Ю. МАРАХТАНОВ
С В А Р А
рассказ
Раздача первая.
Под перистыми российскими облаками, поддерживающими голубое небо, высоко-высоко летали стрижи. Шло лето несчастливого по нумерации года.
Паат поднял голову, ещё раз перетасовал три карты, вспомнил родную мегрельскую деревню Эцэри и сказал на родном языке:
-Мутум вамортвху.1
Митяй расстроился. Понял, что ему не обрыбится даже на перечную настойку. Для его спонсора карта разложилась скверно.
-Ну, что, Пата? - нервно поправил очки Василий Иванович. – Твой ход.
-Пятьдесят.
-Блефуешь?
-Нэ знаю.
На небольшой лужайке, между двух девятиэтажек, кучковались люди и играли в карты. В “свару”. Водились здесь и шумные перебранки, и даже ссоры. Пока без драк. Через это сообщество, созданное эммигрантом мегрелом Паатом, проходило человек пятнадцать. Каждый хотел выиграть, но не всякий умел проигрывать.
Играли без крестовой масти. Знак “креста” остался лишь на “шестёрку” и “туза”, которые шли к любой. Их ждали, как манну небесную. С ними легче было заполучить и магические “33” очка или чуть меньше “30”, около которых было тоже неплохо.
Участвовал и Философ, улыбался, обнажая запас золотых зубов, нажитых ещё в советские времена. Он переспросил:
-Пятьдесят? – ему подтвердили. – Варим?
-Ты пройди, - напомнил немногословный Дима, который приезжал сюда редко и любил порядок. – Нас не двое осталось.
-Глухонемых не трахают, - Философ сбросил карты в колоду.
Осталось пятеро.
-Смотримся? – Писатель предложил компромисс.
Относились к нему настороженно. За два высших образования, за его непрочитанные рассказы и романы. Вообще – за то, что он вдруг оказался в этой компании, не обременённой глобальными проблемами. Каждый хотел три туза на раздачу, а чего желал он, никто не знал. А его удивляло, почему эту мельницу*, где играли в открытую, напоказ, до сих пор не прикрыли.
-Легко! – откликнулся Толян. Писатель искренне присвоил ему звание “Заслуженный токарь СССР”. Рабочий был мужик. Погляделись. У Писателя очков оказалось меньше. – Бросай, - вынес вердикт Толян.
-Втроём? – из-под очков взглянул на всех Василий Иванович.
Оживился Митяй. Он не играл. Бомж.
-Давай, Пата.
Тот опять обозрел небо. Стрижи выписывали немыслимые ситуации.
-Увима квапфу,1 - сказал он. -Или нэт.
-Ходи, мегрел.
-Сто.
-Я бросил, - сдался Василий Иванович, вынул из кармана замшу и тщательно протёр очки.
-Делим? – предложил Толян. – У меня много. Или “варим”?
-С бабушкой щи вари.
-Делим!?
-Засунь.
У мегрела оказались опасные очки, всего “22”, но он снял банк.
Вчера у него был день рождения. Хачапури, - испечённые его женой с загадочным отчеством Аристарховна, - разорвали на части тут же. И с удовольствием съели. Пили, говорили о дружбе народов. Писатель сумничал: «Только тогда станешь человеком, когда научишься видеть человека в другом». Митяй спросил:
-Твоё?
-Радищев.
Паша-рыжий дожевал лепёшку, вытер усы, которые — в отличие от щегольских Василия Ивановича — были похожи на тараканьи:
-Да-а, это тебе не галстук сжевать.
Вчера Пата посмотрел на него тяжело. Он зачем-то симпатизировал Саакашвили, хотя собачью радость не носил.
В частной беседе с Писателем, а человек Паша был начитанный, он вбросил для раздумья блатную сентенцию: «''Человек - жлоб и будет им до второго пришествия'', да и то, верят в это одни христиане. Блаженные люди», - он испытующе поглядел на Писателя, усмехнулся.
А все игрища на мельнице, вроде, подтверждали и опровергали его.
Кликуху к имени Паша - ''рыжий'' - дали не за цвет волос и не за веснушки, которых на его вечно-загорелом лице не наблюдалось. Рыжевьём* подторговывал. ''Покупаю монеты, часы, иконы, предметы старины'' — его, писанная от руки табличка, стояла на парапете перед магазином, и к ней все привыкли. Мужик он был себе на уме, но не шибко разговорчив. Не семи пядей во лбу, но начитан. Слам* не тырил по деревням, народ сам приносил в надежде немного разбогатеть. За счёт доверчивого оборота Паша-рыжий и имел прибыль.
Пата — дело иное. Звали его Паат. «В честь деда назвали, - с гордостью объяснял он, как и все мегрелы соблюдающий законы предков. - Я его не знал, он на войне погиб». А здесь его окликали Пат. Писателю это не по душе пришлось. Экономист по образованию, ещё и филолог, в таком ''обрезании'' он ощутил несправедливость. Будто человека наголо подстригли. Хотя сейчас это стало модным.
-Пата, значит, - предложил он.
-Можно и так, - согласился мегрел.
-Это такой вариант метатезы... комбинаторное изменение звуков, перестановка внутри слова...
Присутствующий тогда народ как пешню проглотил, остолбенел. Писатель понял, что ляпнул лишнего. И только Философ сплюнул довольно.
-Всё понятно. Был стакан, стал таскан.
Так и познакомились.
Раздача вторая.
Когда Писатель, немного не в трезвом виде, подарил на день рождения Пате свою книгу, тот подарок принял, но уточнил:
-А у нас язык бесписьменный, - это последнее слово он за двадцать лет жизни в России выучил. Как и многие другие слова и выражения. В том числе и околоматерные. – Биздохен бурда, - что означало его неучастие в очередной игре.
Остались русские, да Гуцул, жадный до денег. Худой, сизоволосый, в неизменной — зимой и летом — кожанке-безрукавке на овечьем меху - он приходил за выигрышем. Мухлевал при своей раздаче. Может, молился втихаря, чтобы не засекли. Он недолюбливал Философа, рта не раскрывал, чтобы не конкурировать стальными из нержавейки зубами с жёлтым набором оппонента. Регулярно смотрел Дом-2, цитировал, ассоциируя с конурой всю Россию.
Играли скучно. Бросали ради приличия по “пятаку” на кон.
«Ты опустился», - вспомнил Писатель слова родной ему жены. Оправдывал себя: «Я же не ради денег». Лукавил. Тащил третью карту. В двух было пока немного – 20 на “бубях”. В третьей карте ничего не пришло.
“Я распахну окно в ночи, ища прохладу”, - пели с шестого этажа. – “Прости за ночь без сна, за эти слёзы”, но жена-то сейчас этих слов не слышала.
Философ осторожно положил свои карты на край стола. Значит – играет. Он непредсказуем.
-Писатель, дай “пятьсот” взаймы.
-Припёрло?
-Ну.
-На, - отстегнул Писатель. Деньги у него водились редко, но сегодня были. Свои карты бросил.
Да и на кону немного, чтобы жалеть. Правда, Гуцул судорожно передёрнул три карты, добавил ещё “сто”, огрызнулся в сторону Писателя:
-Пусть на свои играет.
Философ, лицо которого ни на минуту не находилось в покое, изобразил гримасу, которая означала, что он зря ввязался в борьбу. Предложил, будто заискивая:
-Поделим? - артист!
-Пройдись.
-Вот “стольник” и ещё двести.
Гуцул заёрзал, но “прошёл”. Философ не отпускал.
-Заварим? - это означало, что он вроде пошёл на попятную, предлагая не искушать судьбу, а решить всё в следующей раздаче, втянув в игру других с новыми деньгами. – Заварим?!
Гуцул сквозь зубы процедил:
-Нет.
-Тогда ещё “двести”. Заметь, я тебе предложение сделал.
Гуцулу бы остановиться. Но он этого не умел. Писателю он был неприятен, а почему – объяснить не мог. Веяло от того примитивностью, пахло жадностью, злостью. Гуцульского топорика за поясом не хватало, бутафорского, предназначенного разве для того, чтобы выскочить из-за угла и огреть прохожего сзади по голове.
Пата подзузыкивал.
-Денег дать?
-Свои есть. Добил. Вскрываю.
У Философа оказалось “28”. У оппонента “26”. Тоже очки, но не срослось.
-Рисковый ты мужик, Философ, - подытожил раздачу Василий Иванович, и все рассмеялись.
