Жертва революции
1985 год. Всё ещё спокойно и благополучно. Но какие-то толчки будущих общественных потрясений уже ощущались…
Генетика… Как о тебе забыть? У моего отца был прекрасный почерк, он до войны служил писарем в армии, а у мамы – как ворона крылом по снегу водила. Ирония судьбы – мой брат, токарь высшего разряда, унаследовал каллиграфический почерк отца, а я, писательница – мамины каракули. Всегда немного завидовала тем, у кого красивый почерк.
Никогда не заходила к Павлу Боцу, если меня не вызывала секретарша, не пела в общем хоре его льстецов, а тут смотрела на то, как он аккуратно пишет и не удержалась, сказала:
– Какой у вас красивый почерк, Павел Петрович!» Он засмеялся и ответил: «Наконец-то и вы сказали комплимент, Алла Аркадьевна! А уж у вас…
С председателем СП Молдавии у меня сложились нелёгкие отношения. Его избрали первым секретарём Союза писателей Молдовы молодым. Он нуждался в признании, поддержке – это я понимаю теперь. Приехал в Москву, встретился с нами, студентами из Молдавии, похвалил мои переводы и пригласил на встречу в Союз писателей в Москве, где он вёл приём. Я же по легкомыслию не пришла. Но зато потом явилась в Кишинёв и ссорилась с ним из-за получения квартиры.
Прошло время, он пригласил меня на работу в Союз писателей и всегда корректно себя вёл, хотя и без теплоты. Со временем стал относиться ко мне всё лучше и лучше. Как то на праздновании 8 марта он признался:
– Алла Аркадьевна, чем больше я вас узнаю, тем лучше к вам отношусь…
Но почему я вспомнила эпизод про почерк? Потому что когда он погиб, то Вера Малева сказала мне, что нашли прощальную записку – клочок бумаги, написанный печатными буквами текст. И что-то сразу меня кольнуло – я знала, какой аккуратист был Боцу, какой у него всегда сдержанный стиль жизни, и как это не похоже на него. Говорили о каких-то больших деньгах и драгоценностях, найденных в сейфе Союза писателей, но в кабинете Павла Боцу не было сейфа! Сейф стоял в приёмной, где секретарша Надя держала печати, документы и свои женские мелочи.
В его гибели для меня скрыта необъяснимая тайна. Он так мало был похож на человека рискующего, действующего под впечатлением эмоции, был всегда осторожен с документами, деньгами. Даже бухгалтерша жаловалась, что ни одну бумажку сам не хочет подписывать. До сих пор не знаю, что значила его смерть.
Да, началось брожение, перестройка, против него выступали. Бледный, как самоубийца, один писатель выступил открыто на собрании. Никто Боцу не защищал. Где были все те, кто пел ему дифирамбы? Но из-за этого покончить с собой? Он так хорошо знал цену каждому писателю!
Со смертью Павла Боцу наш старый мир Союза писателей стал стремительно рушиться, словно это был сигнал, знак, камень, катящийся с горы. Начались бурные события, собрания, избрания и переизбрания, высказывались разрешённые вдруг запретные идеи. В стране началась революция, а Союз писателей стал штабом революции.
Я в эти дни шутила с секретаршей: «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах» – о себе, что я уже не создана для революций. И боюсь, что насидимся с холодными батареями и без хлеба.
Я помнила слова классика современной русской литературы, человека, прошедшего сквозь огонь и разруху революции, кровь Гражданской войны, Михаила Булгакова. Он, единственный, осмелился написать первому революционеру страны Иосифу Сталину о том, что он не верит в великую революцию, а верит в великую эволюцию. Странно, но Сталин не ответил террором на эти кощунственные с точки зрения революционера слова. Почему? Загадка.
По-моему, нет такой идеи, ради которой стоило бы превращать родную страну в руины. Меня одолевали сомнения, хотя я всю жизнь не была в числе славословящих власть.
В общем, я, как всегда, не вписывалась в политическую палитру… Помню, все в Союзе писателей были в радостном, лихорадочном состоянии. Старый мир рушился, и все ликовали. Но ведь одни перемены тянут за собой и другие. И что такое свобода – как писала Марина Цветаева: «Свобода! Гулящая девка на шалой солдатской груди!» Не это ли нас ждёт? Среди всеобщего ликования мне было страшно.
