Глава 19
С 30 января, набальзамированное тело усопшего императора уже лежало в гробу в Конторке, доступное для всех скорбящих придворных. 13 февраля гроб торжественно перенесли в Кавалерский парадный зал, превращённый в Траурный, или Печальный. С этого дня был открыт доступ для всех жителей столицы. С утра до ночи потянулся людской поток. За короткое время тысячи ног истёрли несколько суконных черных дорожек. Их несколько раз меняли, а люди всё шли и шли, удивляясь великолепию убранства. А ведь при жизни великий человек избегал роскоши!
Екатерина бессменно находилась при гробе. И страдала без тени фальши. Старшие дочери Анна и Елизавета, в траурных адриенах *, с гладко причесанными головками, не отступали от матери ни на шаг. Аннушка совершенно замкнулась и глубоко прятала своё горе. Елизавета вела себя искренне, по-простому, всё равно, как солдатская дочка. Она рыдала по родимому батюшке, не по государю. За будущее своё она уже не боялась, там всё ясно, безоблачно, а вот отца больше у неё не будет, вот это страшно. Никто не заменит ей папеньку, никто. Но только, как ни убивалась, а людей не чуралась. К Елизавете подходили охотнее, чем к Аннушке, справлялись о здоровье членов осиротевшего семейства государя и получали обстоятельные ответы. Средняя дочь императрицы становилась хозяйкой, необходимым для семьи человеком. Девушка это понимала и гордилась, что ей доверяют. И вспоминала при этом, что ведь именно ей, а не Анне, за несколько часов до смерти отца, была доверена тайна заговорщиков. Как она хранила до утра эту тайну, ждала и боялась. Не беда, что ей не удалось стать участницей самого действа. Порой Лизете приходили в голову мысли отчаянные, что ведь могла бы управиться и она с империей? Кто знает? Ведь она не глупа, хотя и страшно, ох, страшно, что она в голову себе берёт? Глупая! Пугаясь подобных мыслей, девушка всегда принималась отыскивать глазами грузную фигуру старика Толстого. Заметив графа, она кивала ему, и он ей коротко кланялся, словно читал и одобрял мысли девичьи.
Меньшую болезненную цесаревну Наталью тоже приводили к отцову гробу на час-два каждый день. Малышка и это время выдерживала еле-еле. Докторша Пеликала попросила Елизавету, ввиду невменяемости императрицы, распорядиться не приводить больше Наталью в Траурный зал: она слаба, сильно кашляет. Но оказалось, что с распоряжением сильно запоздали, и малышка на другой день свалилась в сильной горячке. Екатерине решили не сказывать пока о несчастье с младшим ребёнком.
Страждущая, императрица таяла на глазах. День ото дня она выглядела хуже и хуже: толсто-отёчная, с черными мешками под глазами, страдальческими морщинами возле губ и носа. Она почти ничего не ела, и ей требовалась рука дочери для опоры. Теперь с утра до вечера, Елизавета с завидной энергией, опекала мать, и в превеликой печали ярчайше раскрывались все грани её сильного характера. Вдруг куда-то исчез бездумно-легкомысленный, шаловливый ребёнок, и на его место явилась хозяйственная, волевая, нежная семейная защитница.
Когда стало ясно, что Наташенька расхворалась не на шутку, то Лавра Пеликала призвала в детскую на совет среднюю цесаревну. У Наташи оказался большой жар. Елизавета тут же прогнала няню за Блюментростом, попросив передать тому, чтобы он не тревожил пока императрицу. Врач приготовил декокт для полоскания горлышка по собственному рецепту и назначил пилюли. Через день девочке полегчало, и у неё почти прекратился лающий кашель, она спокойно заснула.
Ну вот, можно было вздохнуть полегче и развеяться, так опять – нате! Только Лизета глаза сомкнула, а уж ни свет, ни заря, прибежала Марья Климентова:
- Истерика у её высочества Анны Петровны! Пойдёмте!
- А что такое с ней?