-Глухонемых не трахают. Возьми должок, Писатель. С меня причитается.
-Играй, потом отдашь.
-Значит перерыв.
Когда наступало затишье, начинались разговоры: о суетных делах; о футболе; политике, конечно. Во мнениях сходились редко. У Писателя было своё, не в последней инстанции, но устойчивое мировоззрение. Которое он не поменял даже в предательские времена, когда многие, топча ближнего, бросились сжигать партийные билеты. Иногда высказывался на темы попроще, но больше помалкивал. Молодёжь, если она забегала сорвать между делом куш, слушать было малоинтересно. Ничем познавательным, кроме слива из жёлтых газет, она не владела. Да и безаппеляционность, с какой всё говорилось, интереса не пробуждала. А уж язык!.. ''Короче'', да ''блин''... Как сказал Философ: «Путают похабный жаргон с настоящей музыкой»*.
Раздача третья.
Перед очередной раздачей Философ сходил за бутылкой. Чипсов принёс. А стаканы невостребованные висели на сучке дерева. Пили спокойно. Никто никого не боялся. Как-то появился участковый милиционер, но Пата пошушукался с ним, отстегнул вроде, тот и ушёл восвояси.
Естественно, налили и Митяю. Тот поблагодарил, выпил не морщась. Рассказывали, что он когда-то жил иначе. В Митяе чувствовалась неординарность. Как-то подошёл к Писателю, тихо сказал:
-Хочешь, стихи прочитаю.
-Чьи?
-Свои.
И прочитал. Подражал Есенину, но даже это было в его пользу. В “девяностые” (лихие, проклятые, лицемерные и т.п.) его ООО занималось перевозкой грузов собственными КАМАЗами по новому государству. Однажды грузовики не вернулись. Пропали где-то под городом Ковровом вместе с водителями и продукцией. Все убытки повесили на Митяя, тогда ещё Дмитрия Владимировича. Подумать только: жил, работал, и всё псу под хвост. Распродал, что мог, жена смылась, а он стал постепенно превращаться в Митяя. Летом жил на озере в шалаше, хотя иногда цыганский пот прошибал – озноб не только от холода, но иной своей жизни. Зимой – вообще по подвалам.
Пата ему сочувствовал. Сам жил в России на птичьих правах, без гражданства. Писатель предполагал, что по его характеру – взрывному, непредсказуемому – он был в своё время поклонником звиадистов, натворил дел, а потом скрылся в средней полосе России.
На карточный процесс Митяй смотрел с завистью. Ему казалось – будь у него деньги, он бы выиграл. Только у кого занять?
-Пата, дай хоть “полтинник”.
Тот посмотрел на него долгим, изучающим взглядом: - На.
И Митяй вошёл в круг избранных, хотя всерьёз его не принимали. Но ему, видимо, повезло. Пройдясь по второму-четвёртому кругу, все побросали карты. И он остался один на один с Толяном. Заслуженный токарь не был кровожадным. Зарозовев щеками, сам предложил Митяю “заварить”. Рублей сто пятьдесят составил банк, значит, отложив разборки, они с Митяем предлагали в очередной раздаче вложить каждому желающему по 75 рублей. С них самих вклада не требовалось. Митяй согласился.
Когда раздали карты на шесть человек, в банке оказалось уже 450 рубчиков. Раздав, Толян сплюнул с досады и бросил карты сразу. Совсем очков не пришло. Валерий Иванович, пройдя пару кругов по “пятаку”, тоже не рискнул ввязаться в серьёзную игру. Ему вообще не везло сегодня. Остались, Пата, Писатель, Митяй и Философ. Рисковая компания. Последний поменжевался, попытался разоружить всех своей золотой улыбкой, но тоже сбросил.
Писатель пересмотрел свои карты, мало ли чего. Но не прибавилось. Очки оказались опасными. Можно на “25” выиграть, но бес его знает. Пата полез в карман за деньгами, Митяй молчит и взгляда не поднимает. Подумал: «Рискнуть?» А уже попала шлея под хвост.
-Двести ход, - это означало, что каждый другой не мог положить меньше.
-Ты жадный? – спросил Пата.
-Не знаю.
Пата молча положил две “сотенных”. Банк возрос до 900. Но у Митяя таких денег не было. Он молча показал карты Толяну. Тот, не раздумывая, одолжил ему “тысячу”.
-“Двести” и ещё “триста”, - благодаря Митяю дело приняло серьёзный оборот.
-Я тэбэ зачэм деньги дал?! Дэлим?!
-Нет, мегрел, у меня много. Да и Писатель пока играет.
-Вы уже без меня банк поделили. Хрен с вами, воюйте.
Сейчас Митяй, стоял на земле основательно, как пенёк спиленного дерева. И взвинченный Пата.
-Так нэ играют! Чужой дэньги взял, ещё взял. Дэлим?! – и Пата перешёл на родной язык. – Шакиренс мутун ваукебу!2
-По-русски калякай, - напёр на него Философ, - нелегал ты фартовый.
А Митяй молчал. Значит, повезло бедолаге. Народ был на его стороне. Пате ничего не оставалось, как добить “триста” и вскрыть. Или отступиться, что было не в его характере. Он добавил деньги, раскрыл карты.
Митяй же сначала показал две “шестёрки”, помедлил и удивил ещё одной – “32” очка. А у мегрела – всего “24”. Писатель резюмировал:
-Вовремя я слинял.
Раздача четвёртая.
Выигранные деньги Митяй просадил. Постепенно. Естественно, долги раздал: ближние, давние. Что-то осталось на жизнь. Партию играли без него. Колюн приковылял на костылях, которые были с него ростом. Он недавно сломал ногу, но дома лежать не хотелось, тянуло в общество.
-Пенсию получил? – вспомнили день счастья Колюна.
-Ну.
Людей с деньгами здесь уважали. Колюну уступили одну из двух табуреток. Кто-то их выбросил, а они подобрали. Пока две, других не предложили. Колюн уселся, положил костыли на землю.
-Слышал, Митяй кого-то нажарил тремя “шестёрками”. Монетой разжился.
На арбитра Колюн не тянул. Во-первых, бравировал тем, что в пятом классе просидел четыре года. «Загибаешь, - возразил ему Василий Иванович. – Больше трёх лет не держали». Дёрганый, как кукла-марионетка, Колюн, тогда ещё без костылей, подчеркнул свой характер эпизодом из детства: «Я учителку счётами по голове нае - - - л». Посмеялись. У каждого по школе грехи числились. Паша-рыжий, вспомнил: «А у нас десятиклассник учительницу по физкультуре трахнул. Титястая была». Кто-то спросил: «А как узнали-то? Настучала?» «Он рассказывал». «А-а-а...».
“Зачем ты туда ходишь?” – вспомнил Писатель настойчивый вопрос жены. И не мог ответить.
-Писатель, чего засбоил? По второму кругу пошли, - дернул за руку Философ.
Тот пересчитал мелочь и понял, что не конкурент в игре.
-Пойду прогуляюсь. Пока, ребята.
-Каргат игави,3 - с пониманием пожелал Пата.
Наверное, эта компашка не претендовала на срез общества. Хотя… Конечно, коренных было больше. Соромовских. Но и среди них наблюдалась пересортица. О них и о себе размышлял Писатель, в очередной раз проиграв деньги, и бредя по любимому бульвару. Матерился почти вслух. Жалел деньги, но больше — себя.
По озеру ёжилась беспокойная рябь. А небо! Го-о-лубое! И ветры между двух стихий. Будто переменчивым маем. Хотя стоял август.
''Ну, здравствуй, бульвар мой родной.
Опять я к тебе за советом.
Что делать мне скучной зимой?
Не разбогател этим летом''...
У берега плавали утки. Писатель присел на лавочку возле. Это с ним бывало. Ниоткуда возникали в голове строчки. Огляделся. От моста, слева, приближался Митяй. Увидел его и прибавил шаг.
-Не играешь? - Митяй присел на другой конец скамьи. Он умел держать дистанцию.
Писатель пожал плечами.
-Там сегодня как-то тихо. Скучно. И с деньгами напряг. Ты, будто из бани.
Митяй был побритый, умытый и свежий. Даже голову помыл. Щёки арбузно розовели.
-Ванну принял, - он кивнул на ту сторону озера, заросшую непролазным кустарником. Там была его лёжка.
Странно, но среди всех картёжников Митяй интересовал Писателя больше остальных. Не покидало ощущение, что они знают друг друга давно, хотя тот в сыновья ему годился.