Лозунг каждой революции – старый мир разрушим до основания, а затем построим наш, светлый мир. Под этим лозунгом проходила и революция конца восьмидесятых на Площади Великого Национального собрания. Молдавия к концу восьмидесятых была похожа на зрелое прекрасное яблоко с червоточиной коррупции, воровства – а где их нет! – скажет зрелый человек, но идеалисты хотели идеала, а хищники, как всегда, заграбастать побольше и смести конкурентов.
Тогда на Площади звучали и такие лозунги: «Чемодан… Вокзал… Россия…». Русские люди были в ужасе и панике, Тирасполь немедленно отреагировал на это.
Второй раз в ХХ веке русские переживали великое рассеяние по всему свету. Мир каждого русского человека был разрушен, друзья умерли, уехали кто куда, компании развалились, вселенная взорвана.
Старый мир рушился. Но что это был за мир? Для меня, писателя, это был мир без Бога, без его благодати и благословления. Это был мир, где писатель мучился с талантом, данным от Бога, потому что должен был любить в первую очередь «советскую власть», некий фантом. И наше писательское сообщество было сурово приведено к одному знаменателю, но вдруг оказалось, что это люди разных убеждений – правые и левые, националисты и космополиты, безбожники и православные. Время честно показало, кто есть кто.
Социализм, капитализм – не меняют натуру человека, изменить его может только вера, а с ним и общество.
Революция безбожных людей была страшна, она грозила разрушением самых основ жизни, вот почему мне было страшно среди ликования. Было предчувствие катастрофы. И не только боязнь перемен, такая по-человечески понятная, когда даже то убогое благополучие, которого достиг ценой всей жизни, грозит нарушиться, но и какой-то мистический ужас посещал иногда и он был не напрасен. Огромная страна разрушилась, и все мы оказались осколками огромной империи, не только, и не столько географической. Мы должны были найти новую родину, строить новую страну. Но с каким человеческим материалом? Это был главный вопрос. И каковы были цели и задачи этой революции? Этого не знал никто, кроме тех, кто её готовил и проводил, а остальные статисты только выкрикивали лозунги и, зачастую, искренне в них верили. И только гораздо позже люди начали догадываться о том, что произошло тогда и зачем.
Но одной из важных и главных достоинств этой революции было возвращение к Православию. Молдавия, в одночасье ставшая Молдовой, вспомнила, что она православная страна, и тайная вера вышла из подполья. Но и здесь не обошлось без политических распрей.
Как строить свою жизнь? Свою личную жизнь и общественную? Только по Божьим заповедям, иначе одна несправедливость сменит другую, одни гонимые поменяются на других и только.
Получив свободу, одни кинутся грабить, воровать, будут счастливы тем, что они такие хитроумные, что полмира могут обмануть и стать богатыми. Господь в самый разгар праздника богачей пошлёт болезнь, от которой никакими деньгами не откупишься. Но этого рока, словно бы никто не знает, словно это тайна, а не вечная истина, которой тысячи лет. С чем мы идём в этот новый мир? Это был для меня мучительный вопрос.
В Союзе писателей всё время писались какие-то письма, собирались подписи. Когда я заколебалась – подписываться ли под очередным письмом – один поэт мне угрожающе сказал: «Что ты, в чёрный список хочешь попасть?» Помню, меня пронзила мысль: «Неизвестно, в какой чёрный список каждого из нас занесёт Господь». Вскоре он попал в тяжёлую аварию. Жена отмолила его, он выжил.
Красивый, смуглый парень, он в один день со мной был напечатан в «Молодёжке», я переводила его стихи. Выросшая с молдавскими поэтами, музыкантами, танцовщиками, киношниками, художниками, смолоду зная язык Молдовы, я была потрясена многими переменами. Но не в Молдове, а в людях.
Пётр Вылканов, болгарский поэт, литконсультант по болгарской литературе, мой приятель, был на стороне демократии, всех этих новшеств, но в теории всё это всегда выглядит привлекательно, а на практике Петю переизбрали первого. Он был ошеломлён. Первая жертва революции в Союзе писателей. Я была второй. После этого за десять лет я четырежды теряла работу – не по своему желанию, не по своей вине.
