский Форум, Колизей, термы Каракаллы, и, мимо арки Константина, на Палантинский холм. В другом – путь был длиннее, маршрут насыщеннее, а конечная цель: Яникульский холм,* - интереснее. Они шли по набережной Тибра, упакованной в гранитные плиты, спину пригревало солнце, было даже жарко, Франц расстегнул молнию куртки и снял спортивную шапочку. Александр попытался пригладить ладонью его волосы, но те так и остались топорщиться, как и у самого Саши – это он видел по двум теням их голов, пляшущих перед ними на асфальте.
Уже подходили к мосту,* через его полукруглые арки текли воды Тибра, а в них, размытый течением, отражался купол собора святого Петра.* Чуть ближе, прямо напротив моста, мрачной тёмной башней, похожей на рубку подводной лодки, громоздко покоился замок святого Ангела.*
-Нам туда, - показал Александр на правый берег реки, - мимо этого замка, к собору.
Перед мостом он остановился, купил две грозди прозрачного зелёного винограда, и дальше они шли, подкрепляясь на ходу. Александр почти ничего не объяснял Францу, ронял коротко: замок сант-Анджело, - используя итальянские названия. Многого он не знал и сам. Рим так был нашпигован памятниками различных эпох, начиная с античных времён до позднего Ренессанса, что и сами итальянцы уже не замечали их. Какие впечатления вынесет Франц из экскурсии, Александр не знал. Ему вспоминались собственные мальчишеские ощущения, оставшиеся навсегда после посещения Красной площади. Москва казалась альбомной, неправдашней, выстроенной неизвестными взрослыми, как декорация для театрального действа. Но его привезли сюда, и до сих пор он помнит себя маленького на огромной (таких в его городе не существовало) площади, себя, как частицу её.
От замка они шли вдоль мрачной древней стены, отделявшей эту помпезную часть Рима от другого города, куда вели узкие арочные проходы в стене, обозначавшие начала улиц.   Слева нависали дома,    в этом узком пространстве    стало    зябко,    и   Александр    обеспокоился: как   бы    не    простудить   Франца.   Но   тот выглядел бодро. Ни главного направления, ни широких улиц, напоминавших проспекты, здесь, в этой части Рима не было. Казалось, что каждый строил,  как хотел, где желал, и в какой угодно его фантазии цветовой гамме. Но  именно это и создавало в Александре ощущение города с разными характерами, эмоциями и страстями населяющих его людей. Он вспомнил педантично расчерченные на кварталы улицы района родного города, пятиэтажные панельные дома-параллепипеды, где вся фантазия архитекторов состояла в изменении их длины. Тогда думалось, что уж лучше жить в деревянном, уютном доме. И другой район города, куда переехали позднее, дома уже стремились ввысь, но с той же убогой идеей – просто перевернули её из горизонтальной плоскости в вертикальную.
Вдруг, на одной из маленьких улочек, на перекрёстке, дохнуло близким простором. Они повернули налево, прошли несколько десятком метров, обошли дом с примечательной архитектурой колонн по фасаду, и очутились как раз напротив разинутой пасти клещей берниниевской колоннады, обозначающей площадь.* Внутри разомкнутого эллипса, переходящего в трапециевидную плоскость, возвышались массивные и грузные формы знаменитого собора. Архитектурный комплекс оказался столь колоссальных размеров, что оставшийся позади пройденный путь, представился много короче. Однажды Александр был здесь, но торопился тогда, обогнув площадь по внешнему радиусу бесчисленных колонн, и покинул её, отложив визит на потом. Теперь снова пришёл сюда. Скорее всего, для того, чтобы Франц мог сказать однажды: «Я был там». Шаг за шагом они входили внутрь обрамлённого пространства и – казалось – уменьшались в размерах. Лёгкий, но упругий ветер раздувал верхушки двух фонтанов, стоящих на площади,  водяная пыль переливалась на солнце радужными красками, хотя бы несколько скрашивая общий серый фон вокруг.
«И это всё, – подумал Александр, - чтобы доказать величие богов или ничтожество человека?» Франц вообще стоял в растерянности, как вкопанный, и тревожно озирался по сторонам. Александр представил себя на его месте: маленького, оставленного одного без отца и матери в незнакомом городе, чужой стране, и ему стало не по себе. Он положил руки на плечи сына и попытался обнять его. Мальчик едва-едва, но настойчиво повёл плечами, пытаясь доказать свою самостоятельность.
-Побежали? – предложил Александр.
-Wie?*
-Um die Welte.*
-Ein andermal,* - серьёзно ответил Франц и молча направился к колоннам, намереваясь сквозь них уйти с площади.
-Давай я тебя сфотографирую, - остановил его Александр. – Foto ist zur Errinnerung.*
Франц повернулся, подошёл, взял у Александра фотоаппарат и протянул его стоявшему рядом мужчине.
-Bitte sch;n,*  - тот понял и быстренько “щёлкнул” их на фоне собора.
Вершина Яникульского холма возвышалась примерно в километре от площади. Лабиринтом коротких, тесных улочек они опять спустились к набережной, здесь Тибр делал излучину, бурлил через арки близко стоящих мостов, и дальше тёк по прямому руслу вдоль подножия холма, освещаемого уже высоким солнцем.  Большая часть города оставалась там, на левом берегу реки, где в просветы между стволами кипарисов виднелись начала многочисленных улиц, ручейками стекавшихся  к Тибру. Минут десять они шли вдоль набережной, попутно с ними Тибр нёс свои воды, от него веяло прохладой, потому что февральское солнце ещё не набрало всей мощи, хотя и ласково пригревало. У моста Маззини* река отворачивала от холма, и они повернули на улицу,* где было тихо, зелено и уютно.
Вилла Фарнезина,* возле которой они очутились, уже дышала весенним предчувствием. Фасад длинного дома, перегородивший улицу справа и дорогу на холм, заставлял посетить почти парковую зону. Они вошли на территорию виллы, где царила музейная тишина, побродили среди скверов и газонов и остановились у одного из зданий отдельно стоящего на площади. Александр прислушался к объяснениям экскурсовода, ведшего группу молодых ребят.
-Здесь, в этом дворце, вы увидите работы, принадлежащие кисти Рафаэля: фрески “Триумф Галатеи”, в лоджии Психеи – “Миф о Психее”, а также фреску с изображением пророка Исайи…
«Ну вот и прекрасно! – подумал Александр. - Здесь и посмотрим настоящего Рафаэля», - конечно, они могли посетить и ватиканские музеи, где рафаэлевские станцы.  Тем более,  были в двух шагах от них. Но там, судя по репродукциям, всё существовало настолько грандиозно, масштабно, что неподготовленным Александр туда идти не хотел, а с мальчишки хватило и площади больше ста метров в диаметре.
Они вошли во дворец и остановились ошеломлённые: архитектурой лоджий, очерченных квадратными колоннами; высокими сводчатыми потолками, записанными сюжетными фресками; мозаикой мраморных полов; и вообще всем  цветовым разнообразием. Франц, услышав родной язык, присоединился к группе туристов. Стоял, задрав голову, и рассматривал потолки. Посетили нижний этаж, второй. На одном из этажей Александр увидел портрет человека.  Его мощная фигура в белых одеждах, развеваемых порывами ветра, олицетворяла движение, казалась живой, но больше всего поражал взгляд: не пророка, похожего на античного бога, а человека, в реальность которого невозможно было не поверить. Исайя смотрел огромными глазами сверху вниз, мимо глазеющих на него людей, и нечеловеческую печаль выражал его взгляд.  В  руках он держал свиток с древнееврейским текстом.
-“И уши твои будут слышать слово, говорящее позади тебя: «вот путь, идите по нему», если бы вы уклонились направо, и если бы вы уклонились налево…”liv – голос стоящего позади человека, показался Александру удивительно знакомым, и он обернулся.
Перед ним стоял один из  партнёров Кирилла Николаевича. Один из ГЮЛей, только Александр не мог вспомнить – кто?
-Ты Александр? Итальянец? – обратился к нему мужчина. Я Юлек.
Но и теперь Александр не сразу узнал его: так он изменился и постарел. Но самое главное - взгляд. Он уходил куда-то внутрь Юлека, будто существовал отдельно от его тела, в другом времени, а не здесь. И с трудом пытался оттуда выкарабкаться.
-Ты туристом в Риме? – спросил Александр и оглянулся, ища среди редких экскурсантов русскую группу.
-Я живу теперь здесь, часто сюда прихожу.
Они присели недалеко от изображения Исайи. Подбежал Франц, услышал, что они говорят по-русски, поздоровался.
-Здравствуйте.
-Сын? – спросил Юлек.
Александр растерялся, не зная, что ответить. Пауза оказалась совершенно невразумительной и натужно долгой.
-Похож, - не дождавшись ответа, продолжил Юлек. Взгляд его потух, остекленел.
У Александра мурашки пробежали по телу. Когда-то давно он видел подобный взгляд… тогда, в девяносто третьем, на мосту, где сшиблись гражданские и военные, взгляд юродивого, читающего Гомера.
-Как ты попал сюда? – Александр помнил Юлека молодым, нагловатым, знающим ответы на все вопросы жизни. Сейчас перед ним сидел другой человек.
-Завод в Чёрной Рамени мы продали. Уехали всей семьёй в Израиль. Как-то раз сидели в кафе, я,  жена, сын. Я и отошёл всего на несколько минут, перепарковать машину. И всё. Взрыв в кафе. Один остался.  Ничего стало не нужно.
-Даже не знаю, что и сказать, - Александр опять с опаской посмотрел на Юлека, которого будто озноб бил.
-За нас тысячи лет назад сказали всё. А мы не услышали, - он поднял глаза на пророка Исайю, а тот смотрел теперь прямо на них. – Долго я болел и уехал вот… сюда… “Устрашились грешники на Сионе; трепет овладел нечестивцами: «кто из нас может жить при огне пожирающем? кто из нас может жить при вечном пламени?»” lv У меня и мать, и отец в России  захоронены.  А я … здесь, - он стал раскачиваться из стороны в сторону. – Господи! тесно мне, спаси меня.lvi  Вот, все мы – ничто, ничтожны и дела наши; ветер и пустота – истуканы наши…lvii
Александру показалось, что Юлек попросту заговаривается. Сейчас на нём не было красного победного пиджака успешного приватизатора, очков в золотой оправе, холодных, расчётливых глаз под ними – казалось, что болезнь навечно поселилась в нём, выходя наружу заученными заклинаниями-текстами.
-Может быть, жениться тебе надо, Юлек. Ты же не старик ещё, - не нашёл других слов утешения Александр, но сидящий рядом с ним человек говорил и жил на другом языке.
-Дети, которые будут у тебя после потери прежних, будут говорить вслух тебе: «тесно для меня место; уступи мне, чтоб я мог жить». И ты скажешь в сердце твоём: «кто мне родил их?»lviii - он продолжал что-то говорить, но Александр взял за руку Франца и направился к выходу.
Юлек догнал его, обежал спереди, глаза его возбуждённо горели.
-Хорошо я погрелся, почувствовал огонь…lix
Теперь Александр почти силой тащил Франца к вершине холма. Они поднимались по улице Гарибальди всё выше и выше, но не покидало ощущение, что они так и не выбрались на открытый воздух.
-Was hast du?* - остановился он наконец, почувствовав, что Франц пытается высвободить руку из его ладони.
-Es tut mir weh.*
-Прости.
Они стояли у какой-то церкви или монастыря, здесь было тихо, благостно и спокойно. До вершины холма, где на площадке возвышалась статуя человека на коне, оставалось совсем немного, и Александр несколько успокоился. Зашли в монастырский дворик и увидели маленький, круглый, чудесный храмик внутри. Его белые колонны светились на солнце, они, будто дамские пальцы, поддерживали круглую площадку, окружённую ажурными перилами, а над ней уже парил купол.* Размеры часовни были не велики, но свет от неё растекался по всему монастырскому двору.  Александр уселся между колонн, прямо на постаменте, который обрамляли вокруг три кольца ступеней. Франц примостился рядом.
-Устал?
-Нет, - ответил Франц. – Ты мой отец, но живёшь в другой стране, мама рассказывала мне.
Александр потрепал его по белобрысым вихрам: - Разберёмся.
Они сидели одни, словно в безмолвном сне. Александр открыл тоненькую книжечку, купленную там, внизу, это были пророчества Исайи, с его рафаэлевским портретом на обложке. Пророк и жил, и мучился за всех, и умер мучеником, потому что царь Манассия приказал распилить его на две части. Александр полистал бегло, заглянул в конец Писания, тут же мысленно переводя текст с итальянского на родной – русский.
 …И от единокровного твоего не укрывайся.
Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твоё скоро возрастёт, и правда твоя пойдёт пред тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя
………………………………………………………………..
И застроятся потомками твоими пустыни вековые: ты восстановишь основания многих поколений, и будут называть тебя восстановителем развалин, возобновителем путей для населения.lx
     На вершину Яникульского холма и памятнику Гарибальди они взлетели на одном дыхании.  Весь Рим оказался под ними: с его домами, не похожими один на другой; с его улочками, каждая из которых обозначала два-три, а то и один дом; зеленеющими холмами, откуда город стекал в долины; виллами бывшей знати, прятавшимися в зелени кипарисов, пиний, мандариновых и лимонных садов – влезшими на холмы   или занявшими   ближний,   правый берег Тибра,    отстранившимися от города,   с которого уже всё получено и ставшим для богатого аристократа неинтересным. Они долго стояли на площадке возле памятника. Александр открывал для себя другой город: не бесшабашный и шумный, каким он виделся изнутри, а молчаливый, солидный, мужественно несущий на своём теле зарубцевавшиеся раны прежних войн. Он смотрел на город за Тибром, но что-то неведомое ему притягивало взгляд сюда, ближе,  почти  на  середину склона. Теперь уже сверху он опять разглядывал монастырь   Сан-Пьетро ин  Монторио,   увёл   взгляд   вправо и там, в паутине улиц и   переулков    увидел  знакомый контур здания, совсем рядом с монастырём. Увидел и изумился.    
Это была галерея Титтони. Почти рядом с ней они только что сидели на ступеньках круглой часовни, но он и не думал, что галерея находится буквально  в нескольких десятках метров. Тогда, в своё давнее посещение,   когда  ещё  жил он другой жизнью,  Александр подъехал к музею с другой стороны, с бульвара Трастевере,* оставил  машину  на  большой   площади   и,  имея конкретное задание от Таис,  не  заглядывался  с холма  на город.
-Пойдём, - предложил он Францу, всё ещё не переставая удивляться странным совпадениям сегодняшнего дня.
Таис словно наблюдала за ним со стороны, не отдавала его навсегда, напоминала о себе. Пока спускались парковыми, извилистыми дорожками, мысли Александра причудливым образом конструировали ситуации, которых, к сожалению, никогда не могло быть. Он пытался соединить в одно целое: себя, Таис, Франца, Россию, Италию, - но не связывалось. Чем-то приходилось жертвовать.
“Картины – невозможные объекты”,lxi - вспомнил он сказанные взахлёб  слова Таис. Портрет, который он напоследок захотел ещё раз увидеть, странным образом соединял сейчас не только его и Таис, но и других людей, а ещё события, растянувшиеся во времени на сотню лет.
В галерее всё оставалось на своих местах, как и несколько лет назад. Но лишь теперь Александр, стоя перед автопортретом Брюллова заметил маленький знак вопроса (?) после слова “автопортрет”.
«Тогда кто же? – удивился он. – Брусенцов? Высоцкий?  Мистика какая-то!» - тут же вспомнились письма и судьба Николая Благова, тоже русского офицера.
-Кто это? – спросил Франц, молча стоявший рядом.
Александр задумался, пытаясь подобрать нужный ответ.
-Русский.
-А почему он здесь?
-Не знаю.