- Одному Богу известно! – заскулила гофмейстерина. – С вечера, уединившись в кабинете, её высочество всю ночь напролёт, со слезами, обращалась к портрету покойного отца: «О, чем я вас прогневила, отец мой?» Повредилась светлая головка…
Лизета накинула халат поверх сорочки и побежала.
- Ох, сестрица, - бросилась она уговаривать Аннушку. – Зачем тебе поперёд маменьки в пекло лезть? После неё, только пускай это случиться попозже, ты получишь своё наследие!
- Ты ничего не понимаешь!
- Что именно?
- Мне помешает… он!
- Кто?
- Ну, ты и дура! Меншиков, кто же ещё-то? Ему матушка теперь обязана…
Аннушка схватила со стола чернильницу и запустила в зеркало! Ба-бах! Дззззинь! По стеклу расползлась паутина трещинок, растеклось черное пятно.
Рука сестры неловко опустилась, лицо погасло, порыв бешенства, как возник внезапно, так и прошёл. В черных глазах осталось усталое раздумье.
- Скажи мне своё мнение о светлейшем князе! – потребовала она.
- Властный, жестокий, нахрапистый, жадный статуй Голиаф! – выпалила Лизета.
- Да, и он подомнёт матушку нашу непременно, - разоткровенничалась Анна, - ибо он, низкой породе, теперь выше всех! Она Меншиковым опутана, она боится его, а ему. Как ты говоришь, статую Голиафу, хочется одного – единолично править государством! Я ему – поперек дороги, кость в горле, вместе с моим женихом, ну а ты? Ты ещё можешь понадобиться… в качестве невесты.
- Это, чьей же?
- Подумай!
- Неужели… Алексашки-младшего?
- Именно!
- Но тут я держу ухо востро! – отмахнулась Елизавета.
- Не поможет, - покачала головой Аннушка и поджала губы.
- Придумаю уж, что-нибудь…
- Дурочка… отныне ты беззащитна перед Голиафом, как и я… и в комплоте сойтись не с кем… – Аннушка наклонилась, закрыла пальчиками лицо и зарыдала, раскачиваясь и повторяя. – Господи, почему? Отец, родненький, за что?
Анна Петровна не хотела смириться с несправедливым поворотом фортуны. Лизета поплакала вместе с сестрой. Увы, кому, как ней известен сестрин характер. Аннушка умна, начитанна, но слабохарактерна. Весь облик сестры, трясущиеся голова, плечи и руки, указывали на недостаток энергии и меланхолический характер. Зато сколько амбиций! Анну гнетёт потеря не отца, не родного человека, а трона, на котором она вряд ли могла бы усидеть. Лизета не стала ни упрекать, ни разубеждать сестру. Она расцеловала лицо Аннушки, исказившееся от плача, потом помогла Анне одеться и, одевшись сама, вывела сестру за руку в Траурное зало. Там к ним первым подошёл Бассевич и спросил, после того, как приложился к ручкам:
- Нет ли, государыни, у её величества императрицы каких-либо распоряжений о грядущей свадьбе? Не грозит ли уж опасность сему великому событию?
- Нет, - коротко, за себя и за сестру, отделалась Елизавета.
- Ах, тогда намекните, ваши высочества, как-нибудь, между делом, вашей августейшей матери, что подошло время определить дату свадьбы. Может быть, в конце мая?
- Будущего года?
- О, что вы – конечно, этого!
- Ох, вы и нехристь, господин министр! Бога побойтесь! – возмутилась Елизавета. - По нашему обычаю, этому не бывать! Какая сейчас свадьба? Имейте же, в конце концов, совесть!
Голштинский министр с низким поклоном ретировался. Вместо него, шаркающей походкой, согбенный и тяжело дышащий, с зелёным козырьком на лбу, приблизился Остерман.
- Пожалейте, ваше высочество, я совершенно раздавлен горем, лишён сил, ослеп на один глаз, а другим различаю только тени. Спасает зелёный козырёк, но и то, самую малость. Отпустите меня домой… отлежаться…
- Ступай уж, бедный Андрей Иваныч, нелегко бдеть подагрику при покойнике, ни дать, ни взять, помрёшь и осиротишь герцога Голштинского с Бассевичем! Не ты ли их учишь играть в мае месяце свадьбу?