В это время в Союзе писателей, в секции русской литературы была своя мафия. Назовём её условно – литературная мафия. Говорят – мафия бессмертна. В высшем смысле – да. Она всегда формируется. В Москве, в Питере – там не одна группировочка, не одна мафия. Там – борьба. Но наша доперестроечная мафия вскоре распалась: кто уехал в Америку, кто – в Израиль и все умерли – кто здесь, кто там… Той мафии уже нет.
Я в неё не входила.
Был такой случай. Журнал «Кодры» возглавлял с 60-х годов ставленник ЦК компартии, сельхозник, почему-то партия особенно доверяла выпускникам сельхозинститута, скажем – Николай Иванович. Он был предан партии всеми потрохами. Но… он не был писателем. Это обстоятельство вызывало у него чувство психологического дискомфорта – руководить писателями! Правда, задача журнала была, прежде всего, публиковать переводы с молдавского. Но русские писатели всё равно считали журнал своим. Это были профессионалы, писатели средней руки, если смотреть на ситуацию с точки зрения великой русской литературы, но тем не менее...
И вот наивный Николай Иванович пишет повесть. О том, как он, выполняя указания родной партии, руководит районом. Первые успехи, промахи… Сам Николай Иванович местный продукт – в нём текла молдавская, украинская и Бог знает ещё какая кровь, а его язык – писал он на русском – тоже был местный продукт. Вся редакция работала над повестью своего шефа. Над его языком.
Но наступил час истины. Редколлегия. Высказываются доброжелательно, комплиментарно. Мне дают слово последней. Я что-то мямлю насчёт языка:
– Доработать бы…
– Да работали уже!!! – я замолкаю. Все «за», против – «нет», воздержалась Коркина.
– Нет, нет! Я задумалась. – Надо мне спорить с главным редактором!
Николай Иванович сиял. Мне потом:
– Алла Аркадьевна, я всегда любил ваши стихи!
Подразумевалось – а вы?
После публикации повести в своём журнале, наивный Николай Иванович возомнил, что теперь стал настоящим писателем. Поехал в санаторий ЦК и стал писать новый роман. О писателе, который в санатории влюбляется то ли медсестру, то ли в официантку, и терзается – изменить жене или нет.
О любви Н.И. писал высокопарно – топорно, но хоть знал, что это такое, так как каждый мужчина среднего возраста вожделеет к молоденьким девушкам, а вот о писательстве не знал ничего. И его высокопарно-топорный стиль и рассуждения на эту тему выдавали его графоманскую сущность.
Мне вручили его роман, я пролистала, поняла, что к чему.
На редколлегии меня пустили первой, зная, что я «что маю, то баю». Интересно. Ну, я сказала, что сюжет не нов, роман сыроват и… всё. Я не знала, что сказать. Роман был слабый, моё выступление ещё слабее. Я не напрягалась, знала – всё равно роман напечатают.
И тут мафия проявила себя, как единый организм, как сообщество остроумных, ядовитых и хорошо понимающих суть дела товарищей. Они разгромили рукопись в пух и прах. Словно это были другие люди.
«Ребята», как звал их любовно Н.И. С чего вдруг?
Н.И. на следующий день на работу не вышел, слёг с сердечным приступом. Оказалось, что мафия по своим каналам узнала, что его снимают с редактора журнала «Кодры». Назначили главным редактором Константина Шишкана, писателя. Шишкан был человеком осторожным, служил и партии и мафии. Однако в революцию был сметён, как ретроград и был избран демократически Юрий Греков. Тот был болгарин, знал молдавский язык и настроен весьма антисоветски и антирусски, что всех устраивало. Он был на коне, он был счастлив. Держал «Кодры» долго, печатал всякую антисоветчину – местную и московскую, но народ в этот период стала больше интересовать политика, а не культура. Юрий Греков умер, а с ним и журнал «Кодры». Но это потом.
Н.И. полежал месяц в лечсанупре и вышел. Оказалось, что Н.И. не пал, а вознесся! Партия высоко оценила его работ на таком «фронте», как литература и поставила его на службу в кино. На большую должность. Мафия клацнула зубами. Что делать? У некоторых уже завязывался роман с кино. Пора было мириться. И Николай ванович стал издавать свои романы, которые были всё толще, всё толще.