-Ну и где вы путешествовали?
Эльза переводила взгляд с Александра на сына. Она по-женски беспокоилась за своё отсутствие.
-Im Weichbild der Stadt,* - сухо ответил Александр. – Er war mir gegen;ber h;flich,* - и погладил сына по голове.

Они расстались. Каждый со своими планами, мыслями и сомнениями.
И последние слова произносили вежливые, дежурные. По-немецки. Только Франц смотрел на Александра так, будто надеялся на скорую встречу. А Александр  всматривался в него, как вглядываются в своё детство.


                - 8 -

    И сорок дней прошло со дня исчезновения Наташи. Ещё и ещё... Постепенно истаял март, горестно вздыхая оседающими, шуршащими сугробами и позванивая капелью. Вот уже апрель распахнулся над городом, принеся ожидание другой жизни, всегда начинающейся в закрытом городе приходом настоящей, а не формально-календарной весны. Всю зиму душа Наташи витала над Кириллом Николаевичем.  Редко, но разговаривала с ним, и он не удивлялся её словам из Екклисиаста: “Так же, если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться?” То ли звала куда-то далеко, где пребывала сейчас, то ли оправдывала его, жалела. Не унижая, а сострадая ему: как всегда и прежде, как всю жизнь, которая теперь понеслась стремительно. А Кирилл не мог избавиться от воспоминаний детства. Там не было никого, с кем он жил сейчас: внучки, дочерей, Натальи, - лишь родители, друзья и он сам.

По весне строили запруду. Толстый,  развалившись на лавочке, руководил процессом. С верхнего конца улицы, мимо дома Кирилла текли ручьи. К апрелю они становились прозрачными. Сквозь них можно было разглядеть очищенный шлак, катящиеся по течению песчинки, много другого, потерянного по осени и оставленного до весенних ручьёв. Из небольшой лужи, образовавшейся на месте хоккейной площадки, Кириллу хотелось сделать озеро, ну, хотя бы, небольшой прудик, он называл это вычитанным красивым словом “акватория”. По ней он собирался пускать кораблики. Они стояли наготове, маленькие и большие, выструганные из коры и выдолбленные из цельного куска дерева, с моторчиками из резинок для ближнего, каботажного плавания и трёхмачтовые с набором парусов готовых ловить упругий весенний ветер.  Губной помадой матери Толстый выводил на парусниках ватерлинии, куском стекла выбирал обводы, дошлифовывал шкуркой, наблюдая, как Кирилл, гремя вёдрами, бегает вокруг будущей акватории.
-Вон там, около палисадника, подсыпать надо, - кричал он с лавочки.
Сам он в процессе возведения “брустверов” принимать участия не хотел. Втайне завидовал, наверное, что не возле его дома улица лежала полого, превращаясь зимой в хоккейную площадку, весной – в заманчивый пруд, летом – в небольшое футбольное поле, где на всех Песках каким-то чудом сохранялась лужайка с зацепившейся за скудную почву топтун-травой. Кирилл хватал вёдра с песком, лопату, пытаясь, все ручьи  направить в нужное ему место. Торопился  соорудить маленькую модель того мира, о котором грезил по ночам: с путешествиями по континентам и  их странам. Их причудливые границы он помнил чуть не  наизусть. Там жили люди, удивительно разные не только  цветом кожи, но и характерами, привычками, обычаями, с обязательными морскими походами сквозь встающие стеной, сопротивляющиеся волны. Их разрезает форштевень его судна, где он капитан дружной, подчинённой единой идее команды.
К полудню солнце пригревало так, что летели наземь шапки, распахивались пальто, становились ненужными шарфы. Они висели, словно индейские амулеты на ветках клёна, а ручейков стекалось в акваторию столько, что вода в ней прибывала прямо на глазах, поглощая выпуклости, островки и перешейки. Единственное, о чём начинал жалеть Кирилл, что не имел резиновых сапог, которые отец из-за каких-то своих интеллигентских соображений никак не хотел ему покупать: «Ноги испортишь». У Толстого сапоги были. Он, похожий на Гулливера, перешагивал песчаные берега, шагал по водному простору, образуя волну, опасно качавшую суда и корабли Кирилла.
-Так не честно! – завидовал ему Кирилл с сухопутной части улицы. – Мой за траву зацепился, а твой плывёт.
Для Кирилла ничего уже не существовало вокруг – лишь дальний берег, куда ветер гнал флагманский корабль его разномастной флотилии. Толстый снисходительно посмеивался, да ещё начинал махать фуражкой возле своего парусника. Тот, естественно, прибавлял ход, вырываясь вперёд. Но даже не это до слёз расстраивало Кирилла. Толстый, хотя и был друг с пелёнок, никак не вписывался в иллюзорный мир Кирилла, словно инородное тело мешал сейчас и застил простор.  Его реальная фигура возвышалась посреди акватории, загораживала солнце, потому вся организованная Кириллом жизнь, становилась игрушечной и неправдашней.  Вопреки неписанным правилам, Толстый сейчас владел ситуацией на чужой территории. Но и этого ему оказалось мало. Головной флагман Кирилла вырвался на простор и мчался на всех парусах навстречу. Кирилл уже сидел на другом берегу и представлял себя на капитанском мостике, вглядывался в даль, утирал с небритого лица солёные брызги и отдавал короткие команды.
Но Толстый любил конкретные игры. Семимильными шагами он догнал парусник и встал на его пути. Тот с ходу ткнулся в его ноги, будто в скалу, и замер бессильно. За ним и вся флотилия сбилась в кучу, как стадо баранов.
-Ты чего, Толстый! Совсем офигел?! – Кирилл заметался вокруг, не в силах изменить что-либо.
Толстый заржал, да ещё, хрюкнув носом, набрал соплей полный рот и сплюнул на белоснежные паруса флагмана. Не раздумывая, Кирилл рванулся на помощь. Физически Толстый был поздоровше, но в Кирилле оказалось тогда столько злости, что он сшиб противника с ног, и они оба плюхнулись в воду.
Мокрых до нитки, грязных и дрожащих от возбуждения, их разогнали по домам. Кирилл сидел у окна и умывался слезами, наблюдая, как отец с Аполлоном лопатами разрушали всё, что Кирилл  так долго строил, к чему готовился всю зиму, представляя акваторию Карибским морем с Юкатанским проливом, ведшим к берегам ненавистных Соединённых Штатов. Туда он направлял свои корабли в отместку за блокаду солнечной, свободолюбивой Кубы.
Вода, радостно вырвавшись на простор, сама довершала начатое взрослыми. Пласты песчаной дамбы рушились, потоки неслись через образовавшиеся промоины, и акватория с каждой минутой уменьшалась в размерах, пока не обмелела совсем, обнажив вдавленные в грунт следы сапог Толстого. А Кирилл осознал, что ещё на один год повзрослел, хотя его день рождения приходился на ленивый и неинтересный без разъехавшихся по деревням и лагерям друзей – август.