- О, на меня клевещут… - кланяясь и стеная, Остерман, великий притворщик, уползал прочь.
И цесаревна отвлекалась со следующим посетителем. Каждый из придворных отдавал ей почтение, прибавлял что-нибудь в утешение, и после сего непременно следовала какая-нибудь просьба, либо жалоба для передачи императрице. Светлейший князь тоже постоянно обращался к цесаревне Елизавете. Меншиков выглядел истинно скорбящим и при этом, с его лица не сходило выражение озабоченности буквально всем и вся. Будто один он отвечал за империю, тут Анна была совершенно права. Неужели и вправду светлейший желает прибрать власть к рукам? Единолично! Но Лизете всё же, не верилось отчего-то, что Меншиков способен, точно орехи, перещёлкать остальных батюшкиных сподвижников и любимцев. Все они тоже дневали и ночевали у гроба. В проницательных глазах старого хитрована графа Толстого Лизета угадывала соперника светлейшему князю. Толстой неизменно улыбался ей со значением, однако не подходил к ней и прямо не заговаривал. Девушка терялась в догадках, что ещё задумал это хитрый старик? Неужели, оценивает её иначе, не как невесту французского короля, а куда выше?
Елизавета вспыхивала от подобных мыслей, бранила сама себя и бралась за малолетнего великого князя. Девятилетний Петруша, выведенный на люди, дичился. Для сына царевича Алексея и его сестры, в сущности, пока ничего не переменилось, не смотря на посул Екатерины взрастить преемника на престоле. Императрица, единожды сказав, позабыла обо всём с горя. До «внуков» ли ей теперь? Когда великий князь приближался к «бабушке», ведомый кем-нибудь за руку – учителем, или молодой тёткой Елизаветой, то она чувствовала, как он трясётся и чуть не плачет. Императрица пугала его исплаканным лицом, с тёмными подглазьями и трясущимися губами и слезливыми ласками, которыми неизменно его осыпала. Петруша тыкался губами в её руку, и старался, по возможности, поскорей увильнуть от «бабушкиных» жутковатых поцелуев.
Глубокий траур превратил Зимний дворец в громадный, роскошный склеп. Дух тленья уже отчетливо давал себя знать, а люди двигались по залам, точно тени. Всё будто бы ожидало, что великан, спящий в своём огромном гробе, очнётся и восстанет. Но нет! Посиневший труп лежал тихо под знаменами.
От жары и от запаха тлена, находилось одно спасение: отворять окна и двери. Свирепые сквозняки гуляли по Зимнему дворцу. И не было никакой защиты от простуды. Блюментрост опасался всеобщей инфлюэнцы, и в самом деле, некоторые из придворных простудились и заболели.
Елизавету каждый день звали в покои младшей сестрицы. У Наташеньки жар не спадал никак, не прекращался сухой кашель и колотье в боку. От Екатерины это скрывали, но Лизете Лавра Пеликала давала полный отчет о ходе болезни.
Однажды, уже на исходе февраля, утром Елизавету поднял с постели крик няньки младшей сестры:
Скорее, ваше высочество, ох, скорее просыпайтесь, просыпайтесь, ангел Наташенька моя умирает, - ломая руки, причитала мама Маргета.
Лизета спрыгнула на пол:
- Испугала ты меня! Что с Наташенькой? Говори толком!
- Ох-ти… сильнейший жар и сыпь по всему телу, а во рту синеватые точки аккурат с булавочную головку… - прорыдала мама.
Услышав про сыпь, Лизета со всех ног бросилась к младшей сестре, в одной рубашонке, на бегу натягивая халат. Мама Маргета бежала за ней с домашними туфельками в руках, но разве настигнешь разлетевшуюся Елизавету? Пока это никому не удавалось, куда уж мамке! Но к сестре Лизету не допустили. В дверях детской решительно встала Лавра Пеликала – с расставленными руками:
- Ваше высочество! Корь! Нельзя! Нельзя! Больная с трудом дышит! – И тут же напустилась на зарёванную Маргету. – Я же просила тебя не будить Елизавету Петровну, идиотка!
