... Погибают молодыми.
Мальчик был очень крупным. Большим и толстым. К двенадцати годам он набрал восемьдесят два килограмма и сто семьдесят шесть сантиметров и продолжал расти во все стороны. Абрисом мальчик напоминал грушу, максимальная длина окружности которой приходилась на окрестности седалища. В диковинных для возраста габаритах имелось значительное преимущество – его никто не трогал. Дразнить - да, дразнили, причём, редкой и обидной кличкой, но только издалека. Вблизи побаивались, а догнать обидчика он не мог.
- Мать Сала! – орали во дворе. – Опять хавать пошёл?
Его мама, пышная чернобровая хохлушка, жаловалась, что приходиться постоянно торчать у плиты, «её мужчины» убирали сковороду котлет влёт. Ещё она жаловалась на отсутствие для чада подходящей одежды и обуви. Наконец, жаловалась на лень своего ребёнка, который в перерывах между приёмами пищи валялся с книгой на кровати.
Сашка был старше на два года, приятелями мы стали по принуждению, хотя произрастали рядом с пелёнок, – дружили родители. Его отец, похожий в моём понимании на лорда, высокий полный и седоусый, с неестественно прямой осанкой из-за фронтового ранения, руководитель громадного строительного треста, частенько играл с папой в шахматы, благо жили мы по соседству, в роскошных домах времён архитектурных излишеств, а сибирские тёмные вечера тянутся долго. Телевизор ещё был редкостной роскошью, люди не утратили умения общаться и ходить в гости. В гости ходили часто, праздниками собиралась постоянная компания: семейные пары из потомков ещё дооктябрьской интеллигенции чудесным образом дожившие до «оттепели». Потомки знали наизусть Цветаеву и Гумилёва, спорили о романах Хэма, Стейнбека, живописи Кента и Рериха, читали «Новый мир» и «Иностранку», выдвигали версии убийства Кеннеди, смеялись над Хрущёвым и рассказывали о нём анекдоты.
Первый Секретарь на митинге в совхозе-миллионере.
- Всё мне у вас понравилось, товарищи. Вот только дороги никуда не годятся - сплошные колдоёбины!
- Выбоины, Никита Сергеевич! - шепчет помощник. - На дорогах - выбоины.
- И, как тут мне подсказывают, даже вые..ли кого-то прямо на дороге!
Детей на время анекдотов удаляли за дверь, но мы старательно подслушивали. Потом взрослые танцевали под Besame Mucho и Mambo Italiano, а Сашка по-тихому допивал остатки из рюмок, заставляя стоять на атасе. Это называлось «ставить эксперимент» - он хотел ознакомиться с состоянием опьянения. Безнадёжно. Водка, коньяки, вина и наливки смешивались в бездонной утробе с нулевым эффектом.
Дружбы не получалось и потому, что он постоянно меня шпынял, ставил щелбаны, саечки за испуг, крутил уши, видимо, расплачиваясь за дворовые обиды, я злился, но противопоставить ничего не мог. Из мести невозможно было даже подложить на стул канцелярскую кнопку – он её не чувствовал. Я проверял!
- Почему он такой толстый? – спрашивал я родителей.
- Он болен.
- Чем?
Они отвечали уклончиво, пока случайно не проскользнуло что-то про гигантов. Не тех, которые восстали против олимпийских богов и были низвергнуты в тартар, а каких-то иных. Оп! В десять лет я соображал, как пользоваться справочной литературой.
«Гигантизм, - говорилось в медицинской энциклопедии, - усиление роста, выходящее за пределы норм для данного возраста», потом что-то малопонятное про неизвестный мне гипофиз, отсутствие лечения, и вот: «Продолжительность жизни гигантов невелика: чаще они погибают в молодом возрасте».
Я испугался. В детстве смерть вообще внушает страх, но смерть предопределённая, смерть ровесника ужасна вдвойне.
- Он скоро умрёт? - спросил я маму.
Она плюнула через левое плечо, постучала по столу, отобрала энциклопедию и попросила никогда не обсуждать эту тему с Сашкой и его родителями. Могла и не просить! Что я маленький? До «гигантизма» я наткнулся на статью про гонорею и почти всё понял.
Какое-то время я за приятеля переживал, наблюдал за ним, отыскивая признаки близкой кончины, и даже не обижался на привычные щелбаны. Но Мать Сала совсем не собирался отбрасывать сандалии сорок шестого размера, и постепенно мои опасения сошли на нет. К тому же, видел я его нечасто, круг общения у нас был разным; два года разницы в детстве - пропасть. Я играл в солдатиков, он - в театр. Вбил в башку, что станет знаменитым актёром, таскался в городской драматический на все спектакли от «Снежной королевы» до «Живого трупа», а в тринадцать лет написал пьесу про советского разведчика. В «общей» тетради. На всех сорока восьми листах!