Пройти в банк оказалось непростым делом. Охранник попался туповат или нарочно изображал из себя дутого пузыря, но элементарного желания Кирилла – попасть на приём к управляющему, уразуметь никак не мог. Он то и дело куда-то звонил, в перерывах любовно ощупывая висевшие на кожаном ремне охранные причиндалы.
-Вы фамилию скажите, у меня же пароль, а не фамилия, - Кирилл начинал нервничать. – Фамилию! – настаивал он, надеясь попасть к Виктору Аполлоновичу.
Охранник стоял, сложив на груди руки, жёлтыми глазами ощупывал Кирилла с ног до головы и не хотел совершать никаких действий. Но ему позвонили, и он трудно произнёс:
-Проходите. Третий этаж.
В красивой, но унылой приёмной, Кирилла не задержали. Толстый встретил искренне.
-Милости просим! – он встал из-за стола, вышел навстречу, кинул свою лапищу в ладонь Кирилла, всем своим видом олицетворяя широкую натуру.
-Осторожней ты, пальцы переломаешь, - Кирилл высвободил свою скрюченную болезнью руку из дружеского рукопожатия.
-Проблемы?
-Как тебе сказать…
-А у кого их нет.
-Это точно.
-Рассказывай, - он вызвал секретаршу, та вошла мило улыбаясь. – Кофе, чай? Или покрепче?
-Покрепче, но немного.
-Понятно, - Толстый распорядился, подмигнул. – Как тебе? – кивнул в зад секретарше. – Я вот думаю: почему в нашей молодости красивых девчонок меньше было? А всё просто. Одежду убогую шили. Вспомни бельё нижнее – ужас. Ну, так чего у тебя? Слышал,  жена пропала. Бизнес как, процветает? Дети?
Толстый всё говорил правильно, но Кирилл подумал: «Шкура ты барабанная. Спрашиваешь, а сам уже кредитную историю составляешь», - но тут же одёрнул себя, пытаясь выколупнуть из памяти хоть какой-нибудь эпизод, пусть далёкого, но детства, где легко возникали обиды, но так же просто и прощались.
-Уехать хочу, - Кирилл не отвёл глаз от испытующего взгляда друга. Произнёс и сам напугался своего решения, потому что слишком много невыясненного оставлял здесь.
-Всё путешествуешь? Куда теперь надумал?
-Какое это имеет значение.
-Ты, друг мой, в банк пришёл, а здесь всё имеет значение: как одет, место работы, должность, мешки под глазами.
-Раньше, когда под двести процентов кредитовали, не такой любознательный был.
-Тогда у тебя за плечами заводишко какой-никакой имелся, оборудование, транспорт, здания. А сейчас, что? Ты ж не о детстве повздыхать пришёл, а за кредитом.
-Странный у нас разговор. Ты постоянно спрашиваешь, а я ответить не успеваю.
-Работа такая. Самое простое – сбагрить тебя в кредитный отдел, хотя его тебе всё равно не миновать.
Кирилл молча вертел в руке фужер, наполовину наполненный коньяком, чувствовал, как Толстый внимательно наблюдает за ним. «Пить, не пить?» Рука предательски дрожала, он переложил фужер в другую, здоровую руку и неуклюже выпил.
-Хоть бы тост сказал, - обиделся Толстый. – Друзья как никак. Не чужие люди.
-Ты из своего офиса хоть раз в окно выглядывал? Жалюзи поднимал? – Кирилл подошёл к окну, растопырил рукой шторки. – Встань, посмотри.
-И что? – спросил Толстый, подойдя к нему.
-Когда-то здесь были Пески. Там, за углом теперешнего банковского забора, стоял твой дом, ниже – мой. Трансформаторная будка улицу электричеством обеспечивала.
-Когда это было…
-Было же. Неужели ни разу не вспомнил?
-Меня сейчас больше интересует индекс Доу-Джонса и колебания ставки ЛИБОР, - перебил Толстый. – Сколько стоят эти бывшие сраные Пески под застройку элитных домов, которую мы планируем с одной фирмой. Надо жить адекватно реальности. Давай ближе к телу, - он отошёл и опять уселся в кресло. – Что у тебя из недвижимости и зачем тебе кредит? Сумма, сроки, обеспечение.
Постепенно, но коньяк снимал напряжение, и Кирилл задал свои вопросы.
-У тебя времени нет? Столько не виделись. Торопишься?
-Ты за жизнь пришёл поговорить?
-Года три назад я позвонил тебе утром и попросил взаймы пятьсот рублей, до вечера. Помнишь?
-Ну.
-До вечера! Мне машину надо было нанять, сырьё отвезти. У меня уже вечером деньги в кармане лежали – тридцать тысяч. А ты что ответил?
-Принципиально денег взаймы, как частное лицо не даю. Тем более, с утра по понедельникам.
-А зря я свою кандидатуру в твою пользу на выборах снял. С этого всё и началось.
-Что началось?! – Толстый занервничал.
-Взял, сколько смог? Как Ельцин советовал.
-Вон ты о чём. Бабка твоя презирала, что моя мать не на заводе вкалывала, а на кондитерской фабрике, а потом в торговлю ушла, и ты о том же.
-Не в том дело, что не помог тогда, а что слов человеческих не нашёл. Разве полвека наших отношений – не гарантия моей порядочности?
-Серьёзные люди такие суммы взаймы не спрашивают.
-Теплота из нашей жизни ушла, близость. Не нужны стали друг другу. А уж государству тем более.
-Давай по деловому и без сантиментов этих юношеских. Другое время уже. “Поздняк метаться”, - как моя молодая жена выражается.
-Слышал от дочери своей. Интересно с молодыми?
-А то. Она моложе моей дочери. Это уже другое поколение, “зрячее”.
-И никакой ностальгии.
-Некогда мне воспоминаниями заниматься. Другие интересы. И чего вспоминать-то?
-Отец как?
-Отмучился. Год, как похоронил.
-Уйдёт последнее поколение и всё.  Уничтожили социализм окончательно и бесповоротно. Слушай, у тебя слоны живы? Раньше на комоде стояли.
-Ты спрашивал уже. Что они тебе дались? Нет у меня никаких слонов. Всё первой жене оставил, - Толстый посмотрел на часы, взял бутылку с коньяком, подержал её раздумывая, поставил, снова взял. – Будешь ещё? - он налил себе почти полный фужер, попытался столько же плеснуть Кириллу.
-Мне половину. Здоровье уже не то. Мне и раньше бабка говорила: «Куда ты за этим кряжом тянешься! Ему ж бутылка, как слону дробина!»
-Чего ты всё про слонов-то?
Кириллу стало смешно. И грустно. Когда вся эта перестройка начиналась, они ещё оставались друзьями. Каждую субботу ходили в баню. Спорили до хрипоты, “не могли поступиться принципами”. Мыслями делились. Но больше о политике. Уже тогда Толстый о детском и юношеском вспоминать не любил. Смотрел скучным взглядом и помалкивал. Что сейчас мог рассказать ему Кирилл о своих “путешествиях”? Сам-то до конца не разобрался. Куда они, зачем, от кого или чего неспешным шагом он пытается скрыться, что ищет там – в таком далёком прошлом, в которое и поверить трудно, не то, что найти себя реального. «Но если бы их не существовало, мне жить здесь было бы невозможно», - подумал Кирилл. И неожиданно для себя начал рассказывать Толстому о своих пращурах, жизнь которых впитала в себя время Александра Великого, войны, политические дрязги, падение империй… Рабство и заманчивую власть…  Всё, что по кругам истории возникает, исчезает и снова повторяется.
Поначалу Кирилл торопился, а Толстый не перебивал. На удивление спокойно слушал, медленно потягивая из фужера коньяк. Пять, десять минут рассказывал Кирилл, пока не вспомнил, где находится.
-Ты свои сны не пробовал записывать? – Толстый не иронизировал вроде, а спрашивал серьёзно. – Хотя мрачные у тебя сны.
-“Страшен сон, да милостив Бог”. Записывать. А кому они нужны? Молодым? Так у них свои грёзы. Государству? Но пишущий человек нужен ему, если оно имеет, что сказать народу, а у нас сейчас ни пятилетних планов, ни общей идеи. Народ для государства не существует, и говорить ему не с кем. Тогда зачем писатель?lxii Двадцатый век свои символы забрал, а этот – принёс новые. Мы сейчас на ВВП молимся.
Толстый заёрзал, посмотрел в потолок.
-Ты что имеешь в виду?
-Я о внутреннем валовом продукте и его приросте. С экономической точки зрения – глупость. На моём бывшем заводе производство труб в тоннаже сократилось втрое, но цены подняли в пять раз. Продукции нет, рынок в регионе чужие захватили, а ВВП – увеличили. И так везде.
-Ты куда уезжать собрался? – Кирилл понял, что Толстый не разобрал его намерений.
-В Египет. Один бывший русский приглашает. Завод там пускают, как раз по моему профилю. Не нужны мы здесь. А кредит? Долги отдать надо. Аренда, налоги… накопилось всего, пока стоял пару месяцев.
Толстый облегчённо улыбнулся.
-Разве с такими  “капиталами” за границу уезжают? Налоги какие у тебя?
-В пенсионный фонд. Сам-то о пенсии думаешь?
-Чего о ней думать с молодой женой! Умные управленцы свою пенсию в других странах накапливают и с доходов, которые нашим и не снились. Значит, хочешь зачистить площадку и уехать? А кредит кто отдавать будет, Пушкин?
-У меня там серьёзная зарплата намечается, детям производство передам.
-Детям, а им это нужно?
Вопрос показался примитивным, Кирилл даже пожал плечами в недоумении.
-Ты не удивляйся, Кирилл. Помнишь, “Короля Лира” в школе проходили? Так он там наследство раздавал, и внешне все ему были покорны, а внутренне? А ты долги собрался делить. Странная у тебя кредитная история вырисовывается, - искреннее изумление прочитал Кирилл на круглом лице Толстого. – Ты  какой был, такой и остался.
-Какой?
-Искренний до глупости. Хоть бы соврал что ли. Бежать собрался, а за кредитом пришёл, - он доверительно наклонился к Кириллу. – Ты того, - он подмигнул, - ну, с похмелья, коньячок ещё…  Прогулялся по бульвару. Весна, солнышко пригрело, небо синее. Забрёл спьяну в гости. У меня бывает иногда. Проснусь в воскресенье после какой-нибудь тусовки и сам не пойму, кто у меня под боком: то ли первая жена, то ли последняя, или ещё кто. А? – он с надеждой смотрел на Кирилла и начинал злиться. – Куда ты собрался?! Такие, как ты не уезжают! Такие сидели всю жизнь в этом закрытом городе, запертые на три замка, вставали по гудку и ложились под гимн Союза.  Вы  даже антенну путную на крышу боялись поставить: как бы нечаянно на свой приёмник “Голос Америки”  не поймать.  Вкалывали,  как ненормальные,   бубнили на каждом углу: «Трудящиеся встретили с большим воодушевлением!» И за свои молитвы медали да ордена получали. А кто не в “оборонке”  - тот второго сорта, - Толстый говорил тихо, но яростный его шёпот был слышен отчётливо. – Уехать он собрался! Нет, дружок, ты долги-то отдай, отработай, а потом катись на все четыре стороны, если нужен где будешь!
-Коньяк у тебя хороший, - Кирилл тоненькой струйкой с нарочитым шумом нацедил из бутылки в фужер. – Будешь? Всё равно я тебе уже день испортил. Извини. А помнишь, что на складчине у нас гости пили? И не мечтали о коньяках. А радостно жили. Общинно. Выручали соседа. Завидуешь?
-Кому?!
-Мне хотя бы. Приватизируешь ты Пески, счастливее будешь, свободнее? Мне хреново, да и тебе не слаще. Я государству не нужен, но и ты нужен,  пока удача на тебя свалилась. Не отпустит оно, пока можно с тебя что-то выкачать, - Кирилл налил Толстому коньяк, протянул фужер. – Смочи горло, упрел небось кимберлитовые трубки в песках искать. Разве в детстве думали мы, что Пески наши превратятся для тебя в “пески” с маленькой буквы. Не переживай, что отказываешь мне. Хрен с ним, с кредитом, выкручусь. Понимаю: не твоё это всё. Наёмник ты. Сны-то хоть снятся? – Кирилл встал, медленно пошёл к выходу. Обернулся, посмотрел на Толстого, пытаясь запомнить, почему-то предчувствуя, что больше никогда не увидит. – Прощай, Витёк. Пойду я. Дела ещё есть.
-Слушай, а что всё-таки с Натальей произошло?
-Не знаю я, - искренне ответил Кирилл, не желая копаться в деталях.
Наташа оставалась его болью, и делиться ею с кем-либо он не желал.

А она собирала его в дорогу. Молча, заботливо, без суеты и причитаний. Так было всегда. Все тридцать лет их совместной жизни. Но почему у него не проходило ощущение, что между ними кошка пробежала, он и сам понять не мог. Даже не ссора, а чья-то вина висела в воздухе. Как плохо протёртое зеркало, на котором оставлены полосы пыли, ничья вина не искажала общего настроения, но мешала.
Невольно Кирилл ворошил прошлое и оказывался кругом неправ, хотя Наташа даже намёком не виноватила его, а, наоборот, сама прятала взгляд, уделяя излишнее внимание мелочам, казавшимся ранее несерьёзными и не имеющими значения.  «Тебе два куска сахара или полтора?»  Слишком тщательно и правильно расставляла на столе тарелки, собирала чемодан.  «Я носки слева положу или справа? Вот здесь платки носовые, пять штук». «Куда мне столько?» - удивлялся он. Но никто не отвечал. Не заходил в комнату и не просил убавить звук. И Лепс надрывался, хрипел: «Натали! Утоли мои печали, Натали!» Его голос с диска метался по пустой квартире: неприкаянный, ужасно одинокий. Хрусталь стонал на стеклянных полках серванта.
Кажется вот: наконец-то научились любить и видеть друг в друге не только, что есть, но и что будет или может быть. Только познали весь алфавит чувствlxiii и научились им пользоваться, сколько испытаний прошли, каждый раз думая, что этот барьер последний. Не подозревали, что учёные в схемах и терминах описали этот процесс, определив жизнь “субъекта” и “объекта” как “поведенческий акт каждого в контексте всего взаимодействия”.lxiv Постепенно они становились похожими друг на друга. Не внешне, как это часто бывает у породистой собаки и гордого за неё хозяина; не в мелочах или привычках (Наташа так и не смогла полюбить хриплых с надрывом голосов и тихо уходила в соседнюю комнату); даже и не в оценках каких-то жизненных ситуаций – Кирилл всегда судил резко, вспыльчиво, а она…  Как-то раз он увидел по телевизору индийский обряд. На возвышении сидела женщина, и к ней тянулась вереница страждущих, а она по очереди молча обнимала всех. «Вот твоё занятие, - пошутил он над Натальей, - обнимальщицей работать». И всё же. В главном, значительном, они стали схожи. Обоих раздражало обсериаленное, вторящее телевидение, заполучившая вся и всё пресса, состоящая из одних заголовков. Средства информации были напичканы человеками с таким бедным алфавитом чувств, что становилось понятно, никакой любви они испытывать просто не могут. Букв-то половину не знают. Как же их в слова складывать? Кирилл и Наташа с тоской и удивлением смотрели на государство, обязанное быть обществом, но не желающее теперь через средства массовых коммуникаций учить своих членов правилам пользования алфавитом чувств, и делающее всё с точностью до наоборот, выставляя напоказ все мерзости уже капиталистического реализма.
 «Всё гораздо проще, - мучался Кирилл. – Задушили финансовые проблемы. Горе с младшей дочерью. Старшая выросла и смотрит уже терпеливо-снисходительным взглядом на увещевания и попытки напомнить о ценностях, которыми жили раньше. Вот потихоньку и подкрадывается старость», - но физически он и Наталья её не испытывали. Конечно, они несколько “заветрили”, болезни нет-нет, да и напомнят о себе, кураж куда-то пропал. Но с каждым днём хотелось жить дольше, тем более, что в картине мира, создаваемой ими, последние мазки были положены, и она стала дорогой для обоих. Уже поздно что-то менять в этом совместном произведении, а теперь и не с кем.