-Митяй, откуда ты вообще? Кто?
-На поселении родился. В Коми.
-А фамилия твоя?
-Нецков. Родители здесь жили, пока не закрыли.
Писатель сразу и вспомнил. Эти Пески, где проживали все в частных домах; соседнюю улицу, ближе к маленькой речушке, когда озера и в помине не было. И цыганистых братьев Нецковых, которых побаивались. Их, погодков, почти его ровесников, советские устои и правила жизни словно и не касались. Когда совсем подросли, напьются вместе с отцом, ружьё в руки и почнут палить средь бела дня. Не верилось, что спокойный Митяй — сын одного из них. Попытался угадать — чей? Митяй опередил.
-Я - Володин, младшего сын. Он рисовал даже.
-Рассказывали. А мама?
-Бэлла.
-Мы с ней жили на одной улице, только в разных концах. А будто в различных мирах. Округлилась и повзрослела рано. Сидит, бывало, на крыльце, семечки в задранном подоле. Я иду мимо, ну как не глянуть; для пущей важности грусти взрослой на себя напущу. ''О чём грустим?'' - усмехнувшись, спросит она меня, семиклассника. Сама уже в ПТУ училась. ''О жизни''. ''Думаешь, она у одного тебя такая сложная? Посиди''. Я бы и не против, да Вовка по улице идёт. Уноси ноги. А с крыльца веяло взрослостью, чем-то неизведанным. На окне приёмник хрипел чего-то не по-нашему. У нас дома тоже был, ''Балтика''. Хороший, только ''ловил'' плохо. Отец антенну ещё в начале пятидесятых сломал, чтобы вражьи голоса не слушать. С тех пор проволокой и обходились. А за Бэллу уже было боязно. ''Непутёвая'', - говорили за глаза. Особенно те, у кого мужики, в обход, но мимо дома Бэлки обязательно прошмыгнут. Мужиков выслеживали, а у самих баб целлюлит, с пупка сало капает, и напоказ от них воняло китайским парфюмом. Она же, с иноземным именем, словно и не родилась на наших унылых Песках. Вовка, видимо, это понял и взял на ум. Потом собрались оба, как подпоясались, и уехали. Говорили, на заработки, в Норильск, а пропали навсегда. Больше я их не видел. И вот ты, Митяй, образовался. Сидишь рядышком. Похож, но больше на мать.
-Вот оно как, оказывается, - прервал его воспоминания Митяй.
Писатель знал, что не дело делает, но предложил по русскому обычаю.
-Будешь? Угощаю. Грамм на сто хватит.
Митяй встрепенулся поначалу, заелозил, но потом сник.
-Нет. Приехал. Пипец. Хлябало колбасит, - он показал рукой на сердце и спросил, как оправдался за нынешнее своё положение. - Ты мою историю-то слышал... как я бомжом стал?
-В курсе. Один совсем? - Митяй кивнул. - Все под Ним ходим, - Писатель взглянул в небо.
-Тебе-то что жаловаться. Хотя слышал, квартиру продаёшь?
-Приспичило. Покидаю свой бульвар...
Ты прости, что предам я тебя,
Что уеду семьёй на опушку,
Там дятлы деревья долбят,
И дни мне отмерит кукушка.
Там баня отмоет грехи,
Отпарит уставшее тело.
А, в общем, дела неплохи.
Живём только мы неумело.
Митяй молчал, обдумывал, или сравнивал свои проблемы с писательскими. Писатель спросил:
-Родителей, конечно, уже нет?
-Давно. Отца плохо помню. Как сел, так и пропал. Потом погиб где-то.
-А Бэлла?
-Как я сейчас понимаю, она не могла жить тихо, спокойно. Однажды на автобус, в район торопилась. Бежала, бежала... Куда, к кому, зачем? Успела, да на ступеньках и умерла. Бабушка меня сюда забрала. Потом наш дом снесли, квартиру однокомнатную дали...
-А нам трёх...
-При Ельцине всего лишился. От матери одна память осталась — портрет, отцом написанный. Хороший. Я его там, в кустах прячу, - он кивнул за озеро. - Она, я, да утки. Прости меня грешного. Декохт пришпилит*, а они же дикие, и жрать хочется. Зимой портрет в подвале прячу. Одного боюсь: загнуться на её глазах.
-Митяй, пьёшь зачем, да дрянь всякую?
-Ты же сам угостить пытался, пять минут назад. Вот и многие так. Возьмут банк побольше, проставляются, - отвернулся, нагнул голову, - сострадают. Не каждому три туза выпадет. Можно и в жизнь не дождаться.
-Жена? Бросила?
Митяй оживился.
-Она у меня... необъятной красоты. На хрена я ей нужен был: с долгами, проблемами, судьбой своей... Срываться начала. Говорю: ''Ты что кричишь?'' А она: ''Я не кричу, я вою''. К матери уехала, в другой город. Слушай, зачем тебе вся эта мутотень? Пол-страны так живёт. А ты, вроде, олень настоящий.
-Это как?
-Ну, к преступному миру не принадлежный.
-Нахватался. Не чалил, вроде?
-Было по глупости. Пощекотали одного фрайера*. Шамать хотелось. Статейку и пришили. По 51-й ''трёшкой''* отделался. С кем поведёшься. И сейчас бомжи чаще в компании. Хотя они разные...
Они сидели, смотрели глаза в глаза, и у обоих виден был след разной длины жизни. Не одинаковой, но трудной. Митяевские корни угадывались, и перестройка не спасла, а только усугубила.
С бульвара возвращались молча. Будто торопясь куда, срезали путь: среди девятиэтажек, в горку, мимо морга.
-Я его с детства боялся, - поделился Писатель. - Рядом гора ''баринова'' тянулась, длиннющая, а я на другой катался.
Обогнали бабушку.
-Колюна мать.
Вскоре подошли к столу с картами. Там ничего интересного не было. Играли, но скучно.
-Колюн, там мама твоя шлёпает.
-Костыли спрячьте. Прикройте.
Его загородили. Подошла бабушка.
-Колюню моего не видели?
Все стояли и молчали. Поглядывали под стол, где прятался шестидесятилетний Колюн.
''Зачем тебе это всё?'' - наверное, думал каждый. Но глядел в карты и надеялся выиграть.
Раздача пятая.
К вечеру народа прибавилось. Возросли и шансы. Колоду расчехвостили почти всю. Митяя послали за пивом. А он и не возражал. Писатель ни с чего взъерепенился.
-Вы что за шестёрку его держите! Не в пустыне, три магазина рядом. Сходить лень? - достал предпоследний ''пятак'', зло бросил на кон. Даже в карты не глянул.
Ещё по кругу прошлись. Не все. Гуцул клацал зубами. Вот-вот с кем-нибудь сцепится.
-Десять ход, - процедил он сквозь зубы.
Его недолюбливали. И молча, и вслух. Он из тех, кто ''понаехали''. Соромовские хотели его наказать. Но он играл нагло. Ни с кем не варил, тем более, не делился. Жопился. На что Димка-молчун, и тот иногда не выдерживал.
-Ну, ты алчный. Сразу видно — хохол, да ещё западный.
-И шо?
-Я положил.
Иногда, на национальной почве, за столом цапались. Над Патой подтрунивали. У него не было ни паспорта, ни гражданства. Одни воспоминания. А он и не скрывал.
-Сны мне редко снятся, но на родном языке. Чгир агокик микебу. Хорошая карта на руках, - перевёл он на русский. Может, и блефовал.
-Иваныч, а ты чего воды в рот набрал?
-Тут по телевизору сказали: ''Чем выше молчишь, тем больше тебя уважают''.
-Слушай, откуда в тебе интеллигентность?, - спросил его Писатель.
-Жизнь научила.
В этой раздаче и не понятно, чья возьмёт. Писатель пошарил по карманам и сбросил. Паша-рыжий усмехнулся:
-Не везёт тебе сегодня. А в любви? Как живёшь?
-Регулярно.
-Слова в простоте не скажешь.
Возраст у большинства был серьёзный, и тема казалась скользкой.
-Мы играть будем или пи-доболить?! - заорал вдруг Гуцул. Прокололся. Видно, очки у него набрались. Но тут выбрался из-под стола Колюн.
-Сколько ход?
-Проспал, етиттвую мать!
-Ты мою мать не трожь! - Колюн потянулся за костылём. - На, полтинник!