Не слушая далее докторшу и, оставляя ей няньку на растерзание, Елизавета ворвалась в спаленку. В нос ей сразу ударили удушливые запахи и лекарства. Возле кроватки больной шёл привычный для неё уже консилиум друг ссорящихся врачей, Лаврентия Блюментроста и Николаса Бидлоо. Два светила, брызгая слюной, наступали друг на друга. Блюментрост показывал Бидлоо чашку с мокротой ржавого оттенка, а тот тыкал ему в нос ночным горшком с густой тёмной мочой. Лицо маленькой страдалицы на белой наволочке пылало, дыхание было затруднено.
- Корь! – повторила за спиной у Лизеты докторша Пеликала. – Ну, это же очевидно, господа! Уж не взыщите! Елизавета Петровна, прошу выслушать: придётся нам по неотложному делу потревожить императрицу ради её ребёнка.
- Я позову! – Елизавета бросилась за матерью.
Спустя несколько минут, Екатерина в своих чёрных одеждах наклонилась над ребёнком. В тот же день опасность стала для всех очевидна, и через несколько дней младшая дочь Петра I скончалась. Это случилось 4 марта.
Екатерина, коротко простонала без слёз и опустилась на колени. В состоянии полуобморока она пробыла час, или боле, а потом подняла тяжёлую голову и обратилась к старшим цесаревнам:
- Увы, мои дорогие, свершилась Божеская воля, вот и эта тоже умерла! Знайте: всего я родила отцу вашему одиннадцать детей и девятерых из этого числа потеряла. Много! Но Бог всемогущ, Он и даёт и забирает, ибо на всё воля Его и Её не в силах изменить человеку!
На другой день маленький гробик с телом цесаревны Натальи поставили в Траурный зал, рядом с гробом отца. Императрица стала тенью. Её изможденный вид поражал всех. Слёз у неё уже не оставалось, как и сил. Дочери водили её под руки.
Прощание с Петром Великим продлилось всего сорок дней.
Погребение Петра Великого состоялось 10 марта 1725 года. В канун грандиозной церемонии в столице закрыли все вольные дома, кабаки и лавки, кроме тех, что торговали съестным, под страхом сурового наказания, запретили шум и скандалы. Зрители должны были наблюдать процессию, строго по предписанию, по классам. Несмотря на мороз, все люди, способные двигаться, вышли на улицы и заняли указанные места по всему пути к Петропавловскому собору. Многие смотрели из окон, с чердаков, с крыш. Мальчишки гроздьями висели на столбах и на деревьях.
От Зимнего дворца до церкви святых Апостолов Петра и Павла стояли войска. Дорога заранее была посыпана песком и покрыла еловыми лапами. Через Неву прямо по льду, наведён, обтянутый черным сукном, мост с перилами.
Елизавета плохо запомнила похороны отца. Слёзы лились и лились из глаз непрестанно, и она видела всю церемонию, словно сквозь мутную пелену, слух был наполнен громыханием пушек, она двигалась механически, рядом с сестрой Анной.
Около полудня со стен крепости грянули пушки, давая сигнал к началу траурной церемонии. Всего дали три залпа, и гроб на руках понесли к выходу, но неожиданно выяснилось, что парадная дверь узка! Начавшееся, было, шествие пришлось прекратить, спешно принимать решение – пробивать стену.
- Знак… знак свыше… - одними губами произнесла Екатерина.
Пока делали пролом в стене, сердца всех собравшихся невольно вздрагивали от каждого удара, падали и взлетали.
Только в третьем часу пополудни началось шествие и вынос тела. Первым появился торжественный генерал с двадцатью пятью унтер-офицерами, потом музыканты, некоторые придворные, иноземные купцы и представители от губерний. Вынесли воинское знамя, и за ним два полковника вывели коня императора. За ними проследовали знаменосцы, носители гербов государства, губерний и городов. Наступил черёд церковного клира в траурных ризах. Певчие, облаченные в траур, запели заунывными голосами.