Кирилл брёл по бульвару. В примкнутом к нему озере плавали последние льдины и таяли на глазах. Каждую весну он искал в привычном пейзаже что-то новое. Обнаруживал, но не всегда радовался этому. Озеро расширялось, год от года удивляя дополнительными заливами, бухточками и уже с трудом просматриваемым водным пространством. С помощью бульдозеров, земснарядов и благодаря человеческому упрямству, озеро отвоёвывало исконные земли, издавна принадлежащие людям. Там, где в детстве Кирилла жил удивительный, загадочный, бесконечный сад, теперь простиралась бесполезная водная гладь. На лугу, зелёном когда-то, громоздились горы намытого песка, и строился гостиничный комплекс. Но если раньше Кирилл порадовался бы почти фантастическим переменам, произошедшим с небольшой безымянной речушкой, которую легко переплывал кот Тарзан, то сейчас вид на акваторию вызывал уныние и тоску. Безлюдьем и одиночеством сквозило со всей холодно-бликующей поверхности. И кусок суши с уютным гостеприимным стадионом давно оторвался от надёжного берега, превратился в остров со скучной бетонной чашей посредине. Замышленный как престижный европейский стадион с искусственным льдом, да так и брошенный, забытый в пылу перевыборных баталий и естественной перемены интересов. Комплекс, прозванный понятливым народом “ни себе, ни людям”, с утра до вечера вещал в пустое небо голосом “Эха Москвы”. Издевался, изгалялся над прошлой жизнью, коммунистами, быдлом и вообще – над всеми, кому не посчастливилось жить в столичных райских кущах. Над бывшими Песками неслись заманчивые московские призывы: «Купи квартиру в Москве, - дальше шли немыслимые цены за квадратный метр, - и получи “бейсболку” в подарок!» И если дома рекламные ролики можно было пересидеть в туалете, то здесь, на бульваре, они нудно долбили по темечку.
Но другого места детства у Кирилла не существовало. Поэтому он часто бродил здесь, перемежая мысли зрительными и слуховыми впечатлениями, иногда схожими с галлюцинациями. Первое, что согревало душу – это липы, вереницей тянувшиеся вдоль бульвара на долгие километры. Их, аккуратно высаженных на пятидесятилетие Советской власти, было ровно пятьсот штук. Сейчас они укоренились, их стволы сделались похожими на дорические колонны, а кроны, смыкавшиеся летом, образовывали длинный, бесконечный вал, отделяющий жизнь земную, неспешно творящуюся под ним от надкроновой, где гнездились и гомонили птицы, жарило солнце или шелестели дожди. И если когда-то самыми важными по положению казались на бульваре дома, девятиэтажными кубиками поставленные по всему берегу, то незаметно как они утратили своё господство в пространстве, отошли в сторону и молча созерцали окнами верхних этажей видимую взору местность.
Давным-давно в один из домов Кирилл и въехал, с юношеской радостью торопясь расстаться с детством. Не оглядываясь назад, он даже не сумел дождаться нормального общего переезда из своего частного дома. Взял раскладушку, гитару, лампочку и ушёл ночевать в пустую трёхкомнатную квартиру на седьмом этаже. Там пахло краской, хорошо звучала гитара, и каждая комната была отделена дверью с блестевшими на солнце рифлёными стёклами. Но больше всего поразил балкон. Открытый всем ветрам, он висел в воздухе, напоминал капитанский мостик, но, ступив на него, Кирилл испытал жуть. И если одна составляющая сложного чувства ещё как-то была понятна – элементарный, беспокойный страх обволакивал тело, даже предательски дрожали ноги;  то вторая – ощущалась им впервые. С высоты он увидел, чего лишается навсегда.  Ещё дымились печные трубы.  Над застеленной опавшими  листьями садовой землёй краснел анис и желтела антоновка. Женщины несли на коромыслах плавно раскачивающиеся полные вёдра.  Собаки и коты грелись на завалинках под осенним солнцем, - но уже мощные бульдозеры рушили Пески, подбираясь к последним жилым домам и беспощадно сужая круг их жизненного пространства.
Такая же тоска, какая навалилась на него тогда, не покидала его и теперь. Ему казалось, что не только путешествия на слонах приближаются к своему логическому концу, а и поступь реальной жизни становится всё медленнее и неохотнее, не принося ни радости открытий, ни удовольствия от самого процесса движения. Каждый стремился идти своей дорогой в многолюдном этом шествии, в молчании торя персональную тропу, или разговаривал, но на своём, понятном лишь ему языке, не утруждаясь слышать другого. И дома напоминали теперь Кириллу не воздушные башни, а бастионы, сплошь опутанные решётками, закамуфлированными балконами, начинённые кодовыми замками и нашпигованные настороженными, готовыми к подвоху или обману, людьми. С тех давних времён остались лишь странные проржавевшие таблички, намертво пристреленные к стенам: “Дом принят жильцами на социалистическую сохранность”, - но теперь этот текст имел другой, упреждающий смысл.
-Мам, когда человек чего-то не хочет, это же обидно?! – Кирилл прислушался к детскому, девчоночьему голосу за спиной.
-Ты чего имеешь в виду?
-Ну, я же просила тебя пойти к Дворцу спорта. Говорили, что туда приехал зоопарк, а ты не согласилась. Мне же обидно.
Они обогнали Кирилла. Распахнутая шуба мамаши, нервный дым сигареты, початая бутылка пива в руке, а маленькая девочка, ровесница его внучке, жмётся к ней.
-Я тебе сколько раз говорила: не трись об меня! Сапоги испачкаешь. Это же замша, её потом хер отчистишь!
День потихоньку разгуливался. Апрель предлагал дышать глубоко и свободно, но не получалось. Из девятиэтажных казематов выползали люди, кучковались по интересам, одновременно отогреваясь на солнце после долгой, с трудом пережитой зимы.
-Я мясо только на водичке жарю, иначе жирно будет.   Да по нынешним временам и экономно очень, - женщина в искусственной, синтетической наэлектризованной шубе делилась хитростями жизни с другой, прижавшейся к обочине и всем своим видом боявшейся помешать кому-нибудь.
-Вот пальто перелицевала, теперь, как новое, - поведала она. – Селёдочки купила, уж больно продавщица нахваливала: «Ум отъешь». Стояла и думала: «И без ума останешься».
Каждую весну бульвар оживал. На оттаявших лавочках собирались пенсионеры, спорили по политическим вопросам, но сходились в одном: жить стало трудно. Однажды Кирилл подошёл к ним, спросил: «Вы тут часто собираетесь? Скоро, наверное, в вашу компанию вступать придётся». Они оглядели его с ног до головы, не признали за своего, и, не веря в искренность, пошутили с опаской: «Тебе надо свой клуб создавать. Ельцинский. Мы уж вам не интересны». А он подумал, что среди них мог быть и его отец, если бы не прервалась жизнь его в возрасте, трудно, но пережитым уже Кириллом. С тех пор он не мешал этим людям. Разве иногда, как сегодня, вставал неподалёку, закуривал и ловил отрывки настроений, понятных ему.
-Я в саду яблоню корчую, - методично постукивая клюшкой по асфальту, рассказывал один, - которая плоды перестала давать. Так другое дерево сажаю, на крайний случай травой засею, а то задернится всё. А сейчас что делается? Корчевать научились, а сажать – нет. Бурьян кругом. Цеха, как после бомбёжки стоят.
-Сажать точно разучились, - пенсионеры многозначительно смеялись.
Они напоминали стайку нахохлившихся воробьёв, прячущихся под стрехой ветхого дома от дождя и хитрого кота, притаившегося на краю крыши. Хотя светило солнце, а на их свободу никто не покушался. Наоборот, страна жила своей жизнью; город пытался вторить общим устремлениям; бульвар изображал самостоятельное существование, - а эти люди находились отдельно от всего. Как и Кирилл, надумавший привнести в жизнь дохристианский мир, где он нёсся сквозь времена и годы, и ветер свистел в ушах.
Кирилл обозревал озеро, дальний парк, аллею, в то же время бульвар наблюдал за ним. Раньше висели на нём праздничные транспаранты с правильными, не подлежащими сомнению призывами, а теперь на Кирилла отовсюду глядел Толстый. Его портрет украшал огромные рекламные щиты, листовки, приклеенные к стволам лип. Его изречения и обещания были запечатлены на растяжках. Изображения и других карабасов-барабасов встречались на пути Кирилла. Это разноцветье обещало праздник, так раньше приходил Первомай, но всего-навсего ожидались выборы. Толстый, исчерпав кредит доверия в Чёрной Рамени, решил играть на другой поляне. Обещал: “Я сделаю из наших Песков оазис”.
-Наш-то, местный, посолиднее других будет, - ворковали доверчивые пенсионеры.
-Все они на одно лицо.
Кирилл смотрел на портрет друга детства. Что-то неуловимое осталось в его взгляде оттуда, из времени, которое казалось древнее “слонов”, но было и другое. Он уже глядел так, будто знал недоступное Кириллу. Его взгляд преследовал и слева, и справа, вблизи и издалёка. И отчество Аполлонович, доставшееся Толстому по случаю, уже не представлялось таким нелепым, а вполне символичным, поскольку Аполлон – бог знания. Но,  как и на других агитационных портретах, искусно запечатлевших обыденные, холодные лица с приклеенными улыбками, больше отражающими собственное тщеславие, чем внутреннюю радостность, - и особая физиономия Толстого не выражала ничего естественного. Ни объяснимых возрастом морщин, ни уморительных в детстве веснушек, ни юношеских, обозначающих переходный возраст, прыщей, Кирилл, конечно, не обнаружил. С трудом представлялось, что будущие слуги народа едят, пьют, взрываются смехом, тем более, плачут когда-нибудь.
Они взирали с плакатов, сами не подозревая, что находятся в зависимости от внешних воздействий, законов государственных учреждений, гражданских отношений и вынуждены склоняться перед ними. А вся их свобода лишь простая формальность. Кто-то из них представлял происходящее вокруг, как дело собственное, но и он был вовлечён в водоворот многообразных частных обстоятельств, отношений, условий и помех. Такова была проза мира, мира гнёта необходимости.lxv
В этом озере, бывшим когда-то речушкой, Кирилл мог запросто исчезнуть. Он, потеряв бдительность, или назло Толстому нырнул тогда с камня и понял, что не вынырнет. Кувыркался в холодной воде и запутался: где дно, где воздух? Толстый мог не заметить этого момента, Кирилл вообще оставил его лежащим головой к берегу. Но Толстый только с виду походил на увальня. Он его и вытащил. Больно ухватил за ногу и подтянул к суше. Если бы знать, что с ним, Кириллом, случится потом, может быть, лучше бы и не вытаскивать?! Но дети искреннее, непосредственнее и отзывчивее взрослых. И откуда им знать, что стиснутая под щиколоткой часть тела окажется Ахиллесовой пятой, куда порочные Парисовы стрелы будут нацелены всю жизнь Кирилла. Но разве мало людей, потерпевших поражение от судьбы? И разве виноват Толстый, что оставил незащищённую часть на теле Кирилла.
Кирилл Николаевич Баратханов присел на лавочку, постарался успокоиться. Вот уже и Наталья смотрела на него с удивлением: «Что за дурацкая мысль пришла тебе в голову! Как “не вытаскивать”?! А столько лет жизни со мной – псу под хвост. Ты зря их прожил?!» «А почему уплыла ты?» - спросил он, но не услышал ответа. В трагедии с Наташей ему хотелось верить в случайность. Потому что есть люди, которые не доставляют Всевышнему хлопот. Их мало, но они почти святые. Правда, не подозревают об этом. Счастье оказаться рядом с ними, но и ноша тяжкая.  К р е с т,   словно часть тела их, а ты рад бы помочь, но не тебе  п р е д н а з н а ч е н о. У тебя лишь право на сострадание, и если на теле твоём образовались стигмы,* то и за это будь благодарен.  Иногда оскорбляют  их,  даже  камни  бросают, а они только смотрят с удивлением и сожалением, а у бросающих не отсыхают руки, и язык не примерзает к гортани. Даже собственные дети не верят в реальность их. Или тело своё боятся испортить некрасивыми шрамами.  “Полторашка” пива на двоих, сигарета с закадычной подругой, надрывный шансон в нагрузку, да детектив на ночь. И будь как будет.
«А ты сам! – поздним раскаянием казнил себя Кирилл. – Хоть раз поставил свечу Господу в благодарность за Наталью? За многострадального отца? Не  за здравие или на помин, а в благодарность. Ни в реального Христа не верил, ни в святость людей, живших с тобой».
Неожиданно налетел ветер. Вся благостность дня нарушилась, озеро ожило, гоня медленную волну к берегу. Мудрые пожилые люди повставали со своих скамеек  и побрели по домам, с надеждами на лучшее будущее.
Вечером тихо и осторожно пришла домой Маша. Теперь она всё понимала, по крайней мере,  Кирилл надеялся на это. Они молчали, но такое молчание содержало в себе больше, чем прежние, долгие разговоры. И Кирилл почти спокойно уснул.


