В 5-м классе я со своими одноклассниками получил урок коллективной подлости, стукачества, то-бишь, предательства и доносительства.
Дело было так. Наша «русичка», Кира Михайловна, молодая высокая и симпатичная женщина, мама 5-летнего малыша, о чём мы узнали, когда пошли навещать её, заболела на длительный срок. Сначала её уроки замещались другими, но когда болезнь затянулась, то, однажды, наша "классная мама" вошла к нам в сопровождении пожилого хмурого человека. Она представила его, как нового учителя русского языка.
Когда мы дружно загудели, не желая видеть никого другого на месте Киры Михайловны, то Ольга Григорьевна, успокоив наше недовольство поднятой ладонью пояснила:
- Это временно, пока Ваша,- тут она улыбнулась,- любимица не поправится окончательно. Она назвала имя и отчество заместителя Кирюши, Кирочки /за глаза, конечно, мы называли её только так, а его имя в памяти не сохранилось за ненадобностью, всё равно он с первого урока получил прозвище, с которым и прошёл вместе с нами короткий, отведённый ему путь, успев в нём нагадить/. Назвали его звучно – Кар Карыч! С его подачи.
Когда классная, отрекомендовав его вышла, мы сразу принялись обсуждать сроки и перспективы выхода на работу Кирюши. Новый учитель постучал ладонью по столу, привлекая внимание и зло проговорил:
- Что вы расшумелись?! Раскаркались, как вороны! Кар-карр.
Кто-то из записных острословов даже хрюкнул от восторга:- Как? Кар-карр? Когда, окончив урок учитель вышел, мы стали обсуждать его со всех сторон, называя Кар Карычем , как будто это было его привычное имя. Нам он не понравился. Мы уже разбирались и в тембре голоса, и в интонации, и в жесте, и в мимике, манере связно и складно говорить, делать замечания. Во всём он проигрывал Кирюше. Утешало то, что он – временно. Мы согласны были потерпеть даже его ежеурочные: - Опять раскаркались, как вороны. Кар-карр. Это был его назойливый образ.
Однажды Андрюша Линдеманн, признанный классный художник,-все его тетрадки и книжки были разрисованы фигурками рыцарей в различных позах и облачениях – результат экскурсии в Эрмитаж, причём так точно и красиво, что мы восхищались им,- нарисовал тонким пером на листочке бумаги стаю ворон, летящую на зрителя.
Возглавляла стаю самая большая ворона с лицом Кар Карыча. Сходство было полнейшим. Андрюша пустил свой рисунок по рядам. Кончалась перемена и мы расселись по своим местам в ожидании звонка и начала урока у персонажа изображения. Рисунок дошёл до меня и я быстро набросал четыре строки эпиграммы, в тон и в соответствии с содержанием рисунка. Дальнейшее путешествие нашей, уже совместной работы, сопровождалось взрывами хохота.
Кто не успел увидеть подписанное, вскакивали с мест и бежали посмотреть, что ржут остальные. Дошла очередь до Игоря Оганова. Просмеявшись, он взял листок и положил его на учительский стол:
- Пускай Кар Карыч тоже посмотрит. Порадуется. – Игорь-то хотел в шутку нас попугать. Я велел ему забрать листок, но он не успел. Открылась дверь , появился учитель и прошёл к столу. Ребята разбежались по местам и встали у парт, ожидая дальнейшего развития событий. Кар Карыч мрачно ознакомился с содержимым листочка, не здороваясь, не давая нам команды сесть, пошёл к выходу, держа его на отлёте, как что-то заразное.
Класс погрузился в тяжёлое молчание, как будто чувствуя приближение зловещих действий. Угнетала неизвестность предстоящих кар, на которые в те годы были щедры наши наставники. Замечания, вызовы родителей с накачкой о “необходимости принятия мер” и т.п. были регулярными.
Через небольшое время в класс вошли директор – Вова Клюй /как понимаете кличка за длинный тонкий нос с загибающимся кончиком. Было "Клюв", но мы упростили/ и завуч /он у нас уроки не вёл и прозвища не удостоился/.
У Вовы – "Клюя" в руке было наше творчество, которое он нам показал, как будто не мы с Андрюшей были авторами.
- Что это? Кто это сделал? – грозно спросил самый главный школьный начальник.
А что это? – пискнул под дурачка Игорь и осклабился.
- Не делайте вид, что не знаете! Как вы могли так обидеть заслуженного человека,- продолжал воспитательный процесс завуч,- он /прозвучало имя, но я его так и не запомнил, а надо бы. “Таких людей надо помнить“,- как сказал Иосиф Виссарионович на совещании в своём кабинете, когда нарком авиации, боясь подвести под расстрел сотрудника наркомата, сказавшего что-то не то, не назвал его фамилии, сославшись на забывчивость. Почему мне эта аналогия пришла в голову сейчас?!/ Продолжу выступление завуча с того места: ...он выручил школу, заменив Киру Михайловну, он известный поэт, написавший много патриотических стихов. И даже песен. А вы?!
А мы стояли опустив головы, опровергая, про себя, конечно, горячие разоблачительно-обличительные речи наших начальников, как я понял значительно позже, не имеющих к педагогике никакого отношения, не говоря о призвании быть учителем. Они говорили что-то ещё, но для нас всё было пустыми звуками. –Когда всё это кончится,- единая мысль была во всех головах. Тихонько перемолвившись, договорившись о чём-то мужчины, вынесли маленьким мальчикам вердикт:
- Будете стоять, пока не сознаетесь. А сейчас, дежурный, идёшь с нами.
