(глава из повести "Любовные треугольники")
На следующий день меня опять взял с собой в маршрут начальник отряда. Толян пошёл в маршрут с Витьком и с Гришкой. Луиза осталась в лагере «куховарить», а Люда ушла с Ильёй Кузьмичём документировать шурфы.
Вечером за ужином теперь уже Луиза ревниво интересовалась у нас вкусностью приготовленного ею ужина – рисовая каша с тушёнкой и чай. Мы ели с аппетитом всё, что нам подавали, и нахваливали обеих поварих – и Люду, и Луизу. Поскольку штатная повариха Лиза убыла на вступительную сессию, то теперь её подменяли женщины-геологи. Один день готовила Люда, другой день – Луиза. Между ними наметилась конкуренция: каждая старалась приготовить что-то вкусное, но уж больно ограниченные были возможности нашего продуктового склада.
И всё же женщины исхитрялись в своих кулинарных выдумках, чтобы лишний раз услышать похвалу из уст не шибко привередливых едоков.
В связи с таким кулинарными изысками у нас случился совсем не запланированный «вечер смеха».
В тот раз все собрались к ужину поздно, уже стемнело. Люда расстаралась и приготовила нам суп гороховый с тушёнкой и рисовый молочный (на сгущёнке) пудинг, сверху присыпанный сухим какао с сахаром из растолчённых брикетов. Получилось действительно нечто очень вкусное, похожее на торт, и мы с весёлым удовольствием уминали пудинг, запивая его крепким горячим чаем. Пуще прежнего мы развеселились, когда Илья Кузьмич назвал пудинг «пуделем».
Надо сказать, что голос у Кузьмича вообще какой-то хрипловатый, и некоторые слова, где есть буква «а», он произносил врастяжку. Человек он вообще неразговорчивый, и отдельные его слова мне почему-то врезались в память. И вот к слову «пудель» у меня на слуху возникло слово «бамага» (бумага), которое я как-то услышал из уст Ильи Кузьмича.
Совершенно непроизвольно эти два слова соединились в смешное словосочетание «бамажный пудель». Я не удержался и с полным ртом прыснул со смеху. Содержимое залпом вылетело изо рта и это рассмешило всех, сидящих вокруг костра. Я отошёл подальше, смех по-прежнему владел мною и, умолкнув на секунду-другую, я снова заливался неудержимым смехом. Подошёл Толян и попросил меня, слегка улыбаясь, посвятить его в суть текущего момента. Я с трудом остановился и на ухо тихонечко ему только и сказал, заикаясь:
– Б-б-бамажный пудель…
Толян аж взвизгнул от смеха и присел. Потом отошёл подальше, я за ним, и там, в отдалении мы насмеялись вволю. У меня даже в боку закололо от смеха.
Насмеявшись, мы вернулись к костру – надо было допивать чай. Людочка высказала нам возмущение от лица всех и от себя лично: дескать, неприлично вам только двоим смеяться, поделитесь с нами причиной смеха, мы тоже посмеёмся. Я успокоил её и всех остальных: просто мы вспомнили один смешной случай в Новочеркасске, когда на именинах мы кушали нечто подобное этому пудингу.
Люда настаивала, её поддержал Витёк. Поддержал грубовато, совсем неинтеллигентно ляпнул:
– Смех без причины – признак дурачины.
Но мы и не собирались никому ничего рассказывать из нашего вранья, а говорить истинную причину внезапно нахлынувшего смеха не имело смысла. Всё равно, это вряд ли бы кого рассмешило, я чувствовал кожей, а вот Кузьмич мог бы обидеться.
Если одному смешно, это не значит, что и другим должно быть весело. Не всегда в коллективе весёлая шутка звучит уместно. Иногда она кажется неудачной по причине неравномерного распределения чувства юмора у людей – один понимает, а до другого не доходит. В массе люди глупее, чем поодиночке, поэтому многих рассмешить проще, чем одного – собеседника, собутыльника или близкую подругу.
Но у нас был не тот случай, чтобы всех рассмешить – мы все слышали друг друга по-разному. Прав был поэт, верно заметивший: «…мне грустно оттого, что весело тебе…». И вообще, юмор не поддаётся толкованию. Остроумию нельзя научить даже на клоунских курсах. Шутку нельзя растолковать, а юмор исследовать. И попытка этим всерьёз заняться, скорее всего, выглядела бы смешно. Но, опять же, не для всех.
А здесь и Кузьмич, молчавший до сих пор, сказал несколько слов, в том числе и «пудель» вставил. Теперь у меня изо рта залпом вылетел чай и с шипением попал в костёр – приступ смеха повторялся. Толян тоже прыснул с визгом, и мы спешно отошли от костра, и смеялись, смеялись, и не могли остановиться.
Подошёл Гришка и с серьёзным видом попросил нас рассказать хоть ему-то, в чём дело. Мне так понятна стала его озабоченность: обычно он смешил всех своим неунывающим шутовством, а тут веселье шло не от него и мимо него, и он чувствовал в этом какой-то непорядок.
Ему хотелось как-то вписаться в тему, но для начала надо было понять, по какому поводу смех. Озабоченная физиономия обычно весёлого Гришки вызвала у нас с Толяном новый приступ смеха, но уже не такого весёлого. Гришка обиделся и отошёл от нас. Отсмеялись мы в полной мере, иссякла смехотворная энергия, и мы вернулись к костру допивать остывший чай.
Подозрительно смотрел на нас теперь уже Илья Кузьмич. Молчал, молчал, потом спросил:
– А вы, эта…Не с меня смеялись?..А то сма-а-атрите…
– Что вы, Илья Кузьмич! Как можно? – отвечали мы ему. Нам и в самом деле больше не хотелось смеяться. Смешливый настрой улетучился окончательно. В тот вечер все долго сидели у почти потухшего костра и молчали. Обычно балагурящий Гришка тоже помалкивал. Никоим образом не проявили своего отношения к нашему безудержному веселью только Василий и Луиза. Да и все остальные, как мне показалось, молчали тогда каждый о своём.
12.05.2011