СЛОН №12

Не обогневлёны будете.

Над домом Иосифа и Марии возгоралась необычно-яркая звезда. Ночь стояла прохладная, ясная, с открытыми настежь небесами, и Тхарам, обнаружив звезду, почему-то обрадовался, подумав, что всё будет хорошо.
Маленький Иисус, напившись молока матери, лежал спокойно, а Мария прикрывала его телом от несуществующего сквозняка и улыбалась.
Иосиф налил в чаши вина, схожего цветом с разломанным спелым гранатом,  Тхарам поддержал друга, и они выпили. За стенами ветры гуляли по Вифлеему. Они раскачивали кедры и маслины, образуя шелест вокруг. Лишь кипарисы недвижимой стеной стояли в ночи и молча выжидали что-то. Тхарам сидел у окна, переводил размягчённый взгляд с Марии на Иосифа, поднимал его ввысь, за окно, разглядывал небеса и думал: «Кто сотворил их?»
Люди? Но в небесах всё выглядело правильным, идеальным, а люди вокруг себя не создали подобного. Боги? В каких богов он должен верить, если злом и несправедливостью пропитана каждая капля его крови. Даже если не помнил бы Тхарам рассказов отца, похожих на древние предания, всё равно ощущал в себе богов многих народов, культур и религий. И все действовали беспристрастно по отношению к своим почитателям и беспощадно к другим.
Глядя в бездну, где постепенно гасли звёзды, Тхарам испытывал некоторый страх от мысли, что всегда их род мог неожиданно прерваться. Вокруг семьи кружились не ветры, но смерчи и тайфуны. Только один сопротивлялся катаклизмам, выдвинутый вперёд на защиту всего рода и принявший на плечи груз его памяти. И каждый последующий из рода испытывал возросшую тяжесть груза.
-А ты? – спросил его Иосиф, взъерошив остатки своих кудрявых волос. – Кого бы хотел: сына, дочь?
-Сына, - ответил Тхарам, переставляя на полу три белых камня со слоговыми знаками. – Я назову его Маратха. И он будет продолжателем нашего многострадального рода.
Мария, сидевшая рядом с мужем задумчиво, не замечая окружающего, подняла взгляд на Тхарама. Кисти её красивых, длинных рук спокойно лежали на подоле платья изумрудного цвета, складки которого образовали причудливые линии. Сейчас её не касалось ничто земное. Хотя осталось позади долгое путешествие из Галилеи в Иудею по повелению кесаря Августа.  Он вознамерился сделать перепись по всей земле, - и пошли все записываться каждый в свой город. Нерадушный к гостям Вифлеем без единого места в гостинице уже не тревожил Марию. Вся её сущность находилась в состоянии любви, а это проявлялось в глазах, светившихся тихим, умиротворённым светом. Блаженную задушевность излучал её взгляд и высочайшую материнскую любовь к маленькому человеку. Иисус же спал безмятежным сном, а лучи света рисовали по стене над его головой изумительные по формам фигуры.
-Мир этому дому, - на пороге стояли незнакомые Тхараму люди в дорожных одеждах. Они пристально смотрели на ясли, в которых спал Иисус.
-Кто вы? – спросил Иосиф и плотнее поставил босые  ступни на пол.
-Пастухи мы. Звезда над вашим домом. Вы из Назарета, из рода Давидова?
-Да, это они, - ответил за друзей Тхарам.
-Видение нам. Слова слышали. Сказал Ангел: «Не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь; И вот вам знак: вы найдёте Младенца в пеленах, лежащего в яслях.lxvi
-И мы сказали друг другу, - вступил в разговор другой пастух, - пойдём в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чём возвестил нам Господь.lxvii
«Зачем эти люди, и что они говорят?» - удивился Тхарам.
-Поспешили и вот: увидели младенца, лежащего в яслях, - Тхарам встал, подошёл к Иисусу, тот спал, Тхарам посмотрел на Марию, которая сидела,  напряжённо сохраняя в себе услышанное ею, и взгляд её был печален.
-Не о том ли говорите вы, что упоминалось ещё в латинской Вульгате, - настороженно спросила Мария. – И ты, Вифлеем… из тебя произойдёт Мне Тот, который должен быть владыкою в Израиле.lxviii
-Пастухи мы, - повторил первый. – Убоялись мы страхом великим при виде многочисленного воинства небесного.
-Пришли, увидели, - перебил его другой, - и рассказали о том, что было возвещено нам о младенце сем, - они поклонились и ушли.
-Нет ничего загадочнее фантазий народных, - пошутил Тхарам.
Но Иосиф не разделял его настроения.             
-Иерусалим  близко, и не приведи Господь, если туда дойдут слухи о новом владыке Израиля. Царь Ирод встревожится, - Иосиф сидел на полу, в согбенной фигуре с головой, подпёртой руками, Тхарам видел тревожное раздумье. – Хочешь? – протянул он Марии гранат.
Она машинально взяла неровно разломанный плод, а с него падали на пол тугие, ярко-красные  капли  сока. Иисус завозился в яслях. Мария наклонилась над ним и несколько капель упали на пелена младенца, застыв сразу же и не растекаясь. Она погладила сына по кудрявым волосам, пошептала ему что-то и присела на скамейку.
Задумчивую печаль являл теперь весь её облик. Тхарам помнил другую Марию. Ту, из Помпей и римской жизни: весёлую, немного беззаботную, ещё не имевшую ответственности материнства. Сейчас Мария была иною. Она словно чувствовала опасность над ребёнком, которого недавно носила под сердцем, рожала в неудобстве и страданиях, и вот – предсказывают ему, что он должен будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине.lxix
Всё в её лице и фигуре струилось вниз: каштановые вьющиеся волосы, спрятанные под прозрачную, ниспадающую на опущенные плечи накидку; покорный судьбе наклон головы; складки одежд; взгляд, скорбящий о мире, где существуют силы, не подвластные воле человека. Блуждающий свет выхватывал увлажнённые слезами глаза, готовые задрожать губы, уже вибрирующую – вот-вот заплачет – ямочку на подбородке.
Иосиф сидел рядом, схожий телом с неотесанным валуном, и молчал, уткнув лысеющую голову в колени. Тхараму и раньше казалось, что он больше похож на отца Марии, чем на мужа, а теперь – особенно. Редко вспоминал он о необъятной глубине рода, а заходила речь, улыбался виновато, будто не до него жестоковыйные соплеменники поступали не по правилам, раскололи страну на две части, отошли от иудейских культов, говорили не таясь: “Что же, Яхве не смог или не захотел защитить свой народ, и даже своё жилище – храм? Значит, он слаб, лжив, а может быть, и вообще не бог”.lxx Будто это он, Иосиф, разорвал заключённый с Яхве союз и на его плечах лежала вина за содеянное в роду его.
Но скоро наступали дни очищения, и согласно закону Моисееву пора было отправляться в Иерусалим, чтобы представить Иисуса пред Господом и выкупить его из священнической службы, к которой обязывался каждый первенец из колен Левитов. Две молодых горлицы сидели в клетке и ждали своей жертвенной участи. И Мария делала усилие над собой, пытаясь уйти от сложных мыслей. Но её внутреннее одиночество пугало Тхарама. И всё же они совершили всё по закону Господню, и потом возвратились в Галилею, в город свой Назарет.lxxi