-Всё!Расстреляют,- весело предположил Вовка Кузнецов /Кузя/,будущий уголовник, получивший в 12! лет четыре месяца лагерей за прогул работы на заводе, куда ушёл, завершив образование после 6-го класса. Надо было маме помогать. А он проспал работу и прогулял. А тут Указ, кстати. Но это другая история.
Пока мы гадали о способе казни дежурного, он вернулся и сказал, что в кабинете директора ждут следующего. По очереди. По списку в журнале. Дежурный рассказал, что его допрашивали, кто это сделал. Пугали всяко, но.. "я не выдал", - гордо поведал он, бия себя в грудь.- Молчал, как партизан. -Так, или примерно так сообщали ребята, возвращавшиеся из "допросной" комнаты. Когда дошла очередь до меня, то, полагаю, мне были заданы те же вопросы, что и всем.
-Кто это сделал? – Как я мог выдавать товарищей-соучастников? Доносить мы считали подлостью.
- Это ты сделал? – вопрос был задан в лоб. – Я честно ответил: "Нет!", потому что я не рисовал и не клал на стол учителю. А присваивать себе честь изготовления всего продукта, являясь только соучастником, я не счёл возможным. Тем же руководствовались и Андрюша – он не писал и не клал, а Игорь и вообще невинный ангел. Он не рисовал и не писал.
Когда «перетаскали» в «пыточную» всех ребят,/так пошутил горько кто-то из ожидающих свою участь/ и никто-никто не выдал одноклассников, в класс снова вошли директор с завучем, подняли нас троих: художника Андрюшу, поэта- меня и доставщика Игоря и велели отправляться домой за родителями, чтобы в конце учебного дня они явились в школу.
Я сбегал домой, сказал маме, что её в школе хотят видеть по вопросу дальнейшего улучшения и совершенствования моего высокообразования и воспитания, и в конце последнего урока две мамы и папа Игоря стояли перед кабинетом директора. Сначала туда пригласили родителей. После короткой беседы, в "святая святых" были допущены мы-грешные, где нам сообщили, что решением Педсовета /почитать бы стенограмму, сколько и кто был за смертную казнь?/ мы, преступники и нарушители, отщепенцы и разгильдяи, посягатели и ниспровергатели, за ..указанное выше, изгоняемся из родной школы на ..../нет, не навечно, как им бы хотелось/ неделю, ввиду малости возраста и учитывая раскаяние /вот чего не было, так именно его/.
Мы были отданы на родительское попечение , каковое школа снимала с себя с радостью на указанный срок. Я знал, что меня за данную провинность дома не убъют. Мама Андрюши, выведя его из кабинета директора, ласково прижала к себе и поцеловала в висок. Очень ей понравился рисунок сына своим сходством с оригиналом, присутствующим при приговоре. Потом она, чтобы никто не посчитал её поступок демонстративным одобрением, быстро увела мальчика из школы. Отлупить сына мог только отец Игоря, но не стал бы этого делать, т.к. тот уже дважды убегал из дома и прятался на чердаке, где мы его подкармливали своими завтраками.
Всю неделю я сидел дома, помогал маме топить печку /тогда у нас в центре города было печное отопление/ готовить, ходил в магазин, читал, писал.
Через неделю отлучение от школы закончилось. Нас троих пригласили в школу и устроили показательное покаяние, на котором нам велели принести Кар Карычу извинение, признать, что мы поступили плохо и дать обещание никогда так не делать. И мы, честно покривив совестью, обещали взрослым навязанные нам ими обещания. Простите за тавтологию. А сами, потом собравшись во дворе школы, по взрослому рассудили, как должны были они поступить.
Кар Карыч! Тебе, учителю русского языка, пятиклассник написал четверостишие. Написал, повидимому хорошо, т.к. ты побежал жаловаться. Тебе, учителю, пятиклассник нарисовал дружеский шарж. Нарисовал отлично, т.к. ты сразу узнал себя и побежал жаловаться. Хорошо! Ты поступил так.
Вместо того, чтобы, рассмотрев взятое в руки, похвалить художника за сходство, отметить хорошее и неладное в стихах. Ты же сам поэтом себя числил. И закончить происшествие, если ты педагог:
-Так, молодцы. Мне это понравилось. А сейчас всё! Начинаем урок. И не было бы никакого инцидента, усилившейся напряжённости в отношениях с классом, в результате чего твой авторитет упал ещё ниже. Вплоть до ухода.
Директор, к которому ты прибежал, посмотрев на рисунок, почитав подпись, сказал бы: - Ну, молодцы! Это в 5-а? Смотрите-ка, как похоже. И стихи ладные, хорошо Вы их учите. Давайте их в стенгазету привлечём.
Вместо этого вы устроили судилище, допрашивали ребят, понуждая их донести на товарищей, уговаривая на подлость. Что вам и удалось. Кто-то выдал нас троих, рассказав степень участия каждого. У вас хватило ума перебрать на допрос весь список, чтобы класс не догадался кто доносчик и стукач, если бы вы сразу остановились на том, кто выдал. Но всё равно вы заронили в нас уверенность, что в классе есть негодяй.
Мы долго потом выясняли, кто бы это мог быть? И он, глядя «чистыми», «честными», подлыми глазами, разводя в удивлении руками, задавал среди всех этот вопрос:
- Кто бы это мог быть? Кто в коллективе был подлый доносчик?
И знают ответ на этот вопрос только он сам, Кар Карыч, Вова Клюй и Завуч.