Солнцестояние

Солнцестояние.
Тринадцать ночей, длиннее которых в году больше не будет.
В это время ночь встречается сама с собой. Жилища, даже самые бедные, зеленеют от еловых и сосновых ветвей; горят костры, знаменующие конец старой жизни и начало новой, а хозяйки повсюду готовят баранину. И сама Зимняя Госпожа нисходит на землю в вихрях клубящейся метели, — говорят, что дети и поэты даже могут разглядеть ее силуэт в местах, где снегопад особенно густ. А вместе с Зимней Госпожой на землю спускается большой и пушистый кот зимы.
Это время надлежит встретить в теплых свитерах, носках и варежках из овечьей шерсти, состриженной нынче осенью, — ведь Тринадцать ночей Солнцеворота не только самые длинные, но и самые холодные в году.
Но у маленьких Ганса и Марты, детей бедной вдовы крестьянина, не было ни новых носочков, ни новых свитеров. Овец в семье не было, а жестокосердный граф Шёнбург обложил крестьян огромным оброком, так что вдова сумела наскрести денег только на маленький клубочек шерсти. И хватило его на одни-единственные голубые варежки. Да еще из своего старого шарфа мать вытянула красную нитку, чтобы вышить на варежках скромный узор.
— Дай варежки! Моя очередь! — крикнула Марта, протягивая к брату закоченевшие, красные от холода ручонки. Ганс снял варежки, но не спешил отдавать их: сперва он взял пальчики сестры в свои руки и растер, отогрел их своим дыханием, а уж потом натянул на них мамин подарок.
— Смотри не порви, — строго сказал он, — мать для нас вязала, старалась.
А их мать в это время старалась разделить единственный стакан теплого молока точно пополам, поглядывая в окно на детей.
Внезапно дверь приоткрылась.
— Что такое? Я так плотно прикрывала дверь… Ганс, озорник, это ты? — воскликнула вдова и опустила глаза. — Кошка? Да какая же ты пушистая! Вся в снегу, замерзла, бедняга…
Вздохнув, она разделила стакан молока не на две, а на три части, одну вылив в блюдечко и поставив на пол. Большой серый кот с белой грудкой сверкнул голубыми — как зимний лед — глазами, вылакал все до капли, а затем принялся тереться о дверной косяк. Вдова нахмурилась было, но вдруг заметила, что на косяке остаются большие клочья густой кошачьей шерсти. Их становилось все больше и больше; вот уже вся комната заполнена шерстью…
Дверь снова приоткрылась.
— Сколько шерсти, — прошептала вдова, не веря своим глазам. – Этого хватит на еще одни варежки… и на носочки… — Она опустилась на колени и начала собирать шерсть. — Что я говорю, этого хватит и на свитерки для деток! Господи! Ты услышал мои молитвы!
…А большой серый кот идет все дальше и дальше сквозь метель, и белые лапки его не оставляют следов на свежем снегу.
В небольшом замке рыцаря шумел пир, играли менестрели и шутили гости, но не смеялась молодая хозяйка. Муж ее отправился воевать чужие земли для своего сюзерена — жестокосердного графа Шёнбурга, и вот уж месяц, как от него не было вестей. Тонкими руками юная жена рыцаря выпряла овечью шерсть и связала к празднику Солнцеворота набрюшники для супруга и всех его храбрых драбантов, но будет ли кому радоваться ее подарку? Выжил ли хоть кто-нибудь из отряда?
Мягкие белые лапки бесшумно ступили на гладкие каменный пол в пиршественной зале.
— Кот, — жена рыцаря удивленно приподняла брови. — Ты чей? У нас такого не было.
Глаза ее были красны от недавних слез, но она все же улыбнулась, погладила голубоглазого кота с белой грудкой и велела принести ему блюдечки с молоком и мясом. Кот съел угощение, сыто облизнулся. Жена рыцаря на миг отвернулась, — кота уже не было…
А час спустя прискакал гонец с вестью о том, что ее муж жив, здоров и скоро вернется с победой.
Метель завывала, жгуты ветреного снега хлестали дома и дрожащие деревья, заметая следы случайных прохожих. Но не заметало следы большого кота с белой грудкой, — их не было.