Весна стояла дождливая, полусонная, младенец же возрастал и укреплялся духом.lxxii
И в семье Тхарама произошло пополнение. Как он и хотел, родился сын Маратха. Теперь его жена часто сидела вместе с Марией, они неслышно перешёптывались о чём-то своём, но аура идеального спокойствия витала над обеими, и Тхарам уже не сомневался ничуть: дом – единственный приют, ибо в нём отдыхает сердце. И он, соревнуясь с проворным в хозяйстве Иосифом, старался обиходить семейное жилище. Иногда обращался за помощью к соседу: инструмент попросит, за советом обратится. В плотницкой мастерской Иосифа – свет, запахи дерева, кот мурлыкает на верстаке, греется в лучах пробившегося через тучу солнца, облизывает лапу и утирает довольную морду.
-Гостей намывает, - Тхарам подошёл к хитрому животному, в глазах которого просматривалась мысль. Под ладонью урчала жизнь, простая, примитивная, отдельная от той, что творилась вокруг.
-Вот жизнь! – позавидовал или посмеялся Иосиф. – Целыми днями мурлычет что-то своё,  и дела ни до чего нет, - он незлобно согнал кота с рабочего места. Тот, вытянув лапы, изогнулся всем телом, замер в неестественной позе, демонстрируя перед людьми преимущества своей независимой жизни.
К вечеру опять над домом Иосифа повисла звезда: одинокая, лучистая и любопытная. А наутро странные чужие люди стали собираться вокруг. Их разноцветные одежды означали бы ощущение праздника, если бы не пыль на них, укравшая краски. Настораживающие отрывки разговоров слышал Тхарам из толпы:
-Отпрыск из колена Давидова будет помазан на царство.
Иные же, местные, посмеивались:
-Уж не плотников ли он сын? Не его ли мать называется Марией?!lxxiii
Другие, пришедшие, возражали:
-Мы нашли Мессию, что значит – Христос.lxxiv
Третьи, показывая свою начитанность и не веря в свершившееся,  удивлялись:
-Да разве из Галилеи Христос придёт?lxxv
И уже начинались непонятные распри в народе.
На шум на крыльце дома показалась Мария. Она явилась и стояла, доброжелательно и благосклонно оглядывая собравшихся. Иосиф расположился неподалёку, опёршись на посох, ворчал что-то, овцы грудились вокруг него, услышав голос хозяина. На руках Марии сидел Иисус, зажавший в кулачке стебель крестоцвета.lxxvi Он внимательно рассматривал соцветье, и Тхарам представил, что он видит сейчас.
Два цветка составляли крест. Его нежно-голубой цвет был непорочен и чист, как глаза Иисуса. Мальчик играл, Мария шутя отбирала у него растение, он настойчиво тянулся за ним, будто оно было главной его целью. Мария подняла сына над головой, и он завис над толпой.
-И родился человек в мир! – произнёс кто-то из собравшихся перед домом.
Из толпы отделились трое и, наклонив головы, встали перед Марией. В руках они держали подарки.
-Что это? – удивилась Мария, опустила Иисуса и прижала его к груди.
Один, африканских кровей, в розово-белом тюрбане, халате из золотой парчи, ослепительно взблёскивающем на солнце, чопорно и торжественно положил у её ног корону, скорее всего, золотую.
-Юпитер сблизился с Сатурном в созвездии Рыб, - он воздел глаза на небо, словно в утренней сини ещё можно было увидеть звезду, - это и есть предзнаменование, обнаруженное нами, - стоявший рядом с ним другой волхв, вытянул вперёд руки с глиняной табличкой, на которой виднелись астрологические знаки. Первый продолжил. – «Где родившийся Царь Иудейский», - спросили мы в Иерусалиме царя Ирода. Услышав это, царь Ирод встревожился, и весь Иерусалим с ним.lxxvii Первосвященники и книжники посоветовали ему искать младенца в Вифлееме. Мы же пришли сюда, в Галилею.
-Он и родился в Вифлееме, - ответствовала Мария. – А здесь, дом наш.            
Тогда второй волхв, одеждами и лицом напоминающий людей из Двуречья, вступил в разговор.
-И ты Вифлеем – Ефрафа, мал ли ты между тысячами – Иудиными? из тебя произойдёт мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле, и Которого происхождение из начала, от дней вечных.lxxviii
Толпившийся за спинами волхвов народ: приезжие купцы, сопровождавшие и охранявшие их в долгом пути; жители Назарета, наблюдавшие за происходящим, - оживились и зароптали. Все устали от безумной жестокости, интриг и убийств Ирода, который не был даже евреем, терзал страну, чтобы сохранить чужую римскую империю и власть, дарованную Августом за предательство. Тхарам слышал:
-И судят за подарки.
-Пророчествуют за деньги.
-Учат за плату.
-И все опираются на Яхве, говоря: «Не среди нас ли Господь?»lxxix
Людей возле дома Иосифа всё пребывало. Любопытные женщины, идя мимо, ставили на землю свои водоносы и прислушивались. Какие-то незнакомые Тхараму всадники гарцевали позади толпы на взмыленных конях.
-Не тайная ли это полиция Ирода? – обеспокоился Иосиф, подойдя к Тхараму. – И за что нам это наказание Господне?
Волхв-персиянин преподнёс в дар ладан.  «Они предсказывают мальчишке божеское будущее», - удивился Тхарам, глядя,  как дым обволакивает ноги Марии, подбирается по складкам её одежд к Иисусу, создавая впечатление, что они вот-вот воспарят над людьми.
Наконец, и третий волхв проявил себя. Его лицо, напоминающее засушенную смокву, кажется, не имело возраста. Поведением, манерой разговаривать он отличался от непоседливых иудеев. Верилось, что он знает нечто, неведомое другим. Степенный слон, будто слепленный из глины, как и его хозяин, стоял поодаль и, не шевелясь, внимал происходящему. И это животное, и его хозяин индус разволновали Тхарама. Огонь возгорался и начинал обжигать его изнутри. Тхарам пробрался ближе.
Волхв приготовил в дар мирру.
-Но он здоров, - попыталась отклонить подношение Мария, сделав шаг назад.
-Слово стало плотию, разве можно оберечь её от ран возможных? Мир захочет спастись через Него,lxxx пусть этот дар будет символом его способности к врачеванию.
И тут же народ, в котором вера в давно обещанного мессию помогала надежде на избавление от ига Ирода и римлян, начал тесниться у крыльца дома. Каждый пытался внести в это событие что-то своё, включая и подарки. Кидали динары, клали ячменные хлебы, сушёную рыбу, дикий мёд и много другого, что разглядеть было трудно.
Эта сутолока раздражала Тхарама. «Зачем эта толпа? Тягостная процессия лицемеров, - подумал он, - и поклоняются безрадостно, будто их плечи тяготит нечто, и уверовать торопятся, словно опоздать боятся, потому что стоящий рядом уже упал на колени, а усомнятся чуть и первые же возопят: “Не может сын простого плотника быть пророком в своём отечестве!” Легко возлюбить младенца и лицом, и телом безупречного, болезнями не изуродованного, смотрящего в мир чистым удивлённым взглядом и внимающего сейчас лишь шёпоту своей матери».
Тхарам глядел на Марию и не узнавал её. Врывавшийся с неба свет отодвигал и делал второстепенными одни группы людей, выделял другие, где контрастные свет и тени, яркость и темнота цветных красок, источаемое телами сияние душ. И над всем довлел образ Марии. В её облике не было ничего жёсткого, лишь совершенная округлость линий, эхо света, шедшего изнутри. Она представлялась ему живой душой огромного, непомерного дела, границ которого он вообразить не мог. Он видел рваные одежды бедных, рядом – расшитые позолотой плащи накидки людей удачливых. Он пропускал через себя запахи – от приторного ладана до отвратительной вони крупов ослов и лошадей. Улавливал голоса – испуганные, встревоженные и безразличные. И божественное начало, высокий дух никак не соединялись в его сознании с обычным и мирским, творившимся на его глазах изо дня в день. Да и в беззаботном взгляде Иисуса, восседавшего на руках матери, он не видел ни смятения, ни беспокойства.
Но тревога витала над домом друзей Тхарама, а Иосиф не выпускал посоха из напряжённых рук.
-Добрые люди принесли плохую весть, - грустно улыбнулся невольному каламбуру волхв индус. – Вам надо покинуть земли Ирода. Египет приютит вас.
-Горе тем, которые идут в Египет за помощию, - пророптал кто-то в толпе.
-Лучше стать изгнанником, чем погибнуть, - возразил индус.

Волхвы провожали их вьючный караван до Хайфы. А когда Иосиф, Мария с младенцем, Тхарам со своей семьёй сели на судно, отплывавшее в Александрию, они долго стояли на берегу и пожелали напоследок:
-Не обогневлёны будете…

В этот год весна припозднилась. Она гостила где-то на югах, западными окраинами прорвалась почти на севера, но отложила на потом свой визит в центральную часть России. И вот, наконец, подобно Данае, распласталась по всему бульвару города. Бульвар был и остался для Кирилла Николаевича Меккой, как для евреев Иерусалим.
«Господи, как в начале мая хочется жить!» - пришла в его голову совсем неоригинальная мысль. Тихо вокруг, как нарисовано всё. Берёзы, опушённые зеленью по верхам крон. Нотная грамота прорвавшихся почек на висящих ивовых ветвях. Жёсткие, чёрные стволы лип,  безжизненные ещё недавно, а сегодня и их ветви набиты почками. Липы, побеленные снизу, кажется, висят над бульваром. Ели, царственные и зимой, расправили параллельно земле лапы и удивляют безупречными геометрическими линиями. Но мертвел хаотичным сплетением прутьев придорожный кустарник, напоминающий эскиз, набросанный карандашом и забытый на время. Да культи стволов редких одиноких тополей неприятно поражали своей обнажённостью напоказ. Но солнце светило и жарило в упор, Кирилл сначала снял куртку, потом водолазку и остался в майке.
-Ну, что скажешь – весна! - он произнёс это громко и вслух, стоявший рядом бомж подумал, наверное, что это вопрос.
-Ничего не скажу. Бутылки собирать стало труднее, чем зимой. Контраст не тот, - он посмотрел на Кирилла, как на бесполезного члена общества, от которого даже пустой тарой не разживёшься. Он медленно побрёл дальше по берегу.
После принятого Кириллом решения – уехать, каждый прожитый день стал днём расставания. Ему ещё казалось, что кто-то отговорит его, попытается удержать, и он метался, ловя хотя бы взгляд сочувствующий, слово, обронённое невзначай, но…
Даже дочери, окаменевшие после исчезновения  матери, не могли понять его сбивчивых объяснений. Они молча слушали про “слонов”, якобы оставляющих возможность веры в бесконечность их рода.   Про его, Кирилла, биологический возраст,  не совпавший с календарным. Про потенциальные возможности передаваемого им в наследство производства. У Машки наивной надеждой загорались глаза, но старшая – Света, смотрела на всё это с грустным соучастием. По совместительству она вела его нехитрую бухгалтерию и понимала,  что он делит между ними долги и возникшие в последние полгода проблемы.
-А я? – вдруг разобравшись, что к чему, испуганно прошептала Маша. – Как же я?!
-Устроюсь, заберу тебя, - он обнял, прижал её к себе и ощутил всю хрупкость уставшего бороться за жизнь тела.
-Куда, в пустыню? Что я там буду делать?
-Дед, ты уезжаешь? – маленькая Маша оторвалась от компьютерной игры. -  Бабушку искать? И я с тобой.
Зять, не воспринимавший последние два года разговоров с участием Кирилла, тяжело обдумывал что-то своё. Поколение Баратхановых смотрело на него с надеждой на будущее, и он, кажется, осознавал груз ответственности на своих плечах. Но сидел, набычившись, молчал. Как и всю последнюю неделю, пока принимал производство. Кирилл рассказывал ему про станок, его болезни и возможности, вводил в курс технологических тонкостей, раскрывал секреты рынков сбыта, сырьевой рецептуры, - а он не шёл на контакт. Они, как на разных языках разговаривали. Кирилл – на старом, советском, подразумевающем интерес к самой организации процесса. Зять – на языке результата, вполне естественно подводящем  к доходу и высокорентабельной прибыли. Они существовали, словно в разных системах координат. И каждый был по-своему прав. Но не спорили, не отстаивали свою позицию, а находились рядом,  потому что так сложилась жизнь. Но больше – избегали общения.
-Ты не  можешь проснуться, - чеканными фразами пыталась вернуть Кирилла в действительность Света. – Всё ваше поколение никак не очнётся от летаргического сна. Довольно уже. ГЮЛи кинули тебя и с заводом, и с акциями. А теперь – налоги, арендные платежи, все соки высосали. Чего ты от нас хочешь? Ты думаешь, мама утонула, да она просто уплыла от всех твоих заморочек!
Когда-нибудь она вспомнит сказанное в сердцах. Содрогнётся и пожалеет. Защемит внутри, и она прошепчет: «Прости».  Поймёт, когда вырастет дочь и бросит в лицо своё, выстраданное с возрастом. Сейчас она была права. А Кирилл вспоминал, с чего начиналось у него с Натальей. Их уже почти разлучили. Но однажды встретились здесь неподалёку, на бульваре, и она сказала простое: «Я не могу без тебя». Произнесла один лишь раз всего, а ему хватило на всю совместную жизнь.
С городом он почти простился. Осталось расстаться с местами, где вырос, трудно взрослел, а повзрослев, даже и постарев, так и не смог забыть детских,  самых правильных, искренних впечатлений. Он подводил итоги. Позвонил Таис.
-Как у тебя с Сашей?
-Я не оставлю его. Верю, что образуется всё.
И он успокоился за Александра. Оставались другие. Не прижившиеся в этой жизни двоюродные брат и сестра, усохший, похожий на гриб-сморчок дядя Толя и друг Борис, спор с которым так и не закончился. Никто “не поступился принципами”, отстаивая своё, не принёсшее ни богатства, ни успокоения, ни тем более, счастья. Борису не помогла революционная юность отца, еврейские, по матери, корни, и Кирилл ничего корыстного не извлёк из своего долгого прошлого.
И сейчас, как бездомный пёс, кружа по родному району, живущему своей,  отдельной от города жизнью, Кирилл пытался запечатлеть в душе то, что могло бы греть изнутри в далёком, чужом Египте. Люди, жившие в пределах района, именовавшие себя именем гордым, древним, по ассоциации чем-то осязательно напоминавшим шершавый, но тёплый ствол мощного дуба, - соромовичи, - уже давно не имели общей идеи, какой был ежеквартальный спуск на воду огромного, загадочного своей жизнеспособностью и предназначенностью изделия – “атомная подводная лодка”. Её интеллектуально-идеальные обводы, внутренняя начинка, впитавшая в себя миллиарды нервных клеток кораблестроителей-соромовичей и других людей города, работавших на общую идею, заставляли преклонить головы пред очередным детищем и внутренне преобразиться каждого, причастного к немыслимому процессу воплощения человеческой мысли в конкретный продукт. Переполнявшей их гордости хватало на каждого члена семьи, на родной завод, на район, город, даже на огромную страну, имевшую строгое мужское имя Советский Союз.
Кирилл в который раз ехал на разбитом трамвае по старым границам родного района. Вагон мотало из стороны в сторону на неверных рельсах. Кольцо не имело выхода. Оно опоясывало район двумя спаренными обручами, не отпускало за свои пределы и мистически напоминало Кириллу один из Дантевых кругов. Или часть мишени, за пределы которой было невозможно промахнуться. Внутри  этого круга всё изменилось и даже в виде сувенира на память ничего брать не хотелось. Непосредственно к рельсовому полотну  лепились деревянные двухэтажные дома, похожие на куцые бараки, такие же, но уже каменные – с нарисованными по стенам балконами стиля ампир. Какие-то другие, не поддающиеся описанию странные строения, безликие и скучные.  Всё вместе, когда-то давно, в детстве, вызывало интерес, уважение, а сегодня – тоску и уныние. По линии этого странного круга не ходили автобусы, не шуршали троллейбусы.  Маршрутки, и те его игнорировали. И сараи, сараи вокруг, подобно ковылю в степи, клонящемуся в разные стороны. По ним даже коты ступали так осторожно, будто под ними крыши вот-вот рухнут. Но странное дело, здесь, в старых рабочих кварталах корабелов, продолжали жить доверчивой, нараспашку жизнью. Открытые настежь двери подъездов, распахнутые по случаю весны окна. Словно всё своё добро хранили в покосившихся сараях, да под открытым солнцем. Оно освещало маленькие, похожие на могильные холмики грядки в общественных палисадниках,  а там обязательные ель, клён, обвешанный почками, похожими на маленькие эполеты. А вся Россия, в том числе центральная часть родного района Кирилла, нашпигованная банками, офисами, многоэтажными домами, - жила другой жизнью. Здесь сплошь зарешёченные первые и уже выше этажи. Блюстительные к каждому гостю служивые. Лай породистых собак, камеры слежения. С вершины пирамиды они, казалось, и сейчас следили за тем, что творилось у её подножия, вокруг которого и громыхал по стыкам рельс трамвай.
Напротив Кирилла сидела светловолосая, с осанкой балерины девушка в защитных очках. Лицо её, царственно повёрнутое к окну, показалось Кириллу неестественно спокойным. Оно не реагировало даже на яркие блики солнца, скачущие по стеклу. На коленях у неё лежала раскрытая книга. Пальцы девушки скользили по странным бесцветным строкам и знакам в них, похожим на клинопись.  «Она слепая! – пронзила Кирилла догадка. – И ничего не видит за окном», - он не удержался и спросил:
-Извините, что Вы читаете?
Девушка повернулась на его голос, помолчала, наверное, оценивая тембр, интонации и серьёзность вопроса. Её пальцы задержались на строках.
-«Отец, что это?» - молвил я, внимая.
И он: «быть может, тени там идут,
Земного долга узел разрешая».
Девушка замолчала.
-Ещё, - попросил Кирилл. Трамвай тряхнуло, рука девушки скользнула чуть ниже первых строк.
-…Оглядывала нас со стороны
Толпа теней, смиренных и молчащих.
……………………………………………..
Глаза их были впалы и темны,
Бескровны лица, и так скудно тело,
Что кости были с кожей сращены.
-Кто это?
-Данте.
Кирилл не боялся слёз, предательски выдающих сейчас его состояние.
-Вам не страшно? – спросил он.
-А Вам? – она повернула лицо снова к окну. – Простите, мне пора.
-Вам помочь?
-Спасибо, меня встретят, - она взяла белую трость, не замеченную Кириллом ранее, и направилась к выходу.
На следующей остановке вышел из вагона и он, не в силах более оставаться в заколдованном круговом движении…
Он стоял даже не на границе двух районов, а разных систем жизни. Шум трамвая, уносящегося вдаль по ленивой дуге, ещё некоторое время доносился до него. Но постепенно становилось тихо. Кирилл огляделся. Слева на него молча взирали высотные дома реального современного микрорайона. Справа – окраинной первозданностью манили к себе опушка соснового леса, который (как помнил Кирилл) там, дальше переходил в парковую зону, смыкался с бульваром, озером и цивилизованной жизнью. Кирилл шагнул в парк. Парковые сосны всегда поражали Кирилла своей низкорослостью и корявостью.  Вообще сосновый лес был дремуч и не светел, каким его изображают обычно на картинах, а ещё, пятнист и подвижен от падающих с крон шевелящихся теней. Земля, застланная прошлогодним хвойным опадом,  похрустывала под ногами, особенно на сухих тропах, перекрестья которых бороздили лес. С “Парком культуры и отдыха” Кирилл прощался легко. Все его площадки, аттракционы, дорожки “прихватизировали” вечно загорелые люди, говорящие по-русски неохотно, брезгливо, по необходимости. Как тараканы они стали появляться по одному, по трое, шевеля усами, - это было давно, выглядело случайностью; рабочий люд смотрел на них с удивлением, а они сидели на корточках и планировали своё будущее. Приезжие отвоёвывали у русских пространство, методично откусывали понемногу, а соромовичам, сплошь занятым проблемами оборонной промышленности, было не жалко. Они никак не могли до конца поверить в серьёзность рыночного капитализма. Им казалось, что кто-то умный, сидящий наверху пирамиды, всё видит, регулирует и не даст в обиду коренных жителей. И не умели они оптом закупить – прибавить цену на голубом глазу – продать ничтоже сумняшися. Солидность собственных профессий вызывала некое пренебрежение к торгашеской сиюминутной удаче. Но полчище тараканов росло в геометрической прогрессии. И как это бывает обычно, с чуланов и кухонь стало перемещаться в залы и комнаты отдыха.
Вот и сегодня вокруг идеально-мёртвого пруда, с которого однажды пропали белые лебеди и почти плюшевые на ощупь утки, под видом борьбы с птичьим гриппом пожертвованные на шашлык, - скрипели заржавелые тележки, гружённые просроченным за зиму соком и прочими напитками. Их свозили к скопищу павильонов и палаток с нерусскими названиями.
Кирилл миновал  этот  парк без особого сожаления, испытывая холодное отчуждение к новым его хозяевам, словно это они несколько тысяч лет назад волочили его по раскалённой пустыне и, коверкая имя, издевательски пополняли новым, непривычным словом свой куцый язык.
Позвонил Борис и предложил встретиться напоследок, решили посидеть в кафе на площади Свободы.
Единственная на весь район площадь с каждым годом становилась всё меньше и меньше. Так зарастают чертополохом и бастыльником поляны; скорлупками гаражей – дворы; обволакивается тучами небо, становясь с овчинку; исчезают оазисы, съедаемые коварной пустыней; затягивает ряской, казавшееся необъятным,  озеро памяти. Название площади постепенно теряло смысл, и процесс этого исчезновения Кирилл ощущал физически. Ему так и не суждено было побывать в Италии, но он не раз видел огромную площадь с берниниевской колоннадой в Риме, которая навечно оградила пространство перед собором святого Петра от посягательств жителей, торгашей, служителей культа и лишних ансамблей, в коих скульптуры увековечивали не столько прообразы, сколько своё честолюбие.