Иногда у Писателя никак не выстраивался образ единой России. А она стояла перед глазами. Попивала пивко, поругивалась, ждала фарта. Заслуженный токарь, молчавший всю раздачу, почёсывал плотный затылок, перебирал карты, как будто в них могла обнаружиться четвёртая.
-Пройду, - и его раскатистое ''о'', простое и надёжное, охолонило многих.
Неиграющие переметнулись на его сторону. Не за чужого же Гуцула болеть.
-Биздохен бурда, - констатировал Пата. - Две ''червушки'' и прослойка. Играйте. Колюн, а чего мать-то приходила?
Будто под дых дал. Тот привстал на изломанной ноге, ниже Паты на голову, попёр.
-Давай без крови, - встал между ними Писатель.
-Да пош-шёл ты! - Полез за утаенной пенсией. - Сто ход, хрен с ним — двести!
При хорошем заказе Заслуженный токарь мог их за полчаса заработать. У Колюна же приработков не наблюдалось. А на пенсию не разживёшься. Все трое оставшихся пересмотрели карты. Стояли злые и трезвые.
-Смотримся? - предложил Колюну Токарь.
Гуцул на их возможную сделку заёрзал. На его глазах заключали сепаратный мир. - Вот так и Галичину сдали!
-Не так, - возразил Писатель.
-Всё-то ты знаешь! - он уже всех ненавидел.
А Заслуженный токарь, посмотревшись с Колюном, карты бросил. Остались вдвоём. И понеслось. Как с мусорного бака полетели ''стольники''. И уступать никто не хотел. Митяй почёсывался и нервничал, будто сорили его деньгами. Он на них неделю бы прожил. Да, больше. Колюн даже встал, опёрся на костыли, навис над столом, словно в путь собрался. Гуцул стоял, как вкопанный.
Колюн был местный, с бульвара. И вырос неподалёку. Особого ничего в жизни не достиг. Но и плохого никому не сделал. А то, что шебутной, так не он один. ''Деньгами дави!'' - подначивали его, зная, что пенсия у него в кармане. Не зря же и мать приходила. Он молчал, будто удила закусил. Бросил через плечо Паше- рыжему:
-Закурить дай!
-Не курю я.
С разных сторон протянули пачки, кури - не хочу. Денег в банке просматривалось прилично. Играли двое: один - душа нараспашку; другой, похоже, с упрямства. Или назло всем. Гуцулу, кажется, симпатизировал Пата, может быть, как нацменьшинству. Молча, но наблюдал за ним пристально.
-Делим, - не сломавшись, а скорее в силу русского характера, предложил наконец Колюн.
-Нет.
-Гуцул, не борзей, - некстати сунулся Митяй.
-Иди, сиди в камышах!
-Злой ты.
-Я вскрою, - решил Колюн.
-Валяй.
У обоих оказалось по ''тридцать одному''. ''Свара!'', - выдохнули все. На Гуцуле лица не было.
Раздача шестая.
Все, кто участвовал в предыдущей раздаче, могли играть и в этой. Надо было только ввариться по 525 рубликов. Вот тут зацепило. Намечались приличные бабки. И кто ввяжется, будет стоять до последнего. Зашевелились, как пчёлы в растревоженном улье. Писатель стоял с пустыми карманами, думал. Кто послабее, побежали отлить за мусорные баки.
-Бананчиков там посмотрите, - пошутил Василий Иванович и вынул деньги.
-А ты играл? - Гуцул задёргался.
У Василия Ивановича усы встопорщились.
-Я сдавал вообще-то.
-Может, за пивком Митяя пошлём? - предложил Паша-рыжий. - Дело-то серьёзное намечается.
-А я пока с карточки штуку сниму, - решился Писатель. - Последнюю.
-Жене расскажи. Небось от гонораров карманы пухнут.
К столу тихо, исподволь, будто разведчик, подошёл Белый.
-Кому не пропасть, - первым подал ему руку Пата. - Что-то тебя не видно.
-Калдырил, не покладая рук. Другу на даче помогал. Вечерком выпили, естественно, а утром проснулся, голова затекла. Оказывается на двухпудовой гире спал. И чего тут у вас? Газуете?
-Пивком балуемся. Свара.
-Сколько кон-от?
-Штука с небольшим. Ставь, - подначил Пата, - она завтра и гроша стоить не будет. Инфляция.
Белый и не раздумывал: - Ввариваюсь, - он ввалил стоимость всего кона. Правила позволяли. - Место есть?
-Сейчас соберутся все, уточнимся.
Подтягивались медленно. Да без пива начинать и не хотелось. Наконец, Митяй появился с двумя пакетами, набитыми разномастным пивом. Он знал вкусы каждого.
Пока Митяй ходил в магазин, в игру втянули и Пашу-рыжего. Задели самолюбие. Набралось восемь человек. Пата пересчитал банк, торжественно объявил:
-Три тысячи семьсот двадцать пять рублей.
-Больше трети пенсии, - вздохнул Василий Иванович, тщательно перемешивая карты. - А сколько ещё накидают.
-Ну, талан на майдан!* - пожелал всем, а скорее себе Философ. Он стоял под сдающим и объявил ход не глядя в карты. - Двадцать.
-Может, с пятачка начнём? - робко предложил Писатель.
-Конишь?*
-Ты хоть переводи иногда, чего говоришь. Народ не понимает.
-Народ!? Хорошо, что в конституции идеологии теперь нет. А то бы строили коммунизм с этим паскудным народом, - Он и себя, и всех заводил. Рубаху распахнул, рукава засучил — готовился к бою. Или отвлекал?
Все насторожились: хрен с ним с народом, но он и каждого здесь коснулся. Тут держи ухо востро. Но не до этого было. Карту разложили. Прошли все, бросать сразу при таком случае было не прилично. Писатель посмотрел одну карту, вторую... оказалось шестёрка крестей, шедшая за туза и бубновый туз, аж в животе захолонуло. Задумался: «Смотреть третью, нет?» Его поторапливали. Карта лежала на столе, ждала... «Двадцать рублей не деньги», - решил заветную не смотреть пока. Прошёлся.
Последнее слово было за Василием Ивановичем. Он безразлично глянул третью. Но ему не выпало уже в двух. Выдохнул:
-Всё! - швырнул карты. -Банкуйте, а я бортиком*. Не сдал себе.
Писатель даже пожалел его, некурящего и непьющего, с затаёным прошлым. Но третья карта не давала покоя. Он молча показал Иванычу, стоящему рядом не при делах теперь, карты.. «А там?» - шепул тот. Писатель пожал плечами: «Не смотрел». Философ косил на них глазом. Ход был его. За круг банк — без Иваныча - на 140 рубликов увеличился. Кинул ещё двадцать рублей.
-Хоть бы карты посмотрел, - пожалел его Митяй. Он наворачивал круги вокруг стола, но остановиться позади кого-нибудь побаивался.
-А то будет он вслепую играть! - толкнул Писателя костылём Колюн, сидевший рядом, по правую от него руку. Шулер тот ещё, посмотрел уж давно.
Писатель бросил на него взгляд, его карты хорошо просматривались. Увидел две масти ''пик'' и отвёл взгляд.
Пата сосредоточенно молчал. Не мял карту, игру не задерживал, вынимал деньги и без слов клал на стол.
За ним стоял Заслуженный токарь. Мялся. Предложил Колюну напротив:
-Посмотримся? - стало понятно, что карта у него средней свежести, может быть, двадцать одно?
Писатель невольно скосил глаза на карты соседа, показалось, что и третья была чёрной масти. «Или перетасовал?»
-Ты пройдись, - Колюн дождался пока Токарь решился, и отдал тому свои карты. - Держи.
Партнёр чесал затылок.
-Одинаково что ли? - спросил Белый, уже приготовив свои деньги.
-Бросай, - вынес вердикт Токарь.
«Однако», - подумал Писатель, предположив сколько у того очков.
А Белый, спокойный как ленивец на дереве, сделал очередной ход. Дёргался Паша-рыжий, видимо жалел, что втянулся в игру, хотя предчуствовал недоброе. Но поставил ещё. А Гуцул, следующий, был какой-то заторможенный, видимо думал о предыдущей раздаче, где надо было согласиться и поделить с Колюном. Напоминал одинокого волка.
-Ходи, светлая голова! - поторопил его Колюн. - Деньги — воздух, не в них счастье, - самому ничего теперь не оставалось, как надеяться на Заслуженного токаря и его рабочую смекалку. Сидел, цеплял за живое.