Позднее, в газете «Литератор» Николай Савостин, как главный редактор, печатал критические статьи, раскрывающие графоманскую суть его романов. Думаю, что критику писали те, кто сам и создавал его шедевры, а кто же ещё так глубоко их знал? Остальные «друзья» придут на презентацию, вручат «веник», выпьют коньячку и… всё. Шедевр – на полку!
Н.И. считал это происками мафии, у него был свой круг почитателей – бывшие работники ЦК, его сотрудники. Начальство из него вышло отличное – в меру доброе, в меру строгое.
В то время ко мне на литконсультацию частенько заглядывал поэт Олег Максимов, он был то ли моложе меня на год, то ли старше. Он болтался без работы – нигде его не держали. Иногда он пропадал, потом снова появлялся. Интересный внешне, одарённый, нахватанный, он был родом из Сибири. Его отца, русского, уроженца Кишинёва, после войны сослали в Сибирь. За что? Неизвестно. И вот сын вернулся на историческую родину. Олег хорошо умел составлять сборники стихов. Я, чтобы не болтался зря, стала привлекать его к работе. Мы вместе съездили к Людмиле Дорошковой в Бельцы.
Она была тяжело и неизлечимо больна. Я считала, что очень важно, чтобы её первый сборник был как можно крепче, профессиональней. Кто знал, что это и последний её сборник. Олег помогал.
Как-то он привёл поэта из района, по-моему, из Страшен, сельского учителя Бориса Прерву. Борис, в дешёвом костюме, в затёртой рубашке, с добрым худым лицом, имел вид недотёпы. Со своеобразными, но недотянутыми стихами, производил странное впечатление. Сам рассказывал, что женат на цыганке. Влюбился. Романтик. Семь или восемь детей. Нищета. И стихи. По ночам…
Всё это рассказал Олег, он был у него дома. Мы начали с Борисом трудный литературный путь. Всё-таки со временем смогли что-то отобрать для журнала «Кодры», для газет. Готовили первую книгу.
У меня была пишущая машинка, подаренная ещё в Москве писателем Робертом Штильмарком. Немецкая. Хорошая. Но древняя. Что-то в ней сломалось и Борис, видимо, чтобы угодить мне, взялся её починить. А мне мой коллега – поэт и литконсультант Георге Водэ – сказал: «Что ты мучаешься? Купи новую машинку». Машинок частным лицам не продавали, но мне в литфонде дали бумагу, сказали куда идти, и я приобрела чудесную немецкую «Эрику», которая мне служит до сих пор.
А старую машинку продала за символическую плату Борису Прерве. Он её починил и был страшно рад. Я всех начинающих поэтов учила, чтобы не носили в редакции стихи, написанные от руки.
И вдруг мне приходит в голову мысль – как смотрел на эту историю Борис Прерва? Я-то считала – я, беспомощная женщина, я тыкаюсь к мужчине – это Борис-то мужчина! – а вдруг он видит всё иначе – благополучная дамочка продаёт бедному человеку сломанную машинку! Я задумалась…
Приходит Борис. Я ему говорю, чтобы он написал заявление в литфонд на материальную помощь. Есть графа – объясняю ему – помощи молодым литераторам для издания первой книги. На этом заявлении должна стоять моя резолюция. Пишу её.
Через пару недель приходит Прерва радостный – ему литфонд выделил 150 рублей – полторы его зарплаты! А особенно он был счастлив, что речь шла о его первой книге! Так потихоньку налаживалась его нелёгкая литературная судьба.
И вдруг Борис Прерва умирает. Такая потеря. Добрый, безобидный, душа – человек. Муж. Отец. Какой-никакой добытчик.
Мы собираем деньги, Олег Максимов их отвозит семье поэта. Выходят статьи, подборки.
Я подкармливаю Олега, даю писать внутренние рецензии. Конечно, от этой дружбы, замечаемой всеми, рождается сплетня – не любовники ли мы? Олег, как выясняется, не говорит ни «да», ни «нет. Намекает глазами, мол, дорога честь женщины. Любовниками мы не были.