-И всё-таки уезжаешь? – спросил Борис сразу же при встрече.
-Завидуешь?
-Нелепо как-то всё. Могилы здесь…
-Вот именно, - не дал развить тему Кирилл. – Но раз ты об этом заговорил. Что там в них. Прах. А души где? Кто знает. У меня отец корни свои в Индии нашёл. Мама – всю жизнь в деревню стремилась. Этот город ей петь запретил.
-А Наталья?
-Нет её здесь. Один Бог знает, где она теперь. Всегда просила похоронить её в деревне. Может быть, там уже. Что ты на меня так смотришь? Не узнаёшь?
-Ты со своими путешествиями на слонах, не слишком далеко заехал от нашей грешной жизни?
-Всё. Отъездился. На рубеже эпох побывал, дальше не интересно.
-Что так?
-Неправды много, потому что дальше научились писать художественно. И слишком близко. И пирамиды уже пересеклись. Более того, что было, ничего не случится. И время моё на исходе.
-Философствуешь. Я пойду, возьму, - он кивнул на стойку, откуда на них взирала барменша.
Кирилл обвёл взглядом кафе. Для серьёзных бесед место оказалось не совсем подходящим. Посетители прибывали, разговаривали громко, игнорировали друг друга, и не скрывали своей жизни. Чуть наискосок от Кирилла, совсем рядом, сидела почти его ровесница, разве немного моложе. Её фигура, разделённая  пополам столешницей, представляла пародию на сюрреалистические изыски Пикассо. С зимы женщина не рассталась со своей шубой яркого и неестественного цвета. Распахнула, откинула её на плечи, выставив напоказ связку цепочек. На дряблых пальцах советский торгашеский набор колец и перстней, который теперь можно предъявить народу, не декларируя происхождение. Она старалась выглядеть модной дамой. Своими интенсивными цветами одежд, наверное, хотела сохранить за собой право на элегантность и чувственность. Но и то, что находилось под столешницей, принадлежало ей же. А там: расстёгнутые сапоги, как освежёванные шкуры разделанных кроликов; светлый капрон, складками обвисший на раскоряченных в ширину ногах, поддёрнутые полы шубы – треугольники, колонны, линии, должные образовывать тайну, но говорящие о другом. Какая-то идея движения существовала в иллюзии угадываемого пространства, где, конечно, побывало немало желающих. А она и не скрывала этого, глядя на Кирилла откровенным взглядом. Эта новая реальность, ставшая обыденностью в российских женщинах, и особенно в молодых, нагловатых своими повадками, - раздражала Кирилла. Тем более, в сверстницах, неумело пытающихся жить по-новому.
Борис вернулся с дежурным мужским набором: водка, пиво, креветки, орехи, хлеб.
-Когда теперь посидим по-русски, - он выставил всё на стол.
-Здесь русского-то, разве что, хлеб.
-Видишь, как жить стали. Чего душе угодно, а ты уезжаешь. Чем там питаться будешь, бананы ты не ешь.
Борис заговаривал зубы, уводя разговор от главных вопросов, на которые Кирилл и сам себе не ответил.
-Трудно делать благие дела с отчаянья, - высказался Борис вместо тоста. – Что ни говори, а на них тень печали.
-Без Наташи мне здесь жить не интересно.
-А дети?
-Они другие. Молодёжь всё видит, а сочувствовать не хочет. Не умеет.
-В этой жизни по-другому и не выживешь. Мы ошиблись, думая, что нашей любви хватит для того, чтоб отвратить их от всяких соблазнов.
Они обменялись понимающими взглядами. У обоих были старшие дочери и младшие. Взросление последних,  совпало с тем периодом, когда страны не существовало. Не день, не месяц, а несколько лет. Все стали вдруг свободны. Борис начал курсировать из партии в партию, постепенно из индивидуума превращаясь в типичный образец  процесса  брожения, не ведая, что потом их, катализаторы процесса, отфильтруют и выкинут на помойку. Кирилл всего себя директорской должности посвятил, а потом его “ушли” и он, другие человеческие судьбы зацепил. До детей ли было.
-Ну, ещё по одной, - предложил Борис. – Всё равно душеполезного разговора не получается. А я и не поп, чтобы ты передо мной исповедовался. Одно скажу: меняется же всё понемногу.
-Что? Демократы превратились в либерастов, коммунисты любимые – в единороссов, красные – в коричневых, зелёные – в голубых. Только человек никому не нужен в нашей стране, конкретный, с его прошлым, настоящим, я уж о будущем не говорю. Перепись была, тебя переписали?
-Нет, - удивился Борис простому вопросу.
-И нас – нет.
-Обиделся?
Кирилл пожал плечами:
-Может, хоть там работой спасусь. А ещё есть у меня некоторые фантазии и никак не могу от них избавиться. Вдруг мастабу своих пращуров найду. Помнишь, я тебе рассказывал. Борис или не понял, или мимо ушей пропустил, а Кирилл не акцентировал, хотя искренне считал, что когда-то его родственники жили там.
К столику нерешительно подошёл старичок, до этого безуспешно пытавшийся присесть хоть куда. На его чёрном пиджаке висели ордена и медали. Он снял картуз, спросил вежливо:
-Можно к вам пристроиться?
-Пожалуйста, - Кирилл подвинул старику стул. – До праздника Победы долго ещё, а Вы при регалиях.
-А для меня война аккурат нынешним днём закончилась, - он присел, поставил на стол стакан с красным вином, вынул из кармана конфетку. – Ладно, мы могли озлобиться: война, голод, страх, а эти – только народились, а хуже цепных псов, - он с укоризной посмотрел на тусующуюся молодёжь. – А матерятся, слова живого нет. И между матом “короче” да “блин”. О чём говорят, не поймёшь.
-А Вы, отец, не матерились в юности?
-Всяко бывало. Помню,  в деревне в лапту играем, проскользнёт матерок не раз. А отец на огороде. Слушал, слушал, да кричит мне: «Санька, ботвою мать! Кончишь материться, али нет. Ведь мат-перемат один стоит». Ну и прикусишь язык-то.  А на этих если прикрикнуть? И то сказать, веры нет ни во что. Крестов понавешали, а веры нет.
-Сами-то верующий? – Борис, так и не крещёный до сих пор, попытался зацепить больную для него тему. – В церковь ходите?
-Пошто она мне. Между мной и Богом посредники уж не нужны. А без веры, как сейчас? Во что верить-то осталось? В капитализм? Во власть? Оне вон последнюю деревянную скамейку с бульвара убрали. Их бы самих без кальсон посадить на это железо. Зимой – холодно, летом – жжёт.
Борис встрепенулся.
-А ты чего, Кирилл, не сказал, что наше любимое место  порушили?
А Кириллу и думать об этом тошно было. При нём увозили. Будто знак подавали: “Свободен”. Мать перед смертью на этой скамейке сидела; он с Натальей…
-Легче с религией? – не отставал Борис.
Старик посмотрел на него снисходительно.
-Так ведь поверь в реального Христа и легче станет, многое и понятнее. Русскому человеку без веры нельзя. Ему обязательно чему-то поклоняться надо. Будь цель или задача какая. Человек он ведь весь из поступков состоит. Каждый – как кирпичик в стену. Только надо же понимать, чего строишь. Ну, с наступающим праздником вас! – он поднял стакан, чокнулся с каждым.  Медленно, бережно выпил. Ладно, ребятки, пора мне, - поднялся старик. – А то баушка ругаться будет.
-Отец, вот скажи мне, - не унимался Борис. – А вот если бы Христос не был так безупречен лицом, так богообразен, в него верили бы столько людей? В урода, например?
-А вот это уже не общего ума дело, но каждого. Я ведь не от старости такой скрюченный, а с войны пришёл весь покалеченный. А она, баушка моя, приняла меня, хотя до войны первой красавицей в деревне слыла. Может, и пожалела, конечно. Не без этого. Только ведь, русская баба жалеючи и любит.
-Всего  и пообщались пять минут, а на русском языке поговорили, - Кирилл задумался, поковырялся в креветках. – Когда-нибудь наши внуки будут мучительно учиться заново говорить. На нормальном языке, человеческом, а не в формате Интернета и сленга. И тогда осознают всю полноту жизни. Помнишь, в юности мода такая была: оставляли письма потомкам. Помещали в капсулы и закладывали в фундамент очередного строительства. Придёт время, вскроют, прочитают и ничего не поймут. Окажется это для них, как для нас клинопись. Не только смысла, слов не разберут.
-Библию же читают.
-Кто? Единицы. Сократ, кажется, считал самым главным злом – невежество. До чего мы дошли, если по постаментам памятников тинэйджеры на досках катаются. О Матросове думают, что это из местных “крутых”. Толстого, Шолохова, Бунина – по шпаргалкам изучают! Шукшина не знают…
-И поэтому ты едешь к нерусским. Там Чайковского слушают, Достоевского изучают. Могу понять первую волну эмигрантов, взять хоть дядьку моего Николая Благова. В  “семидесятые” евреи бежали. Диссиденты – опять волна. А ты нетипичный какой-то.
Позади Кирилла, спина  к спине, всё это время кто-то беспокойно елозил. Кирилл отодвинул свой стул, подумав, что слишком вальяжно расположился. И всё равно чувствовал незримый контакт между собой и другим человеком. Он обернулся и тот сделал то же.
-Ну вот и опять встретились.
Кирилл узнал Андрея, того, видевшего Наталью последним, и с которым когда-то давно, кажется, вечность назад, они стояли с утра за стойкой и пили пиво.
-Присаживайтесь к нам, - предложил Кирилл, ещё не поняв, хочется ли ему этого.
-А когда-то на “ты” были, - усмехнулся Андрей, но принял предложение. – Я невольно слышал кое-что из ваших разговоров. Уезжаешь? Насовсем?
-Кто его знает.
-Я только не понял – куда?
-В Египет. Там один русский завод построил, родственник его, - Кирилл кивнул на Бориса, - пригласил исполнительным директором.
-Туда приглашают или отсюда бежишь?
Над этим простым вопросом Кирилл не задумывался. В самом деле, навстречу двигался он или, подгоняемый попутным ветром, катился неведомо куда помимо своей воли. Или продолжал своё долгое путешествие на слонах, но уже наяву. Поэтому ничего не ответил Андрею. А тот доверительно поведал:
-Сам бы уехал. Родители в Белоруссии, - глаза его загорелись. – У тебя что? Торговля, производство?
-Производство, если можно так  назвать.
-Слушай, раз уж так невмоготу надо уехать, забирай своё оборудование, и махнём ко мне на родину.
Вернуться в социализм – эта бредовая идея Кириллу в голову не приходила. Хотелось бы, но реальнее было на слонах, в Карфаген, например.
-Я в хоккей не играю.
-И дзюдо не увлекается, - вставил Боря.
-А чем?
-Шахматами.
-Навряд ли ты своего часа где дождёшься, - Андрей оценивающе пригляделся и к Борису. – А ты какой вид спорта предпочитаешь?
-Теперь, который по телевизору показывают. Раньше спринтом занимался.
-А стране нужны стайеры.
Разговор, как часто в мужских компаниях, шёл “за жизнь”. Касался проблем общих, но не конкретно каждого. Мало того, Кириллу казалось, что Андрей избегает прямого – глаза в глаза – взгляда. И хотелось понять, почему?
-Ты Наталью помнишь? – Кирилл спросил внезапно и не ждал ответа сразу.
Борис, думая, что кроме него и спрашивать об этом некого, удивился: - Ты чего?
-Помню, - тихо ответил Андрей. – Неужели ты думаешь разыскать её там? Это же бред.
Кирилл вдруг осознал, какая пропасть лежит между ним и Андреем. Наверное,  вот такого пытались когда-то сосватать за Наталью. Конкретного военного человека, у которого все приоритеты расставлены, как армейские чины: от сержантских – до генеральских. Только и его он однажды видел “разжалованным”, просящим пять рублей на ветреной зимней площади.  «Но он споткнулся и встал, а ты захромал и надолго», - Кирилл попытался примерить Андрея к своей бывшей армейской жизни. «Ну что, боец, - спрашивал бы он Кирилла, - подворотничок когда менял? Три шага вперёд, шагом марш! Кругом! Один наряд вне очереди!» «Я только что из караула…» «Два наряда!» «Есть!» «Встать в строй!» И как ему должно быть тошно в расхлябанной стране, у которой вдруг пропали внешние враги, а профессиональные защитники стали никому не нужны. Ни с кем другим Кирилл представить Наталью не мог. Тем более, в качестве друга на время отпуска. Вот такого человека не хватало в окружении Кирилла. Чем-то неуловимым он напомнил Борину собаку колли, с японским разрезом глаз и повадками уставшего без войны самурая. Она всегда вырывалась от ленивого Бори, пока однажды не погибла под колёсами автомашины. Андрей не рвался в отрыв, но и не из тех был, на ком воду возят.
-Пора мне, - Кирилл встал, хотелось улыбнуться на прощанье, но не получилось.
-А на посошок? – попытался спровоцировать его Боря.
-Телефон возьми, - сунул ему бумажку Андрей.
Кирилл взял, зная, что вряд ли он когда-либо понадобится.
-А я? – с собачьей тоской в глазах посмотрел на него Боря.
И вся их долгая, сложная мужская дружба пронеслась в сознании Кирилла, но что это могло изменить?