Гуцул оскалил зубы. Тяжело привыкнув к местным обычаям и привычкам, переняв язык, он всё равно унаследовал древнюю ненависть к его носителям. Своим, его здесь никто и не считал.
-Молчи, пока я костыли тебе не переломал!
Колюн такого не терпел.
-Тебя от сохи с подножья горы на время сюда пустили, а ты пасть разеваешь! - его понесло, хотя мужик он был с душой, болтун только. - Один тоже такой вот в армии, хвост поднял. Я ему: «На нож, воткни мне его в глотку, если я неправ». Молчит. Я въе—л ему в маску*, в шнобель попал, он у него и съехал под левый глаз.
-Ну, ты роман тиснул,* - рассмеялся Философ. - Как Писатель. Чего, Гуцул, схавал культуру?*
Тому ничего не оставалось делать, как молча продолжить играть, хотя и был на две головы выше Колюна. А тот, отлаяв, уселся на табуретку.
Писатель подтянул третью карту. К двум ''тузам'' приплыла негодная шестёрка пик.
-Пройдись, Писатель, да глянемся, - предложил Философ. - А то война начнётся с гуцулами, помрём голодными, и протянул руку за его картами.
Чего тому оставалось делать. Рисковать на двух тузов — это надо наглость иметь. А её отродясь не было.
Философ держал карты в двух руках, отвернулся в сторону, чтобы не подглядел кто, покачал головой:
-А чего смотрелся? Ну ты дилетант! Играй, - и он вернул карты, положив их на стол. Все с завистью посмотрели на Писателя. Философа ценили за профессионализм.
Писатель подумал:«Может, и правда? Везёт же Иванычу всегда на двух тузах. Гуляют где-то три : крестовый, червовый и пик».
С балкона шестого этажа на них смотрела женщина. Не в первый раз. Что она могла о них думать? Неприкаянные мужики. Иначе, чего им дома не сидится?Старушки на лавочке умилялись: «Хорошие ребята! Надо чего помочь, они тут как тут». Женщину на балконе Писатель приметил давно. Даже стишок написал.
И странно женщина курила,
Как будто вздрагивала вдруг.
Все окна настежь, дверь открыла -
не прилетел твой милый друг.
Как нервно женщина курила...
Вслух читать не стал. А события развивались. Пата занервничал. Пересмотрел карты. И неожиданно сбросил. По нему не понять. Что-то он знал или чуствовал, чего не знали другие. Не зря же про мегрелов говорили: славятся своим умом и хитростью наравне с евреями. Казалось, Пата все свои эмоции оставил там, когда ввязался в авантюру на стороне Звиада Гамсахурдиа в далёком 89-м, под Цхинвали. Как-то, когда не было игры, они с Писателем стояли вдвоём и тот спросил мегрела: «Зачем ты за ним пошёл, за Звиадом?» Пата закурил, задумался: «Литераторов люблю. Вот как тебя, Писатель». «Не всегда, - подумал тот, - да и что ты у меня из написанного читал?» Но постепенно они узнавали друг друга.
Их осталось пять человек: Заслуженный токарь, на которого сейчас молился Колюн; Белый — ветеран войны на Даманском; Паша-рыжий; Гуцул и Писатель.
Токарь как и Василий Иванович, играл всегда трезвым.
-Было бы нас двое, трое хотя бы, блефанул, а так... - и он соскочил.
Писатель решил ещё раз погладить карты, полюбоваться на двух тузов, пусть один из них и был шестёркой крестей. Приоткрыл и обомлел: третьей картой оказалась дама бубей. А шестёрка исчезла. Вместо ''22'' он держал теперь на руках ''32'' очка.
Философ наблюдал за ним карим, влажным глазом.
-Третья карта, она самая сложная. Медикуй.*
Белый прошёлся полтинником, Паша-рыжий поддержал, Гуцул — тоже, - и все молча, быстро. Писатель и не взвидел, как оказался его ход. Эпизоды жизни, не все как перед смертью, но выстроились.
-Ну ты чего, Писатель? - не давал успокоиться Философ. - Бабок нет? Я домажу.*
-Вот чем ты теперь занимаешься, - услышал Писатель знакомый, но давно не слышанный голос за спиной. - А раньше в шахматы играл.
«А нынешняя жена ни в жизнь бы не подошла. Опозорить. Ну зачем ты здесь?!» - хотелось крикнуть ему, но стоял и молчал. Мужики смотрели на неё, как на врага народа. Она ещё и пакеты с едой поставила на землю. Оглядела его с ног до головы, приметила и груду денег на столе.
-А ты какой-то мелкий стал.
-Исшаркался. Да и ты не выросла, - сама тон задала.
-А у меня пенсия 12 тысяч.
-А у меня 10.
-Вот видишь, Бог наказал, - повернулась и ушла.
-Тэцкума лаафи вешилибе.4
-Что ты сказал, Пата?
-Потом пэрэвэду. Сердитая женщина. Вроде, не жена твой?
-Бывшая. Сто лет назад было, - а в голове сидело другое. «Что делать с подсунутой Философом картой?! Бросить всё к чёртовой матери?» А руки, будто к другой голове приставлены, вытащили из кармана деньги и положили на стол.
-А ты боялся, - одобрил наставник.
Только Белый не нервничал. Сидел в позе роденовского ''Мыслителя'' на одной из двух табуреток, подкидывал дровишек в пламя. И светлая, как перезрелый одуванчик, седая голова думала непонятно о чём.
-Ещё двести ход.
Писатель, забыв про всё, лихорадочно просчитывал: «Трёх шестёрок у него быть не может. Одна у меня, вторая... - и заскрипел зубами. - Как же меня купили! - и опять, словно два человека в нём сидели. - У меня больше!» - тупо глядел в карты. Бубновая дама подмигивала голубым глазом, как проститутка на обочине: чужая, наглая, в залапанных кружевах на груди. Ну, не любил он блондинок, да ещё незваных.
Паша-рыжий, заработавший сегодня на ржавом самоваре времён революции, упёрся рогом. Вытер потные ладони о рубаху на трудовой мозоли. И тихой сапой поддержал авантюру. Банк рос, как на дрожжах.
Философ держал всех в тонусе:
-Ну, что, гуцули. Укра;н;, т;льки трошки дик;? Не славяне вы. Бомбу нам готовите к олимпиаде. Ни себе, ни людям. И ненавидите нас люто... Забрать надо у вас Карым-то.
И откуда он всё знал? Тягался с Писателем в осмыслении жизни. Крестик на мускулистой, но впалой груди, болтался. Но не верилось, что внутри жила религия. И Писатель уверовал лишь в реальность её проповедника, Христа. В одном из романов навязал ему в друзья своих протопотомков. Но вместо Бога, и противу атеизма, для него существовал ВСЕВЕРА — ВСЕпланетный ВЕликий РАзум. Хорошо, если в этой глобальной необъятной системе они, нации, страшно сказать — все земляне — были сердцем, а вдруг всего-навсего непонятного предназначения селезёнкой?! И тогда кто они, каждый? Микробы на теле вселенной, атомы... А ВСЕВЕРА хотел получить от них элементарное: результат борьбы добра и зла... На молекулярном уровне разобраться: кто больше претендует на знание жизни - Писатель или Философ? Человек — жлоб?
Гуцул приезжал играть в центр Соромова из Америки. За её окраинами кончался город. Как-то его спросили: «А почему Америка?» Он и не знал. Дима-молчун объяснил: «Там частный сектор. Воинская часть дома построила, трёхэтажные. Небоскрёбы, - он же и поведал. - У гуцула дом свой. Крепость. Забор непрерывный, без щёлочки». Из-за этого забора тот и наблюдал сейчас за игрой. Своей упёртостью мог и на ''семнадцать'' взять. И он решил давануть деньгами:
-Триста!
-Разворот! - обрадовался Философ. - Писатель, твоя кадриль.
-Добил.
-Неправильный фраза, - поправил Пата. - По-русски надо ''прошёл''.
-Да и х... с ним, возьмём китайцев в плен! - Белый не раздумывал, играл.
-Охренели что ли? - и Паша-рыжий сломался. - Сколько же я денег выкинул!
-Ну, а не зарядил бы ты эту туфту, заначил лишнее, счастливее стал? - Философ играл телом, как миникультурист на подиуме. Или режиссёр в дешёвой антерпризе. - Писатель, шуркани банк.*
Пришлось пересчитать оставшиеся деньги. В обрез, но хватало. Писатель сделал ход, уже и забыв про начальный расклад.