И вот перестройка. Демократия. Никогда должность литконсультанта не была выборной, да и кроме Пасько и меня, проработавшей 10 лет, никто не задерживался. У мужчин хватало терпения на год-два. Последним передо мной был писатель-фронтовик Владимир Измайлов. Да и тот подрался с другим фронтовиком, вернее соратник стал его бить костылём. Измайлов тут же написал заявление об уходе. Павел Боцу решил, что нужно взять женщину. Её-то бить не будут. Перебрал всех, остановился на мне.
В тот период была мания переизбрания. После смерти Боцу молдавского писателя Иона Чобану переизбирали дважды. Он относился к этому философски. Ион Константинович вызвал меня на разговор, он был теперь председателем Союза писателей и спросил: хочу ли я остаться работать литконсультантом? Как раз в это время Вера Львовна Малева, выходит на пенсию и предлагает занять её место, ответственного секретаря в комитете по премиям в области литературы, культуры и архитектуры. Прекрасный вариант. И зарплата больше.
С этим я шла на выборы.
Вёл собрание секции русской литературы Ион Константинович. Николай Савостин, Владимир Измайлов, Виктор Чудин не пришли. А это были самые видные русские писатели.
Я была одета в свой праздничный чёрный костюм, впервые напялила очки и прочла свой доклад. Спокойно. Чего волноваться? За 10 лет работы я уже устала от чужих рукописей, от людей. Поклялась себе, что больше никогда не возьму в руки чужую рукопись. Да, уж никогда не говори никогда! Последние двадцать лет только этим и занимаюсь, что редактирую...
Поняла – мафия решила от меня избавиться. Выступил Михаил Хазин с лирическими воспоминаниями о том, каким прекрасным литконсультантом был когда-то Кирилл Ковальджи. Молчание. Пауза. Дали слово Олегу Максимову. Бледный, в чёрном свитере, он заикался, но сказал, что это он готовил сборник Людмилы Дорошковой, он открыл поэта Бориса Прерву и занимался его стихами, забыв, видимо, о косноязычии Бориса и том, что по моей рекомендации союз писателей оплачивал Олегу его работу. И сел.
Больше распространяться не стали. Выдвинули кандидатуры на голосование – меня, Максимова и Хазина. Я взяла самоотвод. Победил Олег Максимов.
Бедняга. Он был проходной фигурой. Сидел в моём кабинете, курил без конца, никто никаких рукописей у него не брал на обсуждение. О нём забыли.
Система разрушалась. Через год состоялось собрание. Переизбирали литконсультанта. Пришли все. Я – тоже.
Тут все вспомнили, что я всегда готовила рукописи авторов к обсуждению, проводила их регулярно, была приветливой и т.д. А вот Максимов за год не провёл ни одного обсуждения. За что получал зарплату – неизвестно! Было также сказано Николаем Савостиным, что он, Олег, аморальный тип, предал свою благодетельницу, покровительницу… Сколько Алла Аркадьевна с ним возилась! Это тоже был спектакль, поставленный нашей мафией. Литконсультантом мог работать любой профессионал, это не вопрос квалификации, а терпения, обходительности. Мужчинам возиться с чужими рукописями, терять время надоедало.
Кроме того, литконсультант – это обслуживающий персонал для всех Дней литературы, конференций. Часть аппарата Союза писателей.
Был такой эпизод. Мне сказали:
– В 5 утра заедет машина, поедешь встречать узбека.
Узбек! Председатель Союза писателей Узбекистана, известный поэт. Хорошо. Будильник на 4 утра. Жду. Звонок. Самолёт задерживается. Жду. Звонка нет. К 8 утра спешу на работу. Там суета. Говорю секретарю СП Аурелу Бусуйку об узбеке.
– Чёрт возьми! Забыли про узбека. Езжай скорей.
Еду. По дороге покупаю цветы. Иду по аэропорту – в белом костюме, на каблучках, с сияющей улыбкой, с цветами. Разъярённый узбек подходит к справочному бюро и… видит меня. Что делать? Щебечу, вручаю цветы… Результат – вопрос:
– Что вы делаете вечером?
– Что прикажет Боцу.
Бусуйок встречает гостя, как лучшего друга:
– Извините, женщина проспала.