- Ты - первый слушатель!
Он читал по ролям. С интонациями, многозначительными паузами, жестикулировал, метался по комнате, роняя стулья и натыкаясь на мебель, а я с тоской ждал последней страницы - во дворе играли в футбол. Герой-разведчик блестяще победил коварного врага, вооруженного страшным гипнотическим оружием, при помощи взгляда, в котором сосредоточилась вся мощь непобедимой Отчизны. Наконец-то!
- Ну, как? Здорово?
- Муть голубая! - сказал я, продвигаясь к выходу и прикидывая, успею ли выскочить за дверь, прежде чем получу пинок. - Лабуда!
Это были одновременно и правда, и серьёзная месть. Сладкая месть за понесённые унижения - интуиция подсказывала, что обида автора больнее вывернутого уха. Но в богемных кругах оказалось не принятым расплачиваться пинками.
- Почему? - удивился уязвлённый драматург.
- Потому! - ёмко аргументировал я и отправился гонять мяч.
Удивительно! После этого случая Сашка перестал меня третировать и даже стал относиться с некоторым уважением. Позже оказалось, что его отец, Юрий Саныч, служивший абсолютным авторитетом для сына, уже после седьмой страницы посоветовал пристроить рукопись в мусорное ведро, и заодно толика тонкого ценителя прекрасного перепала мне. Сашка забросил перо и сосредоточился на актёрском мастерстве: учил стихи и прозу, пытался самостоятельно ставить дикцию и заниматься риторикой.
- Человек - это звучит гордо! - ревел монолог Сатина, голос сломался рано и превратился в низкий баритон.
А ещё пластика! За год он прибавил десять сантиметров и пятнадцать килограммов, с трудом влезал в старые отцовские вещи, которые обычно донашивал, но упорно тренировал в гостиной странные па и реверансы. С игривостью кашалота. Называлось это пантомимой.
- На что похоже? - с тяжёлой одышкой задавал он контрольный вопрос.
- На ледокол «Ленин».
- Что, корма крупновата? - не обижался он. - Ничего, дело поправимое.
Интересно, как?
Он повадился к моей соседке Светочке, аналогично помешанной на театре. Они читали Гоголя, Фонвизина или Чехова, усевшись за столом, и называли действие «спектаклем». Поскольку двоих на все роли не хватало, вовлекли в «постановки» младшую Светочкину сестру Аллочку и пытались завербовать меня. Хотя бы на роль слуги Хлестакова в «Ревизоре».
- Трудно, что ли? Почитай за Осипа.
Лицедейство не интересовало, и чего-чего, а уж читать со Светочкой и Аллочкой совершенно не хотелось. Мне хотелось прокрутить дырку в стене, разделяющей наши ванные комнаты, и я размышлял, как это сделать незаметно.
В четырнадцать лет Мать Сала отправился на стадион. Тренер показал, как толкают ядро, и вручил его новичку. Тот, стоя в полный рост, лёгким движением отправил ядро за отметку, которая для остальных членов секции была недостижима. У тренера ёкнуло, он-то хорошо понимал, что такая удача выпадает раз в жизни. Полгода Сашка со свинцовым поясом в любую погоду нарезал круги вдоль трибун, тягал штангу и умудрился сломать перекладину турника. Изменения не заставили себя ждать. Дворовые шакалы, прежде тявкавшие издалека, заткнулись, поджали хвосты и считали за честь распахнуть перед атлетом дверь подъезда, когда тот с баулом возвращался с тренировки. Атлет, на их счастье, злопамятным не был. Вслед за ядром Сашке вручили копьё и молот, и он с ещё хилой техникой швырял снаряды на погибель юношеским рекордам, чтобы через год сокрушить всех и вся от Тихого океана до Уральского хребта. Тренер раскатывал губу и строил планы на пятилетку: для Мехико ещё рановато, но его феномен непременно выигрывал следующую Олимпиаду в Мюнхене по всем метательным видам. Наставник мысленно пристраивал на пиджаке значок «Заслуженного» и считал прибавку к жалованью. Потом Сашка вернулся из столицы и показал две золотые медали и дипломы: «Награждается Максимов Александр за первое место на чемпионате СССР среди юношей в толкании ядра с результатом...», «... в метании молота...».
- Я бы и копьё выиграл, да на молоте плечо потянул, - он небрежно сгрёб блестящие жетоны в ящик стола - спорт служил подсобным средством и, надо сказать, средством замечательным.