Два камергера на руках вынесли маленький гроб с телом цесаревны Натальи и поставили на маленькие похоронные дрожки. Гроб императора вынесли следом на плечах шесть заслуженных генералов. Огромный гроб водрузили на черный громадный катафалк, запряженный восьмию рослыми черными конями, покрытыми траурными попонами. Впереди императорского гроба выступили четыре обер-офицера, несущие в руках мечи остриём вниз. За гробом двинулась кавалерия. Последовал торжественный вынос атрибутов власти: короны царства Российского, державы, скипетра и корон царств Сибирского, Казанского и Астраханского.
И вот настал черёд выхода императорского семейства. Два сенатора вывели под руки императрицу Екатерину под густой черной вуалью. Дочери шли справа и слева от матери, в полном трауре, но с открытыми лицами, залитыми слезами. Отставая на шаг, за ними следовали дети царевича Алексея и дочери царя Ивана. В центре этой небольшой группы родственников, шествовал ближайший друг великого усопшего, светлейший князь Александр Данилович Меншиков, с лицом, исполненным глубочайшей скорби.
За императорской фамилией следовали первые люди государства, соратники и друзья, с закаменелыми лицами, непокрытыми головами, неся в руках шляпы. Мартовский ветер тихо играл с их траурными вуалями, которые неслись за ними и стлались по земле, как змеи.
Ох, тяжело двигалась процессия! Медленно подгоняя шаги под удары канонады, раздающиеся ровно через каждую минуту, подобно гигантскому метроному, шла в большой черной толпе, юная дочь Петра Великого Елизавета. Сердце девушки падало, точно в черную яму и взлетало в светлые небеса, подобно птице. Удар – шаг. Удар – шаг. Последние шаги великого героя по земле невской проделывали вместе с ним его наследницы.
В недостроенный собор Апостолов Петра и Павла гроб внесли при уже смоляных факелах, и началась длинная литургия. К концу службы стало нечем дышать. Кажется, сам воздух отяжелел от жара тысяч свечей, сладкого ладана и тлена, и тогда Лизета посчитала себя тоже мёртвой и почти сомлела. Но тут громовой бас преосвященного пастыря Феофана загремев с кафедры, вернул к жизни цесаревну. Он словно отделил живых от усопшего:
- Что се есть? До чего мы дожили, о, россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем!
Несколько слов, один испепеляющий взгляд, брошенный на толпу с амвона, и сердца сжались и вознеслись в экстазе под небеса, куда только что ушел от них ОН – великий человек, при котором они имели счастье родиться и жить. Но осталась его Россия!
- Какову Россию он сделал, такова и будет: сделал добрым любимою, любима и будет; сделал врагам страшною, страшная и будет; сделал на весь мир славною, славная и быти не перестанет!
В конце речи преосвященный Феофан обратился со словом к преемнице – Екатерине:
- Видим в тебе его помощницу в жизни, и весь мир есть свидетель, что женская плоть не мешает тебе быть подобной Петру!
Императрицу с трудом удалось оторвать от гроба. Засим гроб закрыли и разостлали на крышке императорскую мантию. Отныне ему предстояло стоять на катафалке, под балдахином, пока не будет достроен собор Петра и Павла.
Вот и конец. У гроба встали на караул первые часовые, и грянул траурный салют из всего «паки мелкого оружия, тако же из всех пушек в Петропавловской крепости и Адмиралтействе».
Придя к власти, Екатерина объявила, что целый год намерена скорбеть по супругу. При дворе не будет никаких ассамблей и праздников, но свадьба Анны Петровны с герцогом Голштинским состоится, как было решено волей Петра, 21 мая 1725 года. Однако до этого надо было ещё дожить.