Белый даванул деньгами.
-Пятьсот.
Гуцул сник и прекратил сопротивление, оставив Писателя и Белого вдвоём.
-Моё слово последнее? - уточнил Писатель. - Я вскрою.
-Вот теперь добей и вскрывай, - объяснили ему. - Или брось.
Раздача затянулась, как нынешнее, тринадцатого года, бездождевое лето.
-Так домазать? Я должничок твой. На, - Философ дал штуку. - Пятьсот на кон, - Писателя уже, вроде, и не существовало. - Играем дальше.
-Жалко мне вас, - Белый уравнял ставку. - Давай вскроем. У меня много. Чуешь?
-Ощущаю, - наконец Писатель оказался на грешной земле. Полегчало. -Давай.
Белый вскрыл три туза.
-Вот это бля засада!! - крутанулся вокруг оси Философ.
-А у тебя? - Белый глядел сочуственно.
-Надо бы лучше, да некуда, - Писатель не обязан был открывать карты. Он уже не претендовал на победу и похлопал по плечу Философа. - Теперь я твой должник?
-Вяжи* об этом. Уж так стиры* разложились.
Раздача седьмая (последняя).
Летом и в августе темнеет поздно. Все отправились в кафушку, на рынок. Даже непьющие. Белый проставлялся. Впереди ковылял Колюн, приглашённый Митяй, растирая грудь у сердца (переживал за Писателя), рядом, и все другие. Даже Гуцул брёл сзади, то ли вместе со всеми, или по пути на трамвай?
Философ и Писатель шли рядом. Вот тут бы и поговорить... хотя бы о судьбах человечества.
-Звонить ты не будешь как мы пошутить хотели. Ты же интеллигент. А за них не беспокойся. Пата что ли не стирошник?* Заправский. Или Гуцул? Угрюмый ты. Совсем дышать нечем?*
-Похоже.
-Ты о чём?
-О жизни.
-Вот и я.
Когда ждали светофора зелёного, переходили дорогу, Писателю позвонила жена. Видно узрела с лоджии. «Ты куда?» «Не знаю». Пока шли, с ним поравнялся Василий Иванович. Приобнял за плечо.
-Свосмерить* хотел? Не ожидал от тебя.
-Я не человек что ли?
-Был. А теперь трилистник.*
Иваныч говорил мало. Ему и кликухи не дали. Писатель его и так и этак раскачивал на прошлое, тот не раскрывался. Будто ждал разговора серьёзного, а не между раздачами. И выбирал — с кем?
Отметили как-то удачу. Утром потянуло на пиво, потом на 100 грамм. В последнее время с Писателем это бывало. На работе убогой нелады, с детьми проблемы...
-Очки вчера разбил, - пожаловался ему Василий Иванович. - Сходим на рынок, посоветуешь, - отвлекал от реальности.
И шли всего метров пятьсот, а разговорились. Вернее, Иваныч рассказывал ''инженеру человеческих душ'', а Писатель внимал. С кондитерской фабрики веяло шоколадным запахом, как в детстве. Но совершенно некстати.
-Жена у меня умерла три года назад. Только потом и понял, как я её любил. Я в юности шебутной был. До того, что собрались меня из комсомола выгонять. Зачем-то в райком вызвали. Захожу в кабинет второго секретаря, она там сидит. Начала меня воспитывать. Я слушал, слушал, да говорю: «Когда Сталин умер, нас флаги заставили вывесить. Рубаха у меня была любимая, красная. Из неё и сшили». Она посмотрела на меня так... по-человечески... «А у меня дед. Включит музыку ''нас извлекут из-под обломков'' и ревёт борода многогрешная». Тут искра и пробежала между нами... Много чего потом... Жил, как в воздухе парил. Она ушла, я и запил. Дочь забрала меня от греха подальше на дачу. Вроде, всё есть, даже пива всласть. А меня домой тянет, будто она меня зовёт. Лучше смерть ужасная, чем бесконечный ужас... без неё. Это у Токаря Заслуженного всё проще: ''Можно расстаться с женой, но не с работой. Без работы ты бомж''. Короче, сорвался. Три дня пил. Решил уехать. Потом рассказали. Зять дочь убеждал: «Доедет». А она, как чуствовала. Пошла на станцию, а я в сугробе замерзаю. Белочка посетила. Погрузили на санки... спасли. Очухался, подумал: «Зря». Со второго этажа не прыгнешь. Поднялся однажды на 9-й ... а чердак заперт... С тех пор и не пью.
Он шёл сейчас рядом, будто охранял Писателя.
-Забудь. Всё бывает. Игра такая, стервозная. Не выиграл же, Господь миловал. Да и я рядом стоял, подсказал бы, если что. Тузов ты сам показывал. Потом, когда карты твои на столе лежали, шестёрку пик узрел, подкованная* карта, у неё уголок надорванный. Вдруг, гляжу, в сброшенных Философом картах уже. Скумекал расклад.
-Зачем он меня так? На вшивость проверил?
-Он побывал у дяди на поруках.* А ты... работал же в этой системе. У тебя биография на книжной обложке. Сам раздавал.
-Отомстил.
-Уравнял. Теперь ты, вроде, свой. Но подлянки от него не жди. Философ мужик не глупый, прошаренный. Кликухи не дают не глядя.
На финише встретили Жеку, который шёл из гаража. Он играл иногда, был рассудительным, разруливал спорные ситуации. Про него и сказать-то было нечего, просто хороший мужик. Даже в детстве у Писателя конфликтов с ним не наблюдалось. И кликуху ему дали Адвокат.
-Не иначе кто-то свару взял, - ему объяснили. - Не посрамил соромовских Белый. Выпить что ли с вами?
До ''капельницы'' оставалось совсем ничего. Митяй приотстал и подошёл к Писателю.
-Переживаешь? Сколько было?
-Туз красный и мусор разномастный к нему. Одиннадцать.
-И ты ввязался? Не поверю.
В помещении играла музыка:
''...и я простила, я всё тебе простила,
мой непутёвый, но такой родной...'', - бабёнки-торгашки с рынка подпевали пьяными голосами.
Соединили два стола. Расселись. Это была вотчина Философа. Всю свободную жизнь он трудился на рынке рубщиком мяса. С советскаих времён. С перерывами, но значился нужным человеком.
-Какие люди и с охраной! - узнали Философа, а Колюну помогли пристроить к стене костыли.
Что бы не раздевать Белого скинулись по стольничку.
-Перебазарим?* - Философ уселся рядом с Писателем.
-О чём?
-Я не мясо рублю. Я людей наблюдаю. Вот подходит как-то раз покупательница — татарочка. Конина ей нужна. Валька продавщица — вон, в бордовой юбке сидит, — говорит ей: ''Вот кусочек молоденькой конины''. ''Да уж молоденькая, - выпендривается та и переваливает куски мяса. - На этой лошади ещё Мамай скакал''. А она ей: ''Да он с тебя самой не слазил''. Как там полотёр в кино говорил: ''О, сюжет! Правда жизни''.
-И я не мясом торгую. Пишу иногда. Только не пойму, для кого? Вот они сидят, - он кивнул в сторону бабёнок, - ты думаешь, я их первый раз вижу? Возьми хоть Вальку твою. Ей как-то позвонили. Товарки спросили: ''Чего?'' ''Да отец умирает''. Ты думаешь, что она сказала?
-Телефон ''Скорой''.
-''Я приеду, когда он умрёт''. Философ, это Россия! Им — лишь бы стоял, а для чего, по х-ю.
-Власть виновата! - вклинился в разговор Пата, не простивший русской победной войны августа 2008-го года.
-А кого бы ты хотел в президенты? Баскетболиста? Хотя интересный мужик. Тут сказал, что его любимая книга ''Как закалялась сталь''. Философ, помнишь такую?
-Ну, ты всколыхнул.
-Дочка у меня до дыр в детстве её зачитала. Вынет из-под подушки ночью, фонарик включит и читает.
-Как я... А чего читал, не вспомню.
-А во власти, Философ, меня и этот дуумвират устраивает: Путин-Медведев. Мы в семье собственной порядок не можем навести, а тут страна... У нас как: мужик сбежал от бабы, а президент виноват.
-Ставленник Божий.
-Может быть. У меня стишок есть:
Сидят, и вспоминая прошлое,
Пьют ''bier'', и всё подвластно им.