– Да, да, – киваю я, – извините.
– Ничего, ничего, – бормочет узбек.
И сколько всяких эпизодов такого рода. Правление считало это главной работой, а рукописи… Иногда оставалась читать вечерами.
И вот на эту должность избирают Михаила Хазина, известного тогда в Кишиневе литератора. После его отъезда в Америку эта должность в Союзе писателей вообще перестала существовать.
Олег Максимов после переизбрания спустился в буфет и подсел ко мне:
–Прости меня. Это всё они. Они меня подговорили. Обещали золотые горы.
О, это мужское вечное «прости»!
– Прощаю, но в разведку с тобой бы не пошла!
Немного позже Олег выпустил первый в Кишинёве кооперативный сборник – толстый, со своим смазливым и молодым ещё фото на обложке, чем вызвал зависть друзей- поэтов. Даже заработал – сдал книги в магазин. Как все злились! Ходили ко мне жаловаться.
–Литературный делец! – говорили об Олеге все и прибегали ко мне, как к его естественному врагу. Он никогда не был мне близким человеком и не так уж я всё переживала. И реакция всех меня смешила. Это время было благоприятным для него: вступил в Союз писателей, получил квартиру, издал все свои стихи.
Потом он куда-то пропал.
Уехал в Сибирь, вернулся, издал ещё книгу – тонкую. Подарил мне. О, старые поэты! Девушки уже не так любят вас! Они вас жалеют. На презентации девушка рядом со мной спросила – а это что за старичок? Книга была посвящена смерти родителей, сына, вышибала слезу. «Трагедия»… Один из молодых поэтов, сидевших рядом, усмехнулся: «Не трагедия это, а песнь козла… Писал Олег на том же профессиональном уровне, но что-то вокруг изменилось.
Но всё это будет потом…
А сейчас пока шли революционные будни…
Иду я как-то в Комитет по премиям на работу, а в фойе на втором этаже, где кабинет председателя Союза писателей лежат матрасы, чувствуется запах чеснока и колбасы, толпится народ. Спрашиваю:
–Кто эти люди?
–Голодающие.
–А запах колбасы?
–Сочувствующие.
Ион Чобану шёл на работу, увидел, возмутился, и распорядился немедленно выставить всех вон. И впредь никого без пропуска в Союз писателей не пускать!
Первой жертвой распоряжения была Вера Львовна, которая утром пришла в Союз писателей за справкой. Бдительный охранник её не пустил.
– Кто вы такая? Ничего не знаю. Где ваш пропуск?
Она пыхтела, возмущалась, не знала, что сказать: неужели это происки демократов? Как? Стоило ей выйти на пенсию и её уже не пускают в Союз писателей? В здание, где она проработала 20 лет? Была не последним человеком. Безобразие!
На её счастье спускался секретарь СП Аурел Бусуйок, который рассмеялся, извинился, поцеловал ей руку, и сделал страшные глаза охраннику. Тот был новый человек и ничего не понимал.
Вера Львовна пришла ко мне и рассказала обо всём. Я тоже стала смеяться. И рассказала историю о голодающих. Тогда она поняла, и тоже стала смеяться. Время революции.
В Комитете по премиям я проработала 5 лет, беспокойных, а потом его расформировали, переименовали и я оказалась без работы.
И однажды ночью я проснулась и подумала: «Как можно с вежливой улыбкой увольнять пятидесятилетнюю женщину? Не ответят ли они за это на Страшном суде?» А потом с горечью осознала: «А кто ответит на Страшном суде за те тысячи молдаванок, русских, украинок и других женщин, которые остались без работы в самых разных обстоятельствах? За тех девочек, которые стали «рабами любви» на Кипре, куда их увезли под видом танцовщиц, где их содержали без документов, чтобы потом вытряхнуть почти без оплаты.»
Учительницы, инженеры – здравствуй, рынок! – милые поклонницы моего таланта, вы улыбались мне теперь в качестве реализаторов на рынке. Жить-то надо! Сколько людей потеряли профессии и лишь немногие из них преуспели. Разрушенные семьи, жизни. Женщина – вечная жертва революций, войн, экономических потрясений. Она утратила свою главную профессию – быть матерью. Растит одного птенца между всеми другими – главными – делами.