Объём живота и ягодиц Мать Сала переместил в плечи и грудную клетку, дряблая туша превратилась в центнер боевого мяса за сто девяносто сантиметров ввысь. Какая одышка?! Центнер передвигался с лёгкостью и мощной грацией бизона. Честолюбец победил лентяя. В пятнадцать лет Сашка выглядел года на три старше, оказался красавцем с чёрной копной жёстких густых волос и пошёл по девочкам. Вернее, девочки пошли по нему. Многоборье! На последних сборах он сменил трёх легкоатлеток из взрослой сборной Союза, он называл их «старшими товарищами», и подрался с известным дискоболом из-за четвёртой.
- В соревнованиях он не участвовал, - докладывал Сашка по возвращении, - из-за простуды.
- Какой простуды? - не врубился я.
- Обыкновенной. Я ему два фингала поставил. Очень даже симметрично. Но парень нормальный - не заложил.
- А как ... эти... старшие товарищи? - мне хотелось запретных подробностей.
- Поживёшь с моё - узнаешь. У каждого свои университеты.
- Скоро до Тамары Пресс доберёшься, - съехидничал я, разочарованный.
- Нормальная тётка. Но не в моём вкусе.
Геракл имел склонность к пигалицам. Миниатюрист, гля...
... Он записался в драматический кружок в «Клубе строителей», но скоро бросил.
- Провинция!
... В школе он поставил спектакль «Сын полка».
- Понравилось?
- Так себе. А почему сам не играл?
- Кого? Это Катаев, а не Джонатан Свифт.
- Точно! Тебе надо играть Гулливера.
- Очень может быть, - сказал он грустно.
... Если спозаранку в воскресенье звонил телефон...
- Поехали в «Шахтёр»! Там на десять часов - в «Компании Макса Линдера». Один сеанс, - басил в трубку Сашка.
- Кто такой?
- Вроде Чарли Чаплина, - его не раздражало моё невежество. - Немое кино. Комедия.
Переться на другой конец города в минус двадцать восемь? Почему-то фильмы всегда шли у чёрта на рогах, а на улице либо мела пурга, либо хлестал дождь. Но зато! Даже в самом шпанском районе рядом с Максом в его новом обличье было абсолютно безопасно.
- Поехали, Старый, не пожалеешь.
Он стал называть меня Старым, я спросил, почему.
- Конечно, Старый, а какой же? Я тебя уже тринадцать лет знаю. Ещё помню, как ты в коляске ссался.
Не скотина?!
- Давай, давай, собирайся!
- Ну, если комедия…
И мы ехали, смотрели кино, я валялся от хохота, а Сашка вдумчиво смотрел на экран. Он учился.
- Старый, ты видел, как он движется? Блеск!
Когда мы выходили из кинотеатра, всегда светило солнце.
Они уезжали. Совсем. Юрий Саныча переводили в Москву, в министерство. Обычное дело. Из нашего города стремились уехать, когда проходила романтика молодости и больших строек, когда люди начинали замечать тяжелый дым кольца заводов по верху большой котловины, на дне которой жили люди. Временное пристанище. Где-то за Уралом, где начиналась Европа, у людей доживали старенькие родители, либо остался родительский дом, либо ещё какой-нибудь якорь. Мне тоже хотелось в Москву, там жили все наши близкие. Сашка пришёл прощаться.
- Хочешь, почитаю напоследок? Маяковского знаешь?
Ещё бы мне не знать Маяковского! Я кивнул за окно, там, на площади, на высоком постаменте маячила широкая спина в расстёгнутом пиджаке, на граните матово бронзовели строчки:
Я знаю – город будет!
Я знаю – саду цвесть!
В этом городе мы и жили.
- Нет, - поморщился Сашка, - стихи.
- Крошка сын к отцу пришёл, - затараторил я, - И сказала кроха: «Щас бы няне засадить…»
- Старый, - с горечью прервал Сашка, – я серьёзно. А ты – юный циник и когда-нибудь поплатишься за свой глумливый язык.
Вещун! Прорицатель хренов!
- Извини.
- Владимир Маяковский, - объявил он. - «Хорошее отношение к лошадям».
Били копыта.
Пели будто:
- Гриб.
Гроб.
Груб.
Ветром опита,
льдом обута,
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
- Лошадь упала!-
- Упала лошадь!-
Читал он здорово, потому что по мне поползли мурашки, и лошадь стало жалко. Позже я понял, что это очень личное - Сашка ощущал себя несчастной кобылой, воспрявшей вопреки.
...только
лошадь
рванулась,
встала на ноги,
ржанула
и пошла...
Вот тебе, бабушка, и система Станиславского!