А в доме купца был накрыт стол, где аппетитно дымились яства: баранина, глинтвейн, утка и картофель в карамели. Купец был богат, жена его — пышнотела, сын — румян, и не хватало в доме только одного: радости.
— Отец, — спросил сын купца, — отчего мы не позвали гостей? Мои друзья охотно бы пришли.
— Еще чего! Наедаться за чужой счет? Пусть твоих друзей кормят их отцы, — отрезал купец. — А я не так богат, как кажется. Его милость граф Шёнбург опять повысил налоги — скоро совсем нас разорит!
Мальчик вздохнул.
— Матушка, — спросил он, — отчего ты не связала мне новые варежки? У всех моих друзей новые варежки и носки.
— Чепуха, — ответила купчиха, – у тебя и старые сгодятся носить.
— Но старые же по обычаю раздаются бедным…
— Сын, — вспылил купец, — не неси чушь! Эти бедняки только и смотрят, как бы разжиться чужим добром!
Он проговорил это, обернувшись к сыну; жена его в это время смотрела только на накрытый стол, ломившийся от еды. Оттого взрослые и не заметили, как в приоткрывшуюся дверь прошествовал большой, пушистый кот с голубыми глазами. Заметил его только сын купца.
— Отец, матушка! Смотрите, котик! К нам пришел котик! Давайте его оставим, а?
— Вот еще, — сказала купчиха, — зачем нам этот приблуда?
— Еще и на него еду тратить, — поддержал жену купец.
Голубые глаза сверкнули, как лед под ярким зимним солнцем. И неожиданно кот начал расти, расти — и становиться огромным. Купец и купчиха даже ахнуть не успели, как кот, блеснув острыми когтями, вскочил на стол и с жадным урчанием начал пожирать все, что на нем стояло: и баранину, и утку, и хлеб, и даже картофель в карамели.
— Да что ж это! Брысь! Брысь! Убирайся! — закричала купчиха сквозь слезы. Купец, до того остолбенело наблюдавший за котом, очнулся и схватил топор.
Взмах могучей лапы — и рукав бархатной куртки купца оказался вспорот вместе с кожей и мясом, и кровь хлынула на опустевший стол. Еще взмах —– и шелковое платье купчихи, лучшее в ее гардеробе, оказалось разодрано от ворота до подола.
— Не надо! Отец! Матушка! Не смей их обижать! — закричал сын купца, бросаясь на кота с кулаками.
Но… дверь внезапно захлопнулась, и только обжигающим холодом повеяло мальчику в ноги.
А метель все бесновалась и бесновалась, точно понимая, что проходит время единовластия зимы, что с завтрашнего утра день начнет прибавляться, и вскоре солнце победно засияет над землей. И в густоте метели серой пушистой тенью все брел и брел, не оставляя следов, большой голубоглазый кот.
Голодают крестьяне, плачут жены и матери храбрых вассалов, брошенных в новый бой, и купцы с ремесленниками подсчитывают убытки. Но нет дела до их горестей жестокосердному графу Шёнбургу. В его богатом замке идет пир горой. Бородатые знатные рыцари топчут драгоценные ковры из заморских земель, поют о прекрасных дамах и сражениях трубадуры, кривляются шуты, и охотничьи псы под столами грызут кости оленей, добытых самим графом в окрестных лесах. А вот и сам граф, — он стучится в комнату своей пятнадцатилетней дочери, держа в руках ларец и сверток.
— Отец! — бросилась к нему дочь.
— Возьми, дочь, и надень это, — граф протянул ей ларец и сверток. — Ты должна быть особенно красивой сегодня!
— Потому что праздник? — робко просила девушка.
— И потому, что нынче вечером ты встретишься со своим женихом! Граф Годиц, мой старый друг, попросил твоей руки, — хохотнул граф.
Девушка развернула сверток. В нем было платье из тончайшего батиста.
— Но, отец, сегодня платье должно быть шерстяным, как подобает по обычаю предков. В этом я замерзну! И… граф Годиц… ведь он старше вас… и он уже схоронил двух жен, разве нет?