Я тоже прошла свою журналистскую муку и науку. Как иронически сказал мой приятель: «Жить стало трудно, но что-то, может быть, и правильно осыпалось и требовало реформ.»
Уже давно угомонились толпы, которые кричали антирусские лозунги на площади Великого Национального собрания. Национальные проблемы казалось бы, были решены. Молдова стала независимой. Но жить самостоятельно не так просто…
Прошли бурные десять лет. Теперь на площади Великого Национального собрания сходятся безработные, пенсионеры, учителя, врачи, как и везде в СНГ. Возродилось народное братство, интернационал бедных. Лозунги на двух языках и все требуют уже не свободы, а хлеба.
Я – журналистка. Хожу, беру интервью, слушаю людей, вспоминаю славные дни революции, думаю про себя: «Слава Богу, что война на Днестре длилась только три дня, хотя вдов и сирот осталось немало, что батареи всё-таки горячие, что хлеб, хоть и дорогой, есть. Пусть книги никто за государственный счёт не выпускает, русские писатели – кто умер, кто уехал, кто отошёл от литературы, и на русском языке книги выходят очень редко, но дети участвуют в конкурсах юных поэтов и снова мечтают о поэзии – кремнистый путь блестит…».
За десять лет в Кишинёве отреставрировали Кафедральный собор, который был выставочным залом, восстановили часовню перед ним, весной весь город покрывается разноцветными зонтиками кафе и приобретает европейский вид.
Был такой эпизод. Диктор Останкино что-то сказал о Молдове не то, это было первое время, когда Молдовой ещё интересовались – и Народный фронт решил закрыть к чертям собачьим вражеское телевидение. А в это время шёл сериал, дорогой, как первая любовь – «Богатые тоже плачут». И народ – вот тут это был интернационал!– только услышал об этом, как на все телефоны телевидения посыпались возмущённые звонки. Народ Марианну отстоял – ни одна серия не пропала. Мой сосед сказал: «Я тоже патриот, но Марианну не отдадим».
А теперь отключили сериал «Во имя любви» и все молчат – нет денег для показа. Только по кабельному – для богатых. «Мир… до основанья, а затем». А что касается «Затем» – это оказался мир для богатых.
В самые горячие времена революции соседки поднесли моей матери кусок освященной пасхи под праздник и сказали:
–Вы живите, мы ничего к вам не имеем.
Мой сосед – молдаванин, инженер-строитель ещё и добавил:
–Если кто будет к вам цепляться, так скажите мне, мои ребята из Дурлешт разберутся…
Нас, русских, спас молдавский народ, он не хотел вражды, не хотел войны. И нельзя сказать, что молдаване трусливы – много есть героев Афганистана и Чернобыля, я сама писала об этих героических ребятах. Есть у молдавского народа ещё и чувство самосохранения. И это нормально.
Сосед умирал – когда-то он был приверженец Народного фронта, советовал маме выдать меня замуж за молдаванина, учить румынский язык, но теперь держал дверь открытой, соседи приносили еду, ухаживали за ним. Сказал:
–Если доживу до выборов – буду голосовать за коммунистов.
Не дожил два дня.
–Он умер коммунистом – сказала мама. Я ответила ей:
–Если так плохо пойдёт и дальше, то мы все умрем коммунистами.
Народ при голосовании хочет не коммунизма или другого «изма», а человеческой жизни. Но кого из политиков это волнует?
Писатель не должен быть ангажирован одной какой-то партией, ибо партия означает «часть». Правые партии выражают чаяния элиты, в народе говорят «богачей», партии центристского толка – проблемы среднего класса, который только нарождается в его истинном виде, а левые – народной массы, «бедняков». Но писателю не могут быть чужды запросы элиты, потому что он сам духовная элита, а по своему материальному положению, – если уж он не совсем горький пьяница – то это быт адвоката, врача, среднего класса. А по человеческому дару, потому что, как говорил Достоевский, «душа – христианка», его симпатии, его болевые точки принадлежат всему народу. Писатель отражает мир, жизнь во всей полноте.
Потому предвижу, что эта книга не может понравиться ни одной партии. Такова судьба писателя…. И стоит ли об этом думать? И об этом ли стоит заботиться?