Он обещал писать. Эпистолярный жанр ещё не убила эра мобильной связи. Люди посылали друг другу длинные подробные письма, а уж поздравительная открытка являлась непременным атрибутом отношений. Письмо от Сашки я не очень-то и ждал, что мне делать нечего? Но месяца через три оно пришло.
«Сэр! Не сомневаюсь, что прежде, чем Вы прочтёте настоящее послание, Вы надлежащим образом ознакомитесь с прочим содержанием конверта».
И оказался прав. Сначала я рассмотрел марки, вложенные внутрь в целлофановых пакетиках. Бурунди, «Животные Африки». Красивые картинки, их можно обменять у одного дурака на трёх «гитлеров» тридцать пятого года с мюнхенским гашением. А чехословацкую серию «Мосты Праги» надо оставить. Подарок меня тронул, и я вернулся к письму. Квартира у них хорошая, хотя далековато, у самой кольцевой дороги; он не вылезает из театров и за два оставшихся школьных года клянётся подготовиться к поступлению в театральное училище, наверное, в Щепкинское. Да! Ещё он выиграл первенство Москвы, и на Смоленской есть магазин одежды для крупных людей. В письме уже ощущался пижонский столичный налёт - родной город он дважды назвал «вашей дырой».
Через год уже я смотрел на исчезающие за вагонным окном дома и сизый смог, растаявший над тайгой - мы переезжали, правда, не в Москву, а чуть южнее - три часа на электричке. По сибирским меркам - пригород.
Пару раз мы встретились, а однажды он пригласил на какой-то чемпионат, который, понятное дело, выиграл. Я смотрел с трибуны на могучего мужика и думал, что врачи, наверняка, ошиблись с диагнозом. Потом о Сашкиных достижениях я узнавал из родительской переписки. Юрий Саныч, гордясь подробностями, сообщал о вступительных экзаменах в Щепку. Конечно, Сашка читал про лошадь, комиссии понравилось, потом его попросили станцевать – такая масса не могла гармонично двигаться. Абитуриент удивил не только подвижностью, но и выбором танца. Мать Сала сбацал шейк!
- Вам не тяжело? – ехидно спросил известный старичок из «народных».
- Нисколько. Я - спортсмен.
Когда комиссия разобралась, что под «спортом» подразумевается отнюдь не бег трусцой, то удивилась и несколько изменила устоявшееся мнение.
Было у отца три сына. Двое умных, а третий – футболист.
Короче, Сашку приняли.
Я торчал у телевизора. Великая Бразилия с Великим Пеле, тогда я ёще не знал, что такой команды никогда и ни у кого не будет, задрала итальянцев на «Ацтеке» и получала «Нику» навечно, когда часто, по-междугороднему, зазвонил телефон.
- Старый, какие планы на лето?
Планы на последние школьные каникулы отсутствовали.
- На Днепр поедешь?
- Если отпустят.
- Отпустят. С нами отец едет.
И мы поехали на Днепр. Юрий Саныч был большим любителем порыбачить и пострелять уток. Урождённый киевлянин, он показывал город – у нас был целый день до теплохода, пока окончательно не умотал, и мы уселись на Крещатике, напротив дома пятнадцать, я запомнил – моё счастливое число, день рожденья. Со двора вышел худощавый мужчина в расстёгнутой мятой рубашке с сигаретой, её он не выбросил, даже когда принялся обниматься с «Жоркой», «Жорка» называл его совсем не мужским именем - «Викой». Они уединились на соседней скамейке, хлопали друг друга по плечам, держали за руки и говорили, говорили… Они были чем-то похожи и не только усами.
- Кто это?
- Друг детства, - пожал плечами Сашка.
Они подошли к нам.
- Этот мой, - сказал Юрий Саныч и представил. – Виктор Платонович. Мы в институте вместе учились и в школе.
- Да-а, - протянул тот, оценив Сашкины габариты и выпуская облако дыма, - курил он беспрерывно, - богатыри, не мы.
- Этот тоже свой. Сын друзей.
Он посмотрел на меня, глаза были весёлыми, и неожиданно спросил:
- Какая любимая книга?
- «Три мушкетёра», - не соврал я, подумав, что надо было назвать что-то посерьёзнее.
- Надо же! У меня тоже. Оказывается, - обратился он к другу, - в мире ничего не меняется.
Лагерь разбили на острове - песок, подёрнутый мелким ивняком – километрах в пяти ниже Канева. Напротив, на левом берегу, в деревне странного названия Калиберда, взяли пару больших лодок с тяжеленными вёслами.
Как-то вечером у костра Юрий Саныч предался воспоминаниям о студенческих временах и о друге Вике.
- Не думал, что он станет писателем.
- Он писатель? – удивились мы. – А фамилия?
- Некрасов. Виктор Некрасов. В «Окопах Сталинграда» читали?