За два дня до отъезда в город приехал зоопарк. Или цирк? Они табором расположились на пустой поляне между парком и озером. Единственным свободным животным среди себе подобных, оказался слоник. Остальные сидели за решётками. На нём катали желающих. Дети грудились вокруг, а он стоял задумчиво и, наверное, что-то вспоминал из своего прошлого, генетически заложенного в него от индусских или африканских предков.
Кирилл смотрел на маленькую Машу, она в ряду других ребятишек стояла перед слоником и ждала. А тот будто выбирал среди них. Он поднимал хобот кверху, опускал и обнюхивал пришельцев. Приблизился к Маше и обрадовался ей, радостно зашевелив ушами.
-Он узнал меня! – её посадили на спину слонику, и он медленно побрёл с лёгкой ношей, вдоль по бульвару.
Стая журавлей в небе летела над городом красивым клином. Но какой-то изъян видел Кирилл в геометрической фигуре, вглядывался, старался понять, но предательские слёзы мешали этому…


Эпилог

На вершине пирамиды Хефрена, разрушенной временем и людьми, сидела птица. Её раскрытые крылья устало висели по бокам пропылённого туловища. Птица занимала  промежуточную высоту, потому что не могла лететь высоко, но и ползать по земле было ниже её достоинства.
Журавль отстал от стаи и не спускался к людям несколько дней. Подёрнутые катарактой глаза птицы глядели на север. Там далеко слепили взгляд Александрия и лазурное море рядом с ней, белоснежные Альпы проплывали под крылом. И дальше, через уютно застроенную Европу, начиналась Россия. Сейчас он видел только белый, нейтральный цвет пустыни, окаймлявшей подножие пирамиды.
Но журавль помнил и другое. Крупно вспаханные чёрные бесконечные поля, причудливо разрезанные руслом реки. Он прилетал туда, окунал лапы во влажный, жёлтый береговой песок и выдёргивал клювом зазевавшихся раков.
На берегах Нила, конечно, жизнь была беспечнее, сытнее и гостеприимнее, если не брать во внимание ненасытных крокодилов.  Но своей родиной он считал полонихинские дворы и просторы зауржья. Своими полётами он копировал извилистое русло реки, она поддерживала его, и он почти не напрягал крылья. Распахивал их и парил в лёгком полёте. Видел плывущую вдоль реки женщину, выбравшегося на берег мужчину, уставшего бороться с течением и нервно курившего, дальние озёра, блестевшие под солнцем и манившие к себе безупречной гладью.
Но с каждым годом, возвращаясь на родину, он испытывал всё большее беспокойство и боль. Видел вцепившиеся в живую землю ржавые бороны; скособоченные, с просевшими крышами дома; километры затянувшейся ряской реки; осевшие, будто подорванные  изнутри,  купола;  и наглых – без судьбы,  без родины – птиц, упитанных, жирных и вальяжных.
И здесь, в Египте, умирать не хотелось, и сил вернуться на родину не хватило. Клин изменил построение и улетел. Журавль уже присмотрел себе место для последнего пристанища среди огромных, древних камней. Иногда он наблюдал, как по плоскости пирамиды карабкались вверх люди. Но никто не добрался до вершины.
День сегодня стоял райский. С лёгким освежающим ветром, щадящим солнцем, что редкость для этих мест. Даже невесть откуда взявшееся облако, похожее на очертания женщины, зависло над пустыней и вызывало удивление журавля.
А ещё внизу, вокруг лежащего  крестом тела человека, сосредоточились люди. Их микроавтобус, распахнув все боковые двери, проветривал внутренности. Человек лежал, раскинув руки, будто только что закончил полёт, а собравшиеся вокруг интересовались его впечатлениями. Они склонились над ним и прислушивались к каждому слову.
Тогда и журавль решил спланировать вниз, хотя после этой зимовки боялся людей. Обычно, стая зимовала на берегах Нила, но в этот раз молодёжь потянуло в новые места. И они попали в резервацию. Чернобородые, мрачные люди отлавливали сородичей журавля по одному и, злорадно улыбаясь, делали им какие-то прививки. Молодёжь беспечно тусовалась, не задумываясь, что понесут они в себе на доверчивую родину. Но организм старого журавля весь противился новому предопределению. Хотя деревни, селения его родины ветшали и вымирали и сами по себе.
Журавль расправил крылья и начал свой последний полёт. Он спускался по спирали, кругами, каждый из них становился всё меньше и меньше.
Человек лежал бел, как песок пустыни. Журавлю показалось, что он оттуда, из той страны, куда самому ему уже никогда не долететь. Вокруг человека разговаривали по-русски, хотя имена людей звучали, кажется, из разных языков.
Молча стоял над телом распростёртого человек со странно-длинным именем: сеньор Марчелло Маркел Николаевич. Красивая девушка с александрийским именем Таис опустилась на колени перед лежащим. Нервно протирал стёкла очков молодой, худощавый, высокий, похожий на соплеменника журавля, Александр. Пытался чем-то помочь белому человеку темнокожий араб с местным именем Шакер.
Лежащий мужчина иногда с трудом открывал глаза, кажется, бредил о слонах, хотя вокруг пирамид гуляли только  надменные верблюды, презирающие тех, кто не переносит элементарной жары. Почему-то, из всех собравшихся вокруг, распростёртый выделил взглядом Шакера.  Взял его руку в свою, и  попытался что-то отобрать из  ладони.
-Откуда они у тебя? – спросил  распростёртый.
-Что?
-Эти три белых камня. Я знаю их.
-Кажется, нашёл отец, когда строили плотину. С тех пор и лежат.
-Я был там, - прошептал распростёртый. – Я видел Его. Лето пилатово будет позднее, но там всё не так. Они не простили Его  уродства и Его внутренней красоты…
-Он опять бредит, - поднялась с колен Таис. – Смотрите, журавль! – Она подошла и положила руку на шею птице.
-Не судите по наружности, но судите судом праведным, - словно сам с собой разговаривал распростёртый.lxxxi -  Вы судите по плоти. Я не сужу никого,lxxxii - он ещё раз с трудом открыл глаза, прошептал последнее. – Я всё время заходил сбоку, а надо было смотреть в глаза. Прости, отец…
Журавль лёг рядом с ним и вытянул шею.

Тишина смерти распространялась вокруг. Кирилл Баратханов умер. Ему уже ничего не снилось. И прекратилась связь времён. А народы продолжали жить, не узнавая друг друга.

                Конец.                СССР,
                Египет,
                Италия,
                Россия.






Пояснения к тексту