— Замерзнешь! — фыркнул граф. — Смотри, неженка какая! Надень это, и пусть все видят, сколь я богат и как хороша моя младшая дочь. Да держись с графом Годицем уважительно! Он почтенный вдовец, и если его земли соединить с твоим приданым, вы заживете на славу!
— Но я люблю… — начала девушка и умолкла, ибо отец занес кулак над ее головой.
— Ни слова больше, иначе я оттаскаю тебя за косы!
Он ушел, а дочь графа, с трудом сдерживая рыдания, кликнула служанок и принялась облачаться в тонкое платье, дрожа от холода в промозглом и сыром замке. Молчаливые девушки уложили густые косы графской дочери, застегнули на них драгоценную диадему из ларца, подаренного графом. Служанки сочувствовали ей, но втайне, ибо гнев графа бывал страшен.
Можно было вести дочь графа Шёнбурга вниз, пред взоры старого, грузного и жестокого графа Годица, — убранную нарядно, словно лошадь, которую выставили на продажу.
Граф одобрительно хмыкнул, увидев дочь, и так же одобрительно хмыкнул граф Годиц. Не было ни на ком в этой роскошной пиршественной зале шерстяных обновок, — только шелка, вывезенные из жаркой Азии, да сверкающие золотые ожерелья и фибулы… И не было ни одного лица, кроме лица младшей дочери графа, на котором не лежало бы печати излишеств, спеси и злобы.
И никто не обратил внимания на большого серого кота, бесшумно ступавшего белыми лапками по мягким заморским коврам. Только сам граф Шёнбург заметил его — чтобы пнуть безжалостно, и вернулся к беседе с графом Годицем, грубо похохатывая над его казарменными остротами.
Дочь графа вскрикнула, увидев, как ее отец пнул кота, но не посмела ни пожалеть его, ни приласкать.
Кот отлетел к стене, ударился об нее и упал. С трудом поднялся на . Затем встал на две…
Пораженные гости замка Шёнбург увидели, как кот вырос до гигантских размеров. Первый удар огромной лапы сокрушил стол, второй — разрушил камин… Псы, бесстрашно нападавшие во время охоты на медведя, удрали, поджав хвосты. Но и люди застыли в ужасе. Никто из этих рыцарей не страдал робостью или нерешительностью, каждый из них пролил за свою жизнь столько крови, что ею хватило бы заполнить ров вокруг замка Шёнбург, но страх сковал их руки и ноги, словно мороз — ручьи и реки в графстве.
Кот обернулся к людям. В глазах его разгоралось темное кровавое пламя.
Мощная лапа взмахнула, вспарывая живот первому из гостей — так он сам любил убивать. Белесые змеи кишок вывалились прямо на роскошный ковер, пачкая его густой кровью.
Вторым ударом снесло голову графу Годицу — седую и преждевременно обрюзглую голову пьяницы и распутника; обезглавленное тело, нелепо взбрыкнув ногами, пробежало несколько шагов и неуклюже осело, а голова откатилась под ноги озябшей и плачущей дочери графа Шёнбурга.
Новый удар взломал грудную клетку коменданту замка Шёнбург — самому злому человеку в округе, о бессердечности которого ходили легенды. Обломки ребер проткнули его шелковый камзол, кровь хлынула горлом, но во всей округе не нашлось бы того, кто оплакал бы смерть коменданта.
Кот мягко, на пружинистых лапах подошел к графу Шёнбургу. Тот столько раз отнимал чужую жизнь, что привык называть смерть своей старой знакомой. Однако, глянув ей в холодные голубые глаза, не выпрямился гордо и даже не произнес молитву — лишь выдавил:
— Пощади… Смилуйся… бери все, что хочешь, только пощади…
Кот фыркнул.
Еще один взмах лапы — и стальные когти, пропоров брюшину, вырвали из тела графа Шёнбурга печень.
С отчаянным криком дочь графа бросилась бежать, не разбирая дороги. И рядом, на ходу набрасывая плащ на окоченевшие от холода плечи девушки, бежал молодой драбант графа — тот, кому принадлежала ее любовь.
Факелы в пиршественной зале потухли. Никого из нечестивых гостей замка не осталось в живых. И прямо на столе, словно смеясь над древним обычаем праздника Солнцеворота, лежал обглоданный скелет жестокосердного графа Шёнбурга.