Читать - не читали, но кино смотрели.
- Что же ты сразу не сказал? - огорчился Сашка.
- У него сложная ситуация. Поэтому и домой не пригласил. Неприятности ещё с хрущёвских времён тянутся. Говорят, Никита про него кричал: «Я знаю только одного Некрасова»! Имея в виду поэта.
- За что?
- За правду, мальчики, за правду. Может, другие времена придут - узнаете.
Мы с Сашкой помолчали и тоже предались воспоминаниям.
- Помнишь, как ты меня гнидил?
- А ты? Как меня напоил, гадёныш!
О! Ещё бы! Прошло всего-то шесть лет.
… Гагра. Почти пять суток через всю страну, чтобы увидеть море. Оно того стоило. Взрослая компания занималась взрослыми делами, дети были предоставлены сами себе. Жили на «квартирах» - громадных домах с тенистыми виноградными дворами, где жарили мясо и пили вино «Букет Абхазии». Мать Сала издевался комплексно, но большее удовольствие доставляло ему «принесение в жертву». Естественно, меня. Утопление в волнах Чёрного моря. Топил натурально! Надавливая на голову и удерживая под водой до того момента, когда по его расчётам я должен был захлебнуться.
- Скотина, - орал я, выныривая, - свинья жирная!
И он макал меня обратно. Мне хотелось его убить!
Потом я объелся пломбира, заболел ангиной и проводил время на топчане в летней кухне, в третий раз перечитывая «Маленьких дикарей» Сетон-Томпсона, – мальчишки учатся выживать в лесу: строят вигвам, готовят еду, охотятся… Вот! Я задумал «охоту на мамонта» и принялся расставлять силки. Он зашёл проведать, я был один - родители отправились на пляж, оглянулся по сторонам. Ага! Заинтересовать Сашку могло только одно – бутылка пресловутого «Букета Абхазии», он продолжал «ставить эксперименты». Маскировка была выполнена идеально. Початая на четверть бутылка затаилась на кухонном столе меж двух пустых. Стакана поблизости не было. Охота началась.
- Я глотну?
- Не надо. Заметят, - протестовал я.
- Немножко.
Знаю я твоё «немножко»! Манера его пития, будь-то лимонад, ситро или квас, была мне хорошо знакома. Из горлышка Сашка пил, не касаясь его губами, опрокидывая бутылку вертикально и выливая разом в распахнутую настежь глотку половину объёма.
- Чуть-чуть, - он ухватил пятернёй приманку.
- Мне попадёт.
Мамонт не заметил ловушки и рухнул в яму, искусно прикрытую папоротником! Содержимое бутылки засосало в воронку водоворота. Через три секунды по лицу Жирного тенью промчался ряд выражений внутреннего состояния: лёгкое недоумение - сильное удивление – испуг – отвращение. Потом он закашлялся, захлопал по груди ладонями. Потом он начал плеваться, изо рта полезла белая пена. Потом его вырвало в куст ежевики. Трижды! Потом он утёр глаза и рот.
- Сволочь! – сказал он. - Дай воды!
- Не в то горло попало? – посочувствовал я.
- Сволочь, - повторил он. - Это же подсолнечное масло!
Сгубила, сгубила фраера жадность!
- Откуда мне знать? – прикинулся я овцой. - Хорошо, что не уксус.
- Действительно, - согласился поверженный мамонт. – А ты точно не знал?
- Что ты!
«Принесения в жертву», тем не менее, закончились.
- С тех пор он подсолнечного масла не употребляет, - помешивая угли, сказал Юрий Саныч.
- И тщательно обоняю все жидкости, - добавил сын.
А вокруг сомкнулась тихая украинская ночь, и Днепр, действительно, был чуден при тихой погоде, медленно неся широкий тёмный поток с куинджевской лунной дорожкой.
На следующий день побежали тучи. Под встречным ветром и против течения мы вдвоём отправились на почту в Канев отправить письма - оттуда они доходили быстрее. За неделю в приятеле проступило всё больше знакомых с детства черт. Наружу вылезла лень. Он просыпался поздно, даже когда наступала его очередь готовить завтрак, истреблял еду котелками и валялся полдня на песке, чтобы, сытно отобедав, предаться продолжительному сну.
Теперь он не желал грести и командовал, раскинувшись на корме. Меня это не напрягало, время поиска искусственных трудностей лишь началось.
- Раз – и, раз – и… Левое, табань!
- Бегемот, - сказал я, - опять разжиреешь. Сколько в тебе?
- Сто двадцать.
- Ты бы хоть побегал по песочку. Форму потеряешь.
- А я завязал.
- Как завязал?
- Надоело, да и времени нет.
И принялся рассказывать театральные байки.
- К примеру, Евгений Весник, знаешь? Он в Малом играет. Обожает практикантов подкалывать, к тому же матерщинник страшный. Ходит какой-нибудь третьекурсник за сценой, роль учит. Слуги из «Вишнёвого сада». А всей роли - реплика одна: «Епиходов кий сломал!» Весник рядом прохаживается и бубнит над ухом то же самое, только слово «кий» заменяет. Догадался? Ага! «Епиходов х.. сломал! Епиходов х.. сломал!» Потом спорит с третьекурсником на коньяк, что на спектакле тот ошибётся, непременно ошибётся, и после такого позора карьере конец. Студент говорит, что это невозможно, и роль он знает назубок. «Будем посмотреть», - говорит Весник.
- И кто выиграл?
- Студент.
- А в чём суть?
- Слуга выходит к полному залу и объявляет: «Епихуев кий сломал!» Весник ставит коньяк. С превеликим удовольствием.
- Врёшь!
- Чистая правда, как на духу. У него вообще такая такса - бутылка коньяка. Большой выдумщик. Продаёт то походку, то мимику, то жестикуляцию.
- Кому?
- Актёрам.
В Каневе мы взобрались на холм, чтобы посмотреть на гранитного Кобзаря.
- Как умру - похороните
На Украйне милой.
Посреди широкой степи
Выройте могилу, - забасил над кручей исполин.
Учебный год даром не прошёл - немногочисленная публика остановилась и, дослушав до конца, даже поаплодировала. Сашка вальяжно и с удовольствием раскланялся, мне было неловко.
- Это вроде задания на лето, - сказал он, - помогает изживать стеснение перед зрителем.
Мы проведали могилу Гайдара и набрели на свежепобеленную одноэтажную школу с мемориальной доской. Надпись сообщала, что в этих стенах в тридцать восьмом – тридцать девятом годах учился герой-молодогвардеец, геройски погибший за освобождение Отчизны Олег Кошевой.
- Херня, ё! – раздался голос сзади.
Он принадлежал невысокому худому дядьке неопределённого возраста. Дядька был немного навеселе и в руке держал ополовиненную бутылку вермута.
- Полная херня, ребята. Не верьте.
- Почему?
- Не мог он героем стать, потому как правду любил говорить. Про товарищей. Первый стукач, ё, в классе. За что в морду частенько получал.
- А вы откуда знаете?
- Оттуда! – мужик ткнул горлышком бутылки в доску и хлебнул вермута. – Мы с ним в этом самом классе учились, ё.
- Людям свойственно меняться, - возразил Сашка.
- Нет, - сказал дядька, - не свойственно. Каким родился, ё, – таким помрёшь. А «Молодая гвардия» ваша – фикция, дым. И придумана херня эта, чтобы вы Родину свою сраную крепко любили.
- Не может быть, - сказал я и посмотрел на Сашку, - не верим.
- Дело ваше…
Он плюнул в святыню и побрёл дальше.
- Мужик! – позвал Сашка.
- Ну.
- Не боишься, что за такие разговоры посадить могут?
- Не боюсь, - ответил тот и зло усмехнулся. - Я своё уже отсидел.
- Понятно. Полицай, наверное.
- Здоровый ты, а ума, ё, как у курёнка! Думай сначала, а после говори, – и расстегнул рубаху.
Поперёк живота тянулся широкий рваный шрам.
- Вот. На четвёртый день. Под Ковелем. А как из плена бежал, то свои пригрели. На двенадцать лет, ё.
- Бог с ним, с Кошевым. А как же Любовь Шевцова, Сергей Тюленин? Тоже фикция?
- Почему? Были такие ребята, боролись. Но вовсе не так, как в школе учат. Фадеев роман свой перечитал на трезвую голову – застрелился.
- Разве он застрелился?
- Тьфу ты, ё! Дремучие совсем. Ну вас к монаху, - он повернулся и пошёл вниз по склону.
- Ерунда всё это, - сказал я.
- Пьяный просто, - сказал Сашка.
И мы успокоились.
Пьеса из деревенской жизни. На сцене за столом Дед (Весник) и Внук (Дебютант). Внук, трясясь, кладёт в миску с кашей масло.
Дед: - Куды столько ложишь? Здеся на три дня хватит.
Внук (нервничая, заикаясь и путая текст): - Машу каслом не испортишь.
Дед (моментально): - Смотря, каким каслом!
Сашку выгнали на третьем курсе. Он совсем не удивился моему приезду, был печален, сидел на диване, взирая на пару пустых бутылок из-под «Столичной». «Эксперимент» проходил удачно.