«Устал?» - спросил один. «Чего хорошего».
«Попрезидентил, Анатольич. Дай другим». Наливай.
По радио вещала радиостанция. Какой-то неспящий мальчик заказал песню для бабушки. И началось.
''не держи мои руки, любимый, не сбивай меня с ритма...
она не женщина , она зараза!'' - чем же он сейчас занимался около приёмника? Вот тебе и СМИ, предназначенные для пояснения ''азбуки любви''.
-Поэзия, - Философ усмехнулся. - такое и я сочиню.
-Их появилось... поэтюнь. На заборе слово из трёх букв, так это Шахнаме против их сочинений.
-Пишут же. Прошлые заслуги не играют, нас определяет настоящее. Кто сказал? По телевизору.
Адвокату жена позвонила, он дёрнул на посошок и ушёл. Пожал виновато плечами:
-Не мой день.
А слово ''зараза'' при поддержке бабёнок уже летало по всему кафе. Писатель огляделся. Будто чуть выше приподнялся надо всем, взмахнул крылами, ещё выше... Если мы рассматриваем звёзды, почему бы им не принаблюдать за нами?
День за днём одно и то же.
Голова на столе. Мужик в хлам, слюну пустил. Заработал и спит. Буфетчица зовёт его уважительно ''Хозяин''. «Он бывший директор рынка, - шёпотом рассказывает она. - Чего-то выкружил в девяностые, прикупил по дешёвке пару помещений. Теперь сдаёт азерам, деньги имеет. Пьёт. То в галстуке придёт, а то месяц в сланцах. Ладно летом, но и зимой. Правда - в носках - врать не буду. Тоже новый русский».
Говорили и за соседним столом, в кругу рыночных торговок. Распутать цепь разговора было трудно, даже неглубокий смысл угадывался с трудом.
-Он на мотоцикле ко мне ехал, а ночью подмораживает же. Разбился мудак. У меня депрессняк. Неделю. Ящик водки и блок сигарет. Проснусь, не вспомню — вчера легла спать или сегодня? Такая х-рня, прикинь.
-Отступись, милая. У тебя звонит.
В редкой тишине звучала музыка Эннио Морриконе. Захотелось приложить палец к губам и попросить помолчать всех. Послушать. А хозяйка телефона специально не брала трубку, будто слышала мелодию ''Ветер плачь'' в первый раз. Абонент попался настойчивый. Под такую музыку парить и парить...
-Слушай, Светк, это его номер, смотри. Как мне его записать?
-Алексей, который трахал Светку. Или ''хай фай чувак''.
ВСЕВЕРА с запредельных высот наблюдал за их компанией, и самим Писателем. Смотрел задумчиво. Он знал почти всё о планете странных людей. Иногда узнавал из их же исповедей: ''Земля стала обнажённой и мучительной, как мать, с которой сползло одеяло''.5 Думал: «Сколько языков я населил там. А только у русского слова много значений. Если я на кого обижаюсь, то это обидчивость, а не обида как приговор». Одинокий и уставший от тысячелетних попыток вывести формулу спаведливости, он поглощал чужие тексты-исповеди: ''Дванов загляделся в бедный ландшафт впереди. И земля и небо были до утомления несчастны: здесь люди жили отдельно и не действовали, как гаснут дрова, не сложенные в костёр.
-Вот оно — сырьё для социализма! - изучал Дванов страну. -Ни одного сооружения — только тоска природы — сироты!''6
Он готовил народы долго, посылал посланников на Землю. Давал им заповеди:
''Все... были вместе и имели всё общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всё смотря по нужде каждого. И каждый день единодушно пребывали в храме и, преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца''.7
Посылал и других, отдельные из них стали вещать себя последними пророками, осуждая поверивших в предшественника за забвение ими истинных заветов. ВСЕВЕРА не мешал им в заблуждениях. Их мораль санкционировала имущественное неравенство как богоугодное: владение собственностью есть благо, которое всевышний дарует не каждому и не в одинаковой мере. Одобрял другое: добро считалось исходящим от бога (так земляне называли его), а зло от человека, хотя некоторые утверждали объективность того и другого.
И кончалось всё войнами. Возьми хоть совсем недавно, если брать масштабы планетарные. Разных исповеданий, они столкнулись в горах и пустынях. Одни, пережёвывали пыль на блок-постах. Генерал спрашивал их: «Что вам, ребята, надо?» Голодные, и с неутолимой жаждой, они отвечали: «Патронов». Другие же клялись умереть за веру. Кто из них победил? Никто. Правда, в другой, Великой войне, поняв, что запустил болезнь, Он вырвал себе аппендикс. Чтобы не восторжествовало зло.
«Ты зачем так высоко здесь? - думал Он про Писателя. - Что ты можешь сообщить неведомое мне?» - но видел, что его мысли летали в светлых просторах души и жалел заплутавшего.
-Слушай, Писатель, это вот у бабёнки в телефоне кто?
-Это Морриконе. У него сотни композиций, саунтреки к фильмам. ''Крёстный отец'' смотрел, Философ?
-Обижаешь. И ''Калину красную'' раза три. А вон в этой железяке его музыка есть, которая на телефоне была? - он указал на музыкальный автомат.
-Наверное.
-Закажи.
Вскоре неподражаемый для Писателя Эннио зазвучал в полном формате.
-Курицы, глохните, дайте послушать, - привёл к порядку бабёнок Философ и разлил по стаканам. - Кто пикнет, срисую.* Костями питаться будете. Душа, ну, полетела.
Пили молча. А когда Писатель теперь по собственному желанию ещё и ''Одинокого пастуха'' поставил, уже Белый не выдержал:
-Эх, детство! - и каждый вспомнил своё. У приглашённого на правах равного Митяя, слёзы выступили в усталых от жизни глазах. Гуцул, приткнувшийся с краю, вспоминал, наверное, свои бархатные Карпаты.
От углового стола, где сидели четверо: девчонка и три парня, - смотрели на них косо. Нехорошо. Но ''дама'' поднялась и подошла к Белому.
-Потанцуем?
Он уже немного расслабился, улыбнулся:
-А чего. Я не против.
Философ поднапрягся весь:
-Залётные какие-то.
Пата насторожился. Дальше пятисот метров он от дома не отходил, рынок — была уже приграничная для него территория. Остерегался незнакомых. И музыка не спасала. Три компании, а все разные, как и каждый в них.
-Скажи чего-нибудь, красавица, - заигрывал с неожиданной партнёршей Белый. - Был бы помоложе...
-Немногословная я.
-Вот и хрен-от, так и живём. На что Писатель, вон, в очках защитных, и тот припух сегодня. Глаза прячет.
Тем временем Митяй выпытывал у Писателя. Наверное, мучило и его что-то одинокими вечерами. Его можно было понять. Кого спасло одиночество - монахов? Но и они были наедине с Богом. А Митяю и э т о оказалось не суждено.
-Поделись, что в рассказе главное?
-Начало. Место определяет, время, настроение. Вот у Астафьева, например: ''И в городе падал лист''.8 Он до первой фразы начинается. Или Платонов: ''Фома Пухов не одарён чувствительностью: он на гробе жены варёную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки''.9
-Разве так пишут? Будто поиграть взялся.
-Долгий разговор.
-А куда мне спешить?
-Если увлечение литературой считать игрой, то это жестокая игра. Конечно, в искренней прозе, не заказной. ''...Мы не смогли собой пробить устои, а лишь бумаге душу отворить...''10 Иногда и название толчок даёт.
Вернулся Белый.
-Ну, ты помолодел лет на двадцать.
-Завидки берут, Иваныч? А мне чего? Как у Писателя рассказ - «Просторная собака».
-Читал, - не отпустил тему Митяй. Про пса, а - про меня.
-Спасибо.
-Да-а... про собаку... А вот о нас, чего написать можно? Токарь со своей работой, микроны на шестиметровом валу ловит, даже пьянку забросил. С Иваныча слова не вытащишь. Белый — везучий просто. Или вот, красавица за тобой сидит, орёт: «Хочу бычьих яиц!». Юбка белая, из под неё трусы чёрные. А я?..
-Про Белого скажу. Он Даманский прошёл, видишь, жив остался. Тебя тогда в помине не было. А наблюдательный ты. Я тебе тетрадку подарю и карандаш. Записывай.
Митяй воспрянул.
-Ещё бы три туза заполучить. Свару снять тысяч двадцать... начать другую жизнь... Только капитал нужен, чтоб ввариться. А где его взять? Аферисты мы.