Многие при Дворе волновались по поводу присяги новой императрице. И на это имелись основания. Без помех Екатерине 1 присягнули в Санкт-Петербурге. За сорок три года царствования Петра Алексеевича много чего пережили и перевидали люди, так что приняли небываемое – женщину-самодержицу на престоле. Не правительницу, как царевна Софья, а именно самодержавную государыню. Что ж, покорились. В Москве, правду сказать, опасались беспорядков, но присягнула и древняя столица. А вот в провинциях людишки артачились, упирались. Рассуждали так:
- Она, Екатерина то есть – не прямая наследница, а иноземка, да крестница покойного царевича Алексея Петровича, к тому ж, выходит – покойного царя внучка, и сам брак их неправилен!
В иных местах мужики буянили:
- Креста царице целовать не будем! Коли царём нынче у нас баба, то пускай и присягают ей одни бабы!
Староверские попы, юродивые, вещуньи, осмелев, каркали:
- Петербурху… Петербурху пустеть будет!
В первые же месяцы своего царствования императрица изрекла милостивое прощение многим опальным и преступникам. Всех, пострадавших по делу Монса, Екатерина помиловала первыми, когда гроб с телом Петра ещё стоял в Траурном зале. Она издала указ на имя того, кто ловко раскрутил и довёл до конца дело её любимца – генерал-майора Ушакова:
«Ради поминовения блаженныя и вечно достойныя памяти его императорского величества и для своего многолетнего здравия: Матрёну Балкшу не ссылать в Сибирь, но с дороги вернуть и быть ей в Москве. Детей ея, Петра да Якова, вместо ссылки в гилянский гарнизон, определить в армию теми же чинами, в каких посылали их в Гилян».
И всё же мать, по мнению Елизаветы, проявила черствость. Она не осыпала милостями бывшую подругу, пострадавшую по её амурному делу. Не позвала обратно в Петербург, а велела ехать в Москву на старое пепелище, на Кукуй **. Старый дом Анхен Монс, где расцветала её любовь с Петром Алексеевичем, должно быть, встретил старшую сестру бывшей фаворитки пустыми стенами и унылыми привидениями в каждом покое.
После этого распоряжения, некоторое время, Лизета буквально заглядывала матери в рот, надеясь, что та вспомнит и отдаст особое распоряжение об ужасном сувенире, из-за которого обе они натерпелись страху – о заспиртованной голове Монса, отвезённой отцом в Кунсткамеру. Однако императрица и словечком об этом не обмолвилась. Где банка с «мунстрой» и погребено ли по-христиански тело несчастного Виллима Ивановича?
Хотя, Елизавета, совсем не долго, интересовалась этими вопросами. Она не любила печальные истории, а уж воспоминания – и подавно. Махнув на это дело рукой, девушка решила, что воздалось этой семейке, Монсам и Балкам, по заслугам. Обе сестры и брат сыграли роковую роль в жизни отца. Вне сомнений, именно глубокое потрясение, вызванное открывшейся изменой императрицы, самого близкого ему человека, с Монсом, усилило болезнь Петра Великого и свело в могилу раньше срока. Екатерина глубоко осознала свою вину и потому не вернула ко двору подругу и предпочла вычеркнуть из памяти имя любовника. А «бумажное» дело Монса крепко-накрепко похерили.
Свадьба Анны Петровны с герцогом Карлом Фридрихом Голштинским состоялась в назначенный день. Траур был временно снят, венчали жениха и невесту в Троицкой церкви, танцевали и пировали в Летнем огороде. Но императрица на празднике не появилась. Она ограничила своё участие в свадьбе старшей дочери лишь благословлением жениха и невесты перед венцом иконой. Зато значение Карла Фридриха при Дворе страшно взлетело. Жить молодые стали отдельно. Для них и приближенных герцога любезно и за умеренную плату, предоставил свои роскошные палаты Великий Адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин.
*************
Елизавета Петровна после свадьбы и ухода старшей сестры из дому, стала ангелом-хранителем матери. Она всё время проводила с Екатериной, молилась за души усопших отца и младшей сестрицы, но её молодое сердце не могло долго поддаваться горю.
*Адриена - женское верхнее платье с многочисленными складками на спине
** Кукуй - немецкая слобода в Москве