- Якуты, - сказал Сашка, - сплошные якуты. Четырнадцать якутов. Старый, я от них устал.
- Какие якуты?
- Обычные. Оленеводы. Малые народы Севера. Ту мэни пипл - двадцать шесть человек.
- Ты говорил – четырнадцать.
- Правильно. Они вернулись, но двоих потеряли. Простая арифметика – двадцать восемь минус два.
- Что ты с ними делал?
- С кем?
- С малыми народами?
- Ничего не делал. Даже не увеличивал популяцию.
- Почему? - я решил добраться до сути.
- Они пахнут. Знаешь, как пахнут якуты?
- Нет.
- Лучше не знать – у тебя тонкая психика. Но я с ними помирился. Хотя они пьют одеколон. «Тройной». Это отвратительно.
- Зачем?
- Каверзный вопрос. Да, зачем якуты пьют одеколон? Я не знаю, зачем они пьют одеколон. О! Чтобы быть пьяными.
- Как ты?
- Я пьян? С чего ты взял? – он выудил из-под дивана очередную бутылку. - Не пей одеколон. Обещай, что не будешь пить одеколон.
В конце концов, я разобрался, что Сашка забрёл к друзьям в училищное общежитие, а к студенту-якуту - «вылитый, гля, Гамлет», присланному из чума по квоте для чрезвычайно талантливых, приехали родственники и вели себя некультурно. Сашка понёс культуру в отсталые слои населения и очень устал. Он никогда так не уставал, даже на тренировках. Потому, что сложно выбросить в окна и двери такое количество народов Севера и не устать.
- Тебя из-за них выгнали?
- Нет, - и он вылил в себя половину содержимого бутылки обычным способом. - Из-за якутов не выгоняют. Никогда. Их никому не жалко. А они такие славные.
Через полчаса выяснилось, что выгнали его из-за съёмок в фильме «Горожане». С Николаем Крючковым в главной роли.
- Он к ректору ездил за меня заступаться. Чувствовал себя плохо, но поехал. Язва у него. Народный артист! Плевали они на дядю Колю…
Оказывается, всяческие съёмки правилами Щепкинского училища было строжайше запрещены - считалось, что кинорежиссура портит будущих мастеров сцены.
- Эпизод, маленький эпизод. Или два? Всего-то три минуты и – до свиданья, гуси.
- Какие гуси?
- Не знаю, неважно. Что ты к словам придираешься? Но кино обязательно посмотри, скоро выйдет.
- И чем ты будешь заниматься?
- Буду толстеть.
Он сильно прибавил. Голова, прежде вполне пропорциональная, выглядела несуразно маленькой на расплывшемся туловище. «Погибают молодыми…»
- Видишь, на что я похож? – он вторым глотком прикончил бутылку. – Кого мне играть? Танк «Иосиф Сталин»?
- Гаргантюа.
- Ага! И Пантагрюэля.
- Портоса, Отелло! «Она его за муки полюбила…»
- А он её за это укусил! – пробормотал он.
- Сэр Тоби из «Двенадцатой ночи». Займись своей атлетикой и будешь в порядке.
- Не желаю. Ты же знаешь, я ленив. Сходи лучше за водкой. «Столичную» бери!
Он был толст и печален. Помочь я не мог. Разве сходить за водкой…
Годы и письма.
…«Сашка поступил в ГИТИС на режиссёрский. Собирается жениться. Голодает, сбросил тридцать килограммов».
Любовь творит чудеса!
«Невеста маленькая и худенькая, Слава Богу, не актриса - умная. Прокурор Свердловского района».
Обалдеть!
…« … снялся у Захарова в «Двенадцати стульях».
Двадцать секунд славы. Один из «сирот» Альхена среди таких же мастодонтов.
…«У Сашки родился сын, роды тяжёлые. Мальчик - пять шестьсот, пятьдесят семь сантиметров, назвали Максимом, мы хотели Васенькой».
Да, у него же предок знаменитый – художник из передвижников. Василий. А Максим Максимов - масло масляное.
… «Ездит на антрепризы с Табаковым. Возят Шекспира, играет сэра Тоби».
Надо же!
… «Уехал в Тюмень режиссёром драматического театра. Хотел на родину, но нет вакансий».
А вакансию-то заняла Светочка!
… «Вернулся в Москву, живёт у нас. Подали на развод. Пьёт».
Конец?
… «Сашка занимается бизнесом, что-то покупает и продаёт. Пить бросил».
Звонок.
- Узнал, Старый?
- А сколько прошло?
- Двадцать?
- Чуть меньше. Ты как?
- Толстый. Очень толстый.
- Как Ниро Вульф?
- Сколько он весил? Одну седьмую часть тонны, - конечно, он читал Стаута. – А в кэ-гэ? Я плохо считаю.
- Сто сорок, немного больше. Как же ты бизнесом занимаешься, если считать не умеешь?
- Умею, Старый, на калькуляторе. Касаемо Вульфа, то он по сравнению со мной доходяга. Приедешь – увидишь.
- А я приеду?
- Заработать хочешь?
Мутное пасмурное время. Страна, обученная считать торговлю спекуляцией, бросилась покупать и продавать. Тушёнку, цветные металлы, телевизоры, самосвалы, сигареты, бензин, сахар… За новую национальную валюту – доллар. «Мне в баре один мужик сказал, что у знакомого его брата в Витебске партия штанов растаможена. Всё по фирме. «Ли Купер». Десять тысяч пар. Есть, кому впихнуть?» Эфемерные сокровища перемещались в колоссальных количествах составами, пароходами и автопоездами. Передвижные копи царя Соломона. На моих перекрёстках они не встречались.
- Что надо делать?
- У вас в городе завод имеется, они за чугун по бартеру видеотехнику получают. Японскую. Для своих работников. Видаки нужны, двести штук, покупатель серьёзный. Сможешь достать?
Я смог и, конечно, приехал. Он уловил испуг в моих глазах.
- Не ожидал, да? Магомет пришёл к Горе.
Нет, Макс скорее напоминал Царь-колокол. Мощные плечи и грудь вновь перетекли в брюхо и задницу. Рубашку на нём соорудили из двух, в спортивные штаны вшили лампасы в полметра шириной. Он восседал на диване в окружении телефонов, факса, бумаг и курил «Приму». Совсем старенькие родители мне обрадовались. Сашка неплохо зарабатывал и даже купил «Жигули». Влезть в машину он не мог, и на ней расшивал адъютант – угодливый мальчонка лет двадцати пяти, «принеси – подай». Он расстилался и лизал. Шнырь явно ждал, когда квартира освободится.
- Двести шесть ровно! - с гордостью сообщил Макс о собственном весе. - С природой не поспоришь. Даже в Институте питания лежал - мёртвому припарка. Устал я от этой борьбы, - это была единственная жалоба.
- А как же твоя режиссура?
- Актёры... – он махнул рукой. - Их никто не понимает. Выдающиеся таланты, сожранные комплексами. Зависть к успеху, жалобы... Пьянки, разговоры об искусстве и ненависть друг к другу. И игра. Постоянная игра с несчастным концом. Неуправляемое убожество. И великих актёров пересчитать нетрудно, а людей великих среди них – единицы.
- Например?
- Тот же дядя Коля Крючков. Слава Богу, жив. В прошлом году восемьдесят отметил.
Шнырь принёс кофе и бутерброды. Сашкины были индивидуальны – на двух половинках целого батона, разрезанного вдоль и щедро намазанных маслом, теснились сыр и варёная колбаса.
- Жру постоянно.
- Как сын?
- Звонит. Редко.
- А жена?
- Мы не общаемся.
Причину я не выяснял. Когда мы прощались, он с большим усилием поднялся и прижал меня к себе.
- Дай обнять-то, - глаза его стали блестящими, он отвернулся. - Живи долго, Старый. Я приказал!
И чтобы скрыть минутную слабость, вывернул мне ухо. Как в детстве.
… Я позвонил через полгода. Мне хотелось его подбодрить, и появился подходящий повод - Сашке исполнялось сорок три.
- Он умер, - бодро отрапортовал шнырь, - два месяца назад.
- Козёл! Почему не сообщил?
- Телефона не нашёл, - врал он, что-то жуя, «козла» он пропустил мимо ушей.
- Пригласи Юрия Александровича!
- Он тоже умер. Ещё до Сашки. Мать в больнице. Инсульт, - предварил он следующий вопрос.
На том конце что-то завизжало и загрохало - в квартире шёл ремонт.
- Козёл! – попрощался я и повесил трубку.
Плохо. Плохо и горько. Это была первая жизнь, которая уместилась в мою с начала до конца. Странное чувство.
… Лет через шесть поздним вечером я щёлкал кнопкой телевизионного пульта, перебирая каналы. Вдруг… Я даже вздрогнул. На экране возникло Сашкино лицо. Не такое, каким я видел его в последний раз - одутловатое и расползшееся, а молодое с ещё густой жёсткой шевелюрой. Лицо красавца – метателя.
- Уехал в Санкт- Петербург и не вернулся Максимов Максим Александрович, - читал диктор за кадром. – Рост метр девяносто шесть, на вид около тридцати лет. Знающих о местонахождении просим сообщить…
«…Погибают молодыми». Мне очень хотелось, чтобы он нашёлся.
Сентябрь 2009.