-Здесь по крупному не играют. Это тебе в казино надо. Как Достоевскому. Или в год по роману шпарить, хотя сейчас гонораров не платят, не при советской власти.
Гуцул давно подсел к ним поближе. Прислушивался. Но раздвоился. Залётные поставили свою музыку. Попроще. С матерком.
-А кто это, Достоевский?
«Вот и всё! - оборвалось внутри у Писателя. - Приехали. А ты им в душу лезешь, свет ищешь!» - Придуряешься, Гуцул?
Пата возмутился.
-У нас в школе, грузинской, и то портреты висели: Пушкин, Достоевский, - подумал, вспоминая, - Чавчавадзе.
Иваныч с каким-то сочуствием смотрел, но на Писателя. Колюн дремал, обняв костыли, но очнулся, услышав разговор, встрял:
-Ты, Гуцул, даёшь! Поэт это, - уж лучше бы спал.
Гуцул закрылся. Ощетинился.
Токарь черту попытался подвести: -По домам пора. Перебрали.
Митяй заёрзал: -Куда торопимся? Да и дождь накрапывает. Посидим, побазарим. Писатель... расскажи чего-нибудь. Поделись мыслью.
-У Толстого: ''… мысль должна рождаться в обществе, а обработка и выражение её происходит в уединении''. Это нас преподаватель на Высших литературных курсах наставлял.
-Не до конца я тебя расколол, Писатель, - Философ повернулся к Белому. - Слабо ещё пузырь взять?
-Обратно пятихатку менять надо, - он полез в карман. В один, другой. -Где она, зараза? В задник* клал.
-Потерял? - обеспокоился Митяй.
За дальним столом залётные засуетились. У Философа напрягся глаз. Мимо него пробиралась танцорша, за ней парни. Философ выставил ногу:
-Мы сидели, киряли с корешами, а вы кусочничать.*
-Ты о чём, папаша? - нагло ухмыльнулась девка, ощущая за спиной подмогу.
-Застынь,* марвихерша* малолетняя. Не с тобой пока базар.
Похоже, его классической музыки не понимали. Но тон угадали, один напряжённо опустил руку в карман.
-Чего у тебя там, дура* травматическая?
Все уже стояли на ногах. Кроме Гуцула. Токарь тоже сидел и сдерживал себя. Рассказывал однажды: «Меня нельзя трогать, злой становлюсь, если где несправедливость. Загрызу! В автобусе поймал одного щипача, стиснул ему грабку* и сломал». А Белый засомневался, суетясь по карманам: «Может, выпала где?»
-И лежит, - оставь Философа одного, он бы справился. -Видел я как она жопу тебе гладила, - он повернулся к залётным, - Вы кто такие!? Масть?*
ВСЕВЕРА в необозримых высотах чувствовал тревогу. Забот хватало не только на Земле. Дня не было, чтобы спокойно там жили. Но к каждому талибу или бандеровцу своего человека не приставишь. Да и человек не безгрешен. Кольнуло, так, по мелочи. Не конфликт даже — свара. «Что же вы злые какие!? - всё-таки озаботился Он. - Атомы моего разума?» Он оглядел белые стены. На одной висела картина ''Кадриль в сумасшедшем доме''. На ней в мрачной, голой комнате плясали остервенело четверо мужчин. Остальным семерым было весело. У жены Писателя сканировал из напряжённого мозга, когда ей снились ''выси'' мужа.11
Её полёты были иногда странны, из другой, ушедшей жизни. Впрочем, как и у многих в новой стране России. Внизу видео-видения пульсировала дата: 22.01.87. 6:47. Москва, утро, Красная площадь. Осветлёные кубики башен Кремля. Ещё не погашеные рубины. Пантеон, сотни людей рядом. Морозно. Далеко у ворот Спасской башни три столбика пара над чеканящими шаг солдатами. Появляется, словно выплывает, смена караула. Как всегда чётко, красиво. Разводящий с последним боем курантов, по-военному отработанным движением поднимает караульным воротники, а тем, которых меняют — опускает. Караульным стоять час. А люди думают: всю жизнь. Они с дочкой пришли со стороны площади 50 — летия Октября, по Историческому проезду... Перед дочуркой впервые открылась площадь столицы...
Сейчас ВСЕВЕРА вглядывался в лица сцепившихся, как псы людей. Неизвестный художник рисовал портрет Митяя. Глаза — голубые. И лицо светлое, освещённое сверху и справа. Ещё не старое, но уже дёрнутое жизнью. Волосы — дунь, зашевелятся. Опять глаза, усталые, но гордые.
«Одумайтесь!» - стучал в души Он, всевышний. Для него чудо сделать ничего не стоило. Копнул в памяти других, приходивших к нему, включил:
… в городском саду флейты, да валторны,
Капельмейстеру хочется взлететь...12
Но слышать было некому. Для некоторых и слова странные, незнакомые. Бездушная железяка стонала зря. Четверо выжимали выпимших ''сварщиков'' наружу.
-Философ, может, у неё в кармане? - Митяй бы помог, да сил не было.
-Перетырку,* поди сделали. Вы чего, гастролёры, из закона вышли?*
Те надавливали в слабом звене, там, где стоял Писатель. Ему хотелось дослушать романс, а ещё и понять: как Булат в 1993-м мог звать к расстрелу ''коммунистической гадины''? Значит, и его, Писателя? Приспичило задуматься не во время. Так переплелось всё, а спасать сейчас надо было не мозг, но тело. Уже визжали бабы — им стало интересно и страшно. Столы трещали. Колюн схватился за костыль, но его вырубили сразу. Залётных хоть и меньше было, но они брали верх. Потому что дрались без оглядки, не раздумывая. И, наверное, не в первый раз. Бесправный Пата пытался разнять. Василий Иванович крикнул ему:
-Пата, не ввязывайся, нельзя тебе! Сами разберёмся!
Но среди них не было единства. Идеи. Не за пятихатку же поубивать друг друга. Как пришла случайно, так и ушла. Залётные - с каменными, безссмысленными масками - и убирали их по одному. Молодые, накаченные, не обременённые ничем, кроме тупой, разрушительной силы — они пробивали путь к выходу. Бутылки пошли в ход. Тут уже стало не до сомнений: «Зачем?!» - хотя бы защитить своих. Мимолётное сомнение было не в пользу сотоварищей Писателя. Его самого кто-то оберегал. Кулак размером с пивную кружку просвистел мимо, вскользь досталось Белому. На Токаря стул обрушили. Философ молча, без обычных слов, сплюнул рыжьё из окровавленного рта, и попёр буром на обидчиков. На них, на массивных цепях, светились неприкасаемые кресты. Неподвижные, как нарисованные. Напоказ. Но никто: ни те, ни эти и не думали о Всевышнем. Наказании за всё. Он и не вмешивался.
Пата не выдержал, ринулся отчаянно и безрассудно. Одного выбил сразу. Того, который сидел верхом на Токаре. Белому помог отбиться от другого. Он и в мыслях сейчас не держал обиды на Россию за короткую войну с Грузией. Или наоборот, мстил этому поколению, которое...
-Чурку вырубите! - орала марвихерша.
А были все христианами. Вывалились на улицу, под дождь. Но и он не охладил схватившихся. Дрались все. Правда, не было видно Гуцула. В Митяе играла кровь и наследственные гены Нецковых, но не оказалось сил. Его и не трогали. Что с блаженного возьмёшь. А на подмогу залётным бежал ещё один, с битой. В машине что ли дежурил?
-Писатель!! - заорал Митяй и бросился грудью на защиту.
Безжалостный удар пришёлся в левую её сторону. Митяй охнул, обнял Писателя и мягко сполз на асфальт.
-Митяй! Митяй!!
Он только и сказал:
-Вот и послушал Морриконе...''Одинокий пастух''...
И с небес зазвучала флейта.
И сразу всё прекратилось. Залётные запрыгнули в машину, будто их не было.
Окровавленные, стояли все над Митяем, которого прибирал Всевышний.
Прибывшая полиция замела первым Пату. Потом остальных. Когда рассаживали по машинам, Пата, взглянув в тёмное незвёздное небо, сказал:
-Прощай Россия... Какого человека потеряли... - и непонятно было: кого из всех он имел в виду.
(не получаются в скачивании сноски и объяснения арготических слов, не знаю, как это сделать, извините. То же и в предыдущих моих произведениях). 2014