Такая спешка. Нервы.
Обрывки дум патриция.
Из рода очень древнего.
На мартовские иды, когда, как яблоня иль слива, цветет сакура.
Пышно.
И в пояснице холод мрамора скамьи.
Троятся очертанья тоги перед носом.
- Случилось что, мой сын? - у гения взгляд ласков.
Он руку протянул навстречу.
«А, может быть, и нет?», - подумал Брут, клинок сжимая под одеждой.
Вспотевшей ладонью – неровную рукоять.
Ну, нанесет смертельный он удар… А дальше?
Республика, отдавшаяся Цезарю, уже тем самым показала собственную несостоятельность.
Должна была пасть и упала.
Но…пронзив сердце диктатуры, он, что, вернет власть народу?
Ночью казалось, что да.
Сейчас, почему-то, уж нет.
Значит, надо быть с Цезарем и беречь его как зеницу ока. А после – занять его место.
И возродить Республику.
Но у него не хватит способностей удержать власть, когда Цезарь уйдет. Ее заберут другие.
Значит, он с Цезарем до конца?
А как же Республика? Божественный Юлий творит беззаконие, ему, Бруту, противное…
И потом, что скажет Кассий и другие единомышленники?
Да…
Ну и пусть, но он не обагрит кровью руки. Раньше надо было думать.
Вчера.
Ночью.
Но он думал и не нашел ответа. А значит, надо действовать!
Или… ничего не предпринимать.
Он – слабое звено. Очевидно. Ему, но не другим. Пока. То есть, все еще в его руках…
Как много многоточий…
Что будет с ним? Судьба неудобного свидетеля, мавра, что сделал свое дело, или революционера, пожранного стихией, которую он породил?
Кстати, о том же 85 лет спустя размышлял еще один Кассий - Керея, трибун преторианцев, перед тем как вонзить свой меч в грудь Калигулы. И его нерешительность имела под собой основания, поскольку он вскоре последовал тем же маршрутом.
Но Брут, конечно, об этом не знал.
Как и не знал, разумеется, о князе Трубецком, на свежую голову принявшем решение отказаться от свары.
Но схожие мысли бороздили его извилины.
Решительность и бездействие одинаково влияют на ход истории.
Который, однако ж, неумолим.
Отчаянные лишь орудие ее замыслов!
И, простимулировав их верчение, первыми оказываются в ее торжествующих жерновах.
Избавит ли он, Брут, мир от деспотии, и что придет ей на смену?
Секунды потеряли бесценность, и замерло время.
Вдруг кто-то, кажется, Каска, ткнул Цезаря в шею стилетом.
«Ай», - воскликнул тот раздраженно, отмахиваясь, словно от мухи.
Брут понял, что так суждено.
И действо их меняет форму